Выгребаю к берегу и выхожу из воды пятками вперед. Хорошие ласты мне купил Витя. Походная авоська полна морских ежей. Десятка два не меньше, да крупные. Витя перебирает улов и начинает колоть ежей ножом. Он выбирает из них икру ежовую, или ежиную. В каждом ежике икры с ноготь большого пальца, Витя складывает это добро на толстый кусок хлеба. Когда с ежами покончено, на хлебе икры достаточно, чтобы намазать кусок толстым слоем. Получается классный бутерброд из морепродуктов. Икру надо чуть присолить сверху. Бутерброд по-братски делится на двоих. Откупоривается бутылка ситро для меня и бутылка Бургундского для Вити и немного сухопутных продуктов. У нас маленький перекусон. Я никогда раньше не ел икру морского ежа, просто восхитительная штука. Доедаю бутерброд, запиваю ситро, и тянусь за ластами:
— «Сейчас еще десятка два притащу, на второй бутерброд».
Витя придерживает меня рукой:
— «Не надо больше, перебор будет — икра непростая, ты, Жека, никогда ее не ел.
Может закрепить, а карандаш мы не взяли».
— «Какой карандаш?»,-
обалдеваю я, пытаясь сообразить, что к чему. У меня все продумано, я никогда не беру на море лишнего. Тяжело по сопкам таскать большое количество скарба, по обрывам, да валунам. Иной раз приходится и поплавать со своей авоськой, если по берегу невозможно пройти. Ласты, маска, трубка, нож, соль, хлеб, вода — всё! Какой еще карандаш?
Витя улыбается:
— «Какой-какой! Шестигранный, предпочтительно красного цвета — запор от ежовой
икры проковыривать».
Шутник! Это он надо мной так подшучивает. Я не обижаюсь. Нельзя больше икры ну и ладно.
— «А почему красного цвета?», — шутить, так шутить.
— «А чтобы в траве не потерялся.», — подмигивает мне Витя.
После полдника я снова оказываюсь в воде. Тим со своими гвардейцами носится по галечному пляжу и торчащим из воды валунам, то и дело сваливаясь в воду. У них свой пляжный кайф — то обнюхают засохшую морскую звезду, выброшенную прибоем, то грызут вялые листья ламинарии, лежащие у самой воды. Кормежка у них нынче подножная, что найдут, то и грызут. Смешные. Бросились по руслу ручья. Не иначе, в погоню за бурундуком, пришедшим на водопой, или за змеей. Нет, на змей они просто лают. Подходить-то страшно, не ужи какие, самые настоящие гадюки, да здоровущие. Я их тоже побаиваюсь. Сами гадюки не нападают и, если идешь по высокому папоротнику и стучишь перед собой прутом, дорогу уступают. А если без прута, наступишь, то держись! Я еще, слава богу, не наступал.
Это я с Витей сижу на одном месте в бухте, с пацанами мы, обычно, выходим к морю, купаемся, а потом идем вдоль уреза воды, пока не устанем. Потом купаемся, обедаем, отдыхаем и снова идем. Идем и идем. Если невозможно пройти у уреза, там, где скалы отвесно уходят в глубину, обходим, выбираясь на сопку. Если погода тихая и прибой не сильный, плывем вдоль берега до места, где можно выбраться на пляж. Ну, а если штормит… Есть такие места, где можно сесть и смотреть как огромная зеленая волна, набирая мощь, стеной прёт на тебя со страшной силой. Смотришь, как она накатывает, вся в пене, и становится жутко. Так жутко, что хочется удрать и спрятаться где-нибудь. Знаешь, что она распадётся метрах в пятнадцати от тебя на брызги и пену, а до тебя докатятся только её маленькие детишки-волнишки и все равно жутко. Я могу час так высидеть. Состояние жуткое и обворожительное. Хочется удрать, и никак не уйти. Сидишь и сидишь, и сидишь. Неповторимое состояние!
На мысе Пассека есть клиф! Иначе не назовешь. Клиф — это скала по-английски, но сказать, что это скала, или утес — просто ничего не сказать! Это самый настоящий клиф! На вершину ведет тропинка, в некоторых местах он такая узкая, что от страха приседаешь и просто ползёшь на карачках — и слева и справа обрыв. Высота метров сто, а может и все двести — врать не буду, не измерял. Выползаешь на вершину и с карачек не встать — у меня ни разу духу не хватило. Под вершиной обрыв с отрицательным уклоном — пустота. Ложишься на самый край, голова над пропастью и… летишь вместе со скалой. Аж кишки к горлу придавливает. Внизу скалы, валуны и пена прибоя. Жуть! Сверзишься вниз — места мокрого не останется. Знала бы моя мама, где я шляюсь, запёрла бы дома и никогда не выпускала на улицу. Острей ничего в жизни не чувствовал!
В одной из бухт, из воды прямо посередине торчит металлическая труба в два моих обхвата. Высота ее над водой метров десять, а в глубину и не знаю. Я пытался у трубы донырнуть до дна, но мне не удалось, я его даже не увидел. Кто и с какой целью вколотил эту трубищу посреди бухты неизвестно, зачем она вообще людям нужна? Я разумного объяснения найти её существованию не могу. Может это инопланетяне? Прилетали к нам и заколотили трубу, а может они и сейчас там, а через трубу у них вентиляция, чтоб не задохнуться.
Я знаю одно место, где под водой на глубине двадцати — тридцати метров лежит самая настоящая торпеда, хотя возможно это и морская донная мина. На такой глубине толком не рассмотреть, а по форме они очень похожи одна на другую. В бухте около пионерского лагеря «Маяк» тоже есть достопримечательность — подводная скала. Она находится на глубине полметра, напоминает палец или свечку — узкая и длинная. Заплыв на самую середину бухты можно на нее встать и стоять по колено в воде, хотя вокруг неимоверная глубина. А пещеры, а бункеры в сопках. Чего тут только нет, и все такое интересное. В общем, скажу я вам, здесь есть, где разгуляться — скучно не бывает.
Море выкидывает всякую всячину — тут тебе и кухтыли, обвязанные мелкой сетью, и засохшие звезды и ежи, и диковинные бутылки с импортными надписями на наклейках. Я даже один раз нашел высохшего омара, небольшого, правда. Мне известно, что у наших берегов омары не водятся, но нашел ведь. Его верно течением из тропических морей принесло. Мне известно, что лиловых дельфинов не бывает, все они серые, а я видел лилового дельфина. Вот, хоть тресни! Видел и всё тут! Кому я должен верить, книжкам, или своим глазам? А с устрицами как было. Притащил я с моря обломки непонятных раковин, и пошел консультироваться к нашему биологу, преподавателю биологии в школе. Повертел он в руках мои ракушечные черепки и говорит:
— « Жека, ты, где их нашел? Похоже на устриц, но я, что-то не слышал об устрицах в
Японском море, ну, во всяком случае у наших берегов. Им условия особые нужны —
отмель, чтобы глубина от полуметра до полутора, и вода должна хорошо
прогреваться, и волнения, чтобы особого не было. Если найдешь живую устрицу,
обязательно принеси мне посмотреть».
Наплел я, что-то про место, где якобы нашел, а на самом деле, я совсем в другом месте шлялся, когда на эти черепки наткнулся. Похвалился Саньку Маркелову, смотри дескать, раковины от устриц нашёл. Сашок набычился на меня, ни фига говорит, у нас никаких устриц нет, это тебе не Париж. Ну, заспорили, я ему — причем Париж, в Париже устриц только едят, а ловят совсем в другом месте — в проливе Па де Кале. Не может такого быть, чтобы в каком-то, задрипаном Па де Кале водились устрицы, а у нас нет.
Короче, не убедил я Санька. Ну, думаю, хрен с вами, я вам живую устрицу притащу и докажу, что у нас водятся устрицы. Пошел туда, где нашел обломки раковин, и давай рыскать по берегу в поисках места, как биолог описал — отмель, глубина,температура, отсутствие волнения. И нашел.
Небольшая отмель, размером со спортивный зал, глубина 50-60 сантиметров. И устриц там — ого-го! Ну, не меньше сотни. Взял я одну живую раковину, притаскиваю сначала Саньку, потом биологу — смотрите! Говорил я, что устрицы у нас есть! Санек мне — а где отмель-то, сейчас мы их всех и повыдернем из воды и живьём с лимоном зачифаним, как в книжках описывают. Э, нет, думаю, чифанить мы их не будем — пусть живут. Я, когда по берегу путешествую, то всех выброшенных прибоем на берег ежей, звезд, трепангов, кукумарий и прочую морскую живность отправляю назад в море, пусть живут, чтобы еще на тысячу лет хватило таким, как я пацанам, бродить здесь и получать удовольствие.
Ныряю и медленно, как лягушка, в своих ластах плаваю между валунами. Здесь еще не глубоко, метр-полтора, а дальше дно круто уходит в синюю темень. Когда смотришь в глубину, становится немного жутковато. Я знаю, что боятся здесь некого, но все равно притрухиваешь — а вдруг спрут схватит и утащит к себе в логово. Ничего, у меня ведь ножик с собой, не водолазный, правда, а простой кухонный. Спруту мой ножик как булавка, но с ним мне уютнее. Водолазный-то я пролопушил, сейчас бы классно было — в ластах и с водолазным ножом. Здорово! Все в школе грызут гранит науки, а я тут на пляже «курю бамбук». О своей раненой голове уже и не вспоминаю. Пока я тут полощусь, её так промыло соленой морской водой, что все боли, как рукой сняло. Шишка уменьшилась втрое.
Морская вода обалденно целебная, от неё даже пахнет йодом. В ламинарии очень большое содержание йода, вода омывает растения, и те отдают её йод. В прошлом году я порезал себе ногу расколотой галькой. Мы с пацанами, по просьбе мамы Сашки Маркелова, рвали ламинарию на салат. Сашок разрезал кусочек ламинарии, приложил мякотью к ране и перевязал. Повязка купаться не мешала, а на берег я выходил, опираясь на подушечки пальцев. Часов через пять-шесть повязка свалилась, а на месте раны оказалась новая розовая кожа. По гальке не побегаешь, но в сандалиях нормально. Отмахал до дома километров пять пешком по сопкам и даже не прихрамывал. Во, какая у нас водичка целебная, и много — целое море. Японское море. Куда там Черному морю, по сравнению с Японским. Черное море просто пустыня, и вода какого-то желтого оттенка, и народа на пляжах как на Одесском привозе. Был я там. Да, не на привозе, на Черном море. Не скажу, что не понравилось. Понравилось! Всё понравилось… кроме моря. Слабо Черному, против Японского. Люблю я Японское море!
В мире просто нет мест лучше этих сопок, обрывающихся прямо в море, и галечных бухт с лечебным морским рассолом, звездами и ежами, крабами и мидиями. Мне просто повезло, что я родился именно здесь. Не в каком-нибудь Казахстане с его пыльными степями, и не в Кара Кумах с мутной Аму-Дарьёй, не в Подмосковье с жиденькими берёзками и грязными речками, а здесь в Приморье. Нигде нет ничего подобного! Просто не может быть! Мы Дальневосточники! Ура!!! В рот заливается горько соленая вода — нечего варежку под водой раскрывать. Пластмассовые ласты рубят воду, как лопасти судового винта, листы ламинарии гладят моё тело, скользящее под водой меж рифами. Маска старенькая и пропускает воду, ну и что? Пусть мой нос под маской наполовину в воде, пусть в руке моей вместо водолазного ножа простой кухонный, пусть тело покрылось «гусиной кожей» от постоянного ныряния — плевать! Я Ихтандр! Ура!!!
Витя вытаскивает меня из воды вместе со всей моей подводной экипировкой и тащит на берег, ухватив поперек туловища правой рукой. Я не сопротивляюсь. Сам бы я не стал еще выходить из воды, но, раз уж Витя рассердился, спорить бесполезно. А, кроме того, я действительно замерз. Дело к вечеру, солнце катится за сопки. Еще час и оно начнет заныривать за волнистую зеленую линию горизонта на западе. Надо собираться домой. Жаль! Как быстро кончается всё хорошее. Я трясусь, сидя на горячих гальках, укрытый Витиной рубахой. Тим и башибузуки сидят рядом и смотрят на меня сочувственно. Угомонились, притомившись от беготни, а домой еще пехом шлепать по сопкам не меньше часа.
И мы шлепаем по пыльной дороге — с сопки на сопку, с сопки на сопку. Нам не привыкать. Идти ещё долго, я вам пока про своего прапрадеда доскажу. Как его разбойники грабить пытались. Наскочили на прапрадеда разбойники, да как гаркнут:
— «Скидывай шубу, купчина! Щам мы те мошну потрясем, да из шубы-то соболиной выпростаем!».
Делать нечего. Скинул дед её перед собой на землю. Кинулись разбойнички за шубой-то.
Как он хрясь, набалдашником, по балде, одного, хрясь другого, да третьего. Рухнули они на землю замертво. Я уж и не знаю, может, и не на вовсе копыта отбросили. А прапрадед поднял с земли шубу, отряхнул, набросил на плечи и говорит:
— «Есть ещё порох в пороховницах, хоть и подмоченный. Не гнались бы вы, дураки, за дороговизной. Шуба-то овчинная, цена ей — грош. Не то в темноте не разглядели? Болваны!».
Бабуля пересказывает мне эту услышанную от прапрадеда историю, да еще изображает в лицах — то разбойников, то прапрадеда. Я слушаю и смотрю, раскрыв рот. Непонятно только при чем тут порох, да еще подмоченный.
— «Бабуль, я не понял, а к чему порох подмоченный?», — неспроста это, как мне кажется.
Бабуля поворачивается ко мне, улыбаясь:
— «Рассказываю тебе, а сама думаю — спросишь, или нет? Я тоже спросила, деда то своего, про порох, почему он, дескать, подмоченный? Знаешь, что он мне ответил? Дурочка, говорит, ты ещё Маруська — ночь тёмная, разбойники бородатые, да ядреные. Страсть! Наскочили как коршуны — тут не только обмочишься, еще и обделаешься. Вот от того «порох» и был подмоченный».
Во как! В нашей семье порох хоть и подмоченный, но еще есть в пороховницах, зато репутация сухая, не подмоченная. Да и порох уже верно подсох.
Вот так, за болтовней и добрались. Я люблю ходить пешком по сопкам. Там такой дух, особенно, если дубы вдоль дороги. Обдышешься! Домой мы попадаем часов в восемь. К нашему удивлению, мама дома, она бледная, хоть и улыбается, открывая нам дверь. Тим с гвардией тормозит у картофельного ларя на лестничной площадке. Морды у псов разочарованные — появилась на них управа. Они-то, небось, думали, припрутся домой, натрескаются колбасы, я накупаю их, а потом они завалятся спать на моей кровати. Не тут-то было! Лафа кончилась: баня, ужин и ночевка не светит — мама дома. Я виновато смотрю на барбосов и соображаю, как их накормить.
Мама, улыбаясь, смотрит на наши страдания:
— «Посмотри, что-нибудь в холодильнике, они ведь присматривали за тобой, пока
меня не было — паёк заслужили».
Мама озабоченно щупает мою голову. Галстук-то, окровавленный, я так на стуле и бросил. Выслушав байку о битве с Ленкой Пыхановой, вздыхает и успокаивается. Рубашка и галстук, запятнанные кровью в ходе побоища, уже выстираны и сушатся в ванной комнате. Мы все вместе ужинаем — я, Витя и мама на кухне, барбосы на лестничной площадке. Я не голоден, сказав спасибо, соскакиваю со стула и к телику. Мама с Витей о чем-то тихо беседуют на кухне. Через некоторое время Витя выходит и просит проводить его на остановку. Странно. Что он забыл, где наша автобусная остановка? Раньше ему провожатые не требовались. Надо идти, раз уж просит.
Витя живет в трех автобусных остановках от нас. Оказывается, он не просто так меня в провожатые вытребовал. У нас мужской разговор — у меня должна была родиться сестренка, но маму подвело здоровье. Она в последнее время очень нервничала из-за разлада с папой. Разлад-то оказывается не простой. Вот и вышло, что сестренки у меня теперь не будет. А папа говорил, что это не моего ума дело. Как же, не моего, если это моя сестренка! Обалдели они совсем что ли? Витя что-то говорит мне, но у меня состояние какое-то мутное, как у глушенной рыбы, слышу, но толком не понимаю:
— «Папа твой демобилизовался из армии всего пять лет назад и пришел работать
простым Помпой, а теперь всем нашим Помпам ПОМПА — высоко взлетел. Да
видно голова от высоты у него закружилась. Загулял, Жека, твой папа, оттого и
все беды. Взлетел-то высоко, да, как бы падать, больно не было. Загулял с
высокими друзьями да «девчонками», да, гулял бы тихо — нет, ему нужно,
чтобы вся округа знала, какой он Дон Жуан. Округа вся и знает, а
«доброжелатели» маме твоей пересказали, да еще, небось, лишнего придумали.
«Доброжелатели» они такие — только дай повод, не отмоешься».
Я представляю папу, гуляющего с «девчонками», потом папу, пикирующего высоты в землю, со сломанными крыльями, как Икар. «Так выпьем же за то, чтобы кто и, как высоко из нас не поднимался вверх, он никогда бы не отрывался от коллектива!», — в моей голове кто-то с грузинским акцентом бубнит фразу из «Кавказской пленницы». До остановки идем молча, я пытаюсь как-то переварить, обрушившие на меня новости. Подходит автобус, Витя прижимает меня к себе:
— «Ну! Не раскисай. Все будет нормально! Будь мужиком, и маму поддержи. Ей
сейчас тяжело. Врубился?».
Я провожаю глазами огни, уходящего автобуса, на котором уезжает Витя и бреду домой. Голова гудит, будто Ленка еще раз трахнула меня по башке. Мысли путаются, как мои псины меж моих ног. Вся барбосская команда увязалась за мной провожать Витю. Когда мама открывает дверь, наш с Витей секрет написан на моём лице. Она обнимает меня и ведет в спальню.
— «У меня, что, никогда больше не будет сестрёнки?», — спрашиваю, я, уткнувшись носом маме в грудь.
— Да, нет. Жека! Понимаешь, всё должно было пройти нормально, но потом всё
пошло «наперекосяк», — пытается что-то объяснить мне мама.
— «Ты не сама сделала так, чтобы её не было, назло папе?», — я смотрю маме в глаза и готов уже зареветь, если всё не так, как мне хотелось бы.
— «Ну, что ты , Жека! Нет, конечно! Просто, вот так вышло. Я так не смогла бы!», —
мама сама готова расплакаться. Она, мало того, что ей тяжело, так еще расстраивается из-за того, что расстраиваюсь я. Мне становится несколько спокойнее, и я начинаю думать о том, как это всё могло пойти там наперекосяк:
— «Мам, а как это могло наперекосяк?».
С женской физиологией я немного знаком, понаслышке, конечно. Но все равно не представляю, как это наперекосяк? Мама всегда видит меня насквозь, она просто читает мои мысли в голове. Или они у меня на лице написаны? Ей становится ясна вся прямолинейность моей логики. Мама слабо улыбаетя:
— «Нет, Жека, не буквально наперекосяк. Просто, всё пошло не так как должно».
Мне жалко маму. Хочется заплакать. Я зарываюсь в мамины каленки и начинаю молча капать слезами её на платье. Мама гладит меня по голове:
— «Успокойся, Жека. Всё будет нормально. Все еще будет, и сестрёнка будет…».
В кровати я долго ворочаюсь — на спину, на правый бок, на левый бок, на спину… Огромная луна смотрит в окно, высвечивая каждый уголок. На правый бок, на спину на левый бок. Мне, что-то не спится, и хочется повернуться на живот. Мама говорит, что мальчики не должны спать на животе, это вредно — может быть эрекция. Знаю я, что такое эрекция, Витя уже объяснил. Поворачиваюсь на спину и оттягиваю резинку своих трусов — нет там никакой эрекции, а и будет, так фиг с ней. Переворачиваюсь на живот…
Мне снится грузинская свадьба в большом Тбилисском доме. Люди сидят на огромном дворе за длиннющим столом. За их спинами из стены зеленой листвы свисают черные, желтые, красные виноградные гроздья. Солнце светит ослепительно ярко, зависнув над снежно-белыми вершинами гор. Рядом со мной сидит папа в форме капитана морской авиации, при фуражке и кортике. Двор просто утопает в розах, каких только оттенков здесь нет, я даже не знаю, как назвать эти оттенки, в моем лексиконе нет таких слов. Папа пьет вино из огромного рога, отделанного серебром, и хлопает левой ладонью об рог в такт ритму «лезгинки».
Оркестр в черкесках с газырями на груди и длинными кинжалами у пояса играет напротив стола. Между оркестром и столом — большая зеленая поляна с баскетбольную площадку. Лезгинку танцуют мужчины и женщины в национальных костюмах. Всем весело, и мне весело, так, что я, глядя на папу, начинаю хлопать ладонями в ритм танцу. Неожиданно в центр площадки выпрыгивает молодой мужчина в белой черкеске. Газыри у него на груди, в отличие от других — черного цвета. В мужчине я с удивлением узнаю нашего Рижского Резо. Из-за зарослей виноградника, тоже в белом платье, с накинутым на голову платком выплывает… моя мама. Папа прикладывается к рогу губами и, сделав несколько глотков, ставит его на подставку на столе. Потом он начинает ритмично бить в ладони и кричать:
— «Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!…».
Я просыпаюсь в поту. Надо же такому присниться — бред какой-то! Правильно мама говорила, что мальчикам на животе спать вредно. Переворачиваюсь на спину, закладываю руки за голову и смотрю на луну в окне напротив кровати. Я думаю о папе с мамой. Что они там не поделили? Непонятно! Мысли почему-то перескакивают в Ригу, когда Резо, на коленях, просил маму выйти за него замуж. Честно сказать, может он и не Резо вовсе. Что-то я не помню толком, как мама Резо называла. Просто решил для себя — пусть он будет Резо. Дай бог ему здоровья.
Интересная штука жизнь. Правда! Ведь все могло быть совершенно иначе. Если бы тогда в шестьдесят первом году мама вышла замуж за Резо, то сейчас все не пошло бы наперекосяк — мы жили бы в большом доме в Тбилиси, среди роз и винограда, у меня была бы сестрёнка, а я был бы грузином…
***
Сестрёнки у Жеки так никогда и не было. Как пошло всё на перекосяк тогда, так и не выпрямилось.
Жека с дедом на пару сидят на даче, на лавочке. С отцом. Сыновья зовут его дедом. Ну, и Жека за ними: дед, да дед. Привык. Дед в деревне на все лето, а Жека приехал навестить-проведать деда. Как он тут поживает? Внукам некогда, шуруют по городу.
Закурили, глядя на ботву, бурно произрастающую в огороде, напротив, за тыном из жердей. Слышен шорох слева. Поворачиваются влево и наблюдают полный мираж. Из абсолютно сухопутной, картофельной ботвы появляется моряк. Просоленный — донельзя.. Все чин-чинарем. Форма потертая, но исправная. В репьях, правда, слегка, но в меру. Фуражечка — «капитанка», с крабом и «капустой», как положено. Лет сорока — сорока пяти, с благородной сединой на висках. Чистый адмирал! Мариман — со всеми вытекающими последствиями.
Поднимается этот морской бродяга с четырех точек из ботвы и, пританцовывая ногами, как на океанской волне, гребет к курильщикам. Штормит его беднягу, мотает на курсе из стороны в сторону. Но он не сдается, и генеральный курс держит, как положено. Наконец приближается. И с ходу быка за рога:
— « Здорово бывали! Василич! Слышь, выручи коллегу! Похмели! Будь человеком,
Василич! Я ведь знаю, что ты человек. А? Василич?».
Дед молча поднимается, бросает сигарету под ноги и уходит во двор. Через минуту он появляется снова с соленым огурцом и граненным стаканом, наполовину наполненным самогоном. Или наполовину пустым? Ну, это уж кому как. От вкуса зависит. Гостю стакан, верно, кажется наполовину пустым. Однако, он вида не подает. Дед тоже мудрит, то ли принципиально, то ли скупой стал на старости. Полстакана — адмиралу, что дробина — в задницу бегемоту.
Адмирал принимает стакан, двумя пальцами — большим и указательным. Остальные манерно оттопырены в сторону. Левой рукой снимает фуражку и подсовывает ее под мышку той же левой руки. Проделывает он это, не спеша, степенно, поминутно глубоко сглатывая. Слюной бедный захлебывается. Потом поднимает локоть по-офицерски, на уровень плеча, закидывает голову, прислоняет стакан к губам и затихает минут на пять, медленно выцеживая самогон из стакана буквально по капле.
Жека что-то пытается сказать отцу, но тот молча останавливает его рукой — не ломай кайф человеку. Наконец адмирал заканчивает процедуру и переворачивает стакан вверх дном, слегка стряхивая. Стакан сухой, как Каракумы — ни одной капельки не падает на землю. Дед протягивает огурец, но адмирал молча отстраняет его рукой со стаканом. Глубоко с шумом вдыхает воздух и медленно, через нос выцеживает его наружу. Затем тихо произносит:
— «Не стоит вкус портить?».
Видно как жизнь растекается по его отравленному свежим воздухом организму — слегка розовеют серые щеки и в глазах появляется блеск. Адмирал поднимается с лавки, подходит к отцу и обнимает его:
— «Василич! Ты настоящий мужик! Спасибо, выручил! А я дурак!».
Моряка пробивает на слезу, но он тут же смахивает ее «капитанкой», зажатой в кулаке и, гордо выпрямившись, сурово марширует в сторону магазина. Жека оборачивается к отцу:
— «Пап, это что за чудо?».
— «Какое к черту чудо? Вeach sailor. Наш воронежский, собственного замеса. Васятка
— из наших будет, из Хреновских. Я ему лет пятнадцать назад составил протеже —
устроил матросом на пароход в Находке. Лет пять он отходил по морям, заработал
денег, приехал навестить своих. Как положено — покрасовался в форме, родне
подарки. Потом сабантуй. Тут дружки набежали. Гульнули слегка. С тех пор
уехать не может. Тому уж лет десять. Протрезвеет, начинает собираться, как
водится — на посошок, за отъезд. И в штопор. До следующего протрезвления. Так
и живет. Когда совсем худо забредает ко мне. Ну, как его не похмелить?», — дед сочувственно качает головой и поднимается с лавки — отнести стакан.
Жека понимает деда. Та же история, что и с Витей. Как не похмелить моряка? Даже если последние десять лет, мариман прокладывает свой курс по картофельной ботве.
Бывает, какая-либо старушка, на бичевской, тропе пытается тормознуть Жеку и расколоть на рублишко, а он, впопыхах, отмахивается и проскакивает мимо. Но уже через двадцать шагов, Жеке становится стыдно. Стыдно, за то, что он черств и равнодушен к людским бедам. Жека вспоминает разговор с Витей о нищих и богатых. Он отнюдь не богат, но и не разбогатеет, сэкономив на старушке тот самый рублишко. И Жека ложится на обратный курс, находит старушку и вручает ей желанный гонорар. Сразу становится легче. Случается, что старушка исчезает бесследно — как в воду канет. Это не спроста. Жека думает, что Витя наблюдает за ним сверху и не одобряет, когда он сквалыжничает. Может, это Витя подсылает старушек? Посмотреть, не опаскудился ли Жека при капитализме окончательно?
