Легкая походка


Легкая походка

Толстенькая – ласково говорили мне в детстве родители. Пончик – обзывали в детском саду. Плюшка – кидали в школе. Это в младших классах. А в старших – ох, лучше не вспоминать. Хотя, это только поначалу так обзывали, когда в новую школу перешла – мама вдруг решила (папа к тому времени уже давно был в значительном пространственном отдалении от нас обеих), что мне обязательно нужен хороший английский – в жизни пригодится. Она все время высчитывала, что мне может пригодиться в жизни, а что не очень. Балетная школа – сразу, хотя и с сожалением, отвергалась, фигурное катание – туда же, только бедному ребенку мучиться и время терять, спорт – я на физкультуре ни разу через «коня» не перепрыгнула – разгонялась и садилась «верхом», в педагогический – учительницы остаются в старых девах. Остается шитье и вязание – о, все куклы были обвязаны у меня с головы до ног, ну и самое подходящее – иностранный язык. Вот и перевели меня в восьмой класс в другую школу, с усиленным английским, тем более что к языкам у меня обнаружились некоторые способности. Я, конечно, поупиралась – страшно уходить из своей школы, где тебя хоть и обзывают, но давно знают, но упираться долго я не умею – характер такой, пластилиновый, и все это знают и пользуются. Увижу слезы на маминых глазах – сдаюсь, посмотрит на меня одноклассница выпученными от страха глазами – задачку не смогла дома решить, сажусь и всю переменку решаю. Попросят мальчишки постоять на стреме у двери, пока они учительский журнал изучают и смело, хотя и стыдливо подправляют там тройки на пятерки – стою. А уж если глянет кто голодными глазами на мой бутерброд (ох, эта мамочка!) – сдаюсь моментально. Смотрю на жующего и довольного, чувствуя урчание в своем желудке, которому всегда и всего мало, но который я упорно и садомазохистки тренирую и уговариваю – не ешь, не ешь.
И вот как-то замечаю, уже в новой школе, перестали обзывать. По имени и по имени – Маша, а то и Машенька. Жить становится легче. Все дружат, все ласковы. В походе помогут – не картошку почистить, эта проклятая картошка всегда почему-то мне достается, но рюкзак пудовый кто-нибудь всегда отнимет. На вечеринки не зовут. Стали влюбляться-перевлюбляться, записочки, объяснения по углам. Представляю, что на этих вечеринках делается. Хотя нет, не представляю – не была. Кто обычно на вечеринку приглашает? – парень, который в тебя влюблен. А в пончик-плюшку-толстуху-кругляшку можно влюбиться? С походкой как у слона? Как же, разбежались и попадали на колени. Но я всегда компенсирую. Как? Очень просто – сама влюбляюсь. Бурно и страстно – как пишут в романах. Страдаю, рыдаю в подушку, переживаю мысленно пропасть любовных сцен, и даже есть перестаю – к ужасу мамы и собственной тихой надежде: может, если быть всегда влюбленной, то и есть не будет хотеться?
Но любовь почему-то быстро кончается, даже уловить этот миг не удается, вот позавчера еще, и на прошлой неделе любила безумно, следила за каждым шагом страждущими глазами, сегодня почти полное равнодушие и досада – да что там любить-то было! И аппетит прекрасный, и мамочка счастлива – она считает, что голодать очень вредно, а полнота моя от гормонального нарушения, а никак не от количества еды, и меня надо усиленно лечить.
Лечат-лечат разные врачи, добрые и злые, терпеливые и суетливые, но я опять влюбляюсь (этот процесс имеет тенденцию к повторению) и отвергаю не только еду, но и таблетки – чтоб они сгорели. Но никогда не отказываюсь от бутербродов – всегда найдется, кому их съесть.
— Зато у тебя очень миленькое личико, — сказала мне как-то одноклассница, та, которая никогда не могла решить задачку.
— Давай меняться, — ехидно предложила я. — Я тебе миленькое личико, вместе со своей головой, конечно, а ты мне свою фигуру. И ноги обязательно, как это ты умудрилась такие ноги отрастить?
Но приходит конец и школе, и бутербродам, и всяким глупостям, я уже в институте – в инъязе, конечно, где же еще, и тут приходится и вовсе туго – вокруг сплошные любови. И даже замужества случаются. Девчонки как одна – тонкие, длинноногенькие, с аккуратными бюстиками. А у меня бюст – пятый номер. И стремится к шестому.
Закончила институт – непорочная дева двадцати трех лет, одежда – пятьдесят второй, бюст – шестой. Повеситься и утопиться одновременно. Устроилась на работу переводчицей. Сижу, перевожу документы разные, только успевай, несут и несут. Сотрудники – почти все мужчины, только две девочки – секретарша и экономист. И крутятся они вокруг этих девочек, комплименты, конфеточки, а ко мне – переведи это, и это, потом это, а у тебя не найдется денег в долг – конечно, найдется, а это что такое – торт?.. Всех угощаешь? А-а, день рождения, изумительно вкусно, спасибо, а почему сама не ешь, а-а, на диете…
Я не на диете. И ни в кого не влюблена. Но изумительного торта, испеченного мамочкой, тоже не хочу. Я уже два года работаю здесь, и ни один мужик не глянул «как положено». Если смотрят, то только чтобы увидеть, не освободилась ли я для очередной бумажки. Всё! Не люблю! Никого! Себя ненавижу. Бюст – седьмой. Может, он к десятому стремится? Выпирает, так и рвется выглянуть из всех одежд. С таким бюстом можно участвовать в мировом конкурсе, хотя, наверное, для конкурса он маловат. Но эта мысль не утешает. Буду делать операцию. Точка.

Пока сидела в приемной, вся тряслась. Бюст ходуном ходил. Но мне его не жалко. Ничего-ничего, миленький, расстанемся по-хорошему.
Передо мной заходили в кабинет с носами, с морщинами, одна поделилась со мной – идет с бюстом. Вот идиотка, из маленьких и чудненьких сделают ей две подушки, мне бы ее счастье!
С порога встретилась глазами с врачом. Симпатичный, седоватые виски, карие глаза теплые-теплые. Неужели тоже таблетки даст? Дрожать сразу перестала. Поговорили. Так спокойно, не торопясь. Спросил, как зовут, чем занимаюсь, какие вредные привычки. Какие могут быть у меня вредные привычки – не курю, не пью, с мужчинами не сплю – просто дева небесная! Про «деву», конечно, не сказала, к операции не относится. «Раздевайтесь», — мягко сказал он. За ширмой, путаясь в лямочках и крючочках, разделась до пояса. Выхожу и стою с опущенными глазами. Ёжусь. Непривычно. Поднимаю глаза. Вижу в карих глазах врача что-то вроде сожаления. Но он уводит их в сторону. Не бюста же моего ему жалко?
— Маша… Я могу сделать вам третий размер, как вы просите, но…
Он умолкает. Я жду. Он опять смотрит на мою грудь, опять я ловлю сожаление.
Дело в том, Маша, что получится явное несоответствие фигуры и бюста. И результат вас может не обрадовать. Это будет некрасиво.
— А сейчас красиво? – язвлю я.
— Сейчас? А кто вам сказал, что некрасиво? Тот, кто это сказал, в женщинах ничего не понимает.
Я молчу. Чувствую, как глаза наливаются слезами.
— Тогда делайте операцию… кругом, — говорю я и содрогаюсь от ужаса, — откачка, коррекция, или как это там называется…
— Эта операция тяжелая, с непредсказуемыми последствиями. Не советую.
— А что же? Что же мне делать?.. – мне становится так жалко себя, и слеза, не удержавшись, медленно ползет по щеке.
— А ничего, — разводит он руками. — Оставайтесь, какая вы есть. Вы очень привлекательная женщина. Поверьте мне… как врачу, и даже как мужчине.
Он улыбается мне. Слеза высыхает. Я смотрю ему в глаза. Наверно, надо одеться. Мы смотрим друг на друга. Кажется, впервые на меня так смотрят. Хотя… откуда я знаю, как смотрят. Я ведь впервые в таком виде перед…
Вдруг дверь резко распахивается, и не входит – влетает женщина. Молодая, накрашенная, худая, в узких брючках и в обтягивающем ярко-полосатом джемпере… Обтягивать джемперу практически нечего – два еле заметных бугорка. Женщина обводит нас большими и злющими глазами, упирается взглядом в мой, еще не одетый бюст. Глаза злеют еще.
— Лилечка, что случилось? Я сколько раз просил не врываться во время приема? – врач смотрит на Лилечку с неудовольствием. — Одевайтесь, — говорит он мне. Ему явно неловко.
— Любуешься? – шипит Лилечка. Кажется, она готова вцепиться в него длинными наманикюренными ногтями. — Пациенточки?
Дальше я за ширмой поспешно одеваюсь и стараюсь не слушать и не слышать, но все равно слышу. Что это его работа, пора ей привыкнуть, зачем так злиться, он ведь предлагал ей операцию по увеличению, но она боится, и рожать тоже боится, да, конечно, фигуру жалко, но все рожают, и при чем тут эта девушка… и что он мерзавец и она с ним разведется, и почему это его жена умерла, конечно, он ее довел, что ты, Лилечка, я даже не изменял ей, я ее любил, как ты можешь так говорить, да, ты ее любил, а меня не любишь, все дни проводишь тут, с другими женщинами, и кто знает, что на самом деле ты с ними проделываешь…
При последних ее словах, когда я уже оделась, схватила сумочку и вышла из-за ширмы, врач вскакивает, кричит и стучит кулаком по столу:
— Всё! Довольно! Уходи! – замечает меня и мое движение к двери, брови ползут вверх – он совсем забыл про меня и что я еще здесь, и он делает протестующий жест – то ли мне уйти, то ли наоборот? Я застываю как сонамбула, не зная, бежать или остаться.
— Развод! Немедленно! — вопит Лилечка, но не трогается с места. — И всё поделим, — уже тише и зловеще добавляет она.
— Пиши.- Говорит он совершенно спокойно.
— Что писать?
— Заявление о разводе, — он протягивает ей ручку.
— Я тебе дома всё напишу!- обещает Лилечка и хлопает дверь так, что стены вздрагивают. И мы оба тоже.
— Я готов… готов…сколько можно… — бормочет врач. Вдруг увидел меня. Краска бросилась ему в лицо. Посмотрел пристально… и словно на миг обнял меня всю теплыми карими глазами.
Я села на стул. Хотя никто не приглашал меня садиться. Но надо же его, если не утешить – чем я могу, то как-то успокоить. Увидела на столе фотографию в рамочке: худенький подросток с мячом в руках.
— Сын, — сказал он и сел напротив. – От первого брака. Не любит она его. Никого она не любит. Вот так… Маша.
Он смотрел на сына. Перевел взгляд на меня. Кажется, он хочет что-то спросить, и хочет много спросить. Но я ему ничего не скажу. Не скажу, что я люблю детей. Обожаю детей. Не скажу, что он мне нравится – с первого взгляда. Не скажу, что мне приятно, когда он на меня смотрит. И когда смотрел раньше… Я ведь теперь не влюбляюсь. Давно не играю сама с собой в эти игры.
Мы разговариваем. Два часа разговариваем. В дверь заглядывает медсестра – он машет рукой: — На сегодня прием окончен.
На прощание он говорит мне несколько слов. Совсем не об операции. Похоже, операцию мы оба послали к черту.
Я иду домой, иду легко-легко. Оказывается, я умею так ходить, почти не касаясь земли, не приминая ее своим весом, и я замечаю, что на меня оглянулись, раз и другой… Почему же я раньше так не ходила? Я оглядываюсь назад, поднимаю глаза к третьему этажу. Вижу в окне белый халат и руку, машущую мне. И взлетаю на небеса.

Добавить комментарий