С тех пор, как в шестилетнем возрасте у меня сложились строчки:
Живи на свете дружно,
И в жизни будет нужно
— мне показалось, что я научился писать стихи, и это заблуждение держалось во мне очень долго, не смотря на критику со стороны редакций газет и журналов, профессиональных поэтов и строгой жены. И только когда меня стали чаще хвалить, чем критиковать, я понял, что стихи я никогда писать не умел, а все то, что я принимал за стихи, является просто упражнениями в стихосложении, не всегда выполненными на положительную оценку. Но так получилось, что в этих попытках творить отражены мои мысли, большой кусок жизни и в какой-то степени интересная эпоха в целом (последняя треть 20-го века). И я набрался наглости все это с небольшими комментариями представить на суд читателя, не исправляя даже грубых грамматических ошибок, и не только грамматических. Итак:
Христос воскрес
Дело было не в век скоростей,
Самолетов, автомобилей.
Был мужик один против властей —
Вот его к кресту и прибили.
Дни, недели, годы, века —
Все порядком своим пролетали,
И легенды про жизнь мужика
Создавать потихоньку стали:
Говорили, что он живет,
Говорили, покинул крест,
И сейчас пожилой народ
Говорит, что Христос воскрес.
Так герой превратился в бога,
Стал царем над всеми царями,
Так в легендах, наваленных стогом
Мы иголкою правду теряем.
Апрель 1970
Апрель 1970 года. В Советском Союзе завершается массированная идеологическая кампания по встрече 100-летия со дня рождения В.И. Ленина. Кампания ведется, как всегда, неумело, без всякого чувства меры и приводит к эффекту, который полностью противоположен тому, что предполагалось достичь. Вместо укрепления веры в правоту ленинского дела непомерное обожествление Ильича рождает недоверие к официальной идеологии и нигилизм, ярко выразившийся в появлении целой серии анекдотов «про Ленина».
Мое отношение к религии формировалось атеистическим воспитанием в семье и школе. Причем, в семье на этот счет не было взглядов для внутреннего пользования: мы не праздновали Пасху и Рождество, как это делали соседи, у отца было полно атеистической литературы. Атеизм и сейчас, в модное на религию время, является для меня осознанным выбором. Правда, я с уважением отношусь к представителям любой религии, если их вера является искренней, что в жизни встречал очень редко.
Мой осознанный атеизм, мое искреннее преклонение перед ленинским умом и столь же искреннее презрение к современным мне «верным ленинцам» привело к рождению вышеприведенных строк. Последующая жизнь только укрепила меня в правильности моих юношеских взглядов.
В том же году происходит событие, к которому в нашей стране полагалось относиться сдержано. А меня почему-то потянуло на стихотворные строки. Событие это — смерть бывшего Президента Франции и героя Второй мировой войны Шарля де Голля. Чем было вызвано мое внимание к этому человеку? Я вообще неравнодушен к Франции. Во-первых, я вот уже более 35 лет пытаюсь выучить французский язык, во-вторых, Великая французская революция и Парижская коммуна являются для меня важнейшими событиями мировой истории, а в-третьих, как выяснилось позже, во мне течет французская кровь моей прапрапрабабушки Терезы Оливье. Но образ де Голля, наверное, тут не при чем. Желание посвятить ему стихотворение родилось скорее из понимания его неординарности на фоне безликости и бездарности тогдашнего советского руководства.
На смерть Шарля де Голля
Париж, Лион, Марсель, Тулуза,
Буржуй, рабочий, просто голь —
Сегодня в трауре французы —
Скончался генерал де Голль.
Он человек иных воззрений,
Иных и мыслей и манер,
Но для грядущих поколений
Он — без сомнения — пример,
Пример бесстрашного солдата
Страны Вольтера и Дюма,
Пример таланта дипломата
И президентского ума.
Пусть помнит всякий, кто лелеет
Мечту сыграть большую роль,
Как относился к юбилеям,
Как умер генерал де Голль.
1970
С Францией определенным образом связана судьба писателя, поступок которого привел меня к написанию следующего стихотворения:
Эх, интеллигенты!
Эх, интеллигенты!
Не так вы поступаете:
Предаете Родину,
За рубеж тикаете,
В руки попадаете
К извергам-шпионам.
Или потянуло вас
К новым миллионам?
Или вам советская
Не по нраву власть,
При которой пьете вы
И едите всласть?
Может быть вы — герцены
В нашем поколении?
Нет, скажу вам прямо
Не годны вы в гении.
Если уж бороться,
То бороться здесь,
А не с клеветою
За границу лезть.
Нет над вашим гробом
Ни венка, ни ленты.
Не так вы поступаете,
Эх, интеллигенты!
1970
Писатель этот — Анатолий Кузнецов, взявший себе за рубежом псевдоним на французский манер Анатолий Анатоль. Он был одним из многих наших интеллигентов, покинувших страну в то время. И если творчество Кузнецова я практически не знал, то когда уехал Анатолий Гладилин, который своим «Евангелием от Робеспьера» повлиял серьезно на мое мировоззрение, я уже не мог его осудить с такой же прямотой. Теперь, перечитав и всей душой приняв Сергея Давлатова, я идеалом патриота все-таки считаю Владимира Высоцкого:
Не волнуйтесь — я не уехал,
И не надейтесь — я не уеду!
А вообще мои взгляды в то время формировались под влиянием чтения книг из серии «Пламенные революционеры». Серия это была очень хитрая. Она выходила в «Политиздате», и напечататься в ней значило проявить лояльность к партии и правительству, тем самым усыпив их бдительность. В серии «ПР» отметились многие тогдашние диссиденты, будущие демократы и просто талантливые писатели: кроме упомянутого мною Гладилина — Аксенов и Войнович, Окуджава и Трифонов и многие, многие другие. Особым ореолом романтики для меня были окружены народовольцы — смелые, благородные и немного наивные люди.
Младшие братья
Приказ был жестоким —
Повесить смутьянов!
Среди пятерых —
Александр Ульянов.
И путь не такой
Выбирает к свободе
Семнадцатилетний
Ульянов Володя.
Нам тоже семнадцать
С тобою, Борис.
Нам ясно: живи —
Это значит — борись.
Но лишь разобравшись
В прошедшем крутом,
С тобой разберемся
В сейчас и в потом.
Давно ни царей,
Ни сановников нету,
И бомбы не нужно
Метать нам в кареты,
Полиции нет,
А жандармов тем более,
А значит, не нужно
Глубоких подполий.
Я знаю, что ввысь
Мы с тобой не полезем,
И это не будет
Отставкою, Боря.
Пусть каждый останется
Там, где полезен —
Есть много в борьбе
Весовых категорий.
1970
Борис — мой одноклассник, разделявший со мной навеянные чтением революционные взгляды. Подружились мы при подготовке к школьному КВНу. Чувство юмора, умение писать стихи и играть на баяне выделили его для меня из всех остальных одноклассников. Учился он плохо с первого класса, но это не помешало нашей дружбе, которая сохранилась до сего дня. Разными путями мы оба стали профессиональными военными, часто переезжая, то теряли друг друга, то снова находили. Во многом благодаря Борису я в семнадцать лет не чувствовал себя одиноким.
Разведчик
Просыпаюсь, как будто в разведке,
Под чужим, не знакомым мне, солнцем
И брожу среди граждан советских
Так, как Зорге ходил у японцев.
Я со всеми на улице вежлив,
Не ругаюсь при женщинах матом,
Но позволил бы кто мне ежели,
Многих я бы сейчас автоматом.
Не найдете во мне вы обиды,
Если душу я вам не открою.
Я с одними дружу для вида,
А с другими схожусь по паролю.
Вот дневник я веду со старанием,
Точно в центр строчу донесение
И люблю на большом расстоянии —
У разведчика жизнь — невезение.
1970
В общем, с другом мне повезло, а вот с подругами было сложнее. Мне постоянно нравился кто-то из девчонок, но взаимных чувств как-то не получалось. Хорошего друга я нашел в девушке Ире, с которой познакомился во время пионерско-туристической поездки в Чехословакию.
За границей я был в первый и пока в последний раз, и свое отношение к поведению некоторых соотечественников за рубежом я выразил так:
Шкаф
Как в чужую страну
Русский шкаф отправляли.
Он за внешность одну
Был достоин медали.
Только дверца открылась.
Все видали, вглядясь,
Что за дверцею крылись
Только грубость и грязь.
1970
На фоне достаточно проявившихся грубости и грязи нежно и чисто выглядел образ Иры.
Любви у нас не получилось. Но были очень душевные человеческие отношения, и была куча замечательных писем. Спустя пятнадцать лет я встретил ее с дочкой в автобусе, и это была для меня большая радость, а еще через пятнадцать лет случай опять помог нам найти друг друга. Увидеться долго не получалось, но мы часто созванивались, а еще я слушал ее передачи по радио, и на душе становилось очень светло.
А потом мы стали работать в одной сфере — журналистике и, наконец, однажды встретились в ее служебном кабинете. Узнали как-то друг друга сразу, хотя оба не отрицали того, что постарели. Проболтали целый час, как и при встречах тридцать лет назад.
* * *
Одолела молодца кручина —
Добрыми словами не унять.
Постарайся, милая дивчина,
Постарайся грусть его понять —
Не простая у нее причина.
1970
И ведь надо же было поехать за границу для того, чтобы встретить и полюбить девушку, с которой живешь в одном городе.
Слезы
Пары танцевали в этот вечер
В первый и в последний раз.
Слезы капали ему на плечи
Из ее больших красивых глаз.
Он умчит по мокрому асфальту
Длинных и заезженных шоссе,
И не будет ни твистов, ни вальсов,
Только письма с штампом «СССР».
Все, что между ними — пусть хранится.
С этим чувством все одолевать.
Ведь ему на всякие границы,
Нации и прочее — плевать.
Пусть оно, рожденное тем летом,
Парня согревает и зимой,
Только, друг, не слушай ты советов —
Вот тебе совет хороший мой.
Есть советы — что страшней угрозы.
Ты с советчиком держись грубей.
Лучше вспоминай почаще слезы,
Что на плечи капали тебе.
1970
Видимо неудачи в любви и увлечение жизнеописаниями революционеров рождали желание громкой и близкой славы.
Выбор
Каждый на выбор имеет право.
Одни выбирают путь такой:
Долгая жизнь и короткая слава,
Семейный уют, тишина и покой.
Мы ж выбираем из всех путей
Короткую жизнь и долгую славу.
Жить для себя или жить для людей —
Каждый на выбор имеет право.
1970
Ближе всего мне казалась слава поэта, к тому же поэтическим словом я надеялся нести свои революционные взгляды.
Признание
Возможно, слава меня ждет,
Возможно, буду я поэтом.
Ну а пока я — рифмоплет
И не боюсь признаться в этом.
1970
Мои стихотворные способности, конечно, были известны окружающим, поэтому они часто обращались с просьбами поздравить в стихах или сочинить что-нибудь для стенгазеты. Будущий поэт по мелочам размениваться не хотел.
* * *
В рамках я пока не вишу,
И не быть мне у славы в зените,
Но на просьбы и я не пишу —
Вы за это меня извините.
1970
А еще слава мне казалась предсказанной судьбой, точнее моим именем «Вячеслав» (больше славы).
О славе
Рассчитывай на труд бесславный.
Есть многое, что Славы выше,
Того, что пишется с заглавной
И той, что с маленькой мы пишем.
1970
И уж никак моя слава не связывалась для меня со школьными оценками, где отличиться я смог только в химии, математике и французском.
Оценки
Что мне оценки? Пятерки, двойки.
Мне воспитать бы характер стойкий,
Мне бы по жизни пройти красиво.
Жизнь и оценит меня справедливо.
1970
Предметы, в которых я добился успеха, мне, конечно, нравились, но…
* * *
Нужно, чтоб минимум работы делал рот,
Чтоб максимум работы мозг делал,
Чтоб в жизни не было асимптот
И всяких прочих пределов.
1970
…но любовь звала к лирике…
* * *
Дорог нашему Льву Николаевичу
И арккосинус и логарифм,
Ну а мне, дорогие товарищи,
Все же ближе язык рифм.
1970
…и воспитывала уважение к отечественной литературе и самокритичность
Разгром
Человеком быть весомым,
А не человечиком.
Жить бы надо Левинсоном,
А живу я Мечиком.
1970
Кроме того, что я писал Ире кучу писем, не поместившиеся чувства складывались в стихи.
Спокойной ночи
И снова ночная тень
Меня языком своим лижет.
Еще на один день
Становится встреча ближе.
Сдаюсь я со сном в борьбе —
Бороться уж нету мочи
И просто желаю тебе
Ириша, спокойной ночи.
1970
Доброе утро
Ириша, доброе утро.
Только заснул, как будто,
А надо уже просыпаться
И в реку людей вливаться
И плыть, не подставив спину,
А плыть, как плывут дельфины
Туда по течению выше,
Плыть к пристаням нашим, Ириша.
1970
И все-таки в целом к своему творчеству я относился критически.
Бусы
У моих стихов-юнцов,
У моих стихов безусых
Ни начал и ни концов —
Поэтические бусы.
1970
В это время начало вырабатываться и его основное направление.
* * *
Учебник истории в будущем —
Газеты сегодняшних дней.
Во мне обстановка будничная,
А в мире сложней и сложней.
1970
Но Ира периодически возвращала меня к философскому осмыслению действительности.
* * *
Одолела бессонница —
Не найдешь ответ:
Того, кто погасит солнце,
Убить? Затравить? Нет!
Надо, конечно, злодея
За это на смерть обречь,
Но перед смертью своею
Должен он солнце зажечь.
Должен без всяких «если».
Как раб пусть всю тяжесть несет,
Чтоб солнце опять воскресло.
Ведь солнце для нас — это все.
1971
А я возвращался к революционно-политическому.
О поэтах революции
Бесценен поэтов этих труд —
Стихи как из бронзы льются.
И мы узнаем до часов и минут
Нашу революцию.
1971
Общей темой для нашего общения всегда было место нашего поколения, наших ровесников.
Ровесник
Не на все вопросы есть ответы,
Есть еще не взятые аккорды.
И не все изучены планеты,
И не все поставлены рекорды.
Это должен сделать ты, ровесник,
Это все поручено тебе.
Ну-ка с песней,
Ну-ка не робей.
Нужно рассказать ребятам много,
Нужно и секреты их послушать,
Нужно поскорее на подмогу,
Нужно зажигать ребячьи души.
Это должен сделать ты, ровесник,
Это все поручено тебе.
Ну-ка с песней,
Ну-ка не робей.
Если счастье людям отравляют,
Им грозят войною и ножами,
Если ложь и зло еще гуляют,
Значит, кто-то должен жить сражаясь.
Это должен делать ты, ровесник,
Это все поручено тебе.
Ну-ка с песней,
Ну-ка не робей.
1971
В метаниях между любовью и математикой, революцией и поэзией победила химия.
На химфак!
Охали мамаши:
«Как же так?
Поступают дети наши
На химфак.
Неужели нет на свете
Легче дел?
Неужели, дети,
Это ваш удел?
Чем же вам по нраву
Этот труд?
Дети вас отравят
Иль взорвут».
Есть дела полегче —
Можно есть блины.
Только в химию навечно
Мы влюблены.
Только знаем, не помчится
Ракета ввысь,
Только знаем, прекратится
Людская жизнь,
Если мы поступим
Как-нибудь не так,
Если не поступим
На химфак.
1972.
Решение стать студентом-химиком принято было еще в восьмом классе длинным логическим путем.
12 апреля 1961 года радостный крик нянечки детского сада: «Человек на Луну полетел!» открыл для меня не только новую эру в истории человечества, но и новый этап профессиональной ориентации: перестав готовиться в геологи, я стал готовиться в космонавты. Я читал практически все написанное о космосе и ходил в клуб будущих космонавтов, где изучал звездное небо и парашют. Примерно классе в шестом я понял, что со своей физической подготовкой в космонавты я вряд ли попаду и твердо решил готовиться в Главные Конструкторы. Мои слабые практические навыки в черчении и успехи в химии заставили меня подкорректировать свои жизненные планы и представлять себя крупным специалистом по созданию новых ракетных топлив. Книга «Химия реактивных топлив» до сих пор стоит у меня на полке. И, так как я не знал, где готовят ракетных топливников, то по «Справочнику для поступающих в вузы» нашел учебное заведение самое близкое по расстоянию и по духу: Воронежский технологический институт. Химический факультет. Специальность — технология основного органического и нефтехимического синтеза. Мне казалось, это то, что нужно. Итак, восьмой класс, решение принято. А вот, учась в десятом математическом классе, я стал вновь листать справочник, мне хотелось стать сразу всем: поэтом и философом, следователем и разведчиком, политическим деятелем и математиком.
В результате всех этих метаний, когда я утром после выпускного вечера пришел домой, у меня уже в кармане лежал билет на поезд до Москвы. А через сутки я сидел в приемной комиссии Московского физико-технического института и подавал документы на факультет аэрофизики и космических исследований.
Со мной поступали два моих одноклассника: Гриша Кашин и Володя Просветов. Когда мы втроем сидели еще в вагоне, по радио сообщили о гибели космонавтов Добровольского, Волкова, Пацаева. Мне показалось это каким — то символом. Но в физтех из нас поступил только Гриша, и космонавтом он не стал.
А я вернулся в Воронеж и стал готовиться к экзаменам в технологический. «Стал готовиться к экзаменам» — так назывались мои бесконечные встречи-проводы одноклассников, поездки к Ире в пионерский лагерь, прочие мероприятия, в представлении моих родителей не входящие в экзаменационную программу. Кстати, о родителях. Ни мама, ни папа в Москву со мной не ездили, а когда начались экзамены в Воронеже, мама, как раз уехала в Москву и вернулась в день зачисления. За такое ко мне полное доверие я до сих пор благодарен своим родителям. В экзаменационном листе у меня из четырех оценок стояло две пятерки: по математике и по химии. Одна «болевшая» у входа в институт мамаша спросила, кто меня готовил в институт, я с гордостью ответил: «Сам!», и, конечно, мамаша мне не поверила. Вот таким я был абитуриентом, а стихотворение появилось намного позже описываемых выше событий.
Абитуриент
Только что сбросили с плеч долой
Школьных экзаменов груз.
Нам бы теперь в тишину и покой,
Но мы хотим в ВУЗ.
Конкурс ползет, как в термометре ртуть,
Исколесим союз —
Только бы сдать — не в профессии суть,
А мы хотим в ВУЗ.
Толпы родителей. Кто их просил?
Каждый решил: «Добьюсь —
Не пожалею ни денег, ни сил —
Хочет ребенок в ВУЗ».
Тот, кто прилично экзамены сдаст,
Новых набрав обуз,
Тот пожалеет еще не раз,
Что захотел в ВУЗ.
Только потом, уяснив сполна
Жизни студенческой вкус,
Не пожалеешь о тех временах,
Когда захотел в ВУЗ.
1972
В первый день студенческой жизни я неожиданно для себя стал старостой группы. И до этого и после мне приходилось руководить людьми, более того, я всегда стремился к руководству, но за всю жизнь так и не научился главному для руководителя — заставить делать подчиненных то, что ни ты, ни они делать не хотят. Ребятам я, как староста, мне кажется, нравился, потому что в деканате всегда отстаивал их интересы, своим положением старосты пользовался только для того, чтобы продлить себе сессию в случае «неуда». После третьего курса по моей просьбе с этой должности меня сняли и поставили лучшую по успеваемости студентку Свету Балашову. О дружбе в коллективе группы у меня были представления, далекие от действительности. Врагов у меня не было, но не было и друзей, отношения были со всеми ровные. Конечно, я мечтал о такой группе, какая была у моего отца в МИИТе: почти все его однокашники стали крупными специалистами в своей отрасли и поддерживают связь между собой до сего дня, когда самым младшим из них перевалило за 70. Из моей группы такого коллектива не получилось. После окончания института мы пару лет переписывались, а потом растерялись, я думаю, навсегда. Немного дольше, чем с остальными, я был связан со Светой Балашовой и ее мужем, который тоже учился в нашей группе — Васей Манаевым. Мы вместе работали по распределению в городе Балаково Саратовской области. Там же работала и еще одна наша одногруппница Наташа Кириллова. Думаю, что выдающихся деятелей из нашей группы не вышло, да и вообще мало, кто из нас работает по специальности.
Гимн группы Х-712
Профессий есть много на шаре земном,
Но жребий давно наш разыгран.
И мы не ругаем себя, не клянем,
Профессию химика выбрав.
За нашу химию,
За мир реакций,
За каждый атом
И радикал,
За группу Х-712
Мы поднимаем свой бокал.
Как ночи проводим, считая, чертя
Эпюры, расчеты, проекты —
Когда-нибудь, лет этак десять спустя,
Мы шуткою вспомним все это.
За нашу химию,
За мир реакций,
За каждый атом
И радикал,
За группу Х-712
Мы поднимаем свой бокал.
Собравшись когда-нибудь, вспомним потом,
Как на ночь прочесть до рассвета
Некрасова брали увесистый том
Нет, нет, не того, не поэта.
За нашу химию,
За мир реакций,
За каждый атом
И радикал,
За группу Х-712
Мы поднимаем свой бокал.
Друзей забывать — это вовсе не стыд,
Друзей забывать — это глупо.
Сквозь званья, награды, заслуги, посты
Достойно пройдет наша группа.
За нашу химию,
За мир реакций,
За каждый атом
И радикал,
За группу Х-712
Мы поднимаем свой бокал.
1972.
Что касается наименования группы, то Х — это химический факультет, 71 — 1971 год поступления, а 2 — просто порядковый номер. Кстати, начинали мы как Х-711. Группа должна была готовить технологов основного органического и нефтехимического синтеза, но в марте 1972 года выяснилось, что специалистов таких нашей стране много не нужно, и нам предложили поменять будущую специальность на технологов бродильных производств, бродильщиками из нашей группы согласились стать только две девчонки, остальные предпочли остаться на химическом факультете. В результате с курса ушла сборная группа, какие-то группы объединили, а мы остались прежним коллективом, но с другим номером и другой специальностью — технологией резины. Честно сказать, мне в это время было уже все равно, чему учиться, я увлекся общественной деятельностью, и свое будущее иначе как на политическом поприще не представлял, ну, в крайнем случае, я мог себя еще представить ученым, причем в любой науке. Кроме того, что я был старостой группы, уже на первом курсе за пристрастие к стихотворчеству я попал в редколлегию стенной газеты факультета и вскоре стал ее редактором. В одном из стихотворений, напечатанном в стенгазете ко Дню Советской Армии, я нечаянно предсказал свою дальнейшую военную судьбу.
* * *
В наше время земля от войн
Разорваться готова на части.
Не для всех завоевано счастье —
Значит, нету команды «Отбой».
Мир не должен пылать войной,
И поэтому парни, нам
В жизни дело такое дано —
Прослужить, сколько надо, в армии.
Всем понятно, что нелегко —
Это шторм и не в 9 баллов.
Эта тяжесть с давних веков
На плечах на мужских лежала.
Как в любую из годовщин
Красной Армии первых годов
Мы опять поздравляем мужчин
Всех профессий и возрастов.
1972
Я уже говорил, что ни друзей, ни врагов в группе у меня не было, и со всеми я находил какие-то точки соприкосновения. Мое увлечение писанием стихов разделял парень из села Лосево Павловского района Воронежской области Иван Бережной. Таких людей обычно называют самородками: кроме того, что он почти отлично учился, он имел веселый нрав, в компании громко пел, каждое лето ездил в стройотряд, но для меня самым главным было то, что он писал стихи. Получив после трех пятерок в первую сессию одну единственную четверку по Истории КПСС, он у меня дома сходу на пишущей машинке напечатал целую оду в адрес автора четверки — доцента Бутаева, к 8 марта мы вместе писали девчонкам стихотворные открытки. На пятом курсе я ездил к нему на свадьбу в его родное Лосево. Я видел свадьбы более богатые, лучше организованные, но более широкой свадьбы я не видел: гуляло буквально все село. По распределению после института он вместе с женой Фаиной уехал в Тучково Московской области и оттуда прислал мне в Балаково стихотворное письмо. А началось наше знакомство с того, что он дал мне почитать свою тетрадку со стихами.
Ивану Бережному
Ты доверил мне тетрадку со стихами,
Понимаю, это — не пустяк.
Мы с усами и стихи писали сами,
И давать читать не станем просто так.
Что скажу? Что много в строчках чувства
И не меньше вложено труда.
С этим у меня пока не густо —
Бог иль кто другой еще не дал.
Я стихи твои внимательно прочел.
Много общего у нас с тобой заметил:
Чувства, мысли, цели … Что еще?
В общем, думаю, что друга встретил.
Есть еще с тобой у нас
Общая знакомая пара глаз,
Пара глаз, что сбить хотела с толку,
Пара глаз, в которых много перца.
Что ж глаза красивые, да только
Отданы расчетливому сердцу.
Понял я, что есть глаза другие,
Те, что ты милее всех считаешь,
Есть Она, и ты свои стихи Ей,
Глядя в те глаза, мой друг, читаешь.
«Да она прекрасней всех», — повторишь.
Я не соглашаюсь с этим мненьем,
Потому что всех прекрасней та, которой
Я пишу свои стихотворенья.
1972.
Учился в нашей группе и круглый отличник, а также спортсмен, член КПСС, любитель погулять и выпить Сережа Мищенко. В институт он поступил после армии, закончив рабфак. До армии он успел получить среднетехническое образование по той специальности, на которую мы поступали. Так что переучиваться на резинщика он не стал и перевелся в Москву. С ним общими интересами были высшая математика и политика. От него я впервые услышал имя Эрнесто Че Гевары. У нас в стране официальные органы почему-то старались не говорить об этом человеке. Так получилось, что пик его всемирной славы я как-то пропустил. Осевшее где-то в глубинах памяти это имя всплыло, когда на книжном лотке я увидел книгу Иосифа Лаврецкого «Эрнесто Че Гевара» (из серии «Жизнь замечательных людей»). Книга мною была прочитана, как говорится, на одном дыхании. Я заболел Че Геварой и Латинской Америкой. Моя «болезнь» совпала с приездом в Воронеж Фиделя Кастро. Я впервые видел вблизи деятеля такого масштаба. А вскоре произошло событие, приковавшее к одной из стран Латинской Америки внимание не только мое, но и всего мира.
Черная опухоль
Три года над телом болезненной Чили
Склонялся Альенде — хирург-президент.
Страну оперировали и лечили,
Но все оборвалось в один момент.
Страну из потока рабочего пота
В жар перестрелок бросило вновь.
В шоке военного переворота
Хлынула горлом героев кровь.
Люди, пускай напрягаются вены
Рук ваших, сжатых в твердый кулак —
Черную опухоль хунты военной
Дальше нельзя пропустить никак.
1973 г.
Воспылав любовью к Латинской Америке и чуть поостыв к девушке Ире, я чуть больше, чем мировую революцию, полюбил вдруг девушку Таню.
* * *
Без тебя не взгрустну, не заахаю,
Не поддамся избытку чувств.
Без тебя я как будто вакуум —
Абсолютно разрежен и пуст.
Подступает к горлу комочек,
Ничего не могу сказать —
Это я среди разных прочих
Вдруг увидел твои глаза.
Я стою без движенья единого,
Тело будто в землю вросло-
Я увидел улыбку любимую,
Без которой мне так тяжело.
Я тобою любуюсь молча,
Это счастье боюсь спугнуть —
Не хочу, чтобы вдруг закончились
Эти несколько милых минут.
Ну не ставь, пожалуйста, страшную точку,
Словно солнышко, покажись.
Ведь из наших коротких встреч-кусочков
Можно склеить такую счастливую жизнь.
1973.
С Таней никакую жизнь склеить не получилось, но она, будучи старше меня, была мне хорошим другом и пристроила меня на комсомольскую работу, а потом помогла вступить в партию, дав мне рекомендацию. Все это мне казалось необходимым в дальнейшей жизни и, как выяснилось, не напрасно. Вообще все любимые мною девушки оставили о себе очень хорошие воспоминания и до сих пор занимают определенное место в моих мыслях и в судьбе в целом. Из-за Иры я пришел в Воронежский городской пионерский штаб, где встретил ребят и девчонок, ставших моими друзьями на всю жизнь. Именно с этими людьми я не порывал связи никогда, не порываю и сегодня.
Штабистская
Мы не ждем себе судьбы на ярком блюде,
Мы хотим, чтоб были счастливы все люди,
Очень верим, что на свете это будет.
Это — главное из наших главных дел.
Но не минуту и не час
Съедают мелочи у нас,
И нам от этой ерунды
Не до еды.
По утрам встаем с постелей ошалело
И ворчим, что это все нам надоело,
Что, в конце концов, не наше это дело —
Проводить, читать, приветствовать встречать.
Но пока у нас характер не железный,
Бесконечно занимаемся мы бездной
Этих дел ну совершенно бесполезных,
Дел, которые ни сердцу, ни уму.
И злая тетя во Дворце
Глядит со строгостью в лице —
Забудь про сцену и экран
И делай план.
Будем бегать мы, как загнанные кони,
А иначе будет выговор в горкоме,
А потом еще ведь может быть такое —
Страшно думать, а не то, чтобы сказать.
Люди учат в школах разные науки,
Время даже выбирают и для скуки,
А у нас все не доходят как-то руки
До уроков, до журналов, до газет.
Отец не смотрит на футбол,
А мать глотает валидол,
В домах соседних гасят свет,
А сына нет.
Мы забыли, что такое — выходные,
Нас в каникулы напрасно ждут родные,
Наши муки не известны, не видны им,
И, наверное, обиделись они.
Но однажды наберемся мы отваги,
Позабыв на век о всяком личном благе,
Наплевав на все казенные бумаги,
В наше дело окунемся с головой.
А тот, кто веру потерял,
И от того, угрюм и вял,
Пускай уходит на покой —
Совет такой.
Кто-то должен на ракете вдаль стремиться,
Открывать элементарные частицы,
Заставлять больное сердце снова биться,
Ну а мы должны огонь добра нести.
1973.
Со штабом я связывал определенные перспективы своей будущей политической деятельности. Мне казалось, стоит распространить благородство и благоразумие штабистов по всему миру, и мир тут же станет благородным и благоразумным. Причиной несовершенства мира я считал невежество людей. Я думал, что люди убивают и грабят только лишь из-за незнания того, что убивать и грабить нельзя. А сегодня я уже не знаю, почему мир несовершенен. Я знаю, что несовершенен я. Я стремлюсь к совершенству, и лишь от этого станет совершенней мир. Другого способа переделать мир нет, да и вообще, мир переделать невозможно. Но это сегодня я такой умный, а тогда тридцать лет назад мне казалось, что сделать мир прекрасным вполне по силам группе благородных молодых людей.
* * *
Объяснять, пожалуй, не надо вам,
Что мир делится надвое.
Сделать его прекрасным и целым —
Будет нашим главным делом.
1973
В 1973 году я уже учился на третьем курсе, и пионерский штаб следовало бы оставить, но два обстоятельства это не позволили сделать. Во-первых, фигурирующая уже в «Штабистской» «злая тетя во Дворце» (Директор Воронежского городского Дворца пионеров Любовь Дмитриевна Юданова, жившая своей работой и рано ушедшая из жизни) стала мне за мое затянувшееся пионерство платить небольшие деньги, а во-вторых, я вдруг понял, что хочу постоянно видеть председателя штаба шестнадцатилетнюю Люду Пугаеву. Так что ушел я из штаба, только закончив учебу в институте.
Людмиле Пугаевой
Я хочу подарить тебе песню,
Чтобы грусть прогоняла прочь,
Чтоб с тобою шагала вместе
И могла бы тебе помочь.
Как же песню сложить такую
Из обычных звуков и слов?
Я слова для нее, ликуя,
Наберу из хороших снов.
Я узнаю чуткость планеты,
На улыбки людей погляжу.
Все, что их добротою согрето,
В песню бережно я сложу.
А у тех, кто дерется в неравных,
Сотрясающих землю боях,
Благородству и твердой правде
Пусть поучится песня моя.
А потом от гитарного звона
Эта песня возьмет разбег.
Я к ней сердцем своим дотронусь
И тогда подарю тебе.
1974.
Очень хорошо помню момент, когда именно пришла эта любовь. Летом я работал воспитателем в пионерском лагере «Алмаз». У меня был третий отряд, и назывался он «Факел». На закрытие смены ко мне приехала группа штабистов, в том числе и Люда (она только что вернулась из поездки в Чехословакию). Вечером мы собрались у костра, говорили и пели песни. Люде в глаз попала какая-то соринка, и она попросила посмотреть. Я посмотрел ей в глаза и обалдел. С тех пор я много лет и везде вспоминал этот взгляд и хотел вновь и вновь разыскивать соринку в широко открытых глазах.
Речевка пионерского отряда «Факел»
Вручен комсомолом и партией в руки
Нам факел познания, факел науки.
Несем его дальше к высотам не взятым
Мы, пионеры семидесятых.
И атома тайны, и дали небесной
Узнать очень важно, узнать интересно.
Своими пока небольшими делами
Мы будем поддерживать факела пламя.
1974
Все, что было написано в это время, было озарено одним именем
Стихи о твоем имени.
Рыцарской клятвою,
Тайным паролем
Чувствую я твое
Имя порою.
Может быть, взято
Из сказок с избушками
Тех, что когда-то
Рассказаны Пушкиным.
То, что прекрасно
Придумано встарь,
Точно и ясно
Толкует словарь.
Я, не вникая,
Листаю страницы
И пропускаю
Имен вереницы.
Многое будит
Лишь имя одно
«Милая людям»-
Значит оно.
Всякий в России
И старый и мал
Этим красивым
Именем звал
Ту, что дарила
Улыбку, как чудо
Звали Людмила,
А коротко — Люда.
«Лю» в твоем имени
Жадно ловлю
Так, словно ты мне
Ответишь «люблю».
Вместо молчания
Жду я, когда
Скажешь в ответ окончание
Да.
Вижу не льдиною —
Горсткою льда
Имя любимое
Я иногда.
Но понимаю,
Что бурный поток
Скоро взломает
Весенний ледок,
Кончатся жмурки,
Станет теплей,
Льдинка-снегурка
Будет моей.
1975.
Каждый раз, когда я влюблялся в девушек, мне казалось, что это на всю жизнь. В общем-то, так оно и было. Теплые воспоминания о любимых девушках я сохранил на всю жизнь, и ничего плохого о них сказать не могу. Вот это я, пожалуй, и считаю верностью. Путешествуя на автобусах по Северному Кавказу, я услышал от экскурсовода горскую легенду о мужских слезах. Она соответствовала моим тогдашним чувствам и настроениям, поэтому я как бы зарифмовал ее. Первая поездка в горы в качестве туриста произвела на меня сильное романтико-поэтическое впечатление, и через несколько лет я вернулся в эти места в качестве спортсмена -альпиниста и совершил несложное, но настоящее восхождение на горную вершину.
Легенда о мужских слезах
Высоко в горах, под самым небом
Жил пастух в те давние года.
Глупым не был, некрасивым не был —
Был он одиноким — вот беда.
А внизу, в ущелье дивном диком
Девушка-горяночка жила,
Стройная, как ель, красива ликом,
Только неприступна, как скала.
Женихи со всех концов съезжались
Добиваться сердца и руки,
Но горянке не известна жалость —
Сыпались обидные смешки.
Медленно, как солнце над горами,
Поднимала девушка свой взгляд,
И жених с богатыми дарами
Быстро поворачивал назад.
Как-то по весне пастух спустился
В то ущелье напоить овец
И, увидев девушку, влюбился,
Но такой же ждал его конец.
Многих неудача заставляла
Поискать к другим сердцам пути —
Ну, зачем же лезть по перевалу,
Если гору можно обойти.
Но пастух обижен был серьезно.
Он поднялся в горы, словно в ад,
И заплакал. Постепенно слезы
Превратились в бурный водопад.
Долго плакал он и после смерти,
Продолжает плакать и сейчас.
Если мне не верите — проверьте.
Адрес точный — Северный Кавказ.
На ущелье, на гору взгляните.
Помяните пастуха с тоской,
А потом возьмите поклонитесь
Памятнику верности мужской.
1975.
Страдая от неразделенной любви к девушке Люде и тепло вспоминая девушку Таню, я продолжал писать поэму, посвященную девушке Ире. Работа эта затянулась на пять лет, но я решил ее закончить, во что бы то ни стало. Эта поэма меньше всего была о любви, а больше о месте нашей встречи — Чехословакии. Побывали мы там в очень интересное время. Чехи и словаки тогда еще отчетливо помнили, как августовским утром 1968 года их разбудил гул советских танков и самолетов. Мы приехали через два года после танков, к которым братские народы уже успели привыкнуть, хотя продолжали тихонько ненавидеть. Местами эта ненависть распространялась и на нас, советских пионеров.
Если честно сказать, как я сегодня отношусь к вводу наших войск в Чехословакию, то я его одобряю. И дело не в том, что я против демократии. Я против двойной морали. СССР, положивший 140 тысяч жизней своих солдат во Второй мировой войне на территории Чехословакии, был не освободителем этой страны, а завоевателем и по всем историческим традициям имел право устанавливать в завоеванной стране такой режим, какой считал нужным, что и было сделано. И не стоило маскировать этот факт клятвами в вечной братской дружбе.
Пожилые записки молодого интуриста
Ирине Кипчатовой
Поэма
Мои друзья, я с первых строк,
Пожалуй, вас разочарую.
И вы поймете, что не вру я,
Что есть в стихах моих порок:
В них очень мало свежей мысли —
Стихи вошли и тут же вышли.
К причинам этого верну
Я вас, друзья мои, в финале,
Пока раскрою лишь одну —
Я потому в стихах банален,
Что складывал о жизни мненье
Вдали от всякого движенья.
И полиставши свой дневник —
Хранитель летних впечатлений,
И летних грез, и летней лени,
Вникаю в то, во что не вник.
Вступление кончаю — хватит:
Оно — не жвачка, я — не жватель.
1.За границу!
Итак, Ура! Оно пришло,
Оно — большое воскресенье.
Девятый класс без опасенья
Сменил на тяпки, на тепло
Холодной алгебры страницы.
Что ждет меня? Пока больница.
Сначала в школу походил —
Себя и стенки краской мазал.
Зеленый был, как крокодил …
И вдруг такое сходу, сразу:
Поедешь, Славка, за границу?
Ну, прямо — с небушка пшеница.
Я не спросил: когда? куда?
Подумать только — за границу —
Такое не могло и сниться,
Все это — шутки, ерунда.
Поверил, правда, еле-еле —
Июнь — не первое апреля.
Определили к танцам в плен,
В плен к песням и политзанятьям
И провели, как сквозь рентген,
Сквозь кабинеты бюрократии.
Прошел. А в результате что же?
Двумя годами стал моложе.
Прошли последний инструктаж.
Как от пути, взяла усталость.
Совсем немного нам осталось:
За сутки свой собрать багаж.
Тем, кто владеет языками,
Приказ — держать их под замками.
Хотя дорога не нова,
Но рады ей мы все по-детски.
Встречает завтра нас Москва,
Встречает завтра Павелецкий
Пилотки синие с гербами.
А ночью — в Чоп — Москва за нами.
2.Маршруты
Навстречу под охраной гор —
Что города, что деревушки —
Точь-в-точь как кубики-игрушки.
Гудит автобусный мотор.
И, в первый раз покинув лагерь,
Мы мчим по пригородам Праги.
Там молчаливый мавзолей
Как благодарность, память, слава.
Там Пражский Град, для королей
Когда-то выросший над Влтавой.
А, в общем, предстояло влиться
В бурлящий мир земной столицы.
Катились по дорогам Брно,
Шурша автобусной резиной,
А там — бегом по магазинам:
От обувного до «Вино».
И, кстати, чехи добры точно,
И тем добрее, чем восточней.
Маршруты наши пролегли
Там, где солдат война водила:
Вот Лидице, что стерт с земли,
Вот наших воинов могилы.
По-русски надписи на плитах,
И здесь ничто не позабыто.
Нас ждали замки разных лиц:
И замок Франца Фердинанда,
И корсиканца-лейтенанта,
Конопиште, Аустерлиц.
А в Шпильберге ждала свирепость —
Он век — тюрьма, полвека — крепость.
Мы в царстве каменных цветов —
Плывем на лодке по Мацохе —
Вот, где все ахи, охи, вздохи
Наружу выплеснуть готов.
И кажется тебе, во сне ты
Унесся в мир другой планеты.
3.Философский камушек
В лабораториях коптясь,
Его алхимики искали.
Все едкое: и натр, и кали —
В котел кидали, осердясь,
Чтоб в этом вареве бесовском
Родился камень философский.
До них на свет он был рожден
Другим алхимиком — природой.
Такие камушки, как он,
Зовем мы горною породой.
Но это скучно, скучно ой как,
Что камень — камень, да и только.
А размышление влечет —
Четами всеми он — философ:
И головою безволосой,
Молчаньем мудрым, а еще,
Пожалуй, твердостью позиций —
Пусть солнце взгреет, речка злится.
Блаженства всякого предел
Я в откровеньях наших видел.
Касаться всяких мелких дел
Мы не могли, на камне сидя.
И после будничной шумихи
Шел разговор здесь очень тихий
О самом ценном в людях, в нас,
О самом необыкновенном,
И лишь о чувствах сокровенных
Молчали мы… И только глаз
Наших беззвучная беседа
Все шла. И каждый здесь поведал…
Не переводят взглядов речь,
Напрасно слов таких не тратя,
Какие надобно беречь —
А нужно будет — и не хватит.
Я над подобным переводом
Тружусь уже четыре года.
4.Перевод
Настанет время — я приму
Месть от природы всемогущей
За то, что я лесную гущу,
Ночей таинственную тьму,
Родные сердцу уголочки
Не вспомнил ни единой строчкой.
Всех перечисленных красот
Я без эпитетов привычных
Не опишу. Мой склад не тот —
Меня интересует личность.
Опять заговорил я громко,
А мысли все как будто скомкал.
Такими же, как наш Кавказ
Чужие Татры мне казались.
Не знал я, что такое — зависть,
Мол, все почти, что как у нас.
Да, я не прав и близорукий,
Но там не умирал со скуки.
Я познавал там ценность слов,
Газетных до моей поездки,
Таких как «Родина», «любовь»,
Таких как «братский» и «советский».
Я понял, им лишь в сердце место,
А не в пустых красивых жестах.
Покуда роль моя проста:
В театре множества событий
Я только постоянный зритель,
А должен режиссером стать.
В сценарий верю, сам неглупый.
Лишь подобрать осталось труппу.
И мысли ясны как вода,
И мысли тверды словно камень.
О чувствах лучше иногда
Молчать и прозой, и стихами.
Все, что глазами мы сказали,
В слова переведешь едва ли.
5.Володя
Я ввел бы меру для сердец —
Числом друзей их мерить надо.
Тогда какою бы громадой,
Обнявшей из конца в конец
Простор его и нашей родин,
Стучалось сердце у Володи.
К душе не божеским судом
Обычно руки необычны.
Володя приводил трудом
С улыбкой — все ему привычно —
Колеса в быстрое вращенье
И пассажиров в восхищенье.
Те, кто имеет паспорта,
Еще не граждане при этом,
И не даются с партбилетом
Всем смелость, честность, простота.
И смел, и честен по природе
Он — коммунист, наш друг — Володя.
Ему выдерживать пришлось
Длинноволосую лавину
Тех, кто с фашизмом был не врозь —
Европеидных хун вей бинов.
Теперь корчуют их порядки
И мозговые чистят грядки.
Живут с какой-нибудь мечтой
Владимиры, Володи, Вовы,
Они на труд большой готовы,
На небольшой, на кое-что,
В историю тихонько входят —
Все тезки нашего Володи.
И мысли ясны как вода,
И мысли тверды словно камень —
Счастливый должен обладать
Такими сердцем и руками
И сделать, чтоб росло в народе
Число таких, как наш Володя
…………………………………………….
Кончаются записки. Стоп.
Поднадоел я вам с поэмой —
Не ставил, не решал проблемы.
Зачем же этот труд пустой?
Затем, чтоб быть потом готовым
Ответить людям нужным словом.
Порой я находил стихи,
Трясясь в автобусах, трамваях
И много всякой чепухи
В своем мозгу перебирая.
Не слишком скор, не слишком близок
Был путь к концу моих записок.
Бывало, на мели сидел,
Бывали радости находок,
Но все же за четыре года
Сюжет поэмы поседел.
Поток речей огромный пущен —
Пора идти к делам текущим.
1975 г
Почему поэма? Наверное, из зависти к другим поэтам. Пушкин писал, Лермонтов писал, Маяковский писал, Рождественский, Вознесенский, а я что не могу? Объем повествования был определен сразу: каждая глава — из 6 шестистиший, всего глав — 5, плюс одна разбита на вступление и заключение — чем не поэма? Фактический материал черпал в основном из своего чехословацкого дневника, все остальное приходило как-то само собой. Все, что не зарифмовалось или не влезло в строку, попытаюсь изложить прозой.
Летом 1970 года я уверенно шел к своему семнадцатилетию, а это значит, что я уже был обладателем паспорта, а также проходил приписку к военному комиссариату. Врачи призывной комиссии заподозрили у меня порок сердца и на две недели положили на обследование в больницу. Порок не подтвердился, но гланды удалить посоветовали. И вот в каникулы вместо того, чтобы со своим классом поехать в лагерь труда и отдыха, я остался отрабатывать практику в школе, а заодно, готовился к выдергиванию гланд: сдавал анализы и все прочее. И вот в самый ответственный момент этого мероприятия, когда я психологически созрел, чтобы расстаться с вредной частью своего организма, маме из Городского Дворца пионеров позвонила ее бывшая ученица с предложением отправить меня в Чехословакию. Предложение было неожиданным, тем более что я побаивался гнева врачей, сотрудников военкомата и учителей, руководивших моей практикой. Но врачам оказалось все равно, военкомат обо мне на год забыл, а учителя даже возгордились таким оборотом дела. Известно, что заграничные поездки даже в социалистические страны в то время были событием, и мое фотоизображение появилось в областной «Коммуне» под заголовком: «Их ждут в Брно». На фото я расположился рядом с Ирой, а под фото были расписаны те наши заслуги, благодаря которым нас будто бы и ждут в Брно. Самое главное, что в газете содержалась информация о том, в какой школе я учусь. Таким образом, я прославлял родную школу, и поэтому вопрос с прохождением практики был закрыт. Здесь уместно сказать об авторе фоторепортажа Эмме Моисеевне Носыревой. Через три года после этой нашей первой встречи она благословит мои дебютные публикации в «Коммуне», а потом еще раз напишет обо мне, как об одном из «вождей» воронежской пионерии. Этот более поздний фоторепортаж рассказывал не только обо мне, но и о руководителе городского пионерского штаба, а в последствии крупном теоретике и практике воронежского пионерского движения Володе Колупаеве, который стал моим другом в поездке по Чехословакии. А снимок появился в том же номере газеты, где был напечатан некролог о моем деде — Волдочинском Михаиле Семеновиче.
Но вернемся в лето 1970-го. Подготовка нашей пионерской делегации велась очень серьезно. Ответственный секретарь Воронежского отделения общества советско-чехословацкой дружбы Сергей Павлович Богоявленский набил наши несерьезные головы таким объемом знаний о Чехословакии, что познавательная цель поездки теряла всякий смысл. Особое внимание было обращено на то, чтобы, разговаривая с чехами и словаками, мы ни в коем случае не переходили ни на английский, ни на немецкий, ни на французский языки. Братские народы, мол, обижаются, потому что хорошо говорят по-русски. До сих пор не могу себе представить советских пионеров-провинциалов, разговаривающих с чехами и словаками, скажем, на английском языке. Главное было не ляпнуть что-нибудь лишнее по-русски, на что все мы были мастера. Кроме политических знаний мы должны были продемонстрировать чехословацким пионерам умение петь и танцевать. Отдельный урок нам был преподнесен в вагоне-ресторане поезда: официант научил нас пользоваться ножом. Дело в том, что в пионерских лагерях Чехословакии нож был обязательным предметом сервировки стола, к чему советские пионеры не были приучены.
Оформлением необходимых документов на поездку занимались мои родители. В частности, необходимо было решение партбюро школы рекомендовать меня в заграничную поездку. Школа, как я уже сказал, не чинила мне никаких препятствий — выписка из протокола без проблем была оформлена, но когда отец привез эту выписку во дворец пионеров Любови Дмитриевне Юдановой, она обнаружила, что нет номера протокола. Отец по простоте душевной предложил поставить любой номер, но директриса сурово отвергла это крамольное предложение: «Вы что? Документы же будут проверяться в КГБ». Отец опять поехал в школу и там, естественно, поставили первый пришедший в голову номер. Документы в КГБ действительно проверяли и дабы не выписывать мне и еще троим пионерам, достигшим шестнадцати лет, заграничные паспорта, нам в соответствующих списках исправили год рождения, сделав нас на два года моложе.
Нам было рекомендовано надеть пионерскую форму, а для единообразия всем выдали голубые пилотки с прикрепленными к ним гербиками СССР, позаимствованными в органах внутренних дел.
Большую часть времени в Чехословакии мы провели на территории палаточного пионерского лагеря «Искра», принадлежавшего чехословацкому МВД и расположенного недалеко от местечка Намешть над Ославой в Южной Моравии. Но были и поездки на экскурсии. Два дня мы провели в Праге, где ночевали рядом с музеем Ленина. В мавзолее Готвальда запомнился зал, посвященный Чехословацкой бригаде Людвига Свободы, который, кстати, во время нашей поездки был Президентом ЧССР. Почему-то из всего боевого пути бригады память зафиксировала несколько названий городов и среди них — Бузулук. Через 13 лет мне предстояло провести целый год в этом городе. Чехи после войны построили там замечательный современный вокзал, наградили город каким-то своим орденом. Для меня этот город дорог тем, что в нем я впервые так долго не расставался с женой и детьми, Бузулук подарил мне на погоны четвертую звездочку, а местная районная газета стала первой газетой такого масштаба, напечатавшей одно из моих стихотворений. Знаю, что Бузулук приютил во время войны маленького Володю Высоцкого с его мамой.
Прага лета 1970 года запомнилась еще открытой продажей эротических открыток и слайдов. Для нас, воронежских пацанов это было диковинкой. Самые храбрые из нас, к коим себя не отношу, приобрели брелки с такими слайдами, сказав руководителям делегации, что это ленинские места Чехословакии.
Надо сказать, что жизнь чехословацкого населения, конечно отличалась от нашей не только свободной продажей эротической продукции. По сравнению с хамством наших продавцов меня удивила культура обслуживания в чехословацких магазинах. Да и продаваемый товар, как правило, был лучше нашего качеством.
Нам для обмена на чехословацкие деньги разрешили взять с собой по 30 советских рублей, что соответствовало в то время 296 кронам ЧССР. Народ покупал себе на эти деньги обувь известной на весь мир марки, а я купил хороший портфель за 88 крон, а остальное потратил на значки, сувениры, открытки.
Именно в Чехословакии я впервые почувствовал, что политизированность населения не выходит за пределы столицы государства. Только в Праге мы встречали какие-то издевательски ненавистные взгляды, особенно со стороны 20-25-летних. По всей остальной стране люди были к нам искренне доброжелательны. Запомнился один мужчина, который долго с нами разговаривал, а в конце разговора неожиданно сказал: «Здравствуйте», то есть пожелал нам здоровья. Общительным и добродушным был постоянный водитель нашего лагерного автобуса — Володя. Поговаривали, что он старший лейтенант их милиции и вроде бы даже видели у него пистолет. Сам он высказывал казавшуюся искренней радость по поводу ввода наших войск, потому что считал, если бы не вошли наши, то вошли бы американцы с территории ФРГ.
Впечатляющим было отношение к памяти наших воинов. Памятники выглядели ухоженнее, чем у нас. Европа есть Европа.
Но все-таки главным впечатлением от поездки была Ира. Ей понравились мои еще не совсем путевые стихи. Мы подолгу разговаривали и в лагере, и в автобусе. И, по-моему, друг другу не надоедали.
Завершив работу над поэмой, я понял, что получилась белиберда, но все-таки подарил ее Ире на очередной день рождения. Кстати, дату ее рождения запомнил на всю жизнь. Помогла в этом сама Ира, объявив, что «родилась между днями рождения Гитлера и Ленина и в один день с Наполеоном». Один из четырех этих дней я всегда помнил, чаще Ирин и Ленина.
Поэма была завершена, когда я учился то ли на четвертом, то ли на пятом курсе. Тогда же я завершил обучение на военной кафедре, получив специальность инженера по ремонту химического вооружения и имущества. Как-то еще во время учебы на кафедре попросили написать гимн военной профессии для участия в конкурсе «А ну-ка, воины». Соревновались химики, продовольственники и механики. Мой гимн занял из трех второе место, так как для военного жюри важнее оказалась не складность гимна, а полнота рассказа о профессии и его эмоциональность. С эмоциями у меня всегда было туго.
* * *
Химия -наука из мирных наук.
Все: от удобрений до топлив ракетных —
Это дело ее рук,
Это раскрытие ее секретов.
И не ее вина, что кто-то изрек:
«Если из баллонов газы выпущу,
То можно убить не трех, не четырех,
А сотни и даже тысячи».
И началось: зарин, зоман —
Целый ассортимент изделий.
От формул одних сойдешь с ума
А каковы они в деле?
Дальше работает генеральский разум,
И его такая мысль влечет:
«А давайте придумаем такие газы,
Чтобы людей превращать в скот».
И воображение рисует смело
Милую картинку: кончилась война,
Здания целы, заводы целы
И — тишина.
И это сегодня возможно очень,
Поэтому, зря не тратя время,
Службу несут дни и ночи
Люди с бензольным кольцом в эмблеме.
Военной наукой овладевая упорно,
Поедая пищевиками испеченные пироги,
Химики помнят, что по ту сторону
Готовят нам яды наши враги.
1975
Через три года после написания гимна я надел лейтенантскую форму, а еще через три — эмблему химических войск. Год мне довелось прослужить на химическом полигоне в Шиханах, тогда страшно секретном, а теперь известном нашим тогдашним врагам — американцам, прикинувшимся сегодня друзьями. Занимался я там тем же, чем и в пяти других родах войск, в которых довелось прослужить, то есть пытался внушить подчиненным, чтобы они не нарушали дисциплину и выполняли все, что от них требуют командиры. Они это делали с большой неохотой и воспринимали всю мою политработу, как что-то абсолютно ненужное, но неизбежное, наверное, как здоровые люди воспринимают прививки. Но многие люди, с которыми я ежедневно шел по одной дороге на службу, занимались действительно вражескими ядами, а заодно готовили им достойный отпор. Отданием воинской чести я ежедневно приветствовал начальника нашего гарнизона члена-корреспондента Академии наук СССР, доктора технических наук, Героя Социалистического Труда, генерал-майора Кунцевича. Вот он занимался тем, что я прославлял в гимне военных химиков.
Но в 1975 году я не знал ничего ни о Шиханах, ни о Кунцевиче. Я с удовольствием посещал городской пионерский штаб «Орленок», который в то время отметил свое пятнадцатилетие.
ГПШ «Орленок» — 15 лет
15 лет
у штурвала самых интересных дел
15 лет,
наполненных яркими кострами
мужественными песнями
задушевными разговорами
15 лет
разлетаются «орлята» из Воронежа
в разные концы страны,
чтобы стать «орлами»
в своих серьезных взрослых делах
15 лет
стоит на капитанском мостике
городской пионерский штаб «Орленок»
Сейчас вахту старших поколений приняли ровесники штаба
Те, кому сегодня
15 лет
Радость, волненье, любовь и доверие,
Гордое парня-«орленка» лицо,
Галстук, связавший тебя с пионерией
В прочном узле поколений борцов,
Руки, взметнувшиеся в салюте,
Караулы у знамени на ветру и снегу,
Очень добрые, надежные люди,
Стоящие с тобой в «орлятском» кругу,
Наша опора, наше начало,
Наши мечты, устремленные вдаль,
Время, которого очень мало,
Время, которого нам не жаль,
Штурвал удержать готовые руки,
Факелом вспыхнувшая душа —
Вот, что для нас означают буквы
Г П Ш
Тогда я еще верил, что в штабе меня окружают люди, которые лишены стяжательства, полны революционной романтики и думают лишь о всеобщем счастье. Верили в это многие штабисты и сами. Пожалуй, самым неисправимым романтиком оказался я. Все остальные в той или иной степени со временем исправились. Понемногу жизнь пытается исправлять и меня, но с меньшим успехом. Я нормально отношусь к тому, что сегодня все покупается и все продается, но я не понимаю стремления зарабатывать любой ценой и просто во имя того, чтобы быть не хуже других. По-моему для оправдания своего рождения на свет это слишком мало. Все-таки нужно стремиться сделать что-то бессмертное.
Вступление в спор
Не считай, все равно не хватит,
И не хмурь толстокожий лоб,
Уважаемый обыватель
Или попросту жлоб.
Ты купил и квартиру, и дачу,
И машину, и мебель, и чин.
Думал ты, что купил удачу,
Что к унынию нет причин.
Пусть никто не поверит, что ныне
Продают на базарах жен,
Но купил ты жену, как рабыню,
И доволен, как фараон.
И рубли твои в книжке-копилке
Спать тебе по ночам не дают,
Ты не знаешь комфорта тропинки
И походной палатки уют.
Все в рублевом идет измерении:
Каждый шаг, каждый день, каждый год,
А победы и поражения —
Это только приход и расход.
«Скоро станет реальностью чудо —
Долетишь ты однажды до звезд»,
Потому что узнаешь, оттуда
Кучу денег сосед твой привез.
А, когда ожиреньем страдая,
Наконец-то ты ляжешь в гроб,
То проводит тебя, рыдая,
Твой подросший сыночек — жлоб.
А потом этот самый сынишка
И другая твоя родня
Разодравши твою сберкнижку,
Позабудут тебя в три дня.
И судьба твоя будет коварной
И покажет тебе свой кукиш,
Ибо даже за миллиарды
Ты бессмертья себе не купишь.
Я не собирался покупать себе бессмертья, я вообще ничего себе покупать не собирался, но цену деньгам начинал понимать. Пока я жил с родителями, я никогда ни в деньгах, ни в вещах не нуждался. Мне казалось, что родители — это неиссякаемый источник денег, хотя зарабатывали они не так-то много. Просто траты и экономия всегда были разумными. Мне покупали то, что считалось необходимым, а лишнего я ничего сам не просил. Так телевизор у нас дома появился, когда я был в 7 классе, а магнитофон — когда я учился на 2 курсе института. Какой-либо авто-мототехники у меня не было, и нет сейчас. Первые самостоятельно заработанные деньги, не считая стипендии, у меня появились в связи с работой во Дворце пионеров. Потом работа вожатым в пионерском лагере, упаковщиком во время практики на Волжском заводе резинотехнических изделий. А как дипломированный специалист — инженер-резинщик я был направлен на завод в Балаково. Причем точку эту я выбрал сам. Когда на выпускающей кафедре стали известны места будущего распределения выпускников, я расставил для себя эти места в порядке убывания престижности. На первом месте шло Подмосковье, затем Черноземье, затем областные и районные центры России и завершали список маленькие города союзных республик, куда ехать я вообще не хотел. На распределение к завкафедрой профессору Юкельсону нас запускали по очереди в соответствии со средним балом, вычисленным по оценкам за все время обучения. Так как мой бал был очень средним, то и шел я где-то в средине очереди. К этому времени все более менее престижные места были разобраны и вычеркнуты из моего списка, он теперь начинался с неизвестного мне тогда города Балаково Саратовской области. На вопрос заведующего кафедрой, куда бы я хотел поехать, я ответил: в Балаково, ответил так, как будто прожил там всю жизнь или, по меньшей мере, имел там близких родственников. До меня поехать в Балаково желание никто не изъявлял, поэтому профессор даже засомневался, а есть ли такая точка распределения. Оказалось, что Балаковский завод РТИ просил аж шестерых специалистов. Распределились туда только двое: я и Вася Манаев. Это позже приехала Васина жена — Света, которой не понравились условия в подмосковном Серпухове, а потом и Наташа Кириллова, не удовлетворившаяся жильем в Ростове-на-Дону, и Надя Ульянова, которую отказался принимать Краснодарский завод, оплативший ее учебу. Так что город Балаково оказался той золотой серединой, которую я удачно выбрал. В правильности моего выбора меня укрепила известная на весь Советский Союз «тетя Валя», телеведущая Валентина Леонтьева, которая накануне в том году провела из Балакова трогательную передачу «От всей души».
И все бы хорошо, но Балаково, как и все Поволжье, имело славу голодного края. Это заставило мою маму положить в и без того тяжелый чемодан несколько банок консервов, в том числе и пресловутый «Завтрак туриста», который уважающие себя люди, а туристы особенно, и за еду-то не считали.
Жизнь показала, что консервы в Балаково можно было не везти, но голодным свой город балаковцы все-таки считали и не зря. Мясо можно было купить только на рынке, колбасу, отстояв огромную очередь. Периодически и надолго из магазинов исчезали то сливочное масло, то мыло, то яйца. Но мы, недавние выпускники вузов, никогда не голодали и, перезнакомившись, стали по субботам устраивать «Дни молодого специалиста». Как-то сделанная нашими девчонками сервировка общежитского стола настолько поразила нас, что мы ее сфотографировали, а я придумал к фотографии стихотворную подпись.
* * *
Через минуту будет здесь банкет.
Вы больше не увидите такого.
Хотите — верьте, а хотите — нет,
Но это было в Балаково.
Живя в Балаково, я вел активную переписку как со своими друзьями-штабистами, так и с бывшими сокурсниками, разъехавшимися по стране. Причем моя эпистолярная активность возросла, когда я поспорил с соседом по общежитию Сашей Панферовым, что за полгода получу писем больше, чем он. Спор я проиграл, потому что Саша был шахматистом-перворазрядником и участвовал одновременно в двух турнирах по переписке. И если ему в своих посланиях достаточно было написать: «е-2, е-4», то я так кратко писать не имел право. Например, на стихотворное послание Вани Бережного я ответить должен был тоже стихами.
И. Бережному
Я приветствую, ребята,
Вас от всей своей души.
Все дела: друзья, зарплата —
Здесь довольно хороши.
Знали вы по институту,
Что я в армию хотел.
Почему ж остался тут я —
В РТИ и ЦЗЛ?
Потому, что обходились
Без меня большевики,
В офицеры не годились
ВТИ выпускники.
Только кто-то принял меры,
И теперь я не тужу,
Потому что в офицеры,
Видно, скоро ухожу.
Здесь Манаевых встречаю.
Если коротко, скажу —
Многоградусного чаю
Я попить к ним захожу.
Есть у них шкафы и люстра,
Помаленьку сын растет.
Костик малый очень шустрый,
Так что жару им дает.
У Кирилловой Наташи
Жизнь здесь тоже неплоха,
Только вот Наташе нашей
Не хватает жениха.
А в Ростове, вам известно,
Позабыли ее след.
Там работать дали место,
А чтоб жить — такого нет.
Тут Морозова не скупо
Написала из Перми.
Эх, собрать бы нашу группу
Через годик, черт возьми.
1977
Группу, и то не всю, удалось собрать лишь в мае 1978 года. Тогда я еще продолжал работать инженером центральной заводской лаборатории, занимался повышением морозостойкости резиновых деталей «Жигулей» и очень желал послужить офицером-политработником в армии. Эта мечта моя сбылась через три с половиной месяца, а после встречи у меня завязалась переписка с бывшей студенткой группы Х-714 Наташей Казаковой, которая через полтора года стала моей женой и является ею до сих пор. А в армию я попал буквально спустившись с гор, то есть вернувшись из поездки в альплагерь «Улутау», где выполнил норму на звание «Альпинист СССР».
Мне представилось в горах
Я с ребятами шел по маршруту,
И вершина была видна,
Но представилось мне на минуту,
Что опять началась война.
Прогремели вдали не лавины —
Били залпы с передовой,
Ждали камни «живые», как мины,
Миг ошибки моей роковой.
«Камень!» — крикнули резко и грозно.
Этот крик я забыть не мог.
Командиры кричали «Воздух!»
Так во время воздушных тревог.
Не в военную форму одеты,
Только каски как у солдат,
Да штормовки защитного цвета
Мне опять о войне говорят.
Здесь зеваки встречаются редко —
Зазевался и ты уже — труп,
И сжимаю поэтому крепко
Я оружье свое — ледоруб.
Мы шагаем. Пока все в порядке,
Но агрессор пусть помнит любой:
Кто сегодня встает на зарядку,
Также просто поднимется в бой.
1978
Когда писались эти стихи, в бой еще никто не поднимался. Война в горах Афганистана началась в следующем году. Ну а я, молодой лейтенант, воевал с пьянками и самоволками военных строителей, военные строители строили объекты для мелиоративных совхозов. Жили мы в условиях привозной воды, что не могло, в конце концов, не привести к инфекционным заболеваниям. Летом я попал в госпиталь с брюшным тифом. Там в ряду других стихов и родилось давно задуманное письмо академику А.Д. Сахарову.
Письмо академику Сахарову
Мы с Вами не встречались, разумеется,
И Вы меня не знали до сих пор,
Но у меня к Вам, знаете, имеется
Серьезный откровенный разговор.
Не знаю, как назвать Вас, вот беда еще —
Все перебрал — никак ума не дам.
«Товарищ»? — нет, мы с Вами не товарищи.
И «гражданин» не адресуешь Вам.
За имя это целыми народами
Когда-то насмерть бились, и по мне —
Быть гражданином — это жить влюбленным в Родину
Не просто быть прописанным в стране.
А, может, «господином» Вам угодно?
Но только это слово с октября
Далекого семнадцатого года
Ушло искать российского царя.
Пожалуй, назову Вас академиком,
И этим я воздам Вам за труды —
Вы в молодости не были бездельником
И не болтали всякой ерунды.
Что ж, академик, тема разговора
К которому окончился пролог,
Та Ваша философия, которой
Я полностью постичь еще не смог.
Вас публикуют больше в сокращении.
А из цитат ну что я там узнал?
Ну а насчет собранья сочинений —
Тут, извините, тоже стоп-сигнал.
Уж слишком много есть у нас народца,
Которому читать то будет лень.
Ни в чем он до конца не разберется,
Но закричит на следующий день:
«Читали? Сахаров! Дает! Во кроет!»
Не разобравшись, правда где, где ложь,
Они Вас быстро сделают героем,
И Вас на «черном» рынке не найдешь.
Ну что ж я понял из газетных строчек?
Что, строя коммунизм, зарвались мы,
И, чтоб нам руки сделать покороче,
Должны подумать Запада умы.
Что Вы довольны всяким черным делом,
Оно для Вас, как первый снег, бело.
А то, что все мы называем белым,
Вы черным называете назло.
Что если нам свою протянет руку
Капитализм — давай, мол, брат, держись,
Поднимем мы культуру и науку.
Тогда наступит сахарная жизнь.
Вот так я понимаю Ваше кредо,
Но разговор мы дальше поведем.
Я постараюсь коротко поведать,
Чего хотим мы и куда идем.
У нас, как и у многих миллионов
Американцев, немцев, англичан,
Желания вполне определенны —
Нам из-за них не спится по ночам.
Хотим, чтоб каждый год мы сытно ели,
Жилье хотим, чтоб строилось с душой,
Хотим, чтоб наши дети не болели,
Любви хотим и вечной и большой.
Хотим, чтоб сыновьям в дворовых драках
Жизнь не прервали нож или кастет
И не хотим мы умереть от рака
В какие-нибудь 30-40 лет,
И уж совсем мы не хотим под пули,
Под бомбы, под напалмовый угар,
Хотим, чтоб силы мира отвернули
От нас смертельный ядерный удар.
Желания желаньями, но чтобы
Осуществить их людям там и тут,
Путь нужен свой, и он везде особый,
Там, скажем, демонстрации идут.
Нам наше счастье не дается легче —
Свои заботы у моей страны,
А вам скажу, тем, кто на нас клевещет:
Работать не мешайте болтуны.
1979
Сегодня, когда образ Сахарова обожествлен, эти стихи воспринимаются как вызов. Тогда они в принципе соответствовали духу правильных газетных статей. И если бы сегодня Сахаров был жив и мне довелось бы с ним встретиться, я бы сказал ему следующее: «Уважаемый, Андрей Дмитриевич! Вы положили жизнь в борьбе за права человека в нашей стране. Но результатом этой борьбы, как это часто бывает в истории, стали неограниченные права воров и бандитов. Только они сегодня в нашей стране живут по-человечески. Вы, несомненно, были на редкость совестливым и порядочным человеком, но для борца этого мало».
А вообще я не знаю такой профессии «правозащитник». Защищая права одних людей, так называемые правозащитники незаметно для себя переходят ту грань, за которой начинаются права других людей, которые нуждаются в неменьшей защите. Сегодня много говорят о правах заключенных и как-то забывают, что многие из них — это насильники и убийцы, посягнувшие на честь, достоинство, жизнь человека.
Многие из стихов, написанных в госпитале, вошли в мой первый сборник, изданный через 12 лет, поэтому они не вошли в эту мою подборку. До этого стихи появились в Бузулукской районной газете, в районных газетах Воронежской области. Я стал участником поэтических праздников, семинаров, клубов. После выхода сборника ко мне ненадолго пришла районная и областная известность. Я стал все больше и дальше публиковаться и все меньше писать. Сейчас я пишу только поздравительные стихи, чаще за вознаграждение. Стал профессиональным журналистом, поэтому ежедневно пишу то, что говорят писать. Это же мое творение — попытка вернуться к себе, молодому, к стране, которой нет, к стихам, которые казались гениальными. Если кто-то прочитает все это и найдет для себя хоть что-то интересное, значит, какие-то мгновения моей жизни прошли не зря.
