Часы

Иван ФАСТМАНОВ
ЧАСЫ

«А больше всего ненавидят того, кто способен летать»
Фридрих Ницше

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Я

-1-

— Зачем мне твои часы, уважаемый? – мой голос чуть развеял уснувшую вдоль каменной улицы тишину. Я стоял на вечерней аллее старого города, погрузившись в сумерки, которые так любил за их способность скрывать истинные очертания людей. Умение скрадывать острые углы. Я любил эту часть городу, эту тихую вечернюю аллею. Любил за постоянство и верность прошлому, за отсутствие желания подстроится под быстро меняющийся мир. Даже запах здесь был особенный, не тот, что снаружи. Я часто представлял себе маленьким островом это тихое место. Одной из немногих уцелевших реликвий цивилизации. Остров среди огромной свалки индустриального города. Одно из редких мест, куда не могут проникнуть бетон, арматура и цемент, где нет химической заразы пластика и всей этой вонючей «красоты» высокотехнологичного мира. Где каждый имеет право закутаться в вечерние сумерки и игнорировать вопросительные взгляды. Где взгляд с бетонной ступеньки не считается признаком мнимого превосходства.
То был один из вечеров пустого философствования, когда все вещи в мире казались мне такими простыми и понятными, а все людские обиды мелочными и глупыми. Предметы были разложены по местам, люди отсортированы согласно совершенным деяниям, а события ждали своей очереди наступить. Пахло сырым деревом и, пока не пришла усталость, хотелось бродить и чувствовать этот запах еще и еще. Редкие и оттого такие приятные приступы умиротворения наполняли вены. Спокойствие и тишина в теплом воздухе. Этот наркотик я не променял бы ни на что. И чем старше я становился, тем реже и реже посещали меня эти чувства. Казалось, еще только вчера, они были моим мироощущением и существовали неотрывно от сознания. Сейчас уже это только редкость. Диковинка из магазина сувениров. Мне недавно стукнуло двадцать девять и неотвратимая перспектива размена четвертого десятка висела над головой топором. И кто придумал кризис среднего возраста? Этого человека стоило заочно приговорить к смертной казни, а труды признать ересью и сжечь на костре. Не знай я ничего об этом чертовом кризисе, не мне бы и его преодолевать. Этот период, когда жизнь теряет цвет. Раз и навсегда. Все поиски утраченных радуг тщетны, все старания никчемны. Сознание вдруг обращается в старинный кинескоп, темные от пыли лампы которого не способны осуществить подачу в нервную систему цвета реальности. Какие понятные цвета — черный и белый. Какая простая и безальтернативная жизнь. Кто сказал, что в жизни все сложно? Кто сказал, что есть бесконечное количество вариантов и все решает стечение обстоятельств? Что можно стать летчиком, первооткрывателем, героем? Это не так. Жизнь словно локомотив, несущийся по рельсам судьбы и сход с рельс – редкое и неправдоподобное явление. Так говорил Гера. И он оказался прав. Где-то я слышал выражение: «Выбери свою судьбу». Теперь-то я знал, какая это глупость. Макроглупость. Все уже выбрано, спланировано, отмерено. Твое поведение выработано сотнями житейских ситуаций, каждая их которых является примитивным или более усложненным повторением предыдущей. Мозг дает правильный ответ через долю секунды и от тебя здесь ничего не зависит. Твоя программа не даст сбоя, она уверенно рулит туда, где по ее мнению «тепло и уютно».
— Выпей молока, оно полезно для подрастающего организма!
-Прочти книгу, это разовьет твои интеллектуальные способности!
— Займись бегом, это укрепит сердечную мышцу!
Улучшит, разовьет, укрепит – оператор закладывает свою программу с пеленок, навсегда отсекая нежелательные альтернативы. Так создается твоя внутренняя программа. Твой фильтр. Он призван оберегать душу и плоть, стать твоим поводырем в мире человеческих отношений. И запутанные нити житейских ситуацией на выходе будут неизменно приобретать форму отверстий, которые искусно встроены в твой фильтр. Изменить что-либо очень трудно, такова программа. Позже выбираешь тоже не ты. Выбирают за тебя. Но не для тебя, забудь об этом. Когда понимаешь это и начинаешь свою революцию с целью освободиться от программы, когда пьешь литры спиртного, куришь всякую дрянь и внушаешь, разбрасывая слюной, ближайшему соплеменнику: «- Я смог! У меня есть выбор и я им пользуюсь!»,- то просто вносишь дисбаланс в собственное сознание и мироощущение. Ты разрушаешь шаткое равновесие, которое поддерживает всю структуру твоего существования. Запрограммированный разум в конечном итоге неизменно побивает всех бесов, а когда битва проиграна, он просто ужесточает правила игры. Во избежание рецидива. Действие, как известно, рождает противодействие, и у системы внутри тоже есть свои рычаги. Самый действенный – совесть. С утра за революцию ответишь сам. Систему можно обмануть и некоторое время заставить плясать под свою дудку, но тогда обычно, проигрывает печень. В конце концов, остается дурное состояние, да зависимость от того оружия, с помощью которой ты пытался кого-то внутри себя побить. Именно от борьбы с этим кем-то оно и останется с тобою навсегда. Не верь тому, кто вопит, что смог, что в корне поменял, что перестроил! Все что он смог – это поменять деталь. Но не механизм. Какая страшная вещь – человеческий самоконтроль.
Мне всего 29, а жизнь такая понятная и легко предсказуемая. Можно сказать, убийственно предсказуемая. Я нашел все, что искал. А то, что желал бы найти, мне принесли. Игра потеряла интерес, закинута под кровать, а новой в продажу не поступало. Какая дикая пустота внутри, всепроникающая и беспросветная косность! Что сделать, чтоб этот мир взорвался, чтоб снова засиял красками и словно несущийся на полном ходу гонщик, не знал до конца, что есть там, за поворотом? Как все вернуть? Где запах берез и утренний бег по высокому хлебу? Где поднятая целина и пьяные трактористы? Где прелесть осенней листвы и следы на снегу? Где, наконец, спертое дыхание и потеря ориентации, где, то? То, безграничное и безотчетное, неподдающееся усмирению? То, что именуют счастьем? Где оно, что обещали перед этим фильмом, длинною в жизнь? И откуда этот металлический привкус обыденности?
Все что у меня осталось – это редкие приступы ностальгии. Ради них было все это? В них смысл?
Мне 29 и если бы мне сказали лет десять назад, какая часть того, что я считал счастьем, станет моей, я искренне бы посмеялся. Те горизонты, что казались так важны, в реальности обратились миражом. Дымкой. Самообманом. Сейчас в своей двухуровневой квартире я рассматриваю пустой потолок, дело-всей-жизни вызывает чувство присутствия на цирковом представлении, а любимый человек является экспресс-способом избавиться от нервных клеток. Все остальное – просто серое воплощениями не самых лучших человеческих идей. Это капкан и я сам шел, я бежал к нему, а он не преминул захлопнулся. Аплодисменты, мастер. Это и есть счастье.
Стремиться к чему-то еще? Нет, такой программы заложено не было, итак уж слишком «уютно и сухо». Калейдоскоп из цветного превратился в черно-белый. Баста. Я уже пару лет соглашаюсь с этим. Света в конце туннеля не видно, хоть и пытались менять лампочки. Это моя тихая осень, осень без революций и самопожертвований, без рваных ритмов и насилия над собой. Та осень, когда вдруг понимаешь, что бодро вскочив утром и помахав руками, невозможно начать новую жизнь. Что следующие три мига, когда заставляешь себя верить во что-то, обернутся пятью сотнями часов, когда верить уже будет не во что. И ты, как прожженный стратег, уже не возвращаешься пулей на исходную, выжидая очередного несуществующего рестарта. Глупо.
То многое, что будоражило, летало и искрилось, ушло. Испарилось, стерлось, изжило себя. Его больше не будет и с этим нужно было как-то мириться. Слишком часто пользовались и коробка с сюрпризами показала серое дно. Кредит исчерпан.
Мне 29 лет и я должен был кое-что сохранить. Его немного, оно прозрачное и смешное, но я сохранил его. И оно мое. Этим немногим оставались контакты с людьми, чье присутствие реанимировало цветные картинки из прошлого, тихие ночные прогулки в одиночестве и пожелтевшие страницы пыльных книг.
Гера был моим лучшим другом. Оставался им в течении десяти последних лет. Он хорошо понимал людей. Может быть слишком хорошо, чтобы любить их. Он просчитывал движущие ими мотивы, еще до того момента, когда было произнесено первое «за» и «против» и мгновенно расставлял точки над «и». Меня он удивлял своей врожденной прозорливостью, остальные ее боялись. Может, поэтому он по-настоящему сошелся лишь со мной. По жестам, манере общения и поведению при разговоре, Гера вскрывал замаскированные порывы и обходные маневры, которые обычно движут людьми. Прямо и без обиняков. То, что человек говорил, было для него абсолютно безразлично. Врожденный сканер человеческих душ, вот кем он был. Это скорее вредило, чем помогало, но таков уж был фильтр, установленный в его голове оператором. Он был открыт и прямолинеен в общении, но не был свободен от собственных амбиций. Наверно маски, которые носят люди, зачастую являются единственной их защитой от внешнего мира. Наверно не многие хотят выставлять на показ свое истинное лицо. А многие даже боятся, боятся увидеть самих себя. Ложатся, не снимая масок и встают в полном гриме. Гера читал поверх этих масок. Иногда ошибался и делал поспешные выводы, но после этого всегда сам исправлял ошибки. Он не хотел делать людям больно, просто жил своей «системой». Гера был лидером и это сквозило через его кожу. Был индивидуален и имел собственную оценку всему, что окружало его. Не терпел лести, не переносил двусмысленности и недосказанности. Его суждений зачастую оказывались очень сложными и неоднозначными. Он не искал простоты и ненавидел голословность. Иногда и я не мог его понять. Но от этого делалось только интересней. Я считал его лучшим другом, однако сомнительно, что тоже он мог сказать обо мне. Слишком много всего было складировано в его сознании на нескончаемых полочках бесконечных хранилищ с бессчетными бирками. Логическое мышление, построенное на категориях «да» и «нет», «хорошо» и «плохо». Системность во всем, что окружало его. Таков был Гера. И поначалу я жутко невзлюбил его. Но жизнь, как известно, расставляет всех по своим местам. И мое место было рядом с ним. Мы часто бродили вдвоем, у нас была своя философия и свой причудаковатый мир. Мы напивались и разговаривали, переворачивая смысл вещей с ног на голову. Мы чувствовали себя превосходно и понимая друг друга с полуслова. Мы жили одной жизнью. Может так оно и было, кто знает? Все истинно и все ложно.
Были и другие друзья, приятели и просто знакомые. Хороших не много, обычных – больше. Когда мы встречались, весь мир кружился вокруг в диком нескончаемом танце. И строили планы, которым никогда не сбыться и выражали симпатии, которым не стать любовью. Другие неожиданно появлялись и также нежданно исчезали.
Из этих связей юности, в конечном итоге, и произросла моя работа. Однажды повстречавшись, как сейчас говорят, с «правильными» людьми я и начал свое становление в качестве личности. Той личности, которая, как говорил Гера, становится фигурой в современном мире. И я захотел быть фигурой. Не знаю, зачем. Наверное, как все. Началось это с Гериной идеи, принятой всеми за шутку, а закончилось организацией крупной и успешной компании, чье имя было известно по всей стране. Не буду рассказывать, каким родом деятельности мы занимались и к чему сводился весь этот род, это не так важно. Важен сам путь, который мы прошли рука об руку. Мы учились, боролись и побеждали. Вместе ставили на ноги и развивали наше детище, считая, что оно подарит нам когда-нибудь свободу. Конечно, это оказалось не совсем так. Точнее, совсем не так. Гера ушел первым. А наш ребенок только сильнее сдавил пальцы на шеях своих родителей. Остальные, с кем я начинал, также вовремя прочувствовали строптивый характер чада и постепенно, один за другим, стали отходить в сторону, сведя свою роль к банальному получению процентов. Как бы то ни было, ребенок стал личностью и больше не нуждался в столь представительном окружении. И я, словно престарелая нянька мучимая ревматизмом, остался один. Был оставлен в целях ликвидации последствий непредвиденных стихийных бедствий. Ну и для поддержания основной, самой главной «концепции», конечно. Концепции успеха. Радость от становления и роста, гордость за пройденный путь и надежда на открытие новых горизонтов каким-то необъяснимым образом сменились разочарованием, апатией и пресыщенностью. Медленно, но верно сотворенный нами организм достиг предела роста и стал топтаться на одном месте. Все, что было сделано, в один миг обратилось данностью природы, павшей на наши головы, повседневной обыденностью. Больше не было дикой радости труда, жажды завоеваний и желания во что бы то ни стало показать конкурентам «наш ответ Чемберлену». Мы разбрелись по углам и перестали верить в чудо.
Обезьяна с помощью труда стала, наконец, человеком. Так считал Дарвин. Только старик умалчивает, что дальше происходит с этим самым человеком? Я могу исчерпывающе ответить на этот вопрос: человек начинает снова сутулиться и обрастать шерстью. Он ковыряет пальцем в носу и забывает слова. Он возвращается в свое обезьяне обличье и на этот раз инструментарием его на обратном пути становится безделье. Такой вот казус природы, этакая спираль эволюции. Мои соратники, как выражался один функционер, вовремя смекнули, куда клонит Дарвин и свернули с кривой дорожки эволюции. Радость и смысл жизни дарует труд, ожидание и стремление, но не сами плоды этого труда. Я был последним. Меня оставили погибать на этом острове. И я отчаянно и раздраженно стал кидаться в окружающих бананами. Они не обращали на меня внимания, а мой шерстяной покров тем временем набирал плотность. На смену «старикам» пришли они — все эти топы, вице и премьеры. Это были серые обезьяны с неуемным желанием ходить на двух конечностях. Я улыбался. Они беззвучно скользили вокруг, постоянно что-то предпринимали, ворочали тонны бумаг и составляли миллионы договоров. Они чертили, писали, сочиняли. Ездили, ходили и летали. И неимоверно гордились тем, что двигаются к человеческой жизни. Что участвуют в «процессе». Глупцы. Когда-нибудь вы станете людьми и тогда я расскажу Вам, что есть еще путь в обратную сторону. Вы поймете, что это за «процесс» и куда он ведет. Тогда-то мы и посмотрим, кто кого забьет до смерти бананами.
Они не понимали и избегали меня, я презирал их. В открытую обличал и высмеивал, пресекал их заискивания и корпоративные замашки, уничтожил их служебную солидарность. Я целенаправленно и постоянно убивал все то, что могло их объединить. Делал все возможное, чтобы их путь назад в джунгли отодвинулся на более поздний срок. Они терпели меня из-за положения, хотя я чувствовал, что стал якорем на корабле. Объединившись, они могли уничтожить меня. К счастью, понимал это пока только лишь я.
Иногда звонили те, спасшиеся в прошлом. Те кто вовремя отплыл с этого острова и наблюдал теперь жизнь в джунглях со стороны. Мои соучастники и единомышленники. В их голосах была строгость. И тогда умная, но одинокая обезьяна заверяла, что все идет по плану и прирост составил столько-то, а издержки столько-то. Я пытался прикрыться щитом из цифр. Однако старую хватку не всегда можно купить даже сильными колебаниями воздуха и тогда в трубке повисало напряженное молчание.
— Какой, к черту, баланс? Кого это еще может волновать? – думал я во время вынужденной паузы.
— Он определенно сдает, его сбросят, как попа с колокольни! – думал мой собеседник.
После этого, как правило, следовало собрание из прежних единомышленников, весь смысл которого сводился к тому, чтобы на практике убедиться, не сошел ли я еще с ума. А если и сошел, то оперативно убедить меня в обратном. Про себя я потешался над ними от всей души. Какая нелепая работа, какая паскудная жизнь. Люди пытаются уверить друг друга в существовании того, чего давно уже нет. Они заражаются этой верой, они ходят и дышат, пока вера циркулирует в их крови. А когда она слабеет, они снова бьют в колокола, чтобы наподдать одинокой обезьяне и вколоть друг другу очередную дозу. И так по кругу.
Моя жена Полина. Когда-то я любил эту женщину, точно знаю. Когда-то в другой жизни. Они была частью меня, частью сознания и мышления, кусочком разума и души. Люди называют это любовью. Было время, когда я прикасался к этой частичке и постоянно испытывал отдачу. Сильный разряд тока переворачивал меня изнутри, заставлял верить и неотступно следовать за ним. Приступы едкого, разносящегося по всему телу и щемящего сердце волнения от прикосновения, от единого взгляда. Люди называют это нежностью. Только дотронуться, всего лишь легко прикоснуться к потаенной струне и внутри ты становишься сильнее и глубже целого мира. Ток разносился по всему телу, он играл и бился во мне. Казалось, я открыл тайну вечного двигателя и этой лампочке никогда не потухнуть. Когда-то давно мы были единым целым, одним мозгом, разумом, душой. Одной сатаной, если угодно. Я знал каждый жест, каждое движение. Нам не нужны были слова. Слова были внутри, но обмен ими совершался не посредством звуков. Идеальная пара. Идеальный брак. Что еще сказать? Когда-то давно я, наверное, мог говорить бесконечно. Но и здесь меня ожидал всего лишь короткий цветной ролик. Непрерывный бег тока по проводам тоже когда-то заканчивается. Струны одна за другой, сначала ослабли, затем лопнули… Словно в старой скрипке Страдивари. И наша скрипка стала обыденным куском дерева. И я хранил ее только потому, что еще помнил, какие мелодии она когда-то играла…Чудесные мелодии.
Такой вот сон, похожий на жизнь. Такой излом стереотипов и развенчание идолов на уровне отдельно взятого человека. Мне 29 лет и стены моей тюрьмы по мере течения времени становятся все выше. К чему я пришел? Какое извращенное понимание сути, какое жуткое сознание реальности. Откуда оно взялось, кто этому научил? Кто говорил, что стоит познать истину? Это ложь. Самая гнусная ложь. Жизнь должна оставаться загадкой и приближение к пониманию ее смысла, должно только больше и больше отдалять от человека ее истинную суть. Ее нутро должно оставаться непознанным до самой зимы человеческой, до самого смертного одра. И только будучи седым старцем на закате и восседая на вершине познания, сложенного крупицами жизненного опыта, можно позволить оглянуться на пройденный путь и постичь, наконец, сущность вечного цикла природы, ее хитросплетения и тайны, ее вечную жизнь и обновление, ее нескончаемый и непреодолимый бег. После этого неминуемая смерть. Чтобы никогда не узнали другие. До них дойдет очередь. Только время вправе открывать эти врата. Только время.
Я думал об этом, прислушиваясь к звукам своих шагов на вечерней аллее старого города. От сырости булыжников мостовой веяло грустью. Меня окружало мое одиночество и я понимал, что оно и является тем настоящим миром, к встрече с которым я столько готовился…
Что произошло затем, я досконально вспоминал позже, по крупицам восстанавливая в памяти, каждую мелочь, каждый штрих. Вплоть до порывов ветра, вплоть до запаха влажных листьев тем тихим вечером. Но это случилось и кто решил изменить мою жизнь, разрушить мой мир, разнести в прах мой муравейник – так и останется для меня загадкой. Разум отказывается давать логические объяснения событиям, а внутренний голос по прошествии тех десяти октябрьский дней, исчез. Его больше не стало. Не мне вспоминать пережитые эмоции и чувства, не мне теперь обрести понимание. Не мне осознать, что не существует случайных обстоятельств, способных завертеть подобный круговорот событий. Это походит на длительный прыжок в никуда. В бездну. И я его сделал…
Иногда мне кажется, что может это происходило и не со мной. Возможно, мне приснился сон или посетило минутное наваждение. Может, мой воспаленный неверием разум, рисовал эти страшные и причудливые картины? Это он чередовал с такой фатальностью и необратимостью события. Это он своей не осязаемой рукой швырял всех этих людей как шахматные фигуры из стороны в сторону и выдирал нервные клетки клочьями. Это он, мой больной разум. Когда наступают такие минуты, я отрекаюсь от всех данных мной ранее показаний и клянусь себе, что нагло и цинично выдумал все, что это лишь фильм, спектакль, представление. Это шапито, если хотите. Что угодно. Я становлюсь на колени перед собственной совестью и верую в каждое слово отречения, как на духу. Все так, если бы не одно «но». У событий произошедших тогда, в эти теплые октябрьские дни, был один свидетель. И я смотрю на него. И мучимый сомнениями и неверием, доведенный до отчаянья пограничным нервным состоянием, я задаю ему отсюда единственный, самый простой вопрос, вымаливая отрицательный ответ и с жадностью вглядываюсь в пропасть глаз, что таят воспоминания тех событий, а он… он неизменно отвечает мне шепотом, полным необъяснимого волнения:
-… были проклятые часы….. действительно были…
Так все-таки были!

— 2 –

Они стояли на деревянной табуретке возле разбухшей от сырости стены старого покосившегося здания. Я повидал много антикварных вещей, восхищался мастерством их исполнения, аурой величественной таинственности, которой они были окружены, но такое я видел впервые. Мистику и властность внушала гордая осанка этого монументального предмета, шагнувшего сюда прямо из средних веков. Я остановился и почувствовал, как воздух замирает в груди. Это были часы. Большие и массивные, высотой около полуметра, выполненные из цельного куска потускневшего от долгого существования на этой земле дерева. Весь корпус был обвит со всех сторон нескончаемыми переплетениями искусного готического орнамента. Основной свод поддерживался двумя изогнутыми стойками, выполненными с тонким изяществом и несомненным мастерством. Даже мне, простому обывателю, для которого оставались загадкой большинство терминов на экспозициях и аукционах, стало ясно – эта работа обладателя редкого таланта и запредельного мастерства. Простому смертному сотворить подобные внушительные изгибы по дереву не под силу. Часы являли собой образец старинного искусства работы, корни которого давно ушли в седую землю и, наверное, никогда уже не вернутся оттуда. Недорогие материалы лишь подчеркивали основной акцент, сделанный на мастерство рук. Тонкий обод овальной формы из выцветшего металла обрамлял выпуклое стекло циферблата. Массивные стрелки были настолько изящно изогнуты, что, казалось, эта изогнутость является самой совершенной формой в мире геометрических фигур. Римские цифры на циферблате были стилизованы в едином ключе со стрелками и выполнены из потемневшего металла. Под циферблатом я еще заметил помещенный в готическое обрамление дерева металлический прямоугольник, разделенный поперек черной линией прорези и плотно сомкнутый двумя частями покрасневшего металла. А на крышке часов имелось отверстие длиной около трех сантиметров, но оно гармонично вписывалось в общий стиль этого предмета. В нисходящем свете стоящего неподалеку фонаря я был поражен монументальностью работы, безупречной филигранностью обработки дерева. Они словно вечность простояли здесь, под этим светом. Ни единого шва или царапины, ни одного грубого болта или шурупа. Только дерево. Вечность была создана для них, они были сотканы из вечности. Как они оказались здесь? Общий стиль орнамента был величественно массивен и я почувствовал трепет уважения. Если меня сейчас обманывали, то более качественной подделки, я не встречал в своей жизни. Именно такими, в моем представлении, были часы из огромных средневековых замков, где под мрачными сводами колонн, сюзерены управляли судьбами сотен своих вассалов. Именно бой таких часов давал начало бесчисленным осадам и сражениям. Они дышали временем и излучали первобытную силу. Будто это они вдохновляли Гете на описание мрачной и жестокой атмосферы средневекового мира. Я подумал, что лишь эти часы одни на всем свете достойны измерять такую субстанцию, как время. И я положил поверх крышки руку и проводил ею неторопливо по поверхности, обводя ладонью замысловатые изгибы корпуса и долго не мог оторвать пальцы от темного дерева.
Владелец часов сидел в стороне, опершись о стену и, не выказывая видимого интереса, следил за моими манипуляциями. При этом он не произносил ни звука, по-видимому имея точное представление о цене своего произведения искусства и предоставляя мне время прочувствовать его великолепие вполне. Я, наконец, оторвал руку от часов и перевел глаза на него. Он заговорил неприятным гортанным голосом. Дабы набить себе цену, на его вопрос о желании приобрести единственный продаваемый экспонат, я пожал плечами.
— На кой черт мне твои часы, уважаемый? – мой голос чуть развеял уснувшую вдоль каменной улицы тишину.
Теперь я разглядывал его. Это был достаточно молодой, длинный и небритый субъект среднего телосложения. Его постоянно находящиеся в движении руки натолкнули меня на мысль о частом и не всегда дозированном употреблении алкоголя. Толстые выпуклые вены отчетливо выделялись на коже. Он, казалось, спит и при этом видит страшный сон. Лицо с торчащими скулами и покатым лбом было сосредоточено и чуть даже напряжено. Он еле заметно покачивал головой, то поднимая, то вдруг опуская подбородок. Маленькие неприветливые глаза смотрели в одну точку где-то на уровне моего горла. Волосы мышиного цвета начинали редеть. Складки на его лбу выражали какую-то внутреннюю неразрешенность. Очень странный тип. Хотя рядом с этим предметом, можно было ожидать и худшего. Возраст в полутьме было не определить, однако мне показалось, что он ненамного старше меня. Складывалось стойкое ощущение, что жизнь, должно быть, крепко его побивала последнее время. Одежда его когда-то могла быть пригодной к ношению, если бы хозяин давно не возложил обязанность ухаживать за ней на городскую пыль. «- Это может сыграть мне руку» — подумал я, однако вслух произнес следующее:
— И долго ты это выпиливал, дружище?
Поначалу ответом мне было молчание.
— Это? Нет, это делал не я, — ответил он выделяя каждое слово и чуть приподняв края губ, обозначив тем самым подобие улыбки.
— Красивая вещица! Ограбил музей? Или наследство прадеда, берущего корни от тевтонских рыцарей? – бодрые звуки слов эхом позвякивали вдоль мостовой.
Он без энтузиазма улыбнулся. При этом подбородок снова начал движение и я впервые заметил глубокую борозду красного шрама на его щеке. С юмором стоило повременить.
— Что за нее просишь? – сменил я тему, сосредоточив взгляд на часах.
Он взял паузу, изучая меня некоторое время.
— Не каждый сможет позволить себе подобную вещь.
— Это про цену? – я пытался придать разговору приятельский оттенок, однако он предпочитал держаться независимо.
— Нет, эти часы… я говорю про часы.
— Место, куда их пристроить – не проблема. Да и подарок неординарный.
— Ты не понимаешь…, — он вдруг оживился, застрелял глазами по сторонам и перешел на быстрый шепот, словно чего-то опасаясь — они не… эти часы. Я не сам. Ффф, короче не мое дело. Не знаю зачем, но пахнет. Пахнет скверно. Его невозможно…
Я ничего не понял, но тут же выпалил:
— Невозможное сегодня становится реальным и за разумную цену могу посодействовать тебе в избавлении от этой коряги.
Он немного подумал и быстро махнул головой. Голос приобрел прежний безразличный тон.
— Ты чертовски прав насчет невозможного, оно действительно становится реальностью… Как хочешь, забирай, — махнул рукой в сторону часов и раздраженно отвернулся.
Ненавижу эти игры в слова и до сих пор не понимаю, к чему он клонит. Теперь уже я взял паузу и присел возле часов, так что мы втроем – он, я и часы находились теперь на одном уровне.
— Сколько ты планировал получить?
— Ни хрена я не планировал, — он уставился в землю, — просто хочу побыстрее покончить с этим. То есть не я, не мое дело…
— …..?
— Планировал получить…, не я, не мной – тихо продолжал тараторить он, нетерпеливо подергивая подбородком и сбиваясь – деньги при тебе?
Я окончательно был сбит с толку. Единственное, что я понял – перед мной человек с больной либо временно пошатнувшейся психикой. А значит, он неадекватно оценивает окружающую обстановку. Опасный тип, наверно наркоман, может быть просто вор. Кто его знает. Здесь возможен миллион и один вариант. Главное, что теперь, возможно, часы достанутся мне меньшей кровью, чем я ожидал. Хотя не исключены и неприятные эксцессы. Нужно быть готовым ко всему. То, что часы будут моими, я твердо решил, изучая их превосходные формы в непосредственной близости. Правильно повернуть разговор…, только правильно повернуть.
— Тысяча тебя удовлетворит? – пробный шар был кинут.
В ответ усмешка и медленное покачивание головой из стороны в сторону. Этого стоило ожидать.
— Понимаю, — я погладил часы, — полторы?
Тот же самый жест, может быть чуть более нетерпеливый. Тоже предсказуемо.
— Три тысячи – «красная» цена за реликвию бабушки барона Мюнхгаузена, — при этом я приподнялся и сделал вид, что теряю интерес к торговле и в случае отказа отваливаю восвояси. Старый трюк.
Ухмылка сошла с его лица, зрачки снова забегали по сторонам. Он явно был не в себе.
Я остановился.
— Сколько?
Тип приподнялся и полностью повернул ко мне голову, так что мерзкий шрам заиграл при свете.
— Пять, — громко сказал он.
Это была редкая удача. Если сейчас не танцевать краковяк на табуретке и вообще не делать резких движений, то за чисто символическую сумму в пять тысяч можно приобрести антикварную вещь редкой ценности. И даже если не подтвердится ее исключительность и возраст (хотя у меня не было сомнений, что эти часы – редчайший раритет) от такого монумента за пять вшивых бумажек отказался бы только помешанный рассудком на жадности Скрудж Макдак.
Выдержав гроссмейстерскую паузу, я молча извлек из пальто свой бумажник и, отсчитав пять синеватых купюр, протянул их бродяге. При этом я старался, чтобы пальцы рук не дрожали, однако видимо они все-таки подрагивали, потому как тихий психопат снова покачал своей башкой из стороны в сторону и не протянул руки за деньгами. Я клял себя последними словами за празднование преждевременной победы. Нет, шоу только начинается. Это был только первый акт. Мы оба молчали. Всем своим видом я выказал искреннее недоумение. Он не стал ничего объяснять, лишь поудобнее присев, махнул длинной рукой в сторону моего бумажника, выражая, таким образом, желание ознакомиться с его содержимым. Это не входило в мои планы, и я застыл в нерешительности. Тогда он сам вытянул руку вперед и, взявшись за бумажник, аккуратно подвел меня почти вплотную к себе. После этого опустил мою руку до уровня собственных глаз, быстро засунул свою вторую лапу в открытый кошелек. Сосредоточенно изучая содержимое бумажника, его ноздри раздувались у самого моего уха. Мысли не поспевали за ходом его действий, но интуиция не обещала мне ничего хорошего.
— Послушайте, не знаю, что тут происходит, — услышал я вдруг дробь еле различимых шипящих слова, — но ничего хорошего не выйдет. Не делайте этого… Не берите их.
Я чувствовал себя словно зритель, выдернутый факиром из зала в целях последующего выставления на публичное посмешище. Между тем, незадачливый торговец, быстро отпустил мой кошелек, и я увидел в его руке одинокую сотенную купюру. Смысл трюка по-прежнему оставался загадкой и я тупо застыл с открытым ртом. Какого же было мое удивление, когда полоумный аферист, проворно вскочив на ноги и махнув мне купюрой на прощание, быстрыми шагами направился прочь. Мне оставалось молча сверлить его спину глазами. Наконец, засунув в карманы руки, он вышел из освещаемой фонарем зоны и силуэт его растаял в осеннем сумраке. Секундой позже только размеренные звуки удаляющихся шагов напоминали мне о его существовании. Пять ровных купюр так и остались глупо торчать из моей руки. Присев на корточки перед часами, и глубоко глотнув теплого воздуха, я анализировал произошедшие с такой быстротой за последнюю минуту события. Я раздумывал над его словами и еще над тем, можно ли с точки зрения юриспруденции считать набор этих действий оконченной сделкой купли-продажи.
— Да, — сказал я вслух, аккуратно обводя великолепные контуры резьбы рукой, — сколько еще на свете необъяснимого, друг Горацио…».
Вдруг последовал звук и часы ожили. Я отпрянул. Воздух разрезали частые механические щелчки. Щелк, щелк, щелк…«Это еще что за аттракцион?», — подумал я и рефлекторно стал увеличивать дистанцию, пятясь назад. Звуки не стихали около минуты, постепенно становились все размереннее и как будто глуше. Я внимательно слушал и они напоминали мне звуки взводящейся пружины. Секундная тишина. После этого один неожиданно тяжелый, гулкий и пугающе сильный удар повис где-то среди жестяных крыш старых домов. Сонные птицы закричали и разом поднялись в воздух. По стенам носились их мечущиеся тени. Но и это еще не все. Мое застывшее от неожиданности сознание фиксировало движение в нижней части корпуса часов. Что-то щелкнуло и стальные пластины, образующие прямоугольник, обрамленный резьбой, вдруг быстро отскочили в противоположные стороны. И снова тишина. Я с удивлением и опаской смотрел на циферблат и готовил себя к новым сюрпризам. Но больше ничего не произошло, только птицы не желали униматься. Тогда я осмотрелся по сторонам и убедившись, что улица также пустынна, медленно преодолел расстояние, отделявшее меня от часов. В мыслях еще витали призраки бомб с часовым механизмом, и я чуть дыша, присел напротив деревянного изваяния. Осторожно обследуя часы с обратной стороны я отметил, что механизм подзавода отсутствовал напрочь.. Медленно спускаясь глазами к циферблату неожиданно увидел, что часы показывают ровно час, хотя я точно помнил, что стрелки на часах минутой раньше были соединены и синхронно упирались в небо, указывая двенадцать. Никакого тиканья слышно не было, сколько я не подносил ухо вплотную к холодному корпусу. Но главное потрясение ждало меня внизу, там где раньше располагались желтеющие пластины. Заметив какие-то отблески, я было решил, что металлические пластины просто поцарапаны. Но присмотревшись, замер. Пластин не было. На их месте красовалась однородная плоская поверхность более светлого металла. Но и это еще не все. На железной полоске были выгравированы буквы. Буквы и слова. Самые настоящие слова. Стиль соответствовал общему оформлению и, несомненно, принадлежал руке того же мастера. Я долго не вникал в смысл написанного, досконально изучая каждую букву, каждый слог. Когда же прочитал целиком все предложение, то жирные мурашки обильными стадами понеслись по моей спине в область поясницы. Я читал слова снова и снова, пока они не стали расплываться. Я толкал пластину и пытался расшатывать ее, но она стояла будто влитая. Устав, я пнул табуретку ногой. Часы еле заметно качнулись в сторону и замерли на прежнем месте. Я стал рыскать глазами по окружавшим меня темным углам с целью обнаружить мерзкого шарлатана, смеющегося надо мной в подворотне. Потратив минуту на это бесполезное занятие, не нашел ничего лучшего, как закурить. Даже в выпускаемом изо рта дыме мне теперь мерещились готические изгибы. С ночными прогулками пора завязывать!, — решил про себя я.
Откинув в сторону сигарету, я стал поднимать часы. Их вес оказался внушительным, а дерево дарило ладоням неприятный холод. Но делать было нечего. Надев на руки перчатки и выкурив еще одну сигарету, я поудобнее обхватил деревянный корпус своего сокровища и зашагал прямо по аллее, периодически давая рукам отдых и переворачивая часы из стороны в сторону.
Ночь охватила город, он был в ее полной власти, когда я наконец добрел до своей машины. Людей на улице не осталось. Они разошлись по домам, разгладили хмурые лбы, оставили склоки и завоевания новых территорий. Они перестали пожирать себе подобных. Их, наконец, не интересовали поиски легкой наживы, курсы валют, наряды сотрудниц и свежие сплетни. Проблемы взаимоотношения полов, обустройства быта, покупки техники в кредит по найденному паспорту, также утратили былую актуальность. Люди, наконец, стали людьми. Хотя бы и на несколько часов.
Я залпом выпил бутылку пива прямо за рулем и мчался по опустевшим магистралям мегаполиса. Глоток алкоголя уничтожил груз накопленных за день эмоций, и жизнь стала спокойной и тихой. Я ехал и представлял, что я один во всей огромной бесконечной Вселенной – только я, моя несущаяся вдаль машина и старые часы. Человек, пространство и время — мы наконец объединились, мы вместе, чтобы сделать этот мир немного лучше. Хотя бы чуть-чуть.
Приехав домой я, без причины счастливый и смертельно уставший, сразу же отключился на своем диване, застыв в какой-то неправдоподобной позе с глупым выражением на лице. На полу стояла недопитая бутылка пива, а в шкафу возвышались большие деревянные часы. Они молчали и изогнутые дуги стрелок не сдвинулись в сторону ни на сантиметр, по-прежнему застыв на единице и двенадцати. Темное дерево благородно и таинственно подчеркивало значимость субстанции, для измерения которой они были предназначены. Стекло мерцало бликами меняющихся картинок не выключенного мной телевизора. Чуть покрасневший металл озарялся на краткие миги яркими вспышками кинескопа. В эти редкие секунды зритель мог разобрать выгравированные на металле странные слова:

«Час пробил – звездам навсегда сойти
В последний день с последнего пути»

— 3 –

Как часто бывает человек не похож сам на себя во всем бесконечном многообразии жизненных ситуаций. Как обычно для одного и того же человека явление не соразмерности его поступков и деяний, его амбиций и истинной его внутренней природы. Маски, которые он носит, диктуют линию поведения. Как часто для человека остается закрытым до конца жизни, на что он был способен. Каково было его истинное лицо. Увиденные события, встречные люди и произошедшие явления формируют модель поведения личности, строят в его разуме защитные клише. Не часто дано понять человеку, что окружающая действительность есть то, что он рисует себе сам. Пребывая в подавленном и угнетенном состоянии самое легкое дело обрастает по воле разума непреодолимым препятствием. И человек проигрывает схватку, еще не начав ее. Проигрывает самому себе. Но в иной раз, в другой ситуации и под влиянием иных событий и явлений этот же человек двигает судьбами миллионов и преодоление преград представляется ему не более чем победным маршем по брусчатке. Как многое зависит от человека, сколько зависит от него самого? Что сделать, чтобы неприступные вершины гор стали просто холмами, только складками местности? Как обрести независимость от причудливых изгибов судьбы и самому возводить эти изгибы? Стоит всего лишь правильно посмотреть на них. И если твой взгляд рисует в сознании вместо грозных скал и непреодолимых хребтов нагромождения горной породы, считай что самое трудное в твоем восхождении на пик уже позади. Ты сделал самый трудный шаг – переступил через самого себя.
Этим искусством издревне славились люди на востоке. Культура и воспитание там с незапамятных времен были направлены на обретение человеком внутренней гармонии с самим собой, собственным «я». С юных лет готовили человека сознавать это «я» в своей душе как единое и монолитное целое. Отнюдь не как меняющуюся под гнетом событий и жизненных перипетий субстанцию, а именно как цельный кусок чистой породы. Маски прочь — трезво и адекватно смотреть на вещи, на окружающий нас мир. С математической точностью оценивать баланс возможностей со своими потребностями. Быть уверенным в том, что ты можешь, а чего не можешь. Это тонкая жизненная философия, позволяющая постигающим ее, на протяжении всей жизни рисовать картину вокруг, а не быть нарисованными на этой картине. Осуществлять контроль над своими сомнениями, страхами и переживаниями. Ведь разум не только основное преимущество человека перед живыми существами, но и его основной недостаток. Разум нельзя выпускать на свободу. Воля должна быть его темницей. Жестокость и гнев, алчность и тщеславие — порождения разума, обретшего безграничную свободу. Как независимы животные инстинкты, как они верны! Но еще большей гармонии существования учит неживая природа. Она была, есть и будет. Ее баланс и истина незыблемы во времени. Какое равновесие и тайный смысл хранит в себе бегущая по камням вода и языки пламени в ночи, какое таинство обретения новой жизни в талом снеге и утреннем дожде. Все это у наших ног. Нужно просто научиться видеть и понимать. Ничего больше.
Я открыл глаза и, наслаждаясь остатками не выветрившегося до конца сна, долго смотрел на кончик стрелки больших часов. Говорят, что от того, как человек просыпается по утру, во многом зависит его состояние на протяжении всего предстоящего дня. Прислушавшись к собственному состоянию, я не смог уловить своего настроения. Мысли были слишком разобщены и рвали друг друга на части. Пролежав так несколько минут и почувствовав неприятную сухость во рту, я встал и подошел к двери. За ней кто-то жил. Я улыбнулся. Умывшись и проследовав на кухню, я обнаружил на столе яичницу с ветчиной, чай и хлеб с сыром на блюде. Присел на мягкий табурет и стал методично ковырять поджаренные яйца вилкой, сосредоточившись на натюрморте перед носом. Кто-то вздохнул и присел напротив. Я улавливал боковым зрением его силуэт и слышал размеренный ритм дыхания. Однако молчания не прерывал. Почему-то я подумал сейчас о том, как плохо быть жареной яичницей или куском сыра. И как хорошо быть вилкой. Сравнительно хорошо. Губы расплылись в предательской улыбке и это послужило сигналом для кого-то, сидящего напротив. Его силуэт вдруг приобрел очертания, не желая больше оставаться в стороне, с шумом поставил кружку на стол и щелкнул длинным ногтем по столу.
— Ты вчера не удосужился даже раздеться, — со скрытым упреком констатировала Полина.
Я продолжал свои манипуляции вилкой. Тишина.
— Полина, а если я спрошу тебя сейчас об одной очень важной для меня вещи, сможешь ли ты быть искренней? – медленно произнес я с адски серьезной миной, — Искренней до конца?
Она отвела глаза. Рука обхватила кружку, а лицо стало серьезным и сосредоточенным.
— Я попробую… Спрашивай.
— Полина, ты бы хотела быть яичницей?
— Мм?
— Яичницей, Полина… Яичницей глазуньей, — последнее слово было выплюнуто вперемежку с раскатами рвущегося смеха. Я уронил голову на стол, содрогаясь всем телом. А она стукнула кружкой и, схватив полотенце, стала лупить им по моему трясущемуся затылку. Это только сильнее раздразнило меня и я долго не мог остановиться. Теперь я был освобожден от обязанности отвечать на ядовитые полувопросы — полуутверждения и напряженная атмосфера разрядилась. В последнее время такие моменты были редкостью. Их было все меньше, мы неизменно отдалялись. Когда я наконец успокоился, а она отложила в сторону полотенце, мы продолжили пить чай то и дело с иронией поглядывая друг на друга.
— Интересно, что ощущало полотенце, когда неожиданно для себя чуть не стало инструментом убийства?
— Интересно, что ощущал Скрежет, когда рвал телефон из офиса и слезно умолял приехать? – парировала она.
Я задумался.
— Скрежет ощущает только лишь скрежет, — сказал я, кусая ноготь.
Посмотрел на настенные часы. Половина двенадцатого. Поздновато, чтобы начинать новую жизнь, значит, работа может еще подождать. Тут я вспомнил про деревянного истукана в шкафу.
— Видела, что мне прислали из Токио? – начал я врать.
— Что конкретно?
— Часы! Видела часы? Ты еще не видела?! Это преступление. Япония, шестнадцатый век. Начало этого, как его… сегуната. Реликвии старой империи. Часы самого Ямамото, — продолжал я заливать на ходу, — сорок самураев гнались по пятам за ними, а один даже повис, зацепившись за фюзеляж летящего в Европу самолета. Его удалось оторвать с помощью складного спиннинга только над Сахалином. Возникли проблемы с депортацией и говорят, он рыбачит там.
Она скептически покачала головой.
— Лучше бы самого Ямамото привезли сюда вместо часов. Он бы готовил тебе пищу ближайшие десять дней.
— Ямамото знает толк в суши…Постой, ты что, куда-то собралась?
— Да, милый… Уезжаю на Сахалин, к одинокому японскому рыбаку, — сказала она стоя спиной у плиты.
Хотя это напоминало шутку, то, что она куда-то собиралась, я знал наверняка. И не мог ничего сделать. Я замолчал, сверлил тарелку серебряной вилкой и чувствовал мгновенный спад в настроении.
— Позвони на работу… сегодня куплю тебе продуктов и постираю вещи.
— Проклятый Ямамото, — пробубнил я себе под нос.
Она возилась с посудой, а я доедал остывшую яичницу. Что говорить, я ненавидел одиночество. Любил одинокие прогулки, но лишь тогда, когда был уверен, что вернувшись домой и наслушавшись тишины, будет кто-то, с кем можно поговорить. Я не любил ее командировки. Они оставляли меня один на один с моими бесами.
— Что, Туча еще не похудел до состояния апробировать свои курорты самостоятельно? В самолет не пролазит? – язвил я. Другого ничего не оставалось.
Она лишь пожала плечами и продолжала натирать уже и без того кристально чистую чашку. А я стучал кончиком вилки о тарелку, выбивая придуманный мотив.
Полина работала под началом Тучи в туристическом агентстве мелкого пошиба. Вот уже второй год. Она не переносила безделье и была готова ради борьбы с ним на многое. Туча был ее патроном и полностью соответствовал присвоенной ему кличке, вес его составлял сто шестьдесят килограмм. При этом он умудрялся излучать поразительный заряд самоуверенности и энергии. Я бы, наверное, с такою комплекцией редко выглядывал из дома. Однако у него комплексов по поводу собственной тучности отмечено не было. Мне даже казалось, наоборот, он считает это неоспоримым преимуществом. А когда человек излучает уверенность, это заставляет остальных призадуматься. Когда я забирал Полину с работы, то часто думал о нем. Как он живет? Чем занимается в свободное время? И образы отравленного воображения уже несли меня прочь, рисуя страшные немые картины. Вот Туча приходит в плавательный бассейн, представлял я, и работники спешно начинают скачивать воду, пока он не прыгнул. Вот Туча, пребывая в Испании, падает с вершины и предгорные жители размышляют над тем, что ежегодный праздник томатов начался в этом сезоне слишком рано. Вот Туча…и так далее и тому подобное, до бесконечности. Когда я смотрел сквозь витрину агентства на свою жену и отдающего неподалеку какие-то распоряжения Тучу, мне всегда вспоминалась сцена в джунглях из старого фильма «Кинг Конг». Она, миниатюрная красавица, принесенная в жертву зверю и он, дикий и неуправляемый верзила. Я забегал внутрь, в это логово зверя с целью спасти ее, был практически готов вызывать вертолеты поддержки и тяжелую бронетехнику, но он с симпатией жал мне руку, а она мило улыбалась. Туча часто отправлял ее в различные точки земного шара за счет компании, где она находила посредников в гостиничном и туристическом бизнесе, а также изучала местные маршруты и достопримечательности. Обычная практика в подобном деле. Я несколько раз поначалу вылетал с ней, однако мои отлучки шли в разрез с интересами собственной компании и вскоре их пришлось прекратить. Ее ежемесячные поездки выливались для меня очередной встречей с одиночеством и я все чаще коротал время за бутылкой. Но только сначала. Позже это стало просто отсутствием чего-то, что не находится на своем обычном месте. Человек, как известно, привыкает ко всему. Но сейчас мне почему-то особенно не хотелось расставаться с ней и я хмуро выстукивал вилкой только одному мне известный мотив.
— Ты не болеешь?, — спросила она скорее из приличия, присев рядом. Сейчас мне хотелось быть тяжело больным, чертовски больным, смертельно больным.
— Я давно болею. Разве нет?
Молчание. И отведенные в сторону глаза. Нет, скрипка уже никогда не заиграет. Она хотела встать, но неожиданно села обратно и как-то судорожно положила свою теплую ладонь на мой лоб.
— Знаешь что?
— …?
— Береги себя.
Я моргнул глазами в знак согласия и она тут же вскочила. Знаю, она не выносит подобные моменты.
Полина бегала по дому, занималась своими женскими заботами: открыванием и закрыванием шкафов, доставанием бесчисленных пакетов и извлечением бессмысленных вещей. На секунду появляясь, она тут же снова исчезала. Она что-то спрашивала меня, я что-то отвечал. Моя вилка все стучала и стучала по тарелке, а я следил за ее точными и размеренными движениями. Я был сосредоточено лишь на этом звуке и окружающий меня мир стал немым. Вот она появлялась, хватала очередной предмет и поворачивалась ко мне. Ее губы ходили в беззвучном танце, обнажая время от времени ровные зубы. Она разговаривала со мной. А может и не со мной. Я внимательно наблюдал за ее мимикой и молчал. Наконец, кухня опустела, и я остался наедине с вилкой.
Потом позвонил Скрежет. Он звонил с работы и как всегда молниеносно выплевывал слова своим скрежещущим голосом. Говорят, в детстве ему делали операцию по удалению гланд, но хирург часто практиковал внутреннее применение 96-ти процентного для поднятия тонуса и голос Скрежета навсегда остался таким. Скрежетом. Несмотря на это, Скрежет был отличным знатоком своего дела и единственным человеком, которого я мог выносить в том вертепе, именуемом рабочим коллективом. Его голос походил на звук загрузки старых программ для одного из первых компьютеров ZX Spectrum и в студенческие годы, мы тщательно и порой жестоко шутили на эту и все смежные к ней темы. Однажды Квага, достав где-то тот самый запыленный Спектрум и старый кассетный магнитофон, записал голос ничего не подозревающего Скрежета на пленку. Перед одним из бесчисленных занятий, когда мы заходили с серьезными и озабоченными лицами в аудиторию, в помещении можно было наблюдать следующую картину: пустой зал, старый компьютер, телевизор, магнитофон и голос Скрежета на весь зал, несущийся из динамика. Казалось, это было еще вчера…
Скрежет был чем-то обеспокоен и срочно просил меня приехать на работу. Я терялся в догадках. Одевшись, поцеловав жену и получив бесконечные инструкции по организации оптимального холостяцкого быта, я вышел из дома и сел в машину. Быстро добравшись до огромного административного здания нашей компании, этого уродливого великана из стекла и бетона, я подумал, что людей в конечном итоге погубит именно гигантомания. Купив неподалеку бутылку дешевого пива и уничтожив парой глотков половину ее содержимого, я сказал себе, что смотреть на скрывающихся за этими пыльными окнами людей лучше всего через призму измененного под действием алкоголя сознания. Это неправильно, но так проще. После этого я швырнул бутылку в стоящую около входа урну и уловил недоумевающий взгляд охранника, следившего за моими действиями. Раньше я не позволял себе такого, но не теперь. Слегка опьянев и почувствовав раскованность, я вышел из лифта и бодрым шагом направился к своему кабинету. По дороге мне предстояло миновать аналитический отдел компании, где всегда было многолюдно и шумно. Этот самый отдел, будто на секунду замер, когда я проходил по узкой ковровой дорожке прохода. Чувство, что десяток глаз наблюдает за каждым моим движением, неприятно щекотало затылок. Знакомое ощущение готовящегося мирового заговора. Оно появилось с тех пор, как я остался один. Точнее мы остались вдвоем. Со мной на этом острове был верный Пятница. Я столкнулся с ним на выходе и крепко пожал бледную руку.
— Что, зоопарк работает исправно?, — нарочно громко спросил я Скрежета, подмигнув ему. Затихшие за спиной люди поспешно принялись имитировать атмосферу кипучей деятельности. Так-то лучше, подумал я.
Скрежет пристально посмотрел мне в глаза и мгновенно определил, что я не на своей орбите. Строго покачав головой и, поманив пальцем, он развернулся и вышел из отдела. Мне оставалось только идти следом.
— Пьянка стала твоим рабочим состоянием?, — он пытался состроить серьезную физиономию и взять нравоучительный тон. Получалось скверно. Вместо ответа я звонко щелкнул его по носу, решив провернуть один старый трюк.
— Ты больше не жена офицера!
— А ты не его лошадь!, — ответил он, смягчившись и тут же стал перебирать какие-то бумаги — что нового, кроме замены свежего утреннего кофе пивом?
— Колумбийцы разбавляли твой кофе опием – сырцом, оттого помутнел твой рассудок — я не пил.
— Это ты потом расскажешь доктору Майорову, где пропадал весь вечер?
— Подрабатывал в вытрезвителе, куда притащили вчера твоего Майорова, чем живет народ?, — я мотнул головой в сторону аналитического отдела.
Он повернулся к окну, будто раздумывая. Потом прищурился и сказал, стараясь внятно выговаривать каждое слово:
— Народ мне нравится все меньше и меньше. Теряем мы свой народ. Через два дня совет учредителей, память не изменяет тебе?
— Это единственная женщина, которая всегда со мной, — ответил я с сарказмом.
— Еще есть время подготовиться. Не хотел расстраивать, но…
— Что «но»?
— …
— У-у-уу, ненавижу когда ищут головоломки там, где их нет, — я хлопнул ладонью о стену, — говори, что случилось.
— Пока еще ничего.
Я разочарованно фыркнул. Он придвинулся чуть ближе и заговорщицки окинул взглядом двери за моей спиной.
— Достал экземпляр протокола заседания и первым пунктом там значится… Догадайся…
— Выбор конкурсного управляющего?, — не выдержал я.
К счастью Скрежет отрицательно покачал головой.
— Не совсем, — сказал он и поднес указательный палец к моим губам, — Вопрос эффективности управления и выработка средств ее стабилизации.
Я шумно выпустил воздух из легких в знак незначительности того, что услышал.
— Зри в корень, — не унимался Скрежет, тыкая в меня пальцем, — стабилизировать будут тебя, попомнишь мои слова. Мое дело предупредить, твое подготовиться. И не забудь, что…
Но я уже не слушал. Я неопределенно махнул головой и выказывая всем своим видом презрение к условному противнику, вальяжно зашагал вперед по коридору, расправив в сторону руки.
— Не бойся Маша, я Дубровский!, — обернувшись, подмигнул ему я.
— Это еще не все, — сказал он мне вслед своим ужасным, но таким близким мне голосом. Я остановился и вопросительно поднял подбородок.
— Кое-кто хочет с тобой встретиться, — рот его неожиданно расползся в широкой улыбке.
Он повел меня по коридору и вскоре я слышал приглушенные голоса и дикий смех где-то дальше, почти возле самой лестницы. Мы подошли вплотную к лаковой двери со странной надписью «Комната психологической разгрузки» и Скрежет с торжественной миной толкнул створки дверей. Я застыл на пороге, словно увидев снежного человека.

— 4 –

Не секрет, что когда мы молоды, окружающий мир представляется нам более простым и понятным. Еще не заволакивает глаза пелена обстоятельств, не тянет плечи тяжкая арба разочарований прошлого. Двери мира, такие светлые и огромные, широко распахнуты для нас. Мы говорим на одном языке с этим миром, а он отвечает нам теми же понятными словами. Мы не встречались еще с бетонной тяжестью непонимания. И не знаем о существовании иных языков и наречий. В эту пору мы вдыхаем жизнь словно сладкий дым, упиваемся открытием смысла окружающих вещей. И кажется, этому не будет конца. Зачарованное непреходящим откровением существования, беззащитное юное сердце принимает мир с широко распростертыми объятиями. Его вере нет предела. Может поэтому, люди, которые проникают в нас в молодости, зачастую, остаются внутри до старости.
Ворота души, широко распахнутые людям на заре жизни человеческой, по мере взросления личности, медленно, но верно закрываются. Такова сущность живого существа и таковы правила окружающего мира. Однажды наступает момент, когда никто не сможет попасть в человеческую душу без стука. Новое сердце, поспешно впускающее всех без разбора и сотворенное распахнутым настежь, по мере взросления вырабатывает свои, лишь одному ему присущие защитные механизмы. Для одних ими становится робость и стыдливость, для других гнев и агрессия. Человеческое сердце обучается распознавать добро и зло в процессе жизни. Оно обретает иммунитет и обрастает шипами недоверия и подозрительности. Чужие интересы и цели, а также средства их достижения не знают границ и стальные жернова амбиций прокладывают себе прямой путь по ранимой материи чужого сердца. И один за другим остаются на пурпурной ткани рубцы и шрамы, а душа начинает сортировать окружающий ее материал. Постепенно усваивает уроки избавления от ненужного и избежания нежелательного. И этот путь проб и ошибок называется опытом и приобрести его на длинном жизненном пути предстоит каждому. В старости проверки становятся бесконечными, а критерии человеческого отбора жесточайшими. Старик уже не пускает в свое сердце никого. Те, кого впустила внутрь бесшабашная щедрая юность, не ведающая сомнений и не мучимая предчувствиями – те остаются с человеком на всю жизнь. Они находят внутри нас свой приют.
Бесконечен и до крайности жесток процесс сортировки окружающего человеческого материала тех, кто рано познал несчастье. Кто раньше срока получил рваные раны на сердце. Кто был выброшен в воронку бурлящего мира или оставлен на произвол судьбы, не окрепнув телом и разумом. Отравленная и наторелая под гнетом несчастий душа становится воплощением защиты от окружающего ее людей. Ее иммунитет пребывает в болезненно-воспаленном состоянии на протяжении всей оставшейся жизни. И это убивает ее обладателя.
Я никогда не завидовал тем, кто не имел родителей в младенчестве и не обрел друзей в юности. Страшная и губительная судьба. Мучимые внутренними сомнениями и распрями бродят они среди нас, ежеминутно озираясь. Створки кровоточащих сердец плотно прикрыты и никогда не обрести им покой внутри бесконечности своей пустоты. Рано состариться душой, чтобы затем медленно догорать в пламени одиночества – худшая доля из всех. Как счастлив я, что этому пламени не видать моей души. Как счастлив я, что каким-то чудом обрел тех, кого мог назвать друзьями. И они стояли подле со своими огнетушителями и ведрами с песком. Моя душа была вне опасности. Только недавно я отчетливо осознал это.
Я редко видел их, наши пути разошлись после окончания учебы. Мы жили в разных городах и мыслили в различных плоскостях, но когда встречались, мир обретал утраченную когда-то давно целостность и завершенность. Так было не часто, совсем наоборот. Мы бредили прошлым, живя в настоящем. Мы становились мальчишками с улицы, швыряли запрещающие знаки на землю и срывали цепи. Непосредственность и прямота, уверенность и неиссякаемый максимализм, фонтан энергии без тени сомнения. Былое оружие вновь возвращалось к нам в руки. Чтобы снова начинать жить, как раньше. Чтобы еще раз обмануть себя, уверив, что все только начинается.
Когда Скрежет распахнул створки дверей, я замер на месте с глупым выражением на лице. Это были они, я узнал их. Пьяные и бесшабашные, оторванные от цивилизации и брошенные на произвол судьбы — они смотрели на меня, сидя, лежа на столе и попивая из бутылки какую-то дрянь. Они пришли, чтобы спасти меня. В очередной раз. Вся размеренность, решенность и обыденность, весь привычный монотонный ритм моей жизни летел в тартарары. Сегодня снова придется сидеть на вулкане, подумал я. Раздались крики и смех, шутки и дикие завывания – этот гомон вызывал чувство чего-то далекого, давно оставленного в прошлом. Скрежет, во избежание неприятностей, быстро закрыл двери снаружи. Они обступили меня со всех сторон, изучая с головы до ног, как в первый раз. Я посмотрел на Моргана, который пытался придать своей физиономии серьезно-оценивающий вид.
— Папаша… бить будете?, — выдавил я заготовленную реплику.
— Пить…будете!, — в тон ответил он и помещение наполнилось дикими криками.
Квага схватил откупоренную бутылку шампанского, а Лембке и Гера повалили меня прямо на пол, с ревом выкручивая за спину руки.
— Я признаюсь… я признаюсь, — сдавленно причитал я.
— Поздно, Зоя — Квага остервенело поливал меня теплой шипящей жидкостью из бутылки, пока другие прижимали мое тело к полу, теребя за щеки. Сопротивляться было бесполезно.
Чуть позже со слипшимися волосами и в мокром скомканном костюме я оживленно беседовал с ними, потягивая из горла шампанское. Мы поедали друг друга глазами, перебивали и жестикулировали, что-то кричали и хлопали по забытым плечам и затылкам.
— Чем обязан визиту?, — спросил я, когда поток слов и эмоций немного иссяк.
Морган почесал голову.
— Поссорился с женой и решил пойти по наклонной, — с грустной улыбкой отвечал он, изобразив ладонью пологий склон.
— О-о-о! Какое совпадение. Моя благоверная сегодня тоже сделала ручкой, — я потряс в воздухе бутылкой.
Они с недоумением уставились на меня.
— Да нет, пока что банальная командировка.
— Ненавижу командировки, — ответил Гера, — в них встречаются эти… «командиранты».
— Это еще один повод сегодня надранте, — вставил Квага.
— Я сплю на ее месте, — вскинул руку Лембке.
На секунду все переключили внимание на спиртное, запасы которого подходили к концу. Видимо они долго ждали.
— Каков план?
— Планы по части Геродота.
Гера качал ногой стул в задумчивости, потом перевел глаза на меня.
— А что, есть еще женщины в русских селеньях?
— Надо узнать в Госкомстате. Помнится, были.
— Предлагаю сначала убиться где-нибудь, а потом, потом гори все синим пламенем, — сказал зловещим голосом Морган.
— Ты убился уже в поезде.
— То была жалкая разминка перед финальным матчем.
— Главное, чтобы не было пенальти!
— В обязательно-принудительном порядке.
— Ну, тогда двигаем. Пора показать городу, как он жалок и ничтожен перед силой стихии — Квага бросил пустую бутылку в открытое окно.
Я покрутил ему на это пальцем у виска.
Мы вышли и я поспешно затесался на ходу поглубже между друзьями, чтобы плачевное состояние дорогого костюма не бросалось в глаза каждому встречному-поперечному. Заметивший этот маневр Морган, тут же отбежал чуть в сторону и, энергично тыкая в меня пальцем, стал орать на весь холл: «- Это он, это Мавроди! Он обманывал вкладчиков, хватайте его!». Я закрыл лицо ладонями. Кое-как спустившись, я осмотрел свою пунцовую физиономию в зеркало и теперь заводил машину. Лембке тем временем уже тащил откуда-то ящик пива. Сидя в машине, мы откупорили по бутылке — оно оказалось противно теплым. Это никого не смутило.
Машина тронулась и мы с шумом понеслись по пыльной дороге в неопределенном направлении. Поколесив около часа и изрядно поднабравшись теплой гадости, решено было ехать в городской парк, где в последние теплые дни года было многолюдно. Все мои доводы о нецелесообразности поездки в центр города оказались тщетными. Никто не хотел и слушать. В этот час на центральных улицах образовалось огромное скопление автотранспорта и мы долго пробирались сквозь плотные ряды разноцветных металлических коробок, беспрестанно сигналя и мигая фарами. До боли знакомый центр города выглядел сейчас каким-то обновленным и незнакомым, он встретил нас прощальным праздником уходящей теплого сезона. Молодежь сновала взад-вперед, словно стая муравьев, кто-то махал руками, другой кричал, а третий уже падал. Лембке высунулся в окно и пытался приобщиться к этому фестивалю, обливая пивом прогуливавшихся по тротуару. Свое занятие он считал верхом остроумия и глупо хихикал. Гера норовил при этом придавить его руку стеклоподъемником. Я же пытался сосредоточиться на дороге и не отвлекаться на бредни, несущиеся без остановки и отдыха. Я знал одно – само собой это не закончится. Когда, наконец, было найдено драгоценное место для парковки, я облегченно вздохнул.
— Ююю-хууу, мы снова в Рио, леди и джентльмены!
— Вылезай, ты отсидел мне ногу.
— Боюсь, что не смогу, старая рана под Прохоровкой!
— Да здравствует алкоголь – причина и решение всех проблем!
Пока мы шли по набережной, Квага наворачивал круги, расспрашивая проходящих мимо представительниц женского пола о наличии у их мамаш зятей. Он так увлекся, что стал спрашивать о том же какого-то рыбака, возвращавшегося с рюкзаком. Морган обещал завербоваться назавтра в общество анонимных алкоголиков, а Лембке истерически хохотал без всякой причины. Вся наша компания создавала стойкую ассоциацию с шайкой беглых психов. И похоже никто кроме меня не жалел об этом. Присев на цементном парапете возле реки и свесив ноги, мы стали воскрешать картинки ушедших лет, ежесекундно перебивая друг друга. Наконец мы обрели себя и избавились от постылых масок «взрослой» жизни. Перебирая ворох прошлого, смеясь и плача, расспрашивая друг друга о жизни и просто дотрагиваясь до знакомого плеча, мы чувствовали себя счастливейшими людьми на свете и незаметно гасили огни здравого смысла.
Как и следовало ожидать, все это чуть не закончилось плачевно: Гера, разливая только что купленный французский коньяк Молдавского производства по пластиковым стаканам, потерял равновесие и чудом не оказался в реке. Я своевременно схватил его за руку. Казалось, больше испугался я, чем он сам.
— Прошу занести это в протокол, — орал сквозь смех Лембке.
Гера с недоумением смотрел бессмысленными зрачками на воду и гладил порванный только что рукав.
— Добротно на Большевичке шьют!, — сказал он, икая.
— Капитан Немо немного пьян.
— Штрафную этому герою Цусимы!
— Гляди, пьяная Большевичка, что ты наделал — коньяк поплыл…
Еще около часа мы залезали все дальше в темные лабиринты алкогольного сумрака и, в конце концов, дошедший до ручки Морган, изъявил желание непременно побывать на огромном автомосте через реку. Стальной силуэт величественно вырисовывался вдали и я заметил, что Морган давно туда поглядывает. Он приводил веские аргументы.
— Наш коньяк уже доплыл туда, я не имею морального права бросить его в беде!
— Я с тобой, старый Морган! Пойдем прямым на Ямайку, проклятые испанцы возят там золото в своих галеонах, а Бог велел делиться!
— Что скажете, первый помощник Лом? Кстати, какая отвратительная у вас морда! Вы что, выпиваете в трюме?
— Не-а…я не поеду за рулем. В таком виде — не-а!, — пытался отрезать я веско, с трудом заставляя язык повиноваться.
Лучше бы я молчал. Ехать все равно пришлось.
— Шумахер перед стартом никогда не пьет меньше!
— И Гагарин, кстати, аналогично. Тогда в шестидесятых, он сказал «поехали» перед стартом, потому как думал, что сидит в такси возле кабака и пора бы уже двинуть домой.
Как бы то ни было, но мы добрались до моста, будь он неладен. Я сразу пожалел об этой авантюре, потому что Лембке, заручившись поддержкой посетившей его белочки, влез на перила и стал передвигаться по ним, выкрикивая что-то нецензурное в адрес агрессивной внешней политики Белого Дома. Вниз лететь было метров тридцать. Его с трудом удалось оттащить. При этом он отчаянно отбивался от нас с Герой и что есть силы вопил:
— Дело Тарзана живо и будет жить в веках!
Только мы выпустили его, как он проворно выскочил на проезжую часть, и, во всю глотку распевая «Money make so a world go around», с распростертыми в стороны руками стал гоняться за проезжающими машинами. Из машин неслись гудки и отборный мат. Квага тоже видимо рехнулся. Этот бродил за мной по пятам словно тень и с разумными философскими выкладками объяснял мне смертельно нудным голосом за что же он все-таки презирает Рональда Макдональда. Тут я понял, что вечер становится томным и клиенты готовы заказывать «Дичь». Кое-как мы с Герой отловили беснующихся и затолкали их в машину. В процессе принудительной посадки Морган с самой серьезной миной выразил желание сначала услышать свои гражданские права, в чем ему было отказано. Лембке и Квага сопротивлялись, но едва оказались на заднем сиденье, одновременно заклевали носами. После этого мы эвакуировали их бренные тела ко мне на квартиру. Когда тащили последнего в лифт, я поблагодарил Господа за то, что сегодня мы не вляпались в какую-нибудь гнусную историю. Все предпосылки были на лицо.
Раздевшись и разложив «трупы» по местам, мы с Герой в одних трусах молча покурили на кухне и полностью израсходовав заряд эмоций, еле волоча ноги побрели спать.
За окном занимался рассвет нового дня…

— 5 –

Утром я был разбужен Морганом, который ни под каким предлогом не соглашался оставить меня в покое. Многочисленные увещевания и попытки договориться не приносили успеха. Он безостановочно бормотал что-то однообразным и до безумия монотонным голосом. Теребил меня за плечо и все лепетал и лепетал жалобно. Из всех слов особенно часто повторялось слово «ключи». Я вертелся, пытался спрятаться и зацепиться за обрывки сна. Ничего не действовало и я снова слышал неумолимое «ключи, ключи, ключи». Я отвечал ему, что не понимаю о чем речь, умолял, угрожал, но он снова и снова канючил над ухом. Мне стали ненавистны все ключи на белом свете и я отчетливо представил, что чувствует вода, когда ее беспрестанно точит камень. Морган сулил мне вечный покой в обмен на ключи и я с готовностью отдал бы ему их все. Но ключей у меня не было. Исчерпав последние запасы терпения и потеряв остатки сна, я вскочил и быстро зашагал в ванную. Я не мог более вынести ни слова о проклятых ключах. Но здесь меня ожидал другой неприятный сюрприз. Каждый шаг сопровождался гулким позвякиванием тысяч кусочков стекла, рассыпавшихся в голове. Они подпрыгивали, нестерпимо звенели и впивались в мозг. Я старался мягко ступать и проклинал вчерашнюю ночь.
Встав под теплую воду и стараясь не шевелить головой, я думал о том, что за всякое удовольствие в конечном итоге приходится платить равнозначной болью. За счастье – горем, а за радость – грустью. Если чувствуешь себя на седьмом небе, если испытываешь приступы безграничного счастья обязательно жди катастрофу завтра, как ни вертись, завтра повторится все тоже самое, но уже со знаком минус. И ничего не изменить. Раньше я уже думал над этим. Мог ли кто-нибудь растолковать про механизм этих весов в человеческой жизни? Вряд ли. Но они присутствовали, они работали непрерывно. По крайней мере, в моей жизни точно. По сути, весь путь состоял из одного не прекращающегося шествия через пешеходный переход на другую сторону дороги – шествия по этакой зебре, где полоса черная непременно сменялось полосой белой. И обязательно равнозначной ширины. Не знаю, размышляли или нет над этим парадоксом те, кто придумывал дорожную разметку, но вот я, проходя по чередующимся полосам дороги, думал об этом постоянно. С одной стороны это помогало мне, с другой вредило. И здесь чертово равновесие. Как бы ни скверно было на душе, как бы ни душили обстоятельства, я успокаивал себя тем, что близок день, когда я возьму полноценный реванш. С другой стороны, в случае, когда я ощущал подъем, эйфорию или же просто ловил себя где-нибудь танцующим на столе, в душе невольно что-то начинало сжиматься. И я вспоминал, что кредит придется гасить очень скоро! Радость моментально испарялась.
Что это за дрянь и как ее подчинить себе я не знал и наверное не узнаю никогда. Как и не узнаю приемов, позволяющих перескакивать с одной белой полосы на другую того же цвета. Не бывает абсолютной радости как и абсолютного горя! Я гонялся за смыслом этого баланса, но так и остался стоять на своем переходе. Полоса белая – полоса черная. Может на этом держится вся жизнь человеческая? А может и весь мир?! Жалкой букашке не дано познать механизма мироздания, как и обмануть его. И теперь я стоял с разрывающейся головой под душем, внося выданные мне вчера авансы.
Осторожно выйдя из ванной, чтобы не ворошить притихшее стекло, я проследовал на кухню, оставляя мокрые следы на полу. Все были в сборе, собрались вокруг стола и пили крепкий чай в напряженной тишине. Гера с независимым видом крутил на указательном пальце связку ключей. Это были мои ключи. Остальные искоса наблюдали покрасневшими от избыточных излияний глазами за его манипуляциями. По их взглядам я понял – они жаждут продолжения банкета. Получается, Морган понапрасну насиловал мою психику утром, ключи изъял Гера. И вот Лембке надел на лицо маску страждущего и с немым вопросом в красных глазах поглядывал на палец, обладавший в данный момент такой властью. Однако первым не выдержал Морган. Его попытка осуществить государственный переворот со сменой конституционного строя была стремительной и бесхитростной:
— Я что, сюда чай пить приехал?, — выпалил он с силой опустив стакан, в котором несмотря на негодование, чай уже отсутствовал. Стакан звякнул. Стекла в моей голове тоже.
— Молчи, грусть, молчи, — спокойно ответил на явно адресованный ему вопрос Гера, неспешно делая глоток.
Первая решительная атака была изящно отбита. Все снова принялись за чай, с надеждой ожидая новых, более продуманных маневров друг от друга. Морган нервно раскачивал пальцем свой передний зуб. После паузы в дело вступил Квага, изрядно пересмотрев тактику. Он применил данайское нападение:
— Уважаемый Герасим!, — торжественно и серьезно начал он, — прошу выдать ключи на ответственное хранение. Срок — пятнадцать минут. И не секундой более.
— Цель?
Квага чуть наклонился к Гере, будто желая открыть тому маленькую тайну.
— Хозяйская собачка хочет писать и вскоре возможен неприятный инцидент, — пояснил он доверительным тоном.
— Собачка?
— Да.
— Писать?
— Угу!
— И какать!, — испортил все Морган, смотревший при этом на Геру с таким видом, будто демонстрировал, как именно хозяйская собачка хочет какать.
— Не-а…, не дам.
— Фашист…, — прошипел сквозь зубы Лембке, все это время неотступно смотревший в свою чашку. Он словно видел на ее дне старые гестаповские хроники.
Все снова замолчали и продолжали пить чай, анализируя тупиковую ситуацию. Я стоял, облокотившись о стену и наблюдал за их невеселыми лицами. И вдруг последовал взрыв. Он был так неожидан и резок, что Лембке чудом не разбил чашку. Она упала на пол и расплескав остатки жидкости, закатилась под стол. В одно мгновение тишину наполнили гулкие и протяжные звуки откуда-то сзади — из самой глубины квартиры. Все сидящие за столом на некоторое время застыли, уподобившись восковым фигурам из музея мадам Тюсо. Звуков было два. Они были такой глубины и силы, что я почувствовал, как вибрирует диафрагма в моей груди. Эти звуки были остры как лезвие бритвы и увесисты будто каменные глыбы. Мне показалось, что они проникают своей глубиной в самые отдаленные места сознания, заставляя отвечать движением каждую нитку нервов. Стараясь не выказывать внешнего беспокойства, я, тем не менее, почувствовал непреодолимое желание, чтобы это прекратились. Второй звук, абсолютно равнозначный по тембру и протяжности прозвучал, взяв секундную паузу после первого. Очень странные и страшные звуки. Такие звуки, услышав которые что-то сидящее высоко и гордо внутри молниеносно вдруг срывается вниз и становится маленьким и беззащитным. И уже не скоро поднимается обратно.
Их гул еще бродил вдоль стен, а мы впятером все также застыли с открытыми ртами и я готов поклясться, что каждый из нас опасался, что это повторится снова. Но позже, конечно, никто не признался.
Ничего не произошло, в доме снова воцарилась тишина и мы стали осторожно дотрагиваться до собственных замерших чувств.
— Это мои часы, — сказал я после паузы, пытаясь изобразить подобие улыбки..
По лицам я понял, что это у меня не получилось.
— Какие часы?, — не поверил вмиг забывший про пиво Морган, — это по меньшей мере колокол Собора Парижской Богоматери.
— Что, уже два? — спросил Гера.
— Только половина одиннадцатого.
— Они неправильно выставлены?
— Они вообще не исправны, — махнул я рукой, — так, позванивают время от времени.
— Ни хрена себе «позванивают», мертвый вскочит!, — возмутился Лембке.
— Антикварная вещь, — пояснил я, — раньше все делали в других масштабах.
— Хочу видеть этот Биг Бэн и ставлю ящик Блэк Лэйбла, что он прячет там целую колокольню, — вскочил со стула Квага и все тут же ринулись за ним. Последним шел я. Вычислив место расположения часов, они с восторгом и бесконечными комментариями стали рассматривать их, окружив шкаф полукругом.
— Ты смотри, чего удумали!
— Ого!
— На торгах Сотбиз они устроили бы большой переполох!
— Особенно, если бы начали бить двенадцать во время аукциона.
— Не пойму как они ходят, механизм подзавода отсутствует!
— Заводятся ударом молота… в комплект не входит.
— Смотри, что-то написано!
— Поэма, что ли … старинная.
Я улыбнулся и взяв за плечи Квагу и Моргана развел их в стороны, чтобы тоже протиснуться к часам:
— Я видел. Что интересно, надпись появилась в тот момент, когда… когда…
Пораженный увиденным, я замолчал. Они поначалу продолжали рассматривать изящное исполнение часов, но не дождавшись дальнейших комментариев вопросительно уставились на меня. А я так и остался стоять с открытым ртом и округлившимися от удивления глазами. Проследив за направлением моего взгляда все уставились на буквы, выгравированные на пожелтевшем металле. Секундная пауза длилась целую вечность и я снова и снова перечитывал двустишье.
— Что за черт?, — тихо спросил Гера, первым смекнувший, что что-то не в порядке.
Ответа не последовало. Я просто не знал, что ответить. Часы застали меня врасплох. Друзья не переставали смотреть поочередно то на меня, то на часы, ожидая объяснений.
— Эй! Что случилось?!, — спросил Гера громче, дернув меня за плечо.
— Надпись…, — процедил я, сглотнув.
— Что «надпись»?
— Она…
— Ее не было?
— Была… была другая.
— Что?
— Она была другая.
— Какая другая?, — Гера с недоверием толкнул меня локтем.
— Другая…
Морган потер табличку рукой, на ней остались разводы от его пальцев.
— Ну и что? А эта чем хуже?
— Точно помню, этой не было.
— Пить надо меньше!.. Другая…
— Она может переворачиваться, — изрек Лембке, энергично поводив ногтем по краям металлической пластины, — вот надпись теперь и другая.
— В следующий раз выскочит первая, — утешал Гера.
Я кивнул головой в знак согласия, однако неприятный осадок от звуков и последующего свидания с часами все равно остался. Мы вернулись на кухню и они продолжили болтать о своем, а я вновь и вновь возвращался мыслями к часам. Во всем на этом свете был смысл. Абсолютно во всем. Наверное, кто-то очень давно вкладывал смысл и в эти странные слова, нанося их инструментом на металл. Сейчас уже никто не сможет объяснить смысл выгравированных с тонким мастерством букв и фраз. И я жалел об этом. Кому они предназначались и при каких обстоятельствах были нанесены? На предмете подобной отточености и филигранности было бы, по меньшей мере, глупо писать бессмысленные, ничего не обозначающие слова. А тем более изготавливать механизм, меняющий одно глупое выражение другим. Значит, смысл был. Что-то в этом уравнении не складывалось. И, скорее всего не сложится уже никогда. Ответы на эти вопросы давно сгнили в земле, они навсегда утрачены, как утрачен и смысл. Время сожрало его. Остались только часы с прямоугольной металлической нишей пониже циферблата. И теперь на этой нише значились идеально выгравированные буквы, складывающиеся в слова:

«Два на часах и крытый тентом страх
Все мчится, словно тень сквозь мрак»

Что это может означать? Просто набор слов, описывающих некое событие? Фраза явно приурочена к моменту, когда часы должны стукнуть два. Выражения слишком образны, чтобы можно было их связать с явлениями, произошедшими в истории. А что было написано раньше? Что-то про час несомненно было. Точно не помню, но стрелки тогда перескочили и показывали ровно час. Два на часах. На часах сейчас действительно было два. Хотя они не были заведены и стрелки оставались недвижимыми. Или мне так казалось? В два, по видимому, и зазвонили часы. Как могли перескочить стрелки, если механизм часов не исправен? Случайно? Чертовщина какая-то. Скорее всего, тогда же сменилась и надпись. Наверное, эти надписи были когда-то формой выражения мысли через поэзию или сами часы были посвящены мастером одному из известных авторов, когда-то написавшему эти строки. Да, так оно и было. Механизм стар и допускает некие сбои, сдвигающие время от времени стрелки и заставлявшие часы бить. Но как они били, если оставались не заведены? Как они били, если для ударов такой силы необходима огромная энергия? А они были не заведены. Черт, запутался. Возможно, тот чудак заводил их перед продажей? Почему ничего не объяснил? Какого черта убежал? По-прежнему вопросов оставалось гораздо больше, чем ответов. На этом я решил успокоиться, потому как ответить на поставленные вопросы с исходными данными, что я имел на данный момент, было невозможно.
Мы сидели в комнате, прямо на полу и болтали на ничего не значащие темы. А потом зазвонил телефон. В трубке был голос Скрежета.
— Ты не спишь?
— Нет, — ответил я, — Уже нет. Только, пожалуйста, не спрашивай сколько сейчас времени. Это больная тема.
— Извини, что отрываю от «дел», но лучше бы тебе подъехать сейчас ко мне.
— Что-то случилось?
— Нет, но есть веские основания полагать, что может случиться… на днях, — загадочно процедил он своим голосом.
— Перестань темнить!
— Подъезжай, надо кое-что срочно обсудить, — отрезал он и в трубке послышались гудки.
Я тяжело вздохнул, поднялся и стал в задумчивости разминать пальцы.
— Любовницы начинают рвать провода спозаранку? — улыбнулся Квага.
— И нет ему спокойной жизни, — сказал я себе под нос, натягивая брюки, — я ненадолго, по работе.
— Может, пока прогуляемся? — с надеждой оглядел остальных Лембке, — Может в музэй, в конце-то концов?
— Твой музэй ограничится осмотром ближайшего магазина со спиртным, — отрезал Гера и тоже встал, — я проеду с ним, а вы пока медитируйте.
— Я спать, — Морган давно тер ладонями красные глаза, — только вздумайте напиться.
Мы с Герой быстро оделись и выскочили на улицу.
— Похоже, я вчера еще был в состоянии доехать до гаража?
— А то…
— Тут недалеко, — пояснил я непонятно зачем. Гера давно знал, где находится мой гараж. Он направился вслед за мной через двор. Остывающее осеннее солнце кололо глаза и мы щурились, избегая его лучей. Очень скоро, всего через несколько дней, мы уже будем скучать по нему. Миновали двор, прошли через арку и ждали зеленого света светофора на краю тротуара. На другой стороне проезжей части стояли люди, мечтавшие поменяться с нами местами.
Что случилось потом, я не понял. Помню только, что смотрел на мигающий желтый круг среднего сектора и думал, как он похож на осеннее солнце, точно также предупреждающее о своем скором уходе. Потом шагнул на проезжую часть и кто-то просто выключил свет. И ничего не было в этой кромешной темноте, ни боли, ни звуков, никаких ощущений. Ничего. Я пытался вспомнить как выглядит мир, как выглядят его улицы, дома и люди, я силился вспомнить хоть что-нибудь из того, что помнил раньше, но ничего не получалось, сколько я ни старался. Только густой и вязкий мрак. Только он один.

Все мчится, словно тень сквозь мрак…

— 6 –

Это был другой мир. Я видел себя, я ощущал каждый сантиметр своего тела, но я больше не мог руководить его действиями. Так было. Я воспринимал все, чтобы бы не делал тот, другой я в этом мире, но ничем не мог помочь ему. Я просто наблюдал со стороны. Он радовался, боялся, переживал. Он любил снова и снова. Я неотступно бродил за ним, чувствуя то теплоту волнения, то приступы леденящего ужаса. Редкие и яркие чувства переживал я в этом мире. Только здесь можно было ощутить всю бесконечную глубину белого и смертельную обреченность черного. Этот мир был миром одних только чувств. Поступки здесь воспринимались как данность, как нечто необратимое и неоспоримое, как само собой разумеющееся и беспрекословное. События летели с поражающей воображение скоростью. Их можно было трогать, ими можно было дышать. Их нельзя было только изменить. Так было. Череда нескончаемых и непредсказуемых порывов, то относила мою душу на заоблачные высоты счастья, то швыряла в бездонную пропасть обреченности. Безусловно, это была настоящая жизнь. И конечно это было со мной. Я видел и узнавал себя, но не мог решать, когда можно сказать что-то, а когда отвернуться. Когда прыгнуть, а когда пригнуться. Другой я делал все это за меня. Я только следил. Следил неотступно и с замиранием сердца. Я хотел избавиться от него, хотел уйти, но он не отпускал меня. Я хотел ответить «да», а он говорил «нет». Я больше не желал отвечать за его поступки, а он снова и снова совершал их. И бесконечная череда событий, лиц, явлений. Разных и одинаковых, однотонных и цветных, словно в калейдоскопе. Думать нельзя, можно только ощущать. Решения принимаешь не ты. Ты только чувствуешь результат в новом взрыве эмоций . И вот уже рвет на части ни с чем не сравнимая радость. Такая сильная и красивая. Или парализует нервы загробная тишина. Грозная и беспристрастная. Так было.
В конце концов, я остался один на один с небом. Я лежал на спине и смотрел в его глаза. Оно могло в одно мгновение стать чем угодно, обрести иную сущность и я сдерживал дыхание, чтобы оно не превратилось в заброшенное кладбище или разрушенный город. Я почти не дышал и все искал, искал. Искал то, чем я хотел видеть это небо, прежде чем оно приняло решение самостоятельно. Но ничего не приходило в голову. Что было сил, я торопил себя: быстрее, быстрее, иначе оно станет одним из моих кошмаров и ничего не вернешь обратно. Но небо имело свой разум. То, во что оно обратилось, я не видел никогда прежде. Это была страница не из моей книги. Неожиданно оно стало сужаться и образовало огромный яркий круг. Он был бесконечен и вместе с тем одинок. Позже, внутри него стали обретать очертания другие круги, заметно уступавшие в размерах своему прародителю. Их было шесть. Они завели хоровод у меня в голове, выстроившись друг за другом. Давай вспоминай, вспоминай. Что ты хотел увидеть, не то будет поздно, поздно, поздно. Небо, тем временем продолжало творить и действовало вразрез с моими желаниями. Шесть окружностей идеальной формы вдруг стали расплываться внутри самих себя, и в каждой из них я отчетливо увидел уменьшенную копию сообщества из шести кругов. Эти были очень яркими и их вид доставлял боль глазам. Ну вот, думал я. Что теперь? Как это понять? Я закрывал глаза и снова открывал их, но картина не менялась. Да! Ведь я же догадывался, я давно чувствовал, что весь смысл мироздания в них, в этих кругах. Ну, конечно! Как все просто, как я глупо все усложнял. Только круги и больше ничего. Только они одни. Без конца, без начала. Долгие, вечные круги.
Я любовался ими до тех пор, пока не почувствовал, что моргаю. Разве раньше я мог? Не помню. Я проверял обретенную способность много раз, снова и снова смыкал глаза, открывал для себя ощущение смены света и мрака.
В тонах окружавших меня, преобладал белый цвет. Его превосходство было огромным, и он теснил противника повсюду. Посмотрев наверх, я увидел то, что считал своим небом. Толстая округлая стойка огромных размеров несла в себе шесть застекленных фонарей в форме окружности. В каждом из них было по шесть ламп, выстроившихся одна за другой. Они были нестерпимо ярки. Теперь я отчетливо видел их. Небо исчезло, его свет был светом простых электрических ламп. Какой обман! Это стальное животное уставилось на меня своими многочисленными глазами. Оно смотрело сверху и я понял, что лежу. Мы долго рассматривали друг друга – он смотрел на меня, а я, не моргая, пытался охватить все его глаза.
— Это несправедливо, у него десятикратное превосходство, — сказал я, когда понял, что мне ни за что не пересмотреть железного монстра с его многочисленными стеклянными зрачками. Я сам удивился звукам, которые услышал.
Откуда-то сбоку появился голос.
— У него что?
Я боялся повернуть голову и продолжал всматриваться в глазницы перед собой.
— У него больше глаз. Я проигрываю.
Молчание.
— У него теперь больше не только глаз …
— Кроме глаз у него больше ничего нет, — не согласился я с голосом.
— Мозгов у него теперь тоже больше, — сказал голос еле различимо.
Я молча обдумывал услышанное, живо представляя себе, сколько извилин может иметь обладатель такого количества глаз.
— Мозгов тоже. — обреченно согласился я.
Он стал приближаться ко мне. Он ничего не произносил, но я чувствовал по его дыханию, как он подкрался ближе. Сбоку возник его силуэт и я с удвоенным вниманием сосредоточился на лампах, только чтобы не видеть обладателя голоса.
— Тебе лучше? Как себя чувствуешь?
Ха, подумал я. Так просто глупому голосу меня не обмануть.
— Лучше тому, у кого больше глаз, — сосредоточенно произнес я.
Ни звука. Он только стал чаще, чем прежде дышать. Наверное, понял, что ему здесь нечего ловить. Чуть помедлив, он снова принялся за старое. Какой настырный голос.
— Ты без сознания уже почти двадцать часов. Помнишь что-нибудь?
Вранье! Как это без сознания? А эти глаза? Они целую вечность смотрят на меня! Все ложь. Если послушать его и перестать смотреть, я тут же проиграю. Глаза победят.
Голос тем временем не унимался.
— Что-нибудь вспоминаешь или нет?
Я помнил только то, что нельзя ни на секунду оторваться от повисших в воздухе глаз. Голос смолк и стал бродить вокруг. Его белая тень возникала с разных сторон. Он искал мое слабое место.
— Если ты нормально себя чувствуешь, но пока не хочешь разговаривать, то я ненадолго оставлю тебя.
Я промолчал. Голос повитал немного в воздухе и исчез. Я улыбнулся. Теперь ничто не помешает мне смотреть в эти глаза. Смотреть без перерыва и остановки. Но тишина продолжалась недолго. Я услышал где-то уже несколько голосов. Ну, конечно. Он всего лишь пошел за подкреплением. Сейчас вернется и не один. И тогда они примутся за меня вместе. Я невольно поежился от этой мысли. Тем временем, звуки приближались. Но среди них больше не было того, оставившего меня голоса. Это было что-то новое. Тень стремительно ворвалась в поле моего зрения и я тут же ощутил ее нервное прерывистое дыхание.
— Слава Богу, все обошлось… Как ты? — этот голос был до боли знаком, почти осязаем. Я повернул голову и узнал лицо Геры.
— Ничего, ничего, через неделю поставят на ноги!, — приговаривал он, принявшись спешно поправлять мою простынь, — что-нибудь нужно?
— Сигареты есть?, — медленно спросил я.
— Какие сигареты? — Гера остановился и выпучил глаза, — Что, наркоз не отпускает? За коньяком не сбегать? Ты сутки без сознания.
— Сутки…сутки, — повторял я, силясь вспомнить это, показавшееся мне новым слово.
— Скрежет названивал все утро. Попросил набрать, когда будешь в норме. Но это не главное, тебе крупно повезло! И как тебя угораздило?
— А откуда ты узнал?
— Узнал… узнал что?, — его брови поползли вверх.
— Что это я?
Гера протяжно выпустил воздух.
— Похоже все хуже, чем я думал, — сказал он, — Что-нибудь помнишь? Авария, этот… эта машина? Ты понимаешь, что вчера попал в аварию?
Я с недоверием смотрел на него.
— Мы шли через дорогу к гаражу, вспоминай! На светофоре остановились, ты начал переходить, выскочил этот… этот фургон и…, — он нервно задергал руками, — я виноват, отвернулся прикурить…
Он отвел глаза в сторону. Мне на секунду показалось, что я уже видел эту сцену раньше. Я вот так же лежал, а он стоял рядом. Мы молчали. Но только секунду. Потом он стал говорить:
— Парни приехали, ждали тебя. Внизу никого не пускают. Я всеми правдами и неправдами…Бахилы, халаты…Я думал, что все… Когда сказали, что будешь жить, бился об пол лбом и клялся, что мы начнем все заново… Вот так. — он грустно улыбнулся.
— Сигареты есть?, — повторил я бесцветным голосом.
Он смотрел на меня оценивающим взглядом.
— Ты в своем уме? Смешной человек! — потом медленно покачал головой из стороны в сторону.
— Они опять напились? — спросил я тогда.
На этот раз он покачал головой сверху вниз.
Гера присел ко мне на кровать и мы сидели так какое-то время. Он что-то говорил, успокаивал, спрашивал. Я молча наблюдал за ним. Потом вошла молодая девушка в белоснежном медицинском халате и выгнала Геру. Он сопротивлялся и переключился со своими вопросами на нее. Она была непреклонна. Потом долго прощался со мной. Я еще слышал их голоса в коридоре какое-то время.
Грузовик выскочил из-за угла. К счастью, он не успел набрать летальную для меня скорость. Я как всегда смотрел под ноги и следил за последовательностью полос. Когда ступил на черную полосу, последовал удар. Водитель не был пьян, он просто не заметил меня. Врезавшись, моментально ударил по тормозам, что спасло от наезда. Ни одной сломанной кости. Черепно-мозговая травма и шок первой степени. Больше всех испугался Гера. Он думал, что это конец. Бегал по проезжей части и кричал. Я ничего не думал, я просто больше не вставал…
Приходил врач, чтобы провести обследование, затем пожилая медсестра. Она помогла мне поесть, хотя я в этом уже не нуждался. Не было больно или неприятно, было как-то странно. Голова, будто пережила что-то, а я сам отсутствовал в этот момент. Она будто была чужой, не принадлежала больше мне. Доктор сказал, что удар — ерунда, главное, чтобы не последовало изменений в психике. Мысли казались сейчас незнакомыми и будто заимствованными у кого-то. Я долго прислушивался к этим новым ощущениям. Будто знакомился с заново перекрашенными стенами своего сознания. Не было ни жалости к самому себя, ни сожаления по поводу случившегося. Просто какие-то новые, незнакомые чувства. Так я и пролежал до вечера, прислушиваясь к ним.
А вечером пришел Скрежет. Он был возбужден и пытался скрыть это. Снующие из сторону в сторону зрачки выдавали его. Я давно не видел его таким. Он рассказал, что после аварии из госпиталя позвонили в управление компании и сообщили о случившемся. Скрежет долго ругал того, кто сделал это последними словами. После было проведено экстренное совещание. Скрежета туда не позвали. Он не сказал этого, но я и так понял по его лицу. Игроки команды противника были лишними на этой тренировке. Поначалу он уходил от тем, которые могли доставить мне переживания и ронял раздраженные обрывки фраз. Но я почувствовал, что если он не поделится грызущими его нутро проблемами, то черные мысли образуют в его голове гематому. Я сказал, что можно не беспокоиться и рассказывать как есть все. Скрежет был человеком своего дела и душой плотно прикипел к работе. Он воспринимал неудачи компании как свои собственные. Радовался как ребенок победам. Компания заменяла ему любимую супругу, детей и очаг. Я знал все это и просил продолжать. Он был вне себя и не сразу смог собраться, раздосадовано перескакивая от изложения фактов к эмоциям. Но затем общая картина понемногу была восстановлена и обрела завершенность. Цирк принял решение временно отстранить меня от управления. Управление передавалось координационному совету компании. То есть самому Цирку. Совещание Совета директоров переносилось до момента моего полного выздоровления. Лицо Скрежета по мере развития повествования темнело. Голос приобретал обреченность. Наверное, я совершил ошибку, что дал ему выговориться. Он ни во что уже не верил, он считал это началом конца. Выбирая наиболее веские аргументы, я как можно спокойней объяснял ему, что моя травма не серьезна, что через пару дней я на правах Генерального директора разгоню палками тех собак, что преждевременно пожаловали полакомиться мертвечиной. Что получилось – не знаю.
— Посмотри на меня, Скрежет. Просто посмотри. Что ты видишь?
Он ничего не отвечал и на меня не смотрел.
— Эй, это я, старик, это все еще я. Я жив! И я выйду в полной дееспособности – что им останется? Ничего, кроме как вернуть законные полномочия. Сколько не щелкай челюстями – отдавать придется. И тогда уже мы с тобой рассмотрим правомерность принятых некоторыми членами Цирка решений. Полетят клочки по закоулочкам…, — улыбался я, ехидно скалясь, чтобы заразить и его уверенностью.
Он ничего не отвечал. Он молча взял яблоко и стал его грызть.
— А между прочим, все правильно сделано, — сказал я, легко отхватив зубами кусок, — человек попал в катастрофу. Кто может знать, чем это обернется для компании? Потери управления быть не должно. Ты зря поднял бучу. Я бы на их месте также назначил временного управляющего.
— Временного управляющего, но не координационный совет, — ответил он тихо, — они сбились в стаю, это попахивает изготовкой перед прыжком.
Я недоверчиво хмыкнул.
— Разгоним мы твою стаю, — я бодро разжевывал яблоко, -дрынами.
Он снова промолчал, а с лица не сходил цвет грозовой тучи. Я ушел от этой темы, стал задавать ничего не значащие вопросы на никого ни интересующие темы. Он без энтузиазма отвечал. Попрощавшись и все также не глядя на меня, он удалился. Мне не понравилась наша встреча, но не скажу, чтобы я был очень расстроен. Просто не понравилась и все.
К вечеру окончательно исчезло странное ощущение в голове и я расхаживал по палате, вдыхая стойкий больничный «аромат». Мышцы ног за пару десятков часов бездействия утратили тонус. Я напомнил им о нагрузках. Солнце садилось и вечерние улицы оделись в мистические, темно-красные тона. Мне нравился этот редкий быстротечный цвет надвигающихся сумерек. Потом еще долго я стоял у окна и думал о проходящих по улице незнакомых людях. Я пытался проникнуть в чужие мысли и прочитать по лицам, насколько они счастливы этим прекрасный вечером. Некоторые спешили и надевали сосредоточенно-отрешенные маски, другие неспешно прогуливались, о чем-то разговаривая. На таких лицах можно было заметить улыбки. Мне было интересно прослеживать изменения незнакомых черт, следить за движениями людей и их эмоциями. Я чувствовал сожаление, что раньше никогда не знал их. Не знал чужих планов и надежд, не разделял их взгляды, не чувствовал настроение. Мне показалось, что этим, я что-то потерял для себя. Все, что я знал о них — это то, как они выглядят. И я зачем-то пытался запомнить их, закрепить их лица в своем сознании. Завтра я уже вряд ли найду детали их образов в своей голове и они потеряются для меня навсегда.
Открыв высокое окно, я вдыхал вечерний воздух и наслаждался его спокойствием и умиротворенностью. И завидовал свободе проходящих мимо людей. Они и не подозревали сейчас о том, как много значит эта свобода. Здоровый никогда не поймет больного, пока не окажется на больничной койке. Свободно идущему вдоль улицы никогда не понять того, кто смотрит на него сквозь решетку. До тех пор, пока на его собственной клетке не задвинут засов. Я глубоко вдохнул и выдохнул. Голова была в норме. Прочувствовав это, я окончательно решил уйти прямо сейчас. Прочь от этих стен, от этого странного запаха. Предварительно прислонив ухо к гладкой поверхности старой больничной двери, я снял с вешалки одежду и начал спешно переодеваться. Переговоры и увещевания ни к чему ни приведут, только усилят контроль со стороны персонала. Просто уйти, ни перед кем не оправдываясь и никому ничего не объясняя.
Одевшись и оглядев улицу, я выпрыгнул с балкона первого этажа прямо на темнеющий асфальт и, не оборачиваясь, зашагал прочь. Теперь я с гордостью чувствовал себя одним из них, одним из этих настоящих людей. Я смотрел на них, ожидая разделить радость свободы, но они оставались безразличными и хмурыми. Они не были так свободны, как это представлялось сквозь решетки. Обстоятельства опутали тройным узлом, обстоятельства вязали по рукам и ногам. Люди молча шли по улицам и думали о предстоящей борьбе, каждый со своими, только ему известными решетками обстоятельств. А я не думал сейчас ни о чем, просто радовался своей мнимой свободе. Я шел навстречу теплому осеннему ветру и наслаждался свободой, которую сам для себя выдумал. Затем, остановившись, купил сигарет и бутылку пива. Запуская дым в легкие, вдруг почувствовал приятную дрожь в ладонях. И незнакомый запах дыма, от которого успел отвыкнуть за прошедшие сутки. Сейчас я упускал реальный шанс убить одного из своих бесов. И мой оставленный было бес, мчался обратно из раскаленной докрасна бумаги. Гонимый силой легких, он все дальше и дальше прятал в мозг свое прозрачное сизое тело и заставлял мои пальцы приятно содрогаться. Он снова на старом насиженном месте. Он снова с готовностью укорачивает жизнь, убивая одну за одной минуты моей старости. Гнать его поздно.
Переходя дорогу на светофоре, я как всегда, изучал полосы. Интересно, какая из них сейчас моя. Глядя на остановившиеся машины, я искал взглядом хотя бы один грузовик, но среди них не было ни одного. Спустившись на освещенную спокойным светом станцию метро, поехал домой. Люди без страха заходили в тесное брюхо вагона и мысли их витали далеко от этих мест. Я вышел на своей станции и не спеша добрался до своего подъезда. Затем поднялся по лестнице и ключ легко щелкнул в замке. Меня встретила густая темнота. Внутри никого не было. Тихо работал холодильник на кухне, и мне показалось, что это он вырабатывает мрак внутри. Я не любил быть наедине со своим домом. Включив поочередно во всех комнатах свет, я опустился на диван и открыл найденную в холодильнике бутылку пива. Загорелся экран телевизора. Шла какая-то передача. Двое оппонентов-политиков, энергично жестикулируя и эффектно варьируя интонации, поочередно выдвигали свои предложения по искоренению взяточничества в среде государственного чиновничества. Я улыбнулся. Вдоволь наговорившись, они с чувством выполненного долга пойдут к любимым женщинам, на которых потратят полученные в течение рабочего дня взятки. Потом будут сидеть в мерцающем свете ночных заведений, построенных на взятки и обставленных взятками. Они будут выпивать и закусывать взятками, будут платить взятками за тихую, спокойную старость. А завтра? Завтра они начнут свой день дачей взятки за возможность обсудить в прямом эфире проблематику искоренения коррупции в эшелонах государственной власти…
Откинувшись на диван и закрыв глаза, я вслушивался в биение своего сердца. Сколько это продолжалось, трудно сказать. Но кончилось это неожиданно. Чертовы часы опять начали бить. Я открыл глаза и замер. На этот раз последовало три глубоких, равномерных удара.
Я сидел не шелохнувшись, пока раздавались звуки, с запрокинутой головой и открытыми глазами. Одному Богу известно, чего стоила мне эта неподвижность в минуту апокалипсиса, происходившего всего в двух метрах от дивана. Сердце бешено ныряло куда-то вниз, затем снова возвращалось на прежнее место. И так троекратно. Прослушав до конца потерявшееся в стенах эхо последнего удара, я медленно поднял голову. В висках бешено гудело. Может это не часы вовсе, может била моя больная голова? Я сделал большой глоток пива и стал массировать пальцами виски. Отчетливый щелчок. И блик от переворачивающейся пластины. Помню этот звук. Он абсолютно идентичен тому, что был в первый раз позавчера, в парке. Не спеша разглядывая с дивана часы, я заметил, что большая стрелка как и прежде, застыла на двенадцати, маленькая теперь переместилась на тройку. Спокойствие, главное спокойствие. Принцип Карлсона еще никто не отменял. Нажатие кнопки и экран с борцами за чистоту товарно-денежных отношений гаснет. Ни звука. Абсолютная тишина. «- Кто-нибудь, убейте меня поскорее!», — подумал я и добил содержимое бутылки. Налакавшись и осмелев, медленно приподнялся с дивана. Это черт знает что и оно происходит у меня дома. Если следовать логике событий, на металлической пластине, внизу, после боя меняется надпись. Перевернутая пластина должна показать свою обратную сторону. Ее я видел в парке. Вот и все. Вот и весь фокус. Я долго не двигался с места, напрягал глаза. Я силился рассмотреть выгравированные слова и заверить себя, что они те же, что и прежде. И не более того, успокаивал себя я, но ноги не слушались, а внутри все противоестественно сжималось, будто ощущая огромные перегрузки. Фокус был какой-то странный. Не логичный и не смешной. «Что за чертовщина?», — думал я, — «в первый и второй раз обе строки были абсолютной одинаковой длины, абсолютно одинаковой… а сейчас…». Ладони моментально намокли, а в горле, наоборот, воцарилась великая пустыня. Хотел глотнуть пива, но бутылка оказалась пуста. Ничего другого не оставалось и я продолжал исступленно смотреть туда, чуть ниже циферблата, ни приближаясь однако к часам ни на шаг. Изображение проецировалось на сетчатке моих глаз и подавало мозгу импульсы, в который тот не хотел верить. Нижняя строка была отчетливо короче верхней, сколько ни пытался я рассмотреть ее внимательнее. Наконец, окончательно раздраженный собственным малодушием, я парой стремительных шагов уничтожил разделяющее нас пространство, и затаив дыхание, прочел на тусклом металле следующие слова:

«Приют нашедший глубоко внутри
Удар наносит ровно в три»

— 7 –

Сна как не бывало. Сколько ни ворочался в кровати, мысли и образы стремительным потоком проносились сквозь сознание, словно взбесившись. Они роились и толкали друг друга, брались за руки и строились в ряды. Я гнал их, пытался представлять абсолютную пустоту, но они возвращались и атаковали мой разум снова и снова. Я вспомнил старый детский способ – считать овец с закрытыми глазами. Не помогло. Очень скоро вместо овец я начинал видеть огромные цифры и изогнутые стрелки, ни на секунду не останавливающие свой бесконечный бег. Каждый раз, когда большая из стрелок достигала двенадцати, слышался громкий механический щелчок. И металлическая поверхность менялась снова, неустанно штампуя туманные слова и непонятные фразы. Лицо вспотело, лоб обжигал руку. С закрытыми глазами лежать было больше невыносимо. Я открыл их и стал рассматривать стену. Это занятие также не принесло ожидаемого облегчения. В бессилии, я застучал кулаком о твердую поверхность стены. Потом поднялся и стал бессмысленно кружить по комнате, обдумывая, чем занять себя. Из головы не вылезали проклятые стрелки и я уже представлял себя частью часового механизма, двигающегося по кругу от цифры к цифре.
Так ничего и не придумав, я оделся и выскочил на улицу. Было тепло и тихо. Окна в домах вокруг сумрачны и мертвы. Металлические фигуры автомобилей во дворе и силуэты дремлющих строений – больше ничего. Простояв без толку пятнадцать минут, я вышел со двора и проследовал на свет. Светом оказался фонарь на застекленной автобусной остановке. Стаи насекомых витали возле единственного источника света в целом мире. Прислушался — внутри остановки стоял приглушенный храп. Медленно обойдя стороной, я увидел счастливого человека. Он спал, уложив голову на сложенные руки. Как я завидовал, глядя на его безмятежный сон посреди огромного бетонного города. Стоило, наконец, успокоиться и привести мысли в порядок. Поднявшись по лестнице и закрыв на ключ дверь, я поудобнее устроился на полу перед часами и стал их внимательно рассматривать. Больше я не боялся их. Прищурившись и погрозив часам пальцем, я выпускал в их сторону сигаретный дым. Естественно, они предпочли не прерывать молчания и продолжали внушительно взирать за мной со своего постамента.
— Сейчас я разберусь с вами, — обратился я с угрожающей улыбкой к деревянному истукану, — окончательно и бесповоротно, а если не разберусь я, то циркулярная пила уж точно разберется.
Окончательно изгнав дурные мысли, я встал и приподняв часы, быстро поставил их на пол прямо по центру комнаты. Потом целенаправленно проследовал в кладовую и вызволил из ее пыльного чрева тяжелый ящик с инструментами. Ящик отвечал на каждое мое движение внушительным железным бряцаньем. Я открыл его, удовлетворенно осматривая забытые орудия труда.
— Все, что бы удалить больной зуб… И не только зуб.
Я стал ходить вокруг часов, внимательно изучая каждый сантиметр темного изогнутого тела. Рядом стоял открытый ящик с орудиями пыток для любых механизмов. Что я знал об устройстве часов? То, что внутри была целая дюжина взаимосвязанных шестеренок, приводящих в движение стрелки. Еще пружина. А еще в голове крутилось слово «маятник», но я, к собственному стыду, так и не вспомнил, в чем его заключалась его функция. Но ломать, как известно – не строить. Сейчас я твердо решил открыть секрет металлической пластины и вытащить ее на свет Божий. Она будоражила мое любопытство и не давала покоя.
Однако уже в ходе беглого осмотра выяснилось, что какие-либо болты, шурупы или гвозди в корпусе часов отсутствовали напрочь. Как и отверстия для них. Откручивать было нечего. Впрочем, и закручивать тоже. Это меня несколько озадачило, но я был по-прежнему был преисполнен уверенностью в общей победе. Часы были сплошь монолитны и темное дерево корпуса, казалось так и появилось на свет одним цельным куском. Но механизм был кем-то и как-то вставлен внутрь этого куска престарелого пня. И этот кто-то жил во времена, когда человечество еще не изобрело электрических дрелей. Меня им не провести, а научный и технический прогресс тем паче. Я повалил часы на бок и досконально изучал дно, но оно оказалось идеально ровным. Тогда, вооружившись фонариком и вернув часам первоначальное положение, я стал всматриваться в каждое ответвление прекрасно выполненного орнамента, секрет мог крыться в одном из множества его углублений. Но сколько не рассматривал я филигранные изгибы, дерево повсюду оставалось совершенно гладким и нетронутым даже намеком на инородное тело. Я не сдавался. Закончив осмотр корпуса и выругавшись, сосредоточенно стал изучать овальный циферблат часов. Корпус вплотную смыкался с тонким стольным ободом, очерчивающем границу окружности циферблата. Отвертка между ними не влезала, сколько я не пытался протиснуть ее тонкое жало. Тогда взяв молоток, я легко постучал по матовому стеклу циферблата, надеясь, что он поддастся. Но он оставался недвижим. Все сильнее молотил я и все выше становилась амплитуда размаха моей руки. Низкие звуки и никакого результата. Стекло казалось бронированным. Тогда я вытер полотенцем лицо и вытащил дрель.
— Если понадобиться, трупы обязательно будут, — сказал я, угрожающе покачивая перед часами длинным черным проводом.
Часы не ответили мне.
Я снова схватил молоток и стал выстукивать по темному металлу пластины. Она стояла на своем месте, будто намертво заваренная газовой сваркой. Ощупывание креплений отверткой также не принесло результата. Я снова принялся за старый добрый молоток и простучал им корпус, надеясь таким образом определить на теле часов слабое место. Но все звуки были похожи друг на друга, словно однояйцовые близнецы. От напряжения заныла голова. Я откинул молоток в сторону и устало выпустил воздух.
Сев напротив часов, я прикидывал наиболее революционные меры по вскрытию деревянной утробы. Все советы из книги «Работа цивилизованного часовщика» были исчерпаны. Оставалось разбить, разрезать, разломать. Иные варианты, похоже, были испробованы.
Просидев около получаса в тишине и глядя на свой ритуальный тотем в центре комнаты, я успокоился и отогнал деструктивные мысли в сторону.
— Радуйтесь времени, которое я тебе дарую, — устало сказал я часам, собирая с пола инструменты.
За окном занимался рассвет. Сонно и неспешно потягивался город, готовясь вписать еще один лист в свою историю. Поначалу птицы, а чуть позже и люди покидали свои ночные убежища. Вместе с хозяевами просыпались их машины. Одна за другой они выходили на широкие проспекты и улицы, заполняя воздух едкими запахами результатов жизнедеятельности своих стальных сердец. Праздник жизни снова продолжался повсюду – на площадях и в скверах, на пустырях и бетонных мостовых.
Я лег на диван и чувство реального стало гаснуть, быстро повергая мое уставшее сознание в забытье. Старые деревянные часы тоже спали на полу после долгого и изнурительного сражения за место под солнцем. Сражения, в котором они выстояли себе отсрочку.
Телефонный звонок. Поначалу трудно отделить сон от реальности, и я тщетно силился понять, в каком из миров так протяжно звонит аппарат. По — немногу определившись в пространстве, я неуверенным движением поднял не смолкавшую трубку.
Голос в проводах спешно пытался что-то объяснить и о чем-то спросить. Только когда я попросил повторить сказанное, слова наконец обрели смысловую оболочку. Она была странной и какой-то надуманной, эта самая оболочка. Звонок был из банка. Банка, в котором я держал свои сбережения, проводил операции, который кредитовал меня и консультировал по сопутствующим подобным делам вопросам. Девушка с идеальным произношением больше не стреляла словами, она пыталась объяснять. Для нее все казалось простым и понятным, но последнее не относилось в той же степени ко мне. В результате — сумбур и эмоции. На мое имя был оставлен ключ сейфа Т-272, где хранились документы и ценности. Это была моя личная банковская ячейка. Точнее, наша с Полиной. Семейная. Банк исполнял поручение третьего лица, которое обладало правом доступа к ячейке. Этот человек, якобы, оставил поручение, сроком исполнения которого значился сегодняшний день. Третье лицо в этом поручении отказывалось от права доступа к сейфу. Ключ подлежал возврату владельцу ячейки. И именно сегодня. Сейф же по установленным правилам объявлялся доступным только для одного пользователя, о чем должен быть составлен соответствующий акт приема. Этим пользователем был я. Девушка просила меня о присутствии, чтобы урегулировать бумажные формальности. Вот вкратце суть нашего получасового разговора, результатом которого стало испорченное настроение на обоих концах провода. Выслушав обладательницу приятного голоса, я положил трубку.
Водоворот из слов и специальных терминов постепенно упорядочился в моей голове. И вот что выходило из всего этого. Третьим лицом с правом доступа к сейфу, о котором шла речь, была моя жена. Я изначально заключал договор на нас двоих и больше этим загадочным «третьим лицом» не мог быть никто. Но как? Не понимаю, с какой стати она вдруг станет отказываться от права доступа к сейфу? От права пользоваться всем, что у нас было и есть? Бессмысленно. Заявление об отказе и ключ, со слов девушки, поступили десятого, то есть за два дня до отъезда. Я не имел представления о том, была ли она накануне в банке. А если и была? Заявление? Что за бред? Нет смысла. Я взял телефон и набрал ее номер. Механический голос автоответчика сообщил, что данный абонент временно не обслуживается. Я бросил трубку и энергично тер рукой свой подбородок. Делать было нечего. Оставалось ехать в банк и урегулировать этот казус. В том, что это был именно казус, досадная ошибка, хоронящая мое время, сомнений не было. Впрочем, свое время я хоронил с превеликим удовольствием. Что за ерунда – кому охота повторно заключать договора и заполнять бесконечную прорву бумаг? Если только… Нет. Кто-то просто ошибся. Да, обычная ошибка. Одинаковые фамилии клиентов или схожесть номеров ячеек. Что-то из этой серии. Такое случается сплошь и рядом.
Я сидел в машине и ждал, пока разогреется двигатель. Его равномерную работу можно было наблюдать по дрожащим на капоте каплям влаги. Машина была новой и как всякая новая вещь, еще не пресытившая повседневную жизнь своим существованием бок о бок, притягивала и доставляла удовольствие. Я давно мечтал именно об этом автомобиле. Еще с той поры, когда был беден словно церковная крыса и восторженно разглядывал ее горделивую осанку в дешевых журналах про красивую жизнь. Когда большие дяди перестали посматривать на меня свысока, я все равно иногда был не в силах спрятаться от юношеского восторга в закоулках собственного здравого смысла и практичности. Наши детские эмоции иногда возвращаются яркими цветными вспышками. Так было и со мной. Ни дикие банковские проценты, ни перспектива угодить в аварию не остановили меня. Она стала моей, и я снова просматривал старые открытки забытых переживаний. Они дарили мне тепло. Скоротечное и смешное, но все же тепло. Это как первая и самая сильная любовь.
Мы быстро оказались на месте и я стал подыматься по длинной мраморной лестнице со сверкающими хромированными перилами.
— Чего стоит эта помпезность? — горько думалось мне, — Всего лишь пару лишних нищих в подворотне, всего пару искалеченных бедностью и безысходностью судеб…
Вышколенный сотрудник банка с мерзкой сахарной физиономией встретил меня тридцатью двумя вычищенными до прозрачности клыками. Я предъявил карточку постоянного клиента и он, беспрестанно лобызая меня, проводил в кабинет. «-Этот, пожалуй, запросто отпляшет гопака на фамильном кладбище, если этот пункт вдруг будет включен в перечень интересов банка», — подумал я.
Начался скучный разговор о продлении договоров, переводах, процентах и скидках, погашениях и ставках. Я знал, что это необходимость и стойко подавлял в себе желание запустить в визави тяжелой фарфоровой пепельницей, стоящей передо мной. Наконец, разговор был переведен в интересующее меня русло:
— О чем сообщили? Да о том, что я должен оформить некие документы по переоформлению сейфа. Это ошибка. Моей жены сейчас нет в городе, но она абсолютно точно не писала никаких заявлений, — сказал я, доставая сигарету.
— Да-да, вы абсолютно правы… Конечно, ошибка. — отвечал он так, будто с малых лет был моим лучшим другом, почти братом — Ваша жена просто не могла подать никаких заявлений… Сейчас я уточню. Всего секунду, одну секунду.
Он поднял одну из телефонных трубок на столе. После непродолжительного разговора продолжил смотреть на меня, улыбаясь во всю пасть.«- Интересно, — подумал я, — что за мысли сейчас обитают в этой головенке?» Вошла миловидная ассистентка и подала ему тонкую пластиковую папку. После того, как она бесшумно прикрыла за собой дверь, мой «лучший» друг, почти брат быстро перевел на меня глаза и, не прекращая улыбаться, заговорщицки подмигнул.
— Прошу великодушно простить меня, — скорчил он, ковыряясь в бумагах, такую мину, будто только прочел о скоропостижной кончине одного из близких родственников, — заявление имеется… К несчастью, имеется. Так, так… пожалуйста.
Он передал мне бумагу. Я сразу узнал аккуратный почерк Полины и стал бегло поглощать строки.
— Необходимо уладить кое-какие формальности… Минута, не более. Осмотр сейфа, составление акта приемки и вторые ключи снова у Вас.
Полина письменно отказывалась от права доступа к банковской ячейке в одностороннем порядке. Между тем, все важнейшие документы нашей совместной жизни находились именно внутри нее. Внутри было все, что составляло нас во внешнем мире. Я не менее двух раз в неделю наведывался в банк, она, по-моему, приходила еще чаще. Значит, это правда! Но что бы это означало? Решила забрать все ценное на непредвиденный случай? Бред. Но почерк ее! В этом заявлении, датированном десятым числом, она указывала, что просит признать ее права не действующими только двенадцатого, о чем незамедлительно уведомить оставшегося пользователя. Сегодня было двенадцатое. Почему сегодня? Мой «лучший» друг внимательно наблюдал за мной и конечно отметил замешательство. Я терял контроль над эмоциями и покусывал нижнюю губу. Заявление в руке начало предательски подрагивать, а в моей логической машине что-то заклинило. Нелепый сон. Просто нелепый сон.
— Вы знаете наш порядок. Необходимо пройти процедуру вступления в единоличное пользование сейфом Т-272…Смена кода, если желаете. Будете делать это сейчас или…
— Сейчас, — отрезал я и его улыбка моментально обрела вымученность.
Мы спустились вниз по лестнице и миновав многочисленные решетки, очутились внутри хранилища. Воздух здесь был неживой, спертый. Он остался в коридоре, а я проследовал в знакомый до чертиков сектор.
— Как только пожелаете закончить осмотр, нажмите…
Но я уже скрылся за бронированной дверью.
Быстро вставив ключ в приемную щель, я набрал десятизначный код. Последовал глухой щелчок и в памяти моментально всплыли часы с изогнутыми стрелками. «Только здесь их не хватало», — пришло мне в голову. Рывком открыв толстую дверь, я остановился. Предчувствие катастрофы забралось глубоко под одежду и холодило спину. Я поспешно стал поднимать аккуратно сложенные стопки документов, швыряя их прямо на пол. Затаив дыхание, разыскивал что-нибудь из того, что принадлежало ей. Из того, что лежало в этом ящике долгие годы, став его неотъемлемой частью. Ни документов, ни ее драгоценностей в сейфе не оказалось. А я все рыл и рыл, резкими движениями откидывая в стороны потерявшую смысл бумагу. Я хотел найти хоть какое-нибудь доказательство того, что она была все эти годы со мной. Того, что она вообще была. Хоть что-нибудь. Мне бы хватило одной бумажки с ее запахом, одной маленькой фотографии из паспорта. Результат оказался плачевным. Не осталось ничего. Все что имело прямое отношение к жене, бесследно исчезло. Абсолютно и бесповоротно. Я аккуратно вытащил остатки содержимого из железной пасти и стал раскладывать его на столе. Груда деловых и личных бумаг, пластиковые карты, запасные ключи от дома и машины. Все это принадлежало одному мне. Ни ее документов, ни драгоценностей, ни небольшой суммы наличных денег, отложенных на экстренный случай в сейфе уже не было. Шок. Впрочем, в ячейке все-таки кое-что осталось. И этого предмета здесь раньше никогда не было. «Это приговор», — понял я. Запечатанный почтовый конверт, одиноко смотрел на меня из широкого стального зоба. Поднеся его к свету, я разглядел внутри контуры белой бумаги. Аккуратно оторвав тонкий край, вытащил старательно сложенный втрое стандартный лист. Я развернул его и сразу узнал в коротком письме ее почерк. Сердце сжалось в роковом предчувствии.
«Здравствуй, милый! Это жестоко, я знаю. Но иначе не могу. И никогда не смогла бы. Только так, не глядя в твои глаза. Я ухожу. Это должно было случиться раньше, но я слишком слаба, чтобы жечь мосты в твоем присутствии. Не вини меня. Мы оба виноваты в этом и давно уже потеряли друг друга. Ты живешь в своем замкнутом мире и мне не попасть туда. Я сделала многое, чтобы не говорить этих слов, но стены высоки, а ты продолжаешь выстраивать их. Так будет лучше. Постарайся понять и не ищи меня. Полина.»
Я облокотился о стол и бессильно опустил руку с листом.
— Приют нашедший глубоко внутри, удар наносит ровно в три, — тихо прошептал я.

— 8 –

Кто-то толкнул незапертую дверь и вошел внутрь. Искра надежды вспыхнула где-то внутри. Да. Это всего лишь розыгрыш, ее глупая и такая несвоевременная шутка. Сейчас она войдет своими легкими шагами и, заливаясь смехом, сядет рядом. Она расскажет о том, как подговаривала «лучшего друга» участвовать в этом, как готовила мнимый отъезд, чтобы убедиться, что я еще жив. Чтобы снова вернуть меня к жизни. Она будет смеяться и хлопать в ладоши, наблюдая за моей вытянутой физиономией, а потом мы вместе пойдем завтракать. Я вспомню свое подавленное состояние, бессонную ночь среди серых стен и груды обесценившихся в одну секунду акций на мраморном полу. Она попросит у меня прощения и нежно зажжет что-то, что давно угасло. А я, конечно, прощу и обниму ее, поклявшись, что никогда не оставлю больше одну. И в этот момент стану самым счастливым человеком на всем протяжении бесконечной Вселенной.
Дверь в комнату медленно приоткрылась и я увидел стоящего на пороге Геру. Искра потухла, так и не обернувшись обжигающим пламенем. По-другому и быть не могло. По-другому никогда не бывает.
Он долго и пристально смотрел на меня оценивающим взглядом. Складки на лбу выдавали тщательно маскируемое напряжение. Потом он отвел глаза в сторону и стал постукивать указательным пальцем по дверному косяку. А я продолжал молча сидеть на диване, изучая узоры на ковре и подперев подбородок руками. Очень скоро Гера не выдержал.
— Ты?
Глупый вопрос.
— Я… а может и не я.
— Ну и? Зачем сбежал из больницы? – от его слов веяло холодом.
Я не ответил и продолжал внимательно изучать ковер. Он спрятал руки за спину и стал расхаживать взад – вперед передо мной.
— Башкой, случаем, не повредился? — не унимался Гера, — Ты хоть понимаешь, что это все не просто так? Люди месяцами не могут…
Я не слушал. Я медленно опустил руки и, глядя в ту же точку, тихо спросил:
— Грузовик?
Он остановился и уставился на меня.
— Экскаватор! Одевайся.
— Грузовик… Он был крытый? — продолжал я, не обращая внимание.
— Какой к черту грузовик? Одевайся, мы сию минуту, прямо сейчас едем на томографию головного мозга, — он сам стал собирать мою разбросанную по комнате одежду.
— Да или нет? — повысил я голос.
Он замер, будто припоминая, о чем я спрашивал до этого.
— Что да и что нет? Там холодно, одевай свитер!
— Его кузов бал с тентом, так?
— Не помню, одевайся, — он кинул мне свитер, — кажется да.
— Так я и знал, — обреченно вздохнул я и снова уставился в ковер.
Он поднял джинсы и разложил их на диване. Потом присел рядом.
— Я все понимаю, тебе не просто, но сейчас не время для игр, — его голос принял компромиссные оттенки, — неужели ты этого не понимаешь?
— Я не играю, — ответил я серьезно и кивнул головой за его спину, — кто-то играет со мной.
Он повернул голову и, посмотрев на часы, тяжело вздохнул. Потом несколько раз устало похлопал ладонью о собственный лоб.
— Все это было бы очень весело, если бы не было так грустно.
— Ты помнишь, что было написано на часах тогда? — я поднял голову и внимательно смотрел на него. Он уклонился.
— Нет, — после промедления безразлично ответил Гера, не прекращая манипуляции с моей одеждой, — написано, что надо убежать из госпиталя через окно?
— Я напомню. «Два на часах и крытый тентом страх все мчится словно тень сквозь мрак».
— Ну и…
— Когда мы сидели на кухне все вместе, пробило ровно два часа.
Он усмехнулся и недоверчиво покачал головой.
— Тентом…понимаешь, Гера? Крытый тентом!
— Смешно. Не думал, что у тебя настолько все запущено. Ну и это… томография точно не будет лишней. Тентом! — со снисходительной улыбкой на лице он несколько раз похлопал рукой по моему колену.
— Это не все, — я кинул рядом с ним сложенный лист, — читай!
— Что это? – он подозрительно косился на бумагу.
— Прочти…прочти.
Он поднял белый лист двумя пальцами и развернув его, стал спешно пробегать глазами вдоль строк. По мере того, как он углублялся в чтение, ироническая усмешка медленно оставляла его лицо. Дочитав до конца, брови приподнялись и были не в состоянии занять привычные места. Теперь он уставился в пол.
— Даже не знаю, что сказать, — развел он глупо руками, — Она… Она это что… вообще?
— И это еще не все, — теперь настал мой черед улыбаться, — прочти, что написано на часах!
— Где?
— На часах… ниже циферблата.
— Ты же только сказал…
— Послушай меня внимательно и не перебивай, — для значительности я поднял указательный палец вверх, — Две вещи изменились в моей жизни за последние сутки. Одна из них – это моя собственная жена. Вторая – поганая железка на часах. Просто прочти и попробуй связать одно с другим.
Он медленно встал и подошел к деревянным часам, возвышавшимся в шкафу, то и дело недоверчиво оглядываясь на меня. В раскалившемся от напряжения воздухе, я ясно различал его участившееся дыхание. Вдох и выдох. Выдох и вдох. Гера оглядел часы сверху донизу и наконец глаза его остановились на гравировке. Пока он читал, губы бесшумно двигались в немом танце. Дойдя до конца, они так и не сомкнулись.
— Нет, это нет, — бессмысленно повторил он сам себе.
Немного постояв, он подошел и присел на самый край дивана, словно опасаясь теперь меня и моих мыслей. Мы долго сидели в тишине и не смотрели друг на друга. Слова были лишними. Наши мысли нашли общие точки соприкосновения и более не нуждались в выражении.
— Нет, не может, просто не может быть. Хе! Хотя, согласен — чертовщиной попахивает, – как-то слишком уж сумбурно начал он, спустя какое-то время.
— Что, зацепило?
— Дикое совпадение. Вот что. Редкое и поразительное, я согласен, но все-таки, совпадение, а не закономерность.
— Мне тоже очень хотелось так думать…
— Хотелось? Не начинай. Сколько тебе лет?
— После аварии я думал так же. Но сейчас…
— Сейчас? Что-то изменилось сейчас? — он растерянно смотрел мне в лицо. Я чувствовал, как все его крепко сбитое на протяжении многих лет понимание вещей сейчас где-то глубоко трещит по швам. А Гера мечется в судорожных попытках залатать образовавшиеся бреши.
— После этого письма… уже нет. Я верю им, Гера. Этим часам. Ничего не понимаю, но верю. Не хочу, но они заставляют верить. Она уехала с Тучей. С этим воплощением доброты и человеколюбия. Агентства больше не существует, я уточнял. Что мне остается?
Мы помолчали еще какое-то время. А потом я рассказал Гере о том, с чего все началось. И чем закончилось. Я подробно изложил ему события того вечера в старой части города, странного человека и его не менее странное поведение, первый бой часов и свои ощущения после последнего их боя. Он молча слушал меня, а потом снова нацепил прежнюю ироническую улыбку.
— Детские кошмары становятся реальностью… И что дальше? Не удивлюсь, если Полина вдруг прилетит ночью на метле.
Я не разделял его юмора.
— Что делать, когда рельсы заканчиваются тупиком? Вечный вопрос. В твоей энциклопедии для ведьм есть на него ответ?
Гера пожал плечами.
— Жить. Просто жить дальше и все.
— Какого черта? Это не жизнь… Если и дальше…
Он не дал мне закончить.
— Дальше все будет так, как ты сам этого захочешь. Вещи, в конце концов, становятся на свои места. Не стоит делать поспешных выводов и возводить эти… совпадения в ранг законов, вот и весь совет. Не стоит делать так, чтобы предрассудки управляли твоей жизнью. Слова на часах всего лишь метафоры! Размытые метафоры. Чуть поиграв воображением, можно связать их с огромным количеством событий. Как в твоей, так и любой другой жизни. Ты просто сам этого хочешь, ты сам ищешь этой мистики. И всегда искал. Очнись. И не спорь. Если чего-то очень сильно ждешь, то оно непременно приходит. Тебе это лучше меня известно. Я поверю в твои часы только тогда, когда узнаю, что Нострадамус собственноручно выпиливал их по вечерам лобзиком. Не надо зацикливаться и создавать самому зависимость происходящих событий от детских стихотворений, намалеванных дурнем, давно пребывающем в лучшем из миров. Что ты в конечном итоге получишь? Я скажу. Паутину болезненных предрассудков и комплексов, связывающих тебя по рукам и ногам. И вот тогда – это точно перестанет быть жизнью. Да, то что происходит крайне неприятно и имеет определенные сходства с этим… этой, но не более того. Постарайся найти логические причины, понимаешь, логические, не сказочные. И эта штука, — в запале собственной речи Гера поднял палец в сторону часов, — она обяза…
Он не закончил и палец повис в воздухе. Произошло то, чего никто не ожидал и кубики логической башни мгновенно рассыпались и покатились по полу. Часы ожили в четвертый раз. Мы вздрогнули, будто заслышав звуки с того света. Что-то здравое и разумное, только начавшее зарождение в моем сознании под воздействием его слов, было молниеносно сметено, растоптано, превращено в пыль одним только первым гулким ударом. Потом последовали другие. Я схватил Геру за руку и немой ужас в моих глазах снова и снова повторял ему: « — Смотри, смотри…они опять за свое».
Гера испугался не меньше. Лицо его менялось после каждого удара, глаза округлились, взгляд потерял осмысленность. Сам он сидел без движения, словно окаменевший мамонт и, казалось, моментально выкинул из собственной головы то, что еще минуту назад являлась его жизненной философией. Сейчас он собственноручно разбил бы физиономию тому, кто посмел заикнуться о «логических объяснениях».
Ударов, как и следовало ожидать, было четыре. Один за другим, гулкие и неумолимые, они закончили свой победный марш по нашим сердцам. Большая – на двенадцати, маленькая – на четырех. «Щелк», — подумал я, зажмурившись и поклявшись начать жизнь праведника, если не последует щелчка. «Щелк», — сказали громко часы. Пластина на долю секунду окинула комнату бликом и, перевернувшись, замерла. Тишина укрыла собой пространство вокруг.
Я неожиданно рассмеялся, громко и неестественно, наблюдая за глупым выражением лица друга. Я толкал его в локоть, не прекращая издавать дикие звуки.
— Профессор, продолжайте лекцию… — еле выговаривал слова, — или… или вы проглотили мел…?
— Прекрати.
Но я лишь громче и протяжнее хохотал, обхватив обеими руками себя по бокам и издавая нечленораздельные звуки.
— Как же… передайте… передайте отдельное спасибо Нострадамусу…, — выдавливал я, задыхаясь, — и его лобзику заодно!
Он сидел словно на похоронах, уставившись перед собой.
— Подойди…а…ааа… — прочитай!
— Не пойду… прекрати сейчас же, — категорически отказался Гера.
После этого некоторое время я вообще не мог воспроизвести ни единого звука. Я скрутился в немыслимой позе и со слезами на глазах, что было сил, сдерживал надрывающийся живот. Это продолжалось довольно долго. Наконец успокоившись и лишь изредка всхлипывая, я посмотрел на Геру. Он сидел все также, со смущенным и бессмысленным выражением лица, что-то бормоча себе под нос. Одним быстрым движением вскочив с кровати, я пересек комнату парой широких шагов, демонстрируя Гере свое моральное превосходство. После этого, остановившись перед часами, я чуть наклонился и громко, с расстановкой и саркастическим выражением прочитал вслух:

«Четыре бьет и на поляне средь елей
В овечьих шкурах волки становятся все злей»

Молниеносно вернувшись на исходную позицию, я стал теребить Геру за побагровевшие щеки. Он только вяло сопротивлялся.
— Не стоит жить предрассудками, не так ли? Размытые метафоры, да? Аллегории, черт их дери? — издевался я.
Освободив Геру и схватив штаны, принялся поспешно натягивать их, время от времени приговаривая, словно в бреду:
— Среди елей…волки…все злей и злей…
— Ты куда? — поднял голову он.
— В лес…
— Я серьезно, — оставаться наедине с часами сейчас явно не входило в его планы.
— Волки… Волки среди елей, Гера. Запомни!
Мы вышли на улицу и молча побрели прямо. Голова на удивление была поразительно чистой, а мысли прозрачными, словно воздух. Печаль и негодование ушли, уступив свое место молчаливому смирению и чувству какого-то обреченного спокойствия. Мы не говорили друг другу ни слова вот уже на протяжении более получаса, просто шли не сворачивая и смотрели внутрь самих себя. Внешний мир перестал существовать, обратившись в скопище организмов, живых и создающих иллюзию жизни, в набор звуков и запахов, в бессмысленное смешение цветных красок.
Гера передвигался чуть позади, словно робот, запрограммированный на бесконечное и бессмысленное движение. И он перебирал ногами, убивая расстояние и послушно следуя своей программе. Где обитали сейчас его мысли, трудно сказать. Но логики в эту минуту он не пытался искать, это я знал точно. Отрешенность читалась на его лице. Может он раздумывал о судьбе, представляя себя маленькой шестеренкой в ее механизме? А может и нет.
А я в это время разглядывал пустоту внутри себя и убеждался, что на свете нет ничего полнее и убедительнее, чем эта пустота. Просто потому, что больше на свете ничего не было. Кто-то несколькими точечными ударами разбил защиту, казавшуюся мне неприступной. Больше ничего неприступного не будет. В качестве репараций за поражение шаг за шагом отбиралось самое ценное, оставляя такую полную когда-то душу абсолютно пустой. Ну и что. Ну и пусть.
Нет в этом мире ничего абсолютного. Только это абсолютно. То, что ничего абсолютного нет.
Обыденность, с которой я вел войну внутри самого себя, теперь ушла. Банальность и предсказуемость разобраны на молекулы, не осталось даже их тлена. Что я получил и чем приходится расплачиваться? Каждый день начинается с новой расстановки фигур на шахматном столе. Дерзкой и непредсказуемой. Необратимой и фатальной. Можно только смотреть и чувствовать, повлиять на ход событий – нельзя. Как в том сне. Можно только дожидаться окончания очередной партии. Дожить до того момента, когда объявят мат. А завтра по новой…
Какая смена декораций! Что за блистательная игра актеров! Жизнь, наконец, превратилась в долгожданный спектакль, состоящий из множества идущих на смену друг другу актов. Разве я не этого хотел? Не об этом ли я так долго мечтал? Получите и распишитесь! Присаживайтесь и наслаждайтесь!
Я вытащил из кармана телефонный аппарат и поднес его к уху. Гера шел еще какое-то время по инерции, но затем запоздало остановился и замер, как вкопанный. Я молча слушал слова, бесконечно рождающиеся в осеннем воздухе. Гера повернулся, подошел вплотную и с тревогой вглядывался в мое лицо. Оно оставалось беспристрастным все эти минуты. Его волнение усиливалось, расплескивалось поверх краев, руки двигались в нетерпеливом танце. Он прислушивался, подкрадывался с разных сторон и поднимался на цыпочки. Он все равно не улавливал смысла. Неведение убивало его, это легко читалось в покрасневших глазах. Наконец, так и не произнеся ни единого звука, я спрятал аппарат обратно в карман джинсов. Гера безотрывно смотрел на меня просящими глазами. Он приготовился с жадностью поглощать информацию, ждал новых потрясений и тянулся к ним всем существом. Он зависел от меня. Но я ничего не сказал. Просто засунул руки в карманы и, не спеша, побрел дальше. Гера семенил сзади и напряженно пыхтел. Я чувствовал, что паршиво поступаю, но продолжал получать удовольствие от терзавших его мук неведения.
— Кто? Кто звонил? — в его голосе слышался отчетливый надрыв.
— Волки, — с диким спокойствием отвечал я.
— Кто? Кто?!
— Волки, Гера… самые настоящие волки.

— 9 —

Итак, власть в банановой республике сменилась. Чего и следовало ожидать. Оппозиция, давно скопившая критическую для диктатора дозу недовольства и концентрировавшая войска вокруг столицы, наконец, дождалась благоприятного момента. Измученный кровопролитными внешними войнами, состарившийся душой микадо отбыл в краткосрочный отпуск и просмотрел нарыв под самым своим носом. Все было проделано с поистине, вызывающей зависть точностью и стремительностью. Когда он вернулся, то больше не узнал свою страну и еще недавно боготворивший его народ. Они изменились. Заискивающие физиономии вдруг оскалились клыками, за спиной щелкнули металлические браслеты. Затем последовал показной процесс и тысяча одно обвинение в лицо. Предложение в десятидневный срок покинуть страну, ради процветания которой он работал и жил столько лет. В школах и на площадях, в муниципальных учреждениях и на запыленных улицах полыхали яркие костры из его портретов. Памятники швыряли с постаментов, а книги рвали на куски и объявляли плодом воображения больного разума. Он ничего не отвечал им. Он лишь устало наблюдал сквозь зарешеченные окна свою осень…
Это была история обо мне. Это была осень, которую предстояло пережить мне… Ультиматум, предъявленный координационным советом, был пропитан миазмами ненависти насквозь. Они с легкостью проникали сквозь ширмы слов. Дернуть в подходящий момент за подходящие нити. Так, кажется? Сила, хаотично витавшая в воздухе, в один момент вдруг была сконцентрирована в кулак. Она обрушилась на мое усталое существо тогда, когда я без того был сломлен и слаб. Ну и пусть.
Покинуть пост и выйти за штат. Неоднозначные решения и снижение эффективности. Апатия и бездействие. Падение коэффициентов как следствие размежевания звеньев структуры. Временное отстранение от должности до принятия окончательного решения. Поток стремительных слов бил по моей затравленной психике, словно металлический град. И не было сил возражать, не было желания сопротивляться. Исчезнуть, спрятаться, переждать. Просто пережить свою осень…
Мы сидели со Скрежетом в маленьком уютном ресторанчике в старой части города и слушали легкую музыку. Я неторопливо затягивался сигаретным дымом и следил за сменой его оттенков в свете свисавшей с потолка красной лампы. Застывшее лицо Скрежета то и дело чуть заметно менялось, выдавая бьющиеся где-то глубоко внутри эмоции. Скорость их движения была неимоверна. Он считал себя виновным. Он отводил глаза в сторону и таращился на окружающие предметы, не понимая их значения и не придавая им смысла. Его вины в том, что произошло, безусловно, быть не могло. Выше небес только звезды и до них смертному, увы, не дотянуться. Он сыграл в полную силу. Так как это только было возможно. И так, как он это умел. Лучше не сыграл бы никто. Желаемое и возможное, как часто бывает в жизни, снова не нашли между собой общих точек соприкосновения. Его уязвленная гордость не давала глазам подняться, и это было лучшим подтверждением максимальной эффективности проделанной работы. Я улыбнулся и поднял свой бокал с красным вином, которое не переносил на дух.
— За человеческие возможности! – торжественно выговорил я — За шанс, для всех, для каждого. За возможность увидеть, прочувствовать, на что способен вчерашний червяк из сточной канавы.
Он конечно не понял, что я имел в виду, произнося эти слова. Возможно, он даже не расслышал самих слов. Просто поднял усталые глаза на мой бокал и автоматически поднял свой. Мы чокнулись и пригубили вино. Стекло одновременно коснулось стола. Разговор не вязался. Да и какой мог быть разговор, если единственный общий интерес двоих людей – работа, для одного из них становился прошлым. Я говорил ему о том, что давно устал и подумывал об уходе. Что судьба метко стреляет и всегда выбирает тех, кто уже исчерпал свой ресурс. Я нес всякую белиберду – про то, что все к лучшему и ничто не вечно под луной. Что все обязательно когда-нибудь поженятся, грядет всеобщее благоденствие и близок рай на земле. Он кивал головой, но конечно не верил ни единому моему слову. Как и я сам, впрочем. В конце концов, он вдруг чуть слышно, затянул какую-то песню. Да, именно песню. Тягучие и колющие кожу иглами уныния звуки. Мне стало не по себе я поймал себя на том, что мои руки дрожат. Я не мог разобрать слов, но его голос придавал всему этому какую-то необъяснимую жуткость. Я не выдержал.
— В конце концов, я временно отстранен. Да, только вре-мен-но! Гораздо приятнее ни черта ни делать и получать за это зарплату, чем вкалывать как Лошадь Пржевальского за те же деньги.
Он замолчал также неожиданно, как и запел.
Мой доход по прежней должности сохранялся полностью до окончательного решения вопроса дальнейшего служебного использования. И этот вопрос, я думаю, не замедлит решиться. Дзинь! Здесь судьба может сыграть со мной еще одну злую шутку. Если только она правильно начнет двигать пальцами. На месте своих бывших подчиненных, я не упустил бы такой уникальной диспозиции. Рецидив подобного — маловероятен. Я мигом предложил бы своему бывшему главнокомандующему переквалифицироваться в администраторы или какие-нибудь аналитики, консультанты по неясным вопросам или ответственные за пожарную безопасность. Так, для смеха. В целях реанимации самооценки и чувства собственного достоинства, которое давно почило в лучшем из миров. И только так. Мы долго звали Дедушку Мороза и, наконец, он предстал перед нами во всей красе. Вместе с бутафорской бородой. Быстро мы его не отпустим. Ненавистный получит достойный ответ за идолопоклоннические реверансы под елкой, калечащие самолюбие книксены и все прочие шарканья ножкой на протяжении этого праздника, длинною в жизнь. «-Примите метлу, дражайший, отныне и навсегда — она Ваш скипетр!» Уязвленное самолюбие получит ощутимый толчок к восстановлению. Нервные клетки заиграют и станут отстраиваться стахановскими темпами. Сколько удовольствия и удовлетворения предстоит испытать людям. Самому завидно. И вот, до выхода на сцену гвоздя программы — считанные секунды.
Имеется правда одно «но». В моих руках оставалось нечто более существенное, чем просто бумажки с голографическими наклейками или целая батарея разнородных печатей. За несколько лет правления, я сосредоточил в своих руках множество рычагов воздействия и управления. Скрытых и явных, ключевых и косвенных. Без них никак. Многие из этих рычагов продублировать милостивым господам будет очень сложно. Иные, опустившись, прищемят чьи-то хвосты. Как бы не пришлось включать задний, едва тронувшись. Хотя, время мудрее.
Я так думал. А может, все иначе? С чего я, в конце концов, окончательно все решил и однозначно проставил для себя знаки восклицания? Почему, непременно, мировой заговор? Что за извращенное китайской иглотерапией сознание? Сгорбленные ненормированным рабочим днем люди, возможно, и не подозревают о существовании таких изощренных способов мести. Они сидят в тишине своих маленьких комнат и измученные квартирным вопросом, раз за разом прокручивают в памяти то роковое заседание? Может каждый из них, помешивая ложечкой крепкий кофе, винит себя, что поддался общему агрессивному настрою. Что не сказал таких простых и очевидных аргументов в защиту? И каждый раз, заслышав вопрос о самом счастливом времени в своей карьере, эти люди будут неизменно вспоминать время, проведенное под моим началом? А позже, сидя в кресле-качалке и показывая сопливым внукам потрескавшуюся фотографию, они расскажут, что именно этот человек выплавлял профессионализм и деловую хватку из никчемного человеческого материала? Может даже они… Нет, наверное, не может.
Это Клондайк. То, что вчера было только бестелесной мечтой, сегодня ужу приятно тяжелит руку и сверлит сознание. Тот, кто вчера был непререкаемым лидером в отряде старателей, сегодня твой злейший враг и претендент на долю. А вместе с тем и на пулю. Так было всегда. И сейчас, когда я сознаю это, грустно усмехаюсь. Они так долго мечтали о золоте, что когда, наконец, нашли его, уже не помнили, что же с ним делают. Как бы они просто не взяли и не выкинули его. Так тоже бывает. Когда слишком долго ждешь. Когда ожидание становится смыслом существования и затмевает собой саму цель.
Способов медленного сожжения портретов на многолюдных улицах города предостаточно. А голодный желудок того, кто всю жизнь был пешкой, рисует разуму самые изысканные и затейливые способы приготовления ферзя. Ничего не поделаешь. Уже сейчас я предчувствовал, что кран будет нарочито медленно скидывать мой облупившийся памятник с пьедестала. Стоит подготовиться к казни. Просто необходимо быть к нею готовым, чтобы не сплоховать в последний момент. Простому человеку легче гибнуть по приговору суда, для того, кто придумал суд, все намного сложнее.
Я расплатился и мы вышил на улицу. Встав возле входа, одновременно достали сигареты и стали втягивать едкую токсичную субстанцию в свои легкие.
— Скрежет?
— Мм?
— Ты веришь в судьбу, Скрежет?
— Судьбу? Почему ты спрашиваешь?
— Скажи мне, веришь ли в то, что твоя жизнь, возможно, уже где-то расписана? Вся, по страницам? Веришь в необратимость и предрешенность?
— Ты всегда был немного не в себе — отвечал он после нескольких секунд раздумий, — это тебя и губит.
— Оставь. Веришь?
Он вздохнул.
— В конечном итоге, верю. Но я также верю в то, что могу изменить свою жизнь, когда захочу.
— Так веришь или нет?
— И да и нет.
— Вечное да и вечное нет. Как это?
— Я веря, что пока живу, могу управлять общим ходом событий и влиять на выбор русла… основного русла и только в известной мне мере. Но когда состарюсь и оглянусь на пройденный путь, буду уверен, что по-другому никогда и быть не могло.
— Ловко. А что, если кто-то возьмет и вдруг станет расписывать тебе события, которые еще только должны произойти? И эти события неизменно будут наступать в твоей жизни? Что тогда?
— Тогда? Тогда не знаю.
— А все-таки?
— Я? Ну, наверное, ставил бы в тотализаторе на эти события. Тогда были бы исключены все варианты развития ситуации, кроме двух.
— Каких?
— Я либо разбогател бы словно Крез, или, что более вероятно, предсказания перестали бы сбываться.
Мы от души рассмеялись. Я попрощался со Скрежетом и пошел своей дорогой — он своей. Неожиданно, я поклялся себе смириться со всем, что только есть в этом мире. Порешив на этом, выбросил из головы все реваншистские мысли. Будь что будет. В конце концов, эта работа не была создана для меня. А я – для нее. И мы с ней оба это знали.
Однако неудачи на профессиональном поприще, не шли ни в какое сравнение с крахом личной жизни. И это было для меня ново. Потеря работы казалась всего лишь маленькой темной птицей среди безбрежной вороньей стаи. Плевком в море разочарования, оставленного Полиной. В такие моменты кажется, что весь остаток жизни будет проведен в отчаянных барахтаньях среди нескончаемых просторов непонимания. Мне никогда не найти ответа. И не поднять больше головы, чтобы посметь спросить самому. Почему она так поступила? Что бы я не делал последние часы, как бы не забивал свою голову мусором бытового содержания, мысли неизменно несли меня обратно к этому вопросу. Я думал о ней, вспоминал ее, пытался понять и переигрывал в воображении самые разные сцены и реплики. Я бесконечное число раз представлял себе, что скажу ей при встрече, как поведу себя. То принимал независимый и безразличный вид, то бросался со слезами к ней в ноги и, словно ребенок, готов был принять самые чудовищные правила. Но мотивы ее поступка по-прежнему оставались выше моего понимания. Странно, но я не держал на нее зла. В конце концов, она, наверное, действительно не виновата. Кого вообще можно в чем-то винить в этой жизни? Не виноват никто. Так было задумано проклятыми часами. Она была в их сценарии. Ну не бред ли? Чертова жизнь. Как бы то ни было, в шуме центральных улиц теперь я слышал ее голос, птицы, сорвавшиеся с веток непременно летели к ней, а теплый ветер напоминал мне ее дыхание во время сна. Банальные, глупые, бесконечное число раз высмеянные переживания. Они теребили мою грудь. Получается, не все уничтожено этом товарно-денежным существованием. Значит, что-то все-таки осталось. И теперь я с изумлением рассматривал это что-то, жившее внутри, аккуратно и бережно извлекая его на свет из сердца. Не знаю, как оно называется в точности, но оно лежало на моих теплых ладонях. Да и не в названии дело. Дело в том, что оно оставалось там. Оно выжило. В том, что еще не все пожрала моль прагматизма и что-то еще не превратилось в золу недоверия. Теплилось все эти годы на дне души. Как? И это после всего того, что мне стало известно о населяющих эту жизнь существах и их нравах? Я представлял себе одинокого повстанца, заточенного в плен моего сердца и выжившего после бесконечной осады. Слепой и немощный, он на протяжении долгих лет переживал ожесточенные бомбежки эгоизма и миновал расставленные ловушки гнева. Он прятался от превосходящих сил алчности и не давал тоске и унынию оккупировать мое сердце. Как и зачем он выжил? Вопрос. Но он был здесь, я чувствовал его присутствие каждой клеткой. Теперь, когда ничего не осталось, он одел старую форму, взял ветхое знамя и постучался в мой разум. Каким забытым и трогательным было его дыхание. Оно напомнило мне, что я еще жив.
Когда кругов на воде больше нет – дно отчетливо просматривается. Я слишком долго гонялся за тем, что считал непременным атрибутом настоящей жизни. Когда удавалось схватить и прилепить на него очередной ярлык, оно мгновенно обесценивалось, становилось пустым и тусклым. Я старательно, с особым усердием отдирал от себя то, что было приклеено к душе, такое простое и доступное. На кой черт оно мне? Выкину, а если понадобится, оно вечность будет валяться здесь, неподалеку. В конце концов, оно отстранилось и невесомо отлетело в сторону. Когда опомнился, поднимать уже было нечего.
Почему человек устроен наблюдать суть происходящих процессов в их истинном свете, тогда, когда эти процессы для него уже в прошлом? Трудно ответить, скорее даже невозможно. Если бы был известен ответ, вопрос о вселенском счастье наверняка был бы уже решен. Может потому, что люди проводят всю жизнь в попытках понять механизм кругов на воде, не замечая дна? Когда кругов больше нет – дно отчетливо просматривается…
Я сел в машину и думал о том, куда направиться теперь. Домой, где каждый предмет дышал Полиной, дороги не было. На работу? Смешно. Оставался единственный вариант – Гера. Позвонив и предупредив о скором визите, я включил поворотник и влился в поток бегущих куда-то машин. Машин, увозящих людей от самих себя.
Гера жил на окраине города, в небольшом аккуратном доме. В отдельном двухэтажном мире. Этот дом остался ему от родителей. Он очень дорожил им и ни в какую не соглашался съезжать поближе к центру. Деловая целесообразность оказалась бессильна разорвать эту связь. В конце концов, целесообразности не стало, а дом остался. Между ними было что-то большее, и я чувствовал это, хотя Гера постоянно отмахивался. Эти стены не казались достроенными, пока хозяин отсутствовал, а Гера будто терял что-то очень значительное в отрыве от дома. Я часто завидовал ему, сравнивая умиротворенность этих комнат и депрессивную нервозность собственной бетонной клетки. Сравнение, естественно, не в пользу последней. Успокаивающую размеренность царящей внутри ауры подчеркивал небольшой, сплошь поросший зеленью дворик. Гере были чужды садовые ножницы и электрические газонокосилки, он будто специально позволял этому маленькому клочку земли приобрести первозданный вид. И я не видел нигде в городе, что-либо столь достойного именоваться природой, чем этот дикий Герин двор. Два этажа, выстроенные красным кирпичом, темно-синяя крыша из широкополого шифера, да гараж – вот и весь Герин замок.
Я поставил машину возле небесно-голубого забора толстых досок и прошел по вытоптанной тропинке через двор к крыльцу. Поднявшись, постучал в металлическую подкову, прикрепленную на массивной дубовой двери резной колотушкой, висевшей рядом. Пока ждал ответа, я зачем-то попробовал стукнуть этим декоративным молотком по собственному лбу. Как и следовало ожидать, ощущение оказалось неприятным. «Сила действия равняется силе противодействия, — внутренне улыбнулся я сам себе, — все как учили с малых лет. Хорошо, что хоть что-то остается неизменным». Мне никто не ответил. Я постучал сильнее – на этот раз уже по двери. Отсутствие каких-либо признаков жизни внутри. Прислушался и толкнул дверь – она подалась, свет в коридоре не погашен. Что-то не хорошее забралось мне под куртку. Дыхание вдруг стало слишком громким, нестерпимо громким. Я медленно подошел к окну, что выглядывало на веранду – лишь выцветшие тряпки, зачем-то аккуратно разложенные на полу. Открыв еще одну из многочисленных дверей, оказался на кухне. Никого. Спертый воздух. На столе тарелка со следами недавней трапезы. Бесшумно ступая кроссовками по тонкому ковру, я не стал распахивать большую двустворчатую дверь, ведущую в зал, а прислушался к звукам за ней. Ничего. Ни телевизора, ни музыки, ни разговоров. Ни единого звука. Гера не переносил тишины и одиночества — я знал это лучше других. Капли влаги на моей шее стали стремительно набирать вес. Вновь вернувшись на кухню, я подошел к другой двери, ведущей в зал с противоположной — тыльной стороны. Сквозь толстое искаженное стекло невозможно было что-либо разобрать и, чуть дыша, я аккуратно приоткрыл дверь. Приглушенный свет единственной настольной лампы. Странные, чуть различимые звуки. Герин затылок и часть спины. Он сидел на огромном диване спиной ко мне и беззвучно мотал головой с большими полукруглыми стереонаушниками из стороны в сторону. Я облегченно вздохнул. Длинный шнур, время от времени заплетаясь, вел от дивана к шкафу, где воткнутый в аудиосистему штекер окончательно прояснил обстановку. Шкаф находился от меня в двух шагах, за Гериной спиной. Предательская улыбка скользнула по моему лицу. Подкравшись к аппаратуре, взял лежавший неподалеку любительский микрофон и беззвучно воткнул штекер в одно из свободных гнезд. Обернулся к дивану. Гера, видимо, изображал в это время знаменитого гитариста, усиленно жестикулируя руками. Я поднес микрофон ко рту и что есть силы завизжал нечто нечленораздельное. Эффект превзошел все ожидания. Человек на диване поначалу дико рванулся в сторону, будто спринтер после старта, затем высоко подпрыгнул и, сбив наушники с головы, стал затравленно озираться по сторонам. Мое ликование не знало границ.
— По-моему ты окончательно сбрендил, — не сразу сказал Гера, обхватив обеими руками голову – Кондратий подкрался так близко!
Я присел на диван и удовлетворенный проделанным стал с нарочитой внимательностью рассматривать наушники.
— Я здесь ни при чем. Есть смысл подать в суд на производителей аппаратуры, — я поднес наушники к самому Гериному носу, — если бы на процессе судья видел твою физиономию, ручаюсь, он присудил бы тебе огромную сумму в счет возмещения морального ущерба.
Он, похоже, не разделял моей уверенности и выхватил наушники.
— Что творится во внешнем мире?
— Все как всегда. Разброд и шатание.
— Скрежета видел?
— Да, только что. Сидели в красном кафе на бульваре. Он разломлен. Морда такая, будто всадил пол литра яда кураре. Теперь ничего не изменишь.
— Хмм… Дело человека – это и есть сам человек. Ты не понимаешь. Это пример для учебника. Раздел — «Отношение человека к делу».
— Не первый раз сегодня слышу фразу, содержащую выражение «ты не понимаешь». Достаточно. На мой взгляд, он переигрывает.
— Мы все переигрываем, — ответил Гера и встав с дивана, пошел на кухню.
Я теребил в руках черный провод, сгибая и разгибая его.
— Полина не звонила? – послышался голос из кухни.
Я вздохнул. Похоже и здесь мне не избавиться от нее. Мне захотелось, чтобы на провод в эту самую секунду подали напряжение. Тогда бы я мог вцепиться в него зубами и не отвечать на этот вопрос.
— Вишня. Невысокая вишня у ограды. Зачем ты спилил?
— Она переигрывала. Ты слышал вопрос? — не отступал Гера, появившись с двумя бутылками моего любимого пива.
— Слышал… спросить что-нибудь глупее, было трудно.
Он невесело усмехнулся и открыл обе бутылки.
— Хочешь совет? Выбрось, — Гера протянул мне запотевшее стекло – Выкинь из головы! Не первый день живу на свете и хорошо изучил этот народ в юбках.
— Не знал, что изучаешь шотландцев, — прогундосил я, разглядывая бутылку.
— Так вот, — продолжал он, не обращая внимание на мою реплику, — выявлена одна закономерность. Всего одна, но…
— Именно поэтому ты до сих пор ни разу не был женат? Выявлял закономерности? Или ждал удобного момента, чтобы рвануть за кордон и напялить, наконец, на себя кельт — не унимался я.
— Прекрати скалиться и слушай. Женщины никогда не могут принять решение. Не могут идти без оглядки, такова их особенность. То есть, они не в состоянии окончательно утвердиться в выборе и довольствоваться им. Выбор одного из двух равнозначных вариантов становится архисложной задачей. Кстати, именно поэтому подавляющее большинство решений на земле принимают? — он вопросительно смотрел на меня, ожидая ответа.
— Шотландцы?
— Мужчины. Но дело даже не в этом. Суть в том, что приняв все-таки после долгих терзаний решение и определившись, наконец, в выборе дороги для себя, женщина всегда оставляет пути отхода. Она никогда не жжет мостов – это противоречит женской сущности. И чем дальше она заходит, тем сильнее и сильнее становится любопытство. А что было там, на альтернативном пути? И не ошиблась ли я в выборе? Жаба все крепче и крепче смыкает руки на хрупкой шее. И наконец, бум!
— Жаба лопается? — ввернул я.
Гера снисходительно покачал головой из стороны в сторону.
— Она возвращается в исходное положение. Женщина, в смысле, не жаба. На старт, на развилку, называй как хочешь. Она обязательно возвращается, слышишь, чтобы… чтобы посмотреть, взглянуть хотя бы всего секунду на тот, другой путь. Что же было там, на другой радож…тьфу…дорожке? В этом весь смысл, их — женщин, иные иногда называют это «загадочностью». Дураки. Банальное пятикопеечное любопытство, вон что. Хотя, конечно, и здесь имеет место математическая погрешность.
«- Черт, сколько тебе лет?», — подумал я, но вслух сказал:
— Поучительно. Особенно про погрешность. Призовая волынка Ваша!
— Можешь ехидничать, сколько хочешь. А насчет жаб, запомни одно.
— И что?
Он отхлебнул из бутылки.
— В поединке между женщиной и жабой внутри, неизменно побеждает жаба! Так что поверь, Полина даст о себе еще знать. Расслабься и жди.
— Тебе легко выдвигать тут теории. Не тебе потом ждать, пока какие-то там жабы наконец задушат твоих жен. — я сделал глоток, — А может и не задушат.
Нацепив философскую мину, он развел руками.
— Может поэтому, я до сих пор не женат.
Мы замолчали и продолжили пить пиво в тишине, задумавшись, каждый о чем-то своем. Мне вдруг представилась старая, теряющая жизнь вишня около его забора. На ее голых ветках восседали жабы.
Потом до полуночи играли в футбол на компьютере, друг против друга. Проигравший очередной матч должен был за минуту осушить бутылку пива. Перевес был на моей стороне и Гера, не умеющий по своей природе проигрывать, быстро терял контроль. Незаметно для себя он сам сыпал песок на мою чашу. Я чувствовал свободу. А он только хмурился и тяжело, словно партизан, хранящий великую тайну под страшными пытками, сопел во время игры. Он не хотел верить, что это игра. Рисованные неуклюжие человечки были для него живыми людьми. Он ругал и хвалил, возносил и проклинал их. После очередной игры, Гера хватал пиво и залпом влив в себя содержимое, с молчаливым упорством брал в руки джойстик по новой. К часу ночи рядом с ним красовалось уже шесть пустых бутылок. Я мог похвастаться только двумя. В конце концов, я стал получать удовольствие не от игры, а от наблюдения за его эмоциями и ужимками. Опьяневший и злой, с безумным глазами, сверкающими время от времени в мерцании экрана, он с остервенением вцепился обеими руками в черный приборчик, словно от него зависела жизнь, и, хаотично клацая кнопками, вдохновлял свою команду на очередную атаку. Ничего не вышло, он снова продул.
— Ээ, я понял. Теперь понял, — сказал он, утрачивая былую стройность речи, — надо поменять тактику, это быстро. Убрать последнего защитника. Почему я раньше? Он во всем виноват… Тащи пиво, мои игроки не могут играть трезвыми!
Я отложил джойстик и встал. Он с подозрением уставился на меня.
— Нее-е-ет! Нет, батенька! — Гера схватил меня за руку, — Попрошу за рояль! Последний шанс сборной Антильских островов!
Он уткнулся головой в мое колено, но я оставался непреклонен. Я знал, что если не прекратить это сейчас, то не прекратить уже никогда. Отстранив умоляющего об очередном «последнем» шансе человека, я пошел спать. После, я долго еще слышал неуверенную Герину поступь в доме, но потом, он бормоча себе что-то недовольно под нос, улегся на соседнюю кровать и затих.
Мне снился густой хвойный лес. Такой густой, что не было возможности подступиться. Я видел среди вплотную подходящих друг к другу деревьев тропинку, расходящуюся вдвое по сторонам. Я долго стоял на развилке и думал, глядя на вытоптанную траву, по какой из них могла пойти моя Полина. Почему снова она? Я был уверен, что она непременно стояла здесь какое-то время назад. Выбрав, наконец, одну их заросших дорог, я углубился по ней в самую чащу. Деревья становились необычайно высокими и толстыми. Они смыкались где-то у небес. «Только не оглядываться, не оглядываться», — повторял себе я. После поворота, тропинка неожиданно и бесповоротно закончилась. Я увидел то, что не меньше всего желал видеть. Стал оглядываться по сторонам и пятился назад. Страшно. Я опоздал. Полины здесь не было. Здесь никого не было. Были только старые деревянные часы – я узнал их. Они чернели на знакомой табуретке в самом тупике, окруженные густыми черными деревьями. Разве хвоя черна? Как только я остановился, часы начали бить. Как громко они убивали меня. Я считал каждый удар. Их было пять.

— 10 –

Кто-то из Великих сказал: «Долог и тернист путь, ведущий из тьмы к свету». Кажется, это был Джон Мильтон. А может и нет. Лежа в полутьме и наблюдая за неиссякаемой энергией и силой проникающего из окна света, я размышлял над этими словами. Потоки лучезарной субстанции, проникающие из окна, разрезали плотную ткань оконных штор надвое по центру, разлетались по комнате, окрашивая предметы на полу и около стен. До моей кровати свет не доходил и я лежал в полутьме, наблюдая за его игрой. По-моему, я слишком долго жил в этой самой полутьме. Невыносимо долго. Не одну ночь, не месяц, даже не год. Сейчас не припомнить, как меня сюда затянуло, но кажется, здесь я провел большую часть сознательной жизни. Взгляды, бросаемые на вещи и события, явления и лица, неизменно приобретали в сознании темные полутона. Они находили приют в бесчисленных темных углах моего сознания, занимая отведенные им места. В тайне они шагали рядом со мной все эти годы. Темные улицы, черные дома, коричневые подъезды. Бесцветные люди и их серые мысли. Я лично пустил их внутрь, я собственноручно выкрасил их в эти цвета. Я считал, что это правильно, что только так я смогу обезопасить собственную персону от пороков внешнего мира. А рядом всегда был он. Невыносимо яркий и необъяснимо сильный, завораживающий и предающий сил. Заставляющий улыбнуться и расправить плечи. Свет объяснял собой все вокруг и не требовал доказательств. Он развеивал опасения и прогонял недоверие. Он беспрепятственно проникал внутрь и не находя отклика, также свободно исчезал. Нужно было просто видеть его. Просто смотреть и не отводить больше глаз. Как долго я не замечал его присутствия. И как долог теперь путь, ведущий из тьмы к свету.
Я встал с кровати и широко распахнул плотные шторы, отделявшие меня от яркого полуденного солнца. Свет мгновенно расширил свое могущество до пределов комнаты, открывая для меня малейшие нюансы материального мира. Он ничего не скрывал и я пытался вобрать в себя его простоту и искренность. Свет щекотал мое лицо. Небо было идеально чистым — ни пятнышка, ни единого дефекта. Огненный глаз солнца нестерпимо ярко взирал на окружающий мир. Может быть, сегодня он смотрит на нас так пристально последний раз в году. Возможно, так он прощается со мной, со всеми. Он уйдет далеко на другую сторону света, он забудет об этих людях, их делах и мыслях. Безраздельная власть осени станет абсолютной, затем все просто исчезнет, испарится в белом безмолвии. Тусклые тона захватят землю.
Отойдя от окна и помахав из стороны в сторону затекшими руками какое-то время, я стал одеваться, закончив это так называемое «упражнение». Бодро напялив все элементы нехитрого гардероба и в знак презрения, пнув ногой пустую бутылку пива, спустился на кухню. Очнувшиеся под действием яркого солнца от спячки мухи с удвоенной энергией носились по кухне, празднуя наступление новой жизни. Они еще не знали, что это обман, фикция. Открыв холодильник и выудив из его недр пакет с неким кисломолочным продуктом, я напомнил желудку о его прямых обязанностях. Гера спал сном младенца, раскинув в сторону руки и приоткрыв рот. Лицо его было напряжено, волосы на голове взъерошены. Там, внутри этой головы жили в этот момент какие-то полустертые мысли, переживания, сомнения. Я понял это по скорости движения зрачков под его чуть приоткрытыми веками. Мысли резвились и переплетались в диком танце, опьяненные своей временной свободой от оков человеческого сознания. Попытка реанимировать Геру пощипыванием за нос ощутимых результатов не дала. Он лишь вяло отмахнулся и перевернулся на другой бок. Я вздохнул и взяв с дивана куртку, вышел на улицу. На пороге вспомнил о вчерашнем сне и часах, дожидающихся моего приезда. «- Хоть кто-то еще ждет меня», — грустно подумалось мне и сев в машину, я поспешил домой.
Они стояли на прежнем месте и показывали пять. Почему-то я больше не был удивлен. Стрелки заняли новые позиции и всем своим видом упрямо настаивали, чтобы я перевел глаза ниже. Я не слушал их. Расхаживая по комнате, я стал весело насвистывать под нос знакомый с детства мотив Бетховена. Кое-что изменилось, и сейчас я обдумывал это. Впервые с момента знакомства с часами, я не услышал их жуткого боя. Да, проклятых ударов на этот раз не было – часы молча ставили меня сейчас перед фактом. Как механическому предмету удавалось издавать звуки, способные за несколько мгновений пробудить во взрослом человеке столь широкую гамму разнообразных неприятных ощущений — до сих оставалось загадкой. Однако им это удавалось в полной мере. От одной мысли об этих непередаваемых звуках, кожа на моем теле мгновенно заняла защитную позицию. Никакие увещевания о ничтожности механизма, издающего этот гул, не были в силах изгнать армии мурашек, оккупирующих руки и спину. И вот теперь – тишина. Уже одно то обстоятельство, что сегодня моим ушам удалось избежать рандеву с этой «музыкой», можно было назвать маленькой победой. Я улыбнулся как можно шире и, с презрением глядя на часы, уселся на диван, напротив. Они недобро смотрели на меня своим огромным стеклянным глазом.
— Что, уже пять? — чуть наклонив голову, спросил я у бездушного оппонента — И что на этот раз?
Часы промолчали.
— А мне плевать, что на этот раз! — выпалил я, разминая пальцами сигарету.
Мне сейчас было действительно безразлично, какие изменения произошли с гравировкой в мое отсутствие. Я больше не искал потрясений. Абсолютно и бесповоротно. Удовлетворенный собой, я откинулся на диван, закинув ногу на ногу. Всем своим видом я демонстрировал часам свое безразличие к тому, о чем в очередной раз они пытались предупредить меня. Я получал огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие от наблюдения за несчастным деревянным истуканом, весь смысл существования которого скрывался там, чуть ниже циферблата. Его терзали страшные муки, страдания от чужого безразличия наполняли все его механическое существо. А я испытывал ни с чем ни сравнимое удовлетворение. Каждая шестеренка, каждый болтик, казалось, дышит нетерпением и негодованием – как так? Как же так? Больше некому прочесть очередную ахинею, а затем получить очередной плевок? «- Да, — думал я, размеренно покачивая на весу одной ногой, — получите и распишитесь. Таков был основной принцип игры? Но никто больше расписываться не будет, и получать, соответственно, тоже. И никак иначе. Как все было просто… Просто убить интерес к этим катаклизмам. Я не буду больше ничего читать, ничего вычислять, ни о чем думать. Единственный, от кого что-то зависит в жизни этого деревянного ирода, сидит сейчас на диване и довольно покачивает ногой в воздухе. Как вам это нравится? Захочу встану, придется — станцую на крышке, решу, что нужно — буду мочиться на циферблат. И тебе больше уже ничего не изменить. Никаких двусмысленных слов и полупонятных фраз – хватит! Трезвый расчет, да интуиция – только они. Никакой паники, нервов и поисков правды в сказках Андерсена. Теперь мы посмотрим, чьи предсказания сбудутся, теперь посмотрим, кто сам сказочник…» Поток моих мыслей, прошитый цепями крепнущей уверенности, вдруг резко был оборван раздавшимся телефонным звонком. Решимость никуда не ушла, она лишь глубже пробралась внутрь и заняла круговую оборону в сознании, сузив мои зрачки подозрением. О, сейчас я был готов на многое! Я готов был дать полноценный ответ. Быстро вскочив, я со снисхождением окинул взглядом телефонный аппарат, как потенциальную жертву переливающейся через края агрессии. Он стоял на полу и издавал жалкие трели, словно пытаясь угодить и загладить свою вину. Звуки были однообразны и сопровождались подмигиванием красного глаза-лампы у самого основания аппарата. Я долго смотрел на него в упор, я мысленно приказывал ему умолкнуть – но он продолжал свое. Тогда я перевел взгляд на часы.
— Ты, жалкое деревянное изделие папы Карло, наполненное железными окружностями различного диаметра и одинаковою степени тупости! – раздельно сказал я часам — Если это ты подослал этого пластмассового ублюдка, — здесь я ткнул пальцем на телефон, — горе вам обоим!
Быстрым движением поднял трубку. Поначалу шипение, затем голос -женский голос. Мои уши бесстрастно фиксировали слова, мозг с ледяным спокойствием анализировал полученные импульсы, разум диктовал голосовым связкам единственно правильные ответы.
— Здравствуйте. Это квартира Господина Л.?
— Да.
— Я могу с ним говорить?
— Да, именно это Вы сейчас и делаете.
— Вас беспокоят из главного офиса компании Ф… и Д…Co, юридический адр…
— Да, продолжайте.
— С Вами говорит оператор отдела кадров. Я должна… У меня для Вас сообщение. Выслушаете прямо сейчас или предпочтете ознакомиться с официальным факсом? В этом случае, я уполномо…
— Сейчас.
— Одну секунду. Хм, это решение координационного Совета компании. Это достаточно конфиденциально и я, с Вашего разрешения, советовала бы…
— Сейчас!
— Но это восемнадцать страниц печатного текста!
— Читайте!
— Как пожелаете. Так… Решением координационного совета, принятым девятого октября и подписанным восемнадцатью постоянными членами из двадцати одного в присутс…
— Дальше. Самую суть! — я не узнал собственный голос.
— Ммм… секунду. Ага, вот… В ходе специально проведенного расследования, установлено: физические действия по обороту активами и основными фондами компании в период фактического исполнения обязанностей Генерального директора господином Л. содержат, нарушающие Устав организации деяния (см. сводные таблицы 1 и 2)… так, согласно аналитическим справкам превышение допустимых экономических рисков по некоторым из видов деятельности составили один и пять, один и восемь раз (смотри таблицу два), что повлекло за собой колебания устойчивости и, в конечном итоге, падение общей стоимости ценных бумаг компании, т.е. их обесценивание… ммм… здесь цифровая статистика… дальше: совершенные самостоятельно вопреки интересам ее акционеров, вследствие чего в порядке, предусмотренном пунктами три восемь тире три двенадцать Устава, ответственность по соразмерному уменьшению реально причиненного ущерба возлагается на лицо, своими прямыми либо косвенными действиями обусловившему наступление тяжких экономических последствий…
— Дальше.
— …Действия описанные в пунктах два шесть, два восемь, два двенадцать настоящего решения считать принятыми в нарушение предписаний Устава, устанавливающих… Итого, по каждому из исследованных неправомерных деяний суммарный ущерб составля…
— Дальше! – слова начали сливаться в один непрекращающийся стон. Звенело в ушах.
— …Кроме того, действия вышеуказанного лица, обозначенные пунктами сводной аналитической таблицы один четыре и один шесть в нарушение предписаний были приняты без соответствующего согласова…
— Дальше!
— …таким… Таким образом, прослеживается прямая причинно следственная связь между деяниями указанного лица и причиненным компании ущербом, следствием которого…
— Пропустите… Пропустите мотивировочную часть.
— …?
Шелест бумаги.
— Резолюцию. Читай… читайте резолюцию!
— …Исследовав представленные доказательства, статистические и финансовые отчеты, а также проанализировав и установив причины экономического спада мммм… КоорСовет в закрытом заседании, постановил: Господина Л., временно смещенного с поста Генерального директора компании Ф… и Д…Co, юридический адрес… нннн…, за допущенные нарушения Устава компании, утвержденного тогда-то тем-то и повлекшие нанесение компании по неосторожности реального материального ущерба в особо крупных размерах, а также общее стойкое снижение котировок акций и иных ценных бумаг…. уволить… Читать? Дальше читать? …Уволить на основании пункта десять части восьмой Устава организации в связи с длительным нарушением финансовой дисциплины без предоставления компенсаций и льгот, предусмотренных пунктами…, а причитающиеся и временно замороженные на личном лицевом счете указанного должностного лица денежные средства изъять в одностороннем порядке, после чего перечислить в актив компании в счет соразмерного уменьшения реального ущерба, о чем в установленном порядке известить господина Л. Кроме того, объявить…
Я швырнул аппарат об стену. Шнур моментально выскочил из гнезда. Пластмассовый корпус, звонко разлетевшись от удара об стену на части, затаился в агонии на полу. Это был крах. Полный крах. Сердце бешено стучало в груди, словно обратившись в механический ротор. Гул в ушах становился невыносим. Воздух вокруг стал обладать весом, а углы между стенами и полом перестали составлять девяноста градусов. Разум больше не давал правильных ответов на вопросы, его словно выдернули из розетки. Остались одни инстинкты. Тупые и бескомпромиссные — они рвались на свободу. Не помню, как в моих руках оказались часы. Понимание того, что я держу их, пришло, когда я увидел циферблат на уровне собственных глаз. Они словно потеряли вес. Стрелки замерли, на тусклом металле играли блики. Я быстро пробежал глазами по темным буквам – вены на руках вздулись.

«И времени свободу не отнять
Когда часы покажут ровно пять»

Я снова и снова поднимал их с пола, только затем, чтобы вновь швырнуть. Один за другим, глухие удары сотрясали стену. Казалось, еще только раз и ей не выстоять. Но она с фатальной безысходностью сдерживала очередной натиск. Швырнув обессилевшими руками часы в последний раз, я, тяжело дыша, подошел к ним. Циферблат был цел, стрелки на своих местах, все элементы корпуса в порядке. Во рту пролегла пустыня, волосы, напротив, взмокли. Я схватил молоток и что есть сил долбил по матовому стеклу. Цок-цок-цок. Оно даже не треснуло. Красный от напряжения и бешенства, с безумно вращающимися глазами я вернулся в комнату с маленьким походным топором. Он оставлял белые зарубки на деревянном теле, но добраться до внутренних органов оказался бессилен. Метнувшись вдоль комнаты словно тень, я открыл настежь окно, и, вцепившись побелевшими пальцами в резной орнамент, дотащил часы до десятиметровой пропасти, отделявший их от вечного покоя. Они неторопливо вращались, набирая скорость. Потом гулко взрыли землю. Я еще долго разглядывал их темный силуэт на земле. Больше ничего не оставалось.

— 11 –

Подушка на голове стала щитом от внешнего мира. Один на один с пустотой. Я что было сил придавливал ее ватное тело обеими руками к затылку, только чтобы ничто не могло больше разлучить нас. Меня и мою внутреннюю пустоту. Она была разных цветов и очертаний, она быстро меняла свою форму и содержание, а я следил за ней с закрытыми глазами. Я видел ее – пустоту и она постоянно было чем-то, хотя и звалась пустотой. Разноцветные круги, туманные звезды, разнородные несимметричные фигуры. Мысли молниеносно сменяли друг друга, внося свои поправки в картины, за которыми следили закрытые глаза. Лица, слова и даже жесты имели здесь свои причудливые очертания, виды и формы, извиваясь в кривых зеркалах моего сознания. «З-з-з-зззз», — слышал я негромкие и монотонные звуки. «З-з-з-зззз» сопровождало мои картины. Они шли откуда-то изнутри. Заглушить их было невозможно. Полностью разбит. Окончательно разгромлен. Сколько я пролежал вот так — уткнувшись носом в диван и накрыв голову подушкой? Может минуту – а может и целую вечность. Время исчезло для меня. Я был вне времени. Эта субстанция, уносящая радости и щедрая на беды, проносящая мимо счастливые минуты, и растягивающая в часы секунды жизненных ненастий – эта субстанция лежала теперь под моим окном. Время, режущее кусками молодость и даром раздающее усталость и немощь, само теперь лежало в сырой земле. Никому не нужное и всеми брошенное. Я хотел, чтобы оно еще вечность оставалось там.
Подняв голову и привстав на диване, я оглядел окружающее пространство мутными глазами. Мир вокруг не стал другим. Почему-то я был преисполнен уверенности, что когда увижу его снова – он навсегда перестанет быть прежним. И мне никогда не больше не видеть того, прежнего мира. Мне никогда не вернуться в ту, провалившуюся жизнь. Да, именно так. Я подниму голову и увижу себя сидящим в набедренной повязке среди мамонтов под сводами огромной мраморной пещеры. Я улыбнусь и, собираясь за стеблями мандрагоры, подумаю: «Какой дурацкий сон!». Или нет. Вот я встаю, и растопив теплыми руками ком снега, пью из сведенных ладоней чистейшую воду. И я чувствую, что за тысячи верст в бесконечной ледяной пустыне вокруг нет ни одной человеческой души. «Какой дурацкий сон!», — думаю я, разматывая снасти для рыбной ловли. Или увижу себя привязанным к столбу, стоя на охапках соломы инквизиторского костра. А какой-то человек в красной рясе и смешной шапочке будет тыкать мне в нос ворох бумаги, приговаривая при этом: «Какой дурацкий сон!»
Мир вокруг не стал другим. Я искренне удивлен этому. Ни полей мандрагоры, ни ледяных пустынь, ни даже католической шапочки. Все тот же дурацкий сон длиною в жизнь. Сажусь на диван, включаю телевизор и смотрю в мерцающий экран. Лучевая трубка бомбит экран электродами, которые рисуют мне разноцветные картинки. Картинки из жизни. Наблюдаю за их частой сменой, абсолютно не вникая в смысл. Счастливые лица людей. Они улыбаются друг другу, делятся открытиями, не скрывают своих эмоций. Они бодры и преисполнены оптимизма, они уважают старших и поддерживают младших. Их мир идеален. Их дома светлы, их дети счастливы. Взоры направлены вперед, а помыслы чисты. Они всегда к чему стремятся и неизменно достигают задуманного. Их жизнь расписана по минутам – в ней нет места лени, пороку, тоске. Они знают вопросы на все ответы и готовы безвозмездно помогать ближнему до посинения. Суперлюди. Супермир. Я тоже был одним из Вас. Я тоже однажды жил в Вашем мире. Щелк. Экран гаснет. Суперлюди закрывают для меня свой Супермир. Прощайте, вырванные страницы из старой книги.
Я долго смотрю в открытое окно. Его квадрат все так же способен удивлять. Темный овальный предмет застыл подо мной без движения. Он лежит там, на земле – этот ненавистный механизм, каким-то невероятным образом связанный со мной, зависшим где-то между землей и небом. Темные грани расплываются на расстоянии. Сейчас он похож на крупную мертвую птицу. Счастье, что она больше не может летать. Хотя кто знает? Я выкинул ее из своей жизни, но выкинула ли она мою жизнь из себя? Трудно сказать. Долго брожу по квартире без дела. Мысли возвращаются туда, вниз, к сырой отравленной земле. Найти какое-нибудь занятие, попытаться отвлечься. Не выходит. Дела и окружающие предметы внезапно стали мелкими и несущественными. В голове крутится одно и тоже: «И времени свободу не отнять, и времени свободу не отнять…». Это точно. Времени – тьма. Девать его не куда. Делить его придется с самим собой. И с птицей, разбившейся о землю. Выхожу на улицу.
Остывающее осеннее солнце и снующие вокруг машины. Растоптанный человек среди сплава плоти и бетона. И вопросы. Вопросы, которые останутся без ответа. Как могла в считанные секунды провалиться моя жизнь? Такая выверенная и продуманная в деталях жизнь? Где ее былая прозрачность и предсказуемость? Где выстраданная годами и наигранная тысячей жизненных ситуаций защита от нелепых совпадений и роковых случайностей? Где она, эта хваленая защита от дурака? Ее больше не было. Она оказалась неидеальной. А что осталось? Осталась роковая неизбежность сваливаемых в строгой очередности на мою больную психику событий. Часы? Такого просто не могло быть. Но как? Почему? Нет, невозможно. Хотя нет, наверное возможно. Как там говорил мне тот псих с улицы? Невозможное становится возможным? Именно. Я схожу с ума. Откуда он взялся со своим дерьмом в моей практически выигранной партии? Откуда взялся я со своей идеально прожитой жизнью на той старой аллее. Сначала авария. Потом Полина. И вот теперь работа. Паршивый любитель антиквариата, черт дернул тебя прицепить этого деревянного Нострадамуса себе на шею. Теперь терпи. Терпи стиснув зубы. Когда-нибудь этому наступит конец. И что-то подсказывает, что он близок. Так может такое быть? Логически, нет. Наверное, ты сам так захотел. Ты этого ждал. Наверное, ты слишком много делал в жизни такого, чего не стоило делать. И думал о том, о чем не стоило думать вообще. Ты не жил сам и не давал жить другим. Весь такой идеальный в этом далеко не идеальном мире. Ты пытался уйти от окружавшего нелепого мира, убежать, спрятаться, отделиться. Кто-то слишком долго терпел кучи твоего «идеального» дерьма на своей голове. Вот и расплата. Браво! Неожиданно и свежо. Такого удара ожидать было просто невозможно. Ты слишком увлекся, выстраивая свои защитные порядки. Слишком. Уже подумывал о том, что выстроил свой собственный, независимый мир? Похвально, но система координат в которой велось строительство все это время оставалась прежней. Она была все той же «дерьмовой» системой координат. И твоя «идеальная» защита не входила в ее планы. Когда ты окончательно уверовал, что крепость неприступна, то просто успокоился. Поступательное движение прекратилось. Ты перестал жить. Так, существовал за высокими кирпичными стенами своего сознания. Туда было не достучаться даже батальону праведников во главе с Архангелом. Стоял на одном месте, словно «идеальное» пугало в «идеальном» поле. Меня никто не трогает, я никого не трогаю. Очень недальновидная психология, братец. Очень. Удар пришел внезапно и оттуда, откуда ты совсем не ждал. Изнутри. Ты сам методично и целенаправленно сбивал «идеальное» пугало со своего «идеального» шеста. Вот так, еще и еще. Застой сменился движением в обратную сторону. А там, по другую сторону стен твоего сознания, оказывается тоже жили люди. Они радовались, они страдали. Они не видели тебя, ты не замечал их. Все время думал, что нужен им больше, чем они тебе. Это было не так. Принцип равновесия в этом мире еще никто не отменял. Вечного двигателя не существует в природе и это касается не только двигателя. Приливы сменяют отливы, а после жаркого дня неизменно приходят холодные ночи. Построить «идеальную» жизнь невозможно. Можно только сделать так, чтобы она не была совсем «дерьмовой». Невозможно быть одновременно и красивой и умной обезьяной. Жить в согласии с собой – только и всего. Притворяться бессмысленно, научиться невозможно. Лишь своей жизнью обеспечить себе это внутреннее состояние. Состояние согласия и внутренней гармонией. Материальное благополучие неизменно влечет пресыщение, а сзади всегда крадется тень душевного опустошения. Все, кажется, хватит. Нажил добра, пора закопать. Но не тут-то было, ты уже на полпути в пропасть. Это отсутствие мотивации. Оно сожрет тебя, когда ты остановишься. Другая крайность достижения внутреннего баланса через обогащение – жажда постоянной наживы. Она уничтожит тебя прямо в пути, достигнув исполинских размеров. Очень скоро твое «идеальное» окончательно станет тем прежним, «дерьмовым». Как жаль. И вот – ты уже стонешь сидя на унитазе из слоновой кости и покусывая золотыми зубами собственные синюшные локти. Кусайте, сэр, кусайте сильнее! Это все, что Вам остается. Получается, есть один выход из леса на этом пути. Только один – вовремя повернуть назад. Повернуть и попытаться сделать так, чтобы отдача не была смертельной. Спокоен лишь тот, кто отдает многое и довольствуется при этом малым. Его поступки держат хрупкое равновесие стальными пальцами. Тот, кому нечего терять. Только он хранит спокойствие и может ответить на вопрос, что же есть счастье человеческое на этой земле? Как ни банально это звучит.
Будь ты святой или алчный купчишка, приобретаешь ли ты неиссякаемую веру или горшочек гнома с золотом. Помни, вместе с этим ты получаешь и постоянный страх потери. И чем больше вес этой ценности для твоей души, тем больше вес страха, находящегося на противоположной чаше весов. Равновесие. Так уж построен этот мир. Сильный духом сделает все, чтобы справиться с резонансом своего страха, слабого он уничтожит сам – изнутри. Нужно постоянно выбирать, анализировать, думать. Беспрестанно балансировать на грани, молиться, если необходимо — не дышать. Только сохранить его – хрупкое человеческое равновесие. Только уберечь его в себе. А иначе — никак. И постоянно помнить, нанося на чистый лист своей жизни записи деяний – перевернув его на обратной стороне, увидишь все тоже самое – с точностью до наоборот. Бытие во всем своем многообразии зеркально.
Свое равновесие я утратил. Утратил очень давно. Стены, которые возводил, чтобы не сберечь его, оказались стенами собственной тюрьмы. Я слишком был занят строительством клетки, чтобы заметить отсутствие птицы. И ее не стало. А я все строил, клеил, возводил. Чувствовал, знал, предвидел, что когда-то придется платить за существование, которое вел. Но не так. Такой способ разрушения человеческой жизни? Только в бредовом сне после лошадиной дозы наркоза. Я усмехнулся. Похоже, теперь моя жизнь стала этим самым сном. В память вращались старые сказки о прорицателях и жуткие истории об оживших предметах. Предметах, таивших в себе нечто, недоступное для человеческого понимания. Как его назвать? Воля? Разум? Мышление? Может быть. То, что еще вчера могло быть сколь угодно долго объектом для неиссякаемых шуток и глумлений в шумной компании! То на что я с иронически-кислой миной только вчера махал рукой! Вот оно, здесь. И прямо сейчас. Это что-то теперь управляет твоей собственной никчемной жизнью. Целиком и безраздельно. Ты отстранен от штурвала, неудачник. Теперь к твоей физической модели приставлен другой управляющий. Просто следи за движениями ловких рук. Какого черта? Никаких совпадений быть не может. Логика и теория вероятности медленно, но верно зарывались в землю, заколачивались досками. Теперь они окончательно убиты. Каждым последующим ударом часов. Их просто нет. Они не существуют больше ни вокруг, ни внутри тебя. Они не доступны для руководства. Может их вообще никогда не было? А ты купился еще на один глупый рекламный слоган? Что же существует тогда? Какие правила играют? Какие формулы работают? Тонкий филигранный расчет. Возможно. Выверенная до мелочей продуманность? Вероятно. А я? Почему я? Каким образом? Кем я стал теперь? Всего лишь пешкой — жалкой пластмассовой фигуркой, переставляемой время от времени чьими-то выверенными движениями. Смысл? У каждой игры есть свои собственные правила. Уловить суть этой удалось, понять ее механизм — нет. Я думал, что догадываюсь? О чем? Что кто-то вертит моей жизнью, как хочет? Об этом? Что я знал обо всем, что происходило со мной в последние дни? Ни хрена! Я знал, что день изо дня старые деревянные часы выдавали очередную серию ударов. Мне было известно, что за ними неизменно следовало предупреждение, выгравированное на чертовой железке. И, буммм! События, столь непредсказуемые и убийственные снова и снова втаптывали меня землю. Пока снаружи не осталась одна голова. И эта голова теперь утверждала, что она давно обо всем догадывалась? Что за бред?! Думай. Это последнее что остается твоей торчащей голове помимо созерцания мелькающих рядом щиколоток. Даже пешки порой становятся ферзями и играют по своим правилам. Но за какую из веревочек потянуть, чтобы сверху не свалилась очередная наковальня? За какую? Неизвестно. Говорящая голова. Ты проиграла. Он обо всем догадывался, его мучили предчувствия! Ха-ха!
Я шел вдоль бульваров, проходил по площадям и скверам, миновал какие-то улицы без названий. Без толку пытался увидеть я в окружающем мире какие-нибудь ответы на собственные вопросы. Что-нибудь, что дало бы мне точку опоры, позволило ухватиться за себя обеими руками и уже больше не отпускать никогда. Что-нибудь, что помогло бы мне снова стать человеком. И я клялся. Клялся, что избавлюсь от себя прежнего. Убью, утоплю, уничтожу ту серую личность. Но ничего не приходило. Необъяснимые события не спешили скинуть на меня с неба объяснимые ответы. События не интересовались моими клятвами. Я ожидал этого, но продолжал надеяться. Каждую секунду. В результате я окончательно запутался в происходящем – с трудом отличая вымысел от реальности. Мысли теряли свои очертания, расплывались и умирали. Чем дальше, тем они больше отрывались от логики и витали где-то на грани немыслимого с невероятным. Потом они исчезали, теряясь в остатках здравого смысла. Само слово «мысль» в итоге показалось мне детищем больной фантазии. Ее не может быть в реальном мире, думал я. Ее просто не существует. Полет мысли? Полный бред. Люди не выбирают мысли, нет. Мысли заранее вписаны кем-то в их подсознание. Весь жизненный процесс, начиная с рефлексов — инстинктов и заканчивая «Великими» деяниями это всего лишь детально прописанное шоу. Записанная на носитель дорожка. Каждое предыдущее событие толкает человеческий разум совершить последующее, читаемое на его виниловой дорожке. Резонно спросить – а глобальные открытия, феерические научные прорывы, дикие поступки, в конце концов? Иногда и игла соскакивает с привередливого винила… Кому-то везет и ему достается лицензия. Он становится Наполеоном или Авраамом Линкольном. А тот у кого пиратская копия – тот …
Мучимый сомнениями и непониманием, я долго шел вперед, минуя улицу за улицей, квартал – за кварталом. Туман сплошным покрывалом стелился в моем измученном сознании. Бессмысленное и безостановочное движение было последним действием, на которое я оставался способным. И я шел. Шел без оглядки и остановки, без причины и цели. Просто шел. Движение избавляло меня от необходимости искать причины, анализировать следствия. Голова отяжелела и не реагировала на раздражители. Глаза слезились. Я сосредоточился на бесконечном переставлении ног из положения А в положение Б. Раз за разом. Снова и снова. Я весь превратился в движение. Голова чуть опущена к земле, спина ссутулена. Глаза выискивают наилучшую траекторию отклонения от очередного препятствия. И так шаг за шагом. Немыслимо долго и невероятно однообразно. Только чтобы не проходил этот ступор в мыслях. Чтобы не рассеялся туман. А иначе – по новой. Полина, работа, часы. Работа, часы, Полина. Почему, как и что делать?
Я очнулся, когда гул в ногах стал нестерпим. Он разбудил меня. Я снова был в сознании. Оглядевшись и установив, что нахожусь уже в восьми или десяти километрах от дома, я несколько раз ударил себя ладонями по щекам. Что я делаю? Еще немного и в сумасшедшем доме одним постояльцем станет больше. Он будет тихо разбирать механические часы где-нибудь в укромном уголке, приговаривая при этом что-то себе под нос. Так нельзя. Нужно где-нибудь присесть. Заметив неподалеку небольшое уютное кафе я прошел вовнутрь. Низкие потолки поддерживались множеством простых деревянных сводов. Чисто и свежо. Затемненные изнутри окна и продуманное освещение проходов оставляли на резных столах теплые тени. Заняв свободный столик в углу и усевшись на удобный стул, я вздохнул от последовавшего облегчения. Играла легкая музыка, кондиционер переносил вдоль помещения приятную прохладу. Это было как раз то, в чем я нуждался сейчас. В кафе находилось еще около пяти – шести посетителей. Компания мужчин из трех человек громко переговаривалась между собой, сидя за столом у входа. Музыка то и дело заглушалась их восклицаниями и громким смехом. Они широко улыбались и отчаянно, размахивая вилками, жестикулировали. Строгие пиджаки ожидали хозяев на спинках стульев. В другой раз подобная компания не вызвала у меня никаких чувств, кроме нарастающего раздражения. Однако сейчас мой рот сам собой расплылся в улыбке и я, проникнувшись неизвестно откуда нахлынувшей симпатией, наблюдал за их трапезой. За другим столом сидела молодая девушка со смешной короткой прической. В руках ее была книга, лицо сосредоточено и хмуро. Герои ее романа, наверное, как раз расставляли все точки над «и» в собственных взаимоотношениях – осталось перевернуть лишь несколько страниц. На столе перед ней было пусто. Тонкие пальцы в предчувствии развязки теребили плотную обложку. Еще одну пару – мужчину и женщину я заметил позже, в противоположном углу зала. Лиц было не рассмотреть – оба не замечали окружающего мира и наклонившись друг другу разговаривали о чем-то понятном только им двоим, замкнувшись на глазах собеседника. Такая вот диспозиция. Дышать стало легче и я почувствовал как свежий воздух вентилирует легкие. Мысли постепенно возвращались на бренную землю. Окружавшие люди казались давно знакомыми и милыми. Загнанный зверь, нашедший убежище. Время от времени и они прячутся в этом райском месте от внешнего мира. Теперь я буду с ними. Неторопливо оглядываюсь вокруг. Лакированные деревянные столы, под стать им стулья, развешенные по стенам бутафорские букеты из полевых цветов наполняли мою уставшую голову успокоением. Я возвращался к жизни. Прежнее мироощущение вновь было со мной в этих приятно холодящих голову стенах. Выпив две чашки кофе я подумал, что такого прекрасного кофе не пил очень давно. Есть еще на земле места, способные удивлять. И самое смешное, эти места находятся под самым моим носом. Я положил голову на сложенные локти и закрыл глаза, вслушиваясь в переливы спокойной музыки. Здесь я хочу провести остаток своей жизни, здесь хочу умереть. Я улыбнулся и посмотрел на часы. Уже вечер. Только не домой. Куда угодно, но не туда. Слишком рано, чтобы возвращаться к той жизни, которой больше не было. Она может ждать сколько угодно. Вечность. Расплатившись и с сожалением покинув свое убежище, вышел на улицу. Краски постепенно теряли свою яркость, воздух наполнялся вечерней свежестью. Поймав такси, я попросил водителя – пожилого тучного мужчину с редкой бородой отвезти себя в какую-нибудь тихую гостиницу. Он понимающе кивнул головой, будто всю жизнь занимался развозом уставших людей по подобным местам. Мы тронулись. Расположившись поудобнее на заднем сиденье, я вслушивался в усыпляющий говор мотора.
Старая двухэтажная гостиница, затаившаяся на одной из неизвестных мне тенистых улиц, полностью соответствовала моим сегодняшним потребностям. Заказав двухместный номер и обследовав старые картины на потрескавшихся стенах холла, я не спеша поднялся на второй этаж. Номер оказался просторной комнатой с высоким потолком и приятным естественным запахом. Это было то место, где и следовало хорониться больному зверю до лучших времен. Раздевшись и приняв душ, я заснул на широкой кровати, мгновенно провалившись в сумрак иного мира. То был мир бесконечных открытий и ярких чувств. Такой загадочный, такой новый.
А люди с планеты Земля за окнами моей комнаты по-прежнему боролись за выживание, толкали друг друга и задирали носы, проходя мимо. Люди с планеты Земля по-старому спешили что-то успеть и в очередной раз поставить напротив очередной графы очередной плюс. Люди с планеты Земля ходили по своей планете только вперед, сжигая очередного Коперника, кричащего им, что они ходят по кругу. Люди с планеты Земля. Я больше не был на одной планете с ними. Они с недавнего времени перестали быть на одной планете со мной.

— 12 –

Проснувшись, я нащупал свободной рукой на прикроватном столике карманные часы и, не открывая глаз, поднес их к собственному носу. Несколько секунд после этого изображение оставалось мутным и расплывшимся. Картинка показалось мне миниатюрной тарелкой, наполненной манной кашей и воткнутыми в нее двумя ложками. Только встряхнув головой и изрядно сосредоточившись, мне удалось навести резкость и разглядеть маленький блестящий циферблат. Полдень. Положив часы на место, я прислушался к ощущениям в голове. Мысли были на удивление ясными и свежими. Словно какой-нибудь жесткий диск после форматирования. Я улыбнулся. Вчерашний день сейчас казался мне бредом, произошедшим не со мной и не на этой планете. Запавшим в голову страшным рассказом из прочитанной накануне книги. Сколько еще будет это длиться? Я огляделся. Предметы вокруг четко и без усилий моделировались в сознании. События и явления как им и положено начинали блуждать вдоль стен логических коридоров моего разума. Так и должно быть. Отныне и навсегда. Вчерашний день оторван и выкинут. Как старая тряпка. Как отработанная ступень ракетоносителя. Я больше не вспомню о нем. Новая жизнь. Лучшая из жизней – вот она. Уже брезжит сквозь шторы, ходит по тротуарам, прыгает с мостов в воду. Кто бы мог подумать, что однажды я буду так радоваться утру?
Встав с кровати и обойдя номер вдоль стен, я забрел в душевую. Открыл кран холодной воды и подставил под него на секунду – другую голову, дабы окончательно убить сон, стремительно теснимый сознанием. Вода мгновенно обострила восприятие. Кровь внутри задвигалась с удвоенной силой. Добро пожаловать в себя, настоящего. Я посмотрел в зеркало. Да, бывали и лучшие времена. Хотя если быть объективным, для одинокого безработного мужчины не первой свежести – вариант явно не худший. На нем пока и остановимся. Я снял со стены полотенце и тщательно вытер им лицо. Одевшись и спешно причесав голову, я поднял трубку телефона и выяснил о наличии в гостинице небольшого ресторана, а также сервиса по доставке пищи. Тщательно обдумав варианты меню, заказал рыбный омлет и мороженое, а также сэндвичи с сыром и свежевыжатый яблочный сок. Прямо в номер. Покидать свое новое убежище так рано желания не возникало. Не хотелось даже раздвигать шторы и смотреть в окна. Слишком много грузовиков таилось за углами, ожидая своего часа. Слишком много женщин ждало у входа, чтобы швырнуть в душу камнем и навсегда исчезнуть. Слишком прозрачной была моя душевная победа над внешним миром.
Не молодая уже служащая ресторана в белом переднике и раскраске, которой мог бы позавидовать иной индеец из племени Деловаров, привезла миниатюрный деревянный столик прямо к моей кровати. С подозрением изучив резные ножки стола и отпустив официантку, я закатил маленькое древесное создание в свое убежище. Поднял крышку подноса и усевшись на край кровати, изучил его содержимое. Спасибо и на том. Один из тонких бутербродов, накрытый ломтиком сыра толщиной с лезвие и одним движением отправленный в мой рот благополучно прошел проверку. Ни смотря на размеры, сыр показался мне неестественно вкусным. Я собрал его с остальных «сэндвичей», не прикасаясь при этом к хлебу. Омлет также не разочаровал. Когда еще удастся вот так просто и искренне порадоваться таким примитивным благам цивилизации, как омлет, хороший рыбный омлет — думал я, тщательно работая челюстями. В эту секунду на столике, позади меня, что-то ожило. Старый трюк, усмехнулся я про себя. Аккуратно остановил челюсти и привел в движение шейные позвонки. Как удобна, все-таки человеческая конструкция. Телефон, оставленный на ночь включенным энергично вибрировал, постепенно приближаясь к краю пропасти. Туда тебе и дорога, — подумал я, отвернувшись от него и сосредоточившись на тарелке. Через пару секунд послышался глухой удар. Бумм – аппарат упал на пол. Однако и обосновавшись там, он не думал успокаиваться ни на секунду. Я не обращал на него внимания, теперь у меня были новые друзья – плотные шторы, темные стены и омлет, лучший из рода омлетов. Не спеша разделавшись со всем съестным, я налил себе из графина холодного сока. Где-то из-под кровати раздавалось все то же настойчивое жужжание. Жидкость приятно холодила желудок. Где еще спрятаться? В тайге? В диких степях Манчьжурии? В пустыне Гоби? Опрокинув в себя содержимое стакана, я встал и, выудив телефон, внимательно рассмотрел его. Гера. Многое бы отдал, чтобы сейчас не делать этого, но придется. Я нажал кнопку приема вызова и поднес аппарат к уху.
— Да.
— Слава Богу. Почему не отвечаешь? – затараторил взволнованный голос, — десять минут не слезаю с телефона.
— Вот и сиди на нем дальше. Только встал, спешить мне больше не куда.
Где-то на конце провода после секундного молчания послышался тяжелый вздох.
— Слушай… я в курсе. Скрежет рассказал, он тоже в шоке. Куда ты пропал?
— Ушел в другую реальность. В Вашей больше ловить нечего. Ты кстати в курсе, что существуют альтернативные измерения?
— Да, то есть нет…не знаю. Послушай меня сейчас внимательно… Здесь такое… Я понимаю, что тебе сейчас тяжеловато. Может не время…
— Да, да, да! Я все знаю. Сейчас меня уже ничем не удивить. Иммунитет. Машину переехали катком? Все в норме. Дом рухнул? По барабану!
— Я не о том. Часы.
— Что?
— Они снова… Бред какой-то. Короче приезжай скорее…
— Какие часы? Их больше нет… Ты где?
— Я дома. Они у меня…
— Кто у тебя?
— Часы. Часы у меня.
— Часы у тебя дома? Те самые? Ты рехнулся? Где ты их взял? Я же сам лично…
— Послушай меня, не переби…
— Где ты их взял, черт тебя дери?!!
— Они валялись…Я шел к тебе и услышал…случайно. Они трезвонили. Не телефонный разговор, приезжай! Там написано…
— Случайно?!! Ты случайно подобрал нейтронную бомбу и случайно взвел ее, а после этого чисто случайно принес ее к себе домой? Ты это хочешь сказать? Они же не могут…
— Что бы там ни было…
— Заткнись… Какого хрена ты сунулся к ним? Тебя кто-нибудь просил?
— Нет, но они звонили…Били, то есть. Я не знаю…
— Не знаешь?! Тогда верни их на место! Слышишь, не-мед-лен-но!!
— Это уже не поможет. Тут такое! Приезжай быстрее. Мне это страшно не нравится. Похоже на этот раз…
Я швырнул трубку на пол. Из нее еще некоторое время доносились искаженные интонации Гериного голоса. Я заткнул уши руками.
Сопротивляться было бесполезно. Бежать? Уже поздно! Кажется, я снова проиграл. Ловушка опять закрылась с поразительной проворностью и быстротой. В который раз. Щелк. При этом я, как и раньше, проследовал внутрь нее добровольно. Гера, зачем? Зачем, Гера? Ведь они уже почти были там, по другую сторону. Там, откуда им не дотянуться. Все бы утряслось, все бы обязательно уладилось. Я бы начал все заново. Зачем ты снова взял их? Они не уймутся, пока не убьют меня. Я в бешенстве ходил вдоль темных стен, постоянно возвращаясь к начальной точке. На голову будто вылили кипятка, лоб мгновенно покрылся испариной. Ну что на этот раз? Тик-так, тик-так стучало в голове. Все быстрее и быстрее. Тик-так, тик-так, тик-так! Так ходят часы. Чертовы часы в моей несчастной голове.
В холле была очередь, но я не обращаю ни на кого внимания. Игнорируя гневные взгляды, я пролажу сквозь людей к администратору и поспешно расплачиваюсь. Выбегаю на улицу, перед лестницей такси. Водитель недовольно оборачивается, но молчит, когда я сильно хлопаю дверью. Похоже, моя физиономия сейчас внушает некоторые опасения. Ноги нервно выстукивают какой-то ритм по полу. Тик-так, тик-так, тик-так! Быстрее и быстрее. Часы сверлят меня, они притягивают как магнит. Этот тик-так поселился в моей голове и ни под каким предлогом не желает униматься. Он неотступно дырявит мой мозг всю дорогу, пока мы едем. Я бессилен бороться с этим наваждением. Иногда мне кажется, что это и ни тик-так вовсе. Звук бьется о стены воспаленной психики и постепенно превращается в клик-клак. Трансформируется, что ли. Тогда я вспоминаю, что именно этим звуком сопровождается передергивание винтовочного затвора. Становится жутко. До крика. Только не оставаться сейчас одному. Только не это. Картины меняются одна за одной быстро и отчаянно. Смена образов в сознании также достигают критической скорости. Все они так или иначе связаны с этими часами, черт их дери. Голова кружится. Тик-так, тик-так, клик-клак! Органы чувств обостряются до предела. Терпение на нуле. Хочется что есть сил закричать. Но я молчу. Все ближе и ближе. Нервный тик. Вот и его район. Низкие дома и сонные улицы. Шагающие в ритм часам люди и качающиеся по их приказу деревья. Закрываю глаза и пытаюсь восстановить нормальный ритм выскакивающего из груди сердца. Бесполезно, оно живет своей жизнью. Вот и все. Грузное тело машины замедляет ход, я хаотично роюсь в карманах и как можно быстрее расплачиваюсь. Тик-так, тик-так! Толкаю дверь – не заперто. Гера сидит в кухне и смотрит так, будто видит перед собой представителя иной цивилизации.
— Что?, — выдыхаю я.
Бессмысленный вопрос. Бессмысленный и глупый. Спросить о чем-либо более предметном и подробном не хватает терпения и воли. Он не спеша глотает бурую жидкость из чашки и также не спеша ставит чашку на стол. На лице нерешительность и напряженность. Вид у него еще тот. Секунды растягиваются, как тугие струны. Я слышу, как они звенят в застывшем воздухе. Ненавижу и его и их в этот момент. До корней волос.
— …Понимаешь, не знаю… не знаю, как это лучше объяснить…, — начинает растягивать он.
— Объясняй, как можешь. Мне казалось, раньше мы друг друга понимали. Не думаю, чтобы кто-то из нас неожиданно утратил эту способность.
— Не язви. Мне сейчас тоже не просто.
Похоже перед смертью врач прописал мне до-о-олгие муки. Тик-так, повторяю про себя.
— Гера! — наклоняюсь к нему и в упор смотрю в напряженные глаза, — что, наконец, произошло?
Его взгляд не сходит с замысловатого узора, обрамляющего чашку. Губы начинают движение.
— Звонил Скрежет. Он рассказал мне про работу. Я… я шел к тебе. Был почти в подъезде, когда услышал… Там за углом, снова, как тогда… Шесть раз. Боже, так громко… Не знаю, зачем я пошел туда. А потом…
Его рот так и остался открытым. Я замер, опасаясь спугнуть задерживающееся слово, но не тут-то было. Похоже, все слова сдохли где-то на полпути. Так и не договорив, Гера снова принялся за чашку. На меня он все так же не смотрел. Я в бессилии взялся обеими руками за голову и попросил кого-нибудь, кто возможно наблюдал за нами сверху о скорейшем окончании этого спектакля. Как можно скорейшем.
— Где они? — только и спросил я тихо, поняв, что ничего более мне от него не услышать. Он указал рукой в сторону зала. Я медленно покачал головой в знак благодарности и поднялся.
Открыв створки дверей, я сразу нашел их. Он стояли не полу, возле дивана. Это хранилище мертвых тик-таков. Такое же, как и в первый раз. Такое же, как и в последующее время. Они ничуть не изменились. Ни сколов, ни царапин, ни даже разбитого стекла. Единственное, что я заметил, была земля. Бурая земля, испачкавшая часть корпуса. Как кровь. Она была и вокруг, на полу. А так – ничего нового. Я присел рядом с часами и водил рукой по их деревянному брюху.
— Нам никуда друг от друга не скрыться, тебе и мне…
Это был фарс, но я спокойно улыбался им. Часы не отвечали мне. Как и следовало ожидать. Жить в мире и согласии нам не было суждено. Я бережно приподнял их обеими руками и, провернув, как можно тише поставил прямо перед собой. Мне показалось, что я знаю их уже на протяжении целой вечности. До последнего изгиба. Матовое стекло стало еще темнее. За ним застыли изогнутые силуэты стрелок. Ровно шесть. Внизу, где и ожидалось, поблескивали замысловатые загогулины знакомых мне букв. Знакомые буквы соединялись в незнакомые слова. Слова, в свою очередь, образовывали смысл.

«Пробило шесть и ночи звездной покрывало
Родней и ближе сердцу стало»

Все как всегда. Слова в очередной раз попали в мое сознание. Проникнув подобно наркотику, в который раз они не могли обрести понимания, бессмысленно мечась из стороны в сторону в моей голове, словно птицы в клетке. Я огляделся по сторонам. Небо не упало на землю, а закон Всемирного тяготения все так же сдерживал людей на поверхности планеты. На моих руках не прибавилось пальцев, хвост не вырос, а кровь не превратилось в ртуть. Все было как всегда. Я пожал плечами. Узнаю старый стиль. Зловеще предвещающий, как сказала бы какая-нибудь учительница. Нагнать дыму, чтобы лилипуты казались гигантами – в этом им нет равных. То-то Гера сидит, словно укушенный снежным человеком. Нервы стоит приберечь на потом. Это только прелюдия. Вступление к основному действию.
Гера сидел на том же месте, в той самой позе, что я и оставил его. Перед ним по-прежнему стояла чашка с жидкостью бурого цвета, а на его лице была надета все та же напряженно-испуганная маска. На этом сходства со старой картинкой заканчивались. На столе, прямо перед ним я заметил несколько хаотично разбросанных мятых листов бумаги, испещренных машинописным текстом. Он не смотрел на них, но они были перед ним. А раньше не было. Бросив косой взгляд на друга, и не встретив ответной реакции, я пододвинул стул и сел с противоположной стороны стола. Я стал молча изучать свою кисть, сквозь кожу которой просматривались многочисленные трубочки сосудов. Я подумал о том, что прямо сейчас, в эту секунду миллионы маленьких красных телец движутся по синеватым магистралям вен, артерий и капилляров. Движутся без оглядки и остановки, бегут ни на секунду не задаваясь вопросом о смысле своего движения. Равномерно и непрерывно они проходят круг за кругом, выполняя кропотливую работу по насыщению моих клеток кислородом. С той целью, чтобы каждая из микроскопических составляющих организма в поте лице боролась с инфекцией, предупреждала об опасности или просто размножалась, отрабатывая свой глоток воздуха, также не задавая глупых вопросов. И только тот, кому были подчинены мириады этих молчаливых частиц, кто являлся главным управляющим этого гигантского треста, только он был мучим вечными вопросами о смысле и сущности. Но не получал на них ответа.
— Прочел? — хриплый Герин голос прозвучал неожиданно в окружавшем нас словесном вакууме.
— Что?
Он указал на дверь, ведущую в зал.
— Ты прочитал, там?
Я достал сигарету и не спеша закурил.
— Ах, там. Да, — как можно безразличнее сказал я, — только что с того?
— Ты еще не до конца понимаешь…
— Нет, как раз я все понимаю. Похоже, непонимание — твоя стихия. Я что-то в последнее время слишком хорошо стал все понимать. Можно сказать, в избытке. С лихвой. На троих хватит! И знаешь, что основное из всего, что я в последнее время понял? Нет? А то, что место этого предмета в музее Лувра, на крыше Импайр-Стэйт Билдинг, в кратере Луны – где угодно, но не рядом со мной. А вообще, разницы нет. Моя жизнь уже развеяна по ветру. Всем все равно и ты не виноват. Может мы с ней обручены? — я выпустил дым, — Я без нее, а она без меня просто не существуем материально.
Он промолчал, не спеша сжимая в комок и вновь расправляя бумагу в руках. Я покачивался на стуле.
— Может она – моя персональная мессия. Божество, если угодно. Деревянное, но от того не менее могущественное. Моя персональная статуя с острова Пасхи. Мой далай-лама. Указующий перст, который демонстрирует мне ничтожность того, что я считал важным и значимость того, чему я не придавал значения… Все возвращается на круги своя. Я – не стал исключением, хотя очень долго считал себя таковым. Не вышло. Не принес бы ты часы, их забросило бы землятресением, занесло шквальным ветром. А то, что там написано… Эти слова? Они не так важны. Они скорее для того, чтобы я не считал жалкое скопище комплексов и предрассудков в своей голове Эверестом человеческого логики и тонкого интеллекта. Вот и все. Попробуй-ка теперь, Мистер Мозговой Штурм! Улови смысл. «И ночи покрывало родней и ближе сердцу стало». Или как там? О чем речь в этой песенке? Не знаем? А кто-то ведь еще недавно томно бродил на дне мусорной ямы, считая ее платиновым колодцем. А все будет очень просто. Посмотришь, Гера — гиперпросто. Нам остается только ждать. Сейчас зазвонит телефон или придет факс. Или на худой конец в окно влетит Карллсон с автоматом Томпсона. Не важно. Важно, что кто-нибудь обязательно и весомо даст в очередной раз понять: — Какое же жалкое и зловонное болото эта ваша, так называемая жизнь.
Я замолчал и стал душить окурок в пепельнице. Гера покачал головой.
— Никто не позвонит и не придет, — он сгреб со стола мятые листы.
— ?
— Не знаю как это получилось, но это точно.
— Что точно?
— То, что написано про небо. У тебя над головой осталось только небо.
Дурацкая улыбка застыла на его лице.
— О чем это ты, черт тебя дери?
— То, чего ты ждешь, ожидаешь, оно уже произошло. Уже. Понимаешь? Успокойся и попытайся принять его как свершившийся факт. Черт, как все сложно.
— Что…что произошло?
— Это событие или как его лучше назвать… неважно. Эти бумаги, — он поднял их на сложенных ладонях вверх, — они из ящика. Твоего ящика…
— Что ты несешь?
— Твоего почтового ящика.
— Моего?
— Да. Я нашел их там, после того, как пробили часы на улице.
Я сглотнул и придвинулся ближе, стараясь рассмотреть скомканные листы. Капля пота предательски медленно спускалась со лба.
— Что в них?
— Как тебе лучше объясни…
— Что там?!
— Здесь… Это уведомления. Уведомления от компании. И еще одно из банка.
— О чем это ты?
— Они обнулили твои счета. Все.
— Что? Ты бредишь! Не-ет, это не може… Сейчас я позвоню Скрежету и если это твоя глупая шутка, то…
Я схватил телефон и быстро набрал знакомый номер. Это бессмысленно и невозможно. Такое бывает только в глупых фильмах про неудачников. Но подозрения уже были под моей рубашкой, липкими щупальцами они уже нащупывали сердечную мышцу. Ничего, только гудки. Я снова и снова вдавливал цифры, пока пальцы не стали подрагивать от напряжения. Никто не ответил мне. Бросив трубку, я сел на прежнее место и стал прислушиваться к собственному дыханию. Гера молчал, пока я возился с телефоном. Но потом он снова заговорил. Лучше ему было вообще не открывать рта.
— Послушай я… я понимаю твое состояние. Но я должен… как это лучше сказать? Должен дойти до конца, иначе не прощу себе твое неведение…
Ни хрена ты не понимаешь, подумал я, но вслух сказал:
— Я в норме. Объясняй. Медленно и доходчиво.
— Так как ты теперь не можешь выплачивать по обязательствам, банк признал недействительными твои договора кредитования. Аннулировал в одностороннем порядке. Но и это еще не все. Теперь главное, послушай внимательно. Компания, как твой законный представитель приняла обязательства по погашению кредитов и процентов по ним на себя. Они… Они оформили уведомление. Все твои обязательства погашены, но ты как несостоятельный должник… Ты лишаешься всего. Квартиры, машины, своей части акций и доли недвижимости. Всех средств и имущества, под кредит которого за тебя ручалась компания. Это все переходит в ее собственность. Они соразмерно уменьшили ущерб, который ты, якобы, причинил. И списали остаток. Но забирают все, это решено. Жестоко, но я обязан был тебе сказать… Сам не знаю, что делать. Выть хочется. Поганое товарно-денежное существование. Давит людей как паршивых клопов.
Он замолчал и уставился в стол. Как раньше. А я закрыл глаза и увидел небо. Просто небо. Девственно-синее, бескрайнее и безграничное, такое печальное и вечное. Оно молчаливо раскинуло, куда хватало взгляда свои необъятные голубые сети и величественно направляло меняющиеся силуэты облаков. Оно заглядывало мне прямо в глаза. Только оно одно осталось у меня. И только я теперь был с ним. Никто не мог понять нас двоих — беспечно транжиревшее вечность небо и человека, неотрывно наблюдавшего за ним с широко открытыми глазами. Там, в голубых просторах, где живут порывы, стремления и чувства, где обитают мысли и где нет места звукам. Там, наверху, где умирает время и прячется от людей тишина. Как хорошо быть белой дымкой, заснувшей в небе. Как прекрасно укрываться облаком и напиваться допьяна воздушной прохладой. Как хорошо не иметь ничего внутри и быть всем. Сотканным из ветра. Ни о чем и никогда не мечтать, не думать, не жалеть. Как хорошо быть вечностью.
А потом пришли они. Люди со стертыми лицами. Они носили какие-то предметы, хлопали дверьми и беспрестанно ругались. Их тени быстро и суетно меняли друг друга как на прокрученной с ускорением черно-белой пленке. Они махали руками, стучали и оставляли следы на полу. Потом все прекратилось. Так же неожиданно, как и началось. А я все так же сидел на кухне. И не понимал уже, я это сижу здесь или нет. Потом появился Гера. Гера сказал, что перевез все мои вещи к себе. Что теперь я буду жить у него. Что скоро все закончится. Он долго говорил еще что-то, не помню что. Я ничего не ответил, просто пошел спать. Лег и провалился туда, где было светло и спокойно. Во сне я снова видел небо. Мы смотрели друг другу в глаза и молчали. И понимали друг друга без слов. Я не хотел больше просыпаться. И про себя умолял небо, что хочу остаться здесь навсегда. Но утром глаза снова открылись. Видимо меня не услышали. Окружающая действительность стала настойчиво пробиваться сквозь фильтры сознания. Прямо в мозг. Тук-тук. Тик-так!

— 13 –

Утром глаза открылись сами. Спокойно и быстро. Я почувствовал бодрость и редкое отсутствие желания отлеживаться еще какое-то время. Я выспался. Больше меня не пустят обратно в тот прекрасный мир. Туда, где все забыто и ничему не требуют объяснения. А это значит, ближайшие пятнадцать часов придется биться лбом об реальность. И, наверняка реальность снова окажется покрепче. Ну да ладно. Я встал и обследовал дом. Он показался мне огромным космическим кораблем. А Гера безмятежно спал. Простынь под ним была невероятным образом закручена в натянутую спираль. По-видимому, его сон этой ночью нельзя было назвать младенческим. — Виновен, виновен, виновен – эхо понеслось вдоль стен сознания. Незаметно для себя я втянул его в это. Собственноручно. Теперь и он заражен этим безумием с часовым механизмом. Интересно, что он думает обо всем этом? Что вообще можно думать, наблюдая со стороны? Что мир сошел с ума? А может это я обезумел? Незаметно сошел с накатанных рельс, рехнулся, тронулся рассудком в зыбких песках собственных переживаний? Как это у них бывает? Насколько я помню, психи мнят себя абсолютно нормальными людьми и только их отношение к окружающим указывает на существование расстройства. Псих не кричит о своем безумии, он не вешает на шею ярлыков, не размещает сайтов в Интернете, посвященных своей ненормальности. Его состояние абсолютно лояльно к собственной психике. Сама психика не фиксирует отклонений. Просто меняется вся система координат. Меняется сама психика. Что, запахло бензином? Вероятность того, что тихо уехал человек в сто крат больше вероятности существования магических механизмов, диктующих судьбы. Шестеренки в собственной башке гораздо податливее своих коллег в часовом механизме. Удивлен? А теперь носись по городу точно африканский стайер, круши молотком часы и писай в штаны. Уже поздно, разум щелкает створками. Прощай. Так оно, скорее всего, и есть. Именно так становятся Че Геварой или Микки Маусом. Или Наполеоном, на худой конец. Но когда это началось? Когда ушла Полина? Когда не стало работы? После той попойки с друзьями? Нет, скорее еще раньше. После аварии. Да, точно. Ударился головкой, шарики и покатились, повизгивая по мостовой. Еще в окно лазил. Все ясно. Добро пожаловать в мир обреченных гномиков и разговаривающих часов. Маленькие летающие собачки пытаются атаковать меня, мамочка! Бедный Гера! Он, наверное, все это время тешил себя надеждой, что все образуется. Что товарищ Маузер все-таки окопается. Ждет, бедняга, а больному становилось только хуже и хуже. Словно одержимый он бродит где-то целыми днями, бормоча себе под нос околесицу про какие-то часы. И еще про то, как жесток и бессердечен этот мир. Скоро на людей начнет кидаться. Гера привез бедолагу к себе, чтобы не спускать с него глаз, ни днем ни ночью. Но последние надежды тают, словно мягкий весенний снег. Вчера больной целый день просидел на кухне, тщательно пережевывая туалетную бумагу. При этом был зафиксирован бред про векселя на предъявителя. Плохо дело. Клиники для Наполеонов не избежать. Локомотив уже зашел в тупик, но продолжает с прежней настойчивостью таранить гранитную стену.
Я нашел часы на их прежнем месте. Те же внушительные контуры, та же бурая земля на полу вокруг. Неужели это все ненастоящее? Потрогал рукой, даже постучал по крышке. Ощущения соответствовали ожиданиям. Самые заурядные ощущения, когда прикасаешься к самым заурядным часам. Потом ощупал собственную голову. Она тоже оказалась вполне реальной. Кто-то из вас двоих сломался, подумал я. Либо часы обзавелись разумом, либо разум разжился часовым механизмом. А может и оба сразу. Я вдруг вспомнил пение пьяного Лембке на бетонном мосту. «Money make so a world go around» Сейчас мне захотелось запеть именно так. Ровно шесть. И те же слова. Кто-нибудь объяснит мне что происходит? Расследование не идет, Холмс? Нет, не идет. Ничего, познакомитесь в клинике с Ватсоном и заживете как люди.
За диваном аккуратно были сложены они. Мои вещи. Их выкинуло на берег течением, словно обломки после крушения. Крушения моей жизни. Спешно сложенные чемоданы, коробки и вешалки. Дорогие сердцу копеечные безделушки и оказавшиеся ненужными и бессмысленными драгоценности. В них бесчисленное количество дней, воспоминаний, ассоциаций. В них весь я. Они помнят все. Даже то, что я сам уже начал забывать. Они то хоть настоящие? Кто знает? Все что осталось от двадцати девяти лет блужданий сквозь темные переулки. Не много. Но все, что есть. Каждый из них дышит прошлым, реанимирует в моей больной голове целую гамму связанных только с ним одним чувств. Они проносятся в памяти словно тайфун, вызывая ежесекундную смену настроения. Профессиональный набор для гольфа, приобретенный в Миннесоте на помпезной выставке дышит солидностью и активной жизнью. Полосатый галстук, купленный у бабушки в грязном переходе из жалости излучает душевную теплоту и преданность. И так дальше, до бесконечности. Сотни маленьких жизней. Тысячи иллюзий и ожогов на разных частях сердца. Все что осталось.
Потом проснулся Гера. Растрепанные волосы, воспаленные глаза. Он бродил по комнате будто пьяный, не соображая, что же ему делать дальше. Сознание включилось, разум еще нет. Научившись, наконец, принимать сигналы внешнего мира, он словно нащупавший правильный курс лайнер побрел в туалет. Потом мы пили горячий кофе с булочками и молчали на кухне. Долго молчали. Он потому, что до конца не проснулся, а я оттого, что сказать было нечего. Гера вопросительно помахал мне головой зачем-то. Я так же бессмысленно отвечал ему кивком. Обмен двух разумных существ информацией на этом иссяк.
Мы вышли на улицу. Небо окрасило мир в тусклые тона. Дул свежий ветер и Гера предложил поехать «развеяться». Я ответил, что развеивать уже нечего, но согласился. Мы сели в его машину и он включил первую попавшуюся радиостанцию. Мягкий женский голос из динамика выдал пару дежурных фраз, после чего заиграла знакомая классическая композиция в исполнении симфонического оркестра имени такого-то.
— Куда? — спросил Гера, барабаня пальцами по рулю.
— Куда-нибудь, где есть вода.
Он безразлично кивнул и мы не сговариваясь, пристегнули ремни безопасности. Похоже, последние события резко обострили не только мой собственный инстинкт самосохранения. Если бы в машине сейчас имелся чугунный шлем с рогами, я бы не побрезговал и им. Грунт стал медленно стрелять под колесами, словно мы ехали по полиэтиленовым шарикам на товарной упаковке. Я поднял стекло и стал вслушиваться в звуки Бетховена. Они были величественны и тревожны. Получив свободу и объединившись, ноты рождали в воздухе нечто невероятное. Они собирался в твердую, почти непроницаемую массу, но уже через мгновение разлетались на тысячи осколков, словно китайская люстра. Они воровато выглядывали из-за углов и подкрадывались сзади будто дикие звери. Они рыдали и вставали на цыпочки, жили своею полноценной жизнью преисполненной эмоций и страданий. Что надо испытать человеку, чтобы написать такое? И возможно ли вообще, чтобы автором этого был человек?
— Как мог человек написать такое? — спросил Гера.
Я улыбнулся и пожал плечами. Сейчас на этот вопрос человек ответить тоже был не в состоянии.
Мы съехали с дороги и припарковали машину. Солнце с трудом угадывалось по тусклому свечению из-за плотного занавеса облаков. Тоска стелилась по земле в этот странный день. Будто вечно длящийся вечер. Я купил пачку сигарет, несколько банок пива у тоскливой продавщицы и мы не спеша направились через рощу к виднеющейся впереди зеркальной глади реки. Гера закурил.
— Тебе никогда не казалось, что если в нашу реку вечером сбросить труп, то утром он уже будет совсем в другом городе?
— Нет, — ответил я, чуть подумав, — об этом я как-то не думал.
На берегу было безлюдно и непривычно тихо. Птицы барражировали низко над движущейся водной гладью, сбиваясь в стаю. Редкие человеческие силуэты виднелись вдоль берега. Мы открыли пиво.
— Странно и смешно, — сказал я.
— Мм?
Я сделал глоток и отдышался.
— Я всегда опасался обрушения дома, взрыва газа или нашествия пришельцев, в худшем случае. Хотя «боялся», наверное, неправильное слово. Я просто готовил себя к потрясению. Какому-нибудь, не важно какому именно. Уверял, что не стану удивляться, сделаю все, чтобы не быть застигнутым врасплох. Но чтобы все сразу? Никогда. До сих пор не могу поверить, что это все происходит со мной. Здесь и сейчас. Как фильм какой-то дрянной про бомбардировку астероидов. Не могу привыкнуть. Просто смотрю на экран и вижу себя внутри, понимаешь? А они все долбят и долбят. Изображение такое объемное и реальное, но я все равно не верю ему. Ищу уловку, пытаюсь разоблачить режиссера в обмане. Нет, мне никогда не поверить.
Гера неопределенно покачал головой. Я повернулся к нему.
— Ты слышал о чем-нибудь подобном? Когда-нибудь слышал?
— Слышал и даже читал. Но то были вымышленные случаи. Или я так хотел думать. По крайней мере, сами авторы этих рассказов представляли их таковыми. А тут… Пропасть какая-то.
Я присел.
— Пропасть. И почему-то мне кажется, что я еще не достиг дна. Не приземлился.
— Думаешь? Считаешь еще не конец?
— Нет, это не конец. Определенно нет. Темно и сыро, но это еще не дно. Для такой идеально продуманной и детальной истории это бы был не логичный конец. Слишком просто. Здесь все выверено до миллиметра. Будет нечто разноцветное и фееричное. Со взрывами и фанфарами. С моралью для будущих поколений. Как в чертовом кино.
— Бред какой-то. Все уже закончилось. Не могу объяснить почему, но чувствую это. Ты вправе не верить, мне и раньше так казалось. Просто большее будет лишним. Слишком тяжелый груз для одной часы весов. Так не бывает. Даже в нереальном мире.
Я усмехнулся.
— Еще только шесть. На шести они не остановятся. На них не похоже. Банально, что ли. Концовка должна быть не менее яркой. Да, именно так. Яркой. В этом всем, несомненно, присутствует чей-то умысел. Теперь я полностью уверен.
— В смысле?
— Кто-то методично и осмысленно вбивает мне гвозди в голову, вот что. Ос-мыс-лен-но. Человек или существо — не знаю. Реальный, мистический –тоже. Да это и неважно сейчас. Но точно этот кто-то обладает разумом и способностью мыслить. Может он не имел изначально целью именно мою персону, просто так вышло. Стечение обстоятельств. Но то что происходит… Оно происходит не спонтанно. По чьей-то воле. Это точно.
— Мысли есть?
— Какие тут мысли? Их даже разбить не получается. Лучше скажи, какого ты только хрена снова притащил их? Лежали бы себе. До следующего дурака. С этого уже хватит.
— Трудно сказать. В тот момент я думал не об этом. Просто взял и все. Как будто по-другому и быть не могло. Мысли были далеки от выбора модели поведения. То, что пришло первым на ум казалось единственно верным решением.
— Что сказать? Когда играешь с таким противником, выбрать правильную модель поведения вообще невозможно. Потому что правила в игре устанавливаются по ходу и отнюдь не тобой. Он может походить конем через всю доску. А может походить и без коня. Ничего не сделаешь. Твоей вины здесь нет. Просто всегда, когда делаешь так, а не иначе, жалеешь об этом. Так уж устроен этот аппарат, — я ткнул себя пальцем в висок — ищет, как устроится теплее и комфортнее. Вот и устроился… Ни дома, ни жены.
Гера сочувственно вздохнул.
— Все что не делается – к лучшему. Сам знаешь. Тебе остается только верить в справедливость этих слов. Кроме слов у тебя больше ничего не остается. Живи как живешь. Кто знает, может ты избавился? Избавился от чего-то, что мешало дышать полной грудью. От того, что не было твоим и никогда им не станет? Поймешь это сам со временем и будешь смеяться, вспоминая самого себя. Плыви пока по течению. Выгребать бесполезно, сам видишь.
— Вижу. И плыву. Но чем дальше заплываю, тем больше затягивает на дно.
Я встал и что было сил запустил свою бутылку. Она приземлилась практически на середине реки. Мы смотрели на нарушившие спокойствие воды равномерные круги. Когда они исчезли, я уже сделал свой выбор.
— Гера, я чувствую, что это бессмысленно. И почти наверняка бесполезно. Но давай сделаем это. Это единственное, что мы можем сейчас противопоставить им. Прямо сейчас поедем и сделаем. Пока не поздно.
Его глаза округлились, в них заиграли недобрые искры. В эту секунду мне пришла мысль, что сейчас все непременно закончится. Что Гера расскажет мне наконец, как я давно и серьезно болен. Скажет, что все былое – просто дымка, мираж утомленного сознания. И достанет из багажника белую рубашку с длинными рукавами. А Полина сегодня же вечером принесет мне в палату свежих фруктов. Коллеги будут звонить и справляться о здоровье. И я буду счастлив, я обязательно поправлюсь… Я ждал, но он сказал совсем не то.
— Что? Сделаем что?
— Выкинем эту шахматную доску к чертям собачьим. Вместе с фигурами. Если они не хотят оставить меня в покое, я оставлю их. Вставай, надо избавиться от них. Прямо сейчас.
И быстрым шагом, не оглядываясь, я пошел обратно к машине. Гера махал сзади руками и что-то кричал. Птицы взмыли с берега в воздух и тревожно заметались над водой.
Мы сели в машину.
— Пристегнись, — сказал я, натягивая свой ремень.
Пальцы нетерпеливо выстукивали барабанную дробь по панели, глаза беспрестанно рыскали вдоль дороги в поисках препятствия. Я ждал, что из-за угла вот-вот выскочит грузовик, дорога разверзнется или во всем мире померкнет свет. Гера молча вел машину. Машин было немного, но каждую встречную я провожал с замиранием сердца. Ну вот, — думал я, — все кончено. Но она снова проносилась мимо. И так раз за разом. Я закрыл глаза. В висках снова слышался частый и напряженный стук. Тук-тук. Тик-так. Сейчас все кончится, окончательно и бесповоротно. Хватит. Мы погрузим часы в машину и кинем их в реку. Туда, где только что были. Да, в том самом месте. Река избавит меня от сомнений, от смятения и страха. Вода унесет их далеко, туда откуда я никогда не услышу их звон. Вода заберет мой невроз, мы все из воды, весь мир из воды. Она – сущее. Только она спасет. Осталось совсем немного. Так-так, тик-так.
Район. Улица. Дом. Грунт под колесами и полиэтиленовые шарики. Можно отдышаться. Половина пути уже позади. Остался последний рывок. Окончательный. Чтобы похоронить этот кошмар, прогнать призраков наваждения. И подумать. Подумать как жить дальше. Что дальше? Дальше звуки.
— Ты окончательно решил?
— Да. Большей уверенности я не испытывал в жизни.
— …Сиди в машине. Я принесу их.
Он отстегнул ремень.
— Давай вместе, они прилично весят.
Он уже был снаружи.
— Просто сиди в машине. Я принесу.
И его скрипящие шаги по грунту. Ненавижу этот грунт. Свежевыкрашенная деревянная калитка поскрипывает петлями. Гера исчезает, я больше не вижу его. Тишина. Снова один. Надо было пойти вместе. Поздно. Тук-тук, тик-так. Для чего создано ожидание? Кто придумал эти узловые моменты, когда секундные стрелки острыми лезвиями медленно проходят по сердцу. Мимо проезжает машина, поднимая сноп пыли и обволакивая окружающее пространство мутной дымкой. Поднимаю стекло. Поздно. Пыль во рту, горле и самих легких. Плевать. Сегодня я везде опаздываю. Почему так долго? Сколько прошло? Минута? Десять? Тук-тук, тик-так. Нервная система переходит в аварийный режим, подавая разуму тысячи сигналов и образов, непрерывно несущихся на смену друг другу. Где он, черт возьми? Это же так просто. Взять часы. Просто взять и выйти. Нет ничего проще. Ничего проще и быстрее. Но нет. Калитка остается без движения, я что есть сил впиваюсь в нее взглядом, пытаюсь приоткрыть хотя бы чуть-чуть. Ее петли явно сильней. Ничего. Теперь звуки. Один за другим. Несущиеся откуда-то изнутри. Равномерные и монотонно гулкие. Освободившие меня от одиночества. Один, два, три… пять, шесть, семь. Все. Снова тишина. Что это? Похоже на… Удары? Удары часов!! Не разбираю дороги, не вижу ничего вокруг. Но поздно. Туман. Туман, как после тысячи грузовиков на грунтовой дороге. Даже не на дороге, в мире. В странном грунтовом мире. Вся кровь разом переместилась в ноги. Слюна скрипит песчинками на зубах. Руки не слушаются и действуют сами. Им не хватает крови. Они отталкивают калитку, потом хватаются за землю. Влажная трава. Ступеньки. Раз, два, три. Тяжелая входная дверь. Темно. Как в склепе. Тук-тук, тик-так. Руки нащупывают стену. Она ледяная и плотная. Как стенка гроба. Движусь вдоль нее. Последняя дверь. Перемотанные веревками коробки, разбросанные вешалки, дорожные сумки. Знаки прошлого. Осколки разбитого зеркала. Часы и Гера. Рядом. Они на своем прежнем месте, он подле них на коленях. Я не сделаю этого. Вы не заставите. Я не буду ничего читать. Дотрагиваюсь рукой до его плеча. Оно холодное и острое. Он не отвечает мне. Декорации расставлены, артист на сцене. Свет, черт возьми, включите свет в зале. Щелк. Комната сбрасывает темные одеяния, предметы обретают угловатые очертания и формы. Так-то лучше. Много лучше. Мне не миновать их, но я не сделаю этого. Описываю осторожный полукруг и останавливаюсь подле них. Они молчат. Гера тоже. Сцена нищего городского театра с одним актером и одной декорацией. Одним спектаклем в репертуаре. Одним и тем же. Почему в голову постоянно лезет этот театр? Ну, да ладно. Что тут у нас? Фараон и его верная статуя. Посмотрим. Зову Геру. Он поднимает голову, но губы остаются без движения. Руки опущены к полу. Странные глаза. Какие-то абсолютно пустые. Не выражающие пустоту внутри, а именно пустые. И снова буквы на часах. Опять все замыкается на них. Они заглядывают мне прямо внутрь, эти буквы. Видят меня насквозь. Где-то внутри механизма фиксируются все мои мысли, записываются на невидимые пластинки эмоции. Они точно знают, когда прийти снова. Но нет. Все уже кончено. Две строчки разрушений на маленькой медной пластинке, слушайте меня. Вы просчитались. Ваш жестяной разум все-таки подвел. Не намного, всего чуть-чуть. На один поворот зубца самой маленькой шестеренки в поганом деревянном брюхе. Но мне хватает. Я не буду делать этого. Больше никогда, помните. Они зовут меня, так протяжно и сильно. Эти буквы видят меня и молят о том, чтобы я увидел их. Нет, даже не просите. Уже поздно. Сегодня все опаздывают. Темные черточки на металле сегодня тоже опоздали. В реку, немедленно. Не хочу сравнивать размеры океанического шторма, о котором предупреждали по радио с обломками собственного бунгало. И пытаться определить точность прогноза. Достаточно. Кислотный ливень уже сжег все вокруг меня дотла. Хватит! Говорю Вам, достаточно! …все равно иду к ним…

«В семь ровно вдруг звезды не стало
Во тьме с небес ее сорвало»

— Ну что, получил очередную порцию наркотика? – произносит чей-то металлический голос в голове – Теперь ты останешься доволен.
Я сел на диван и закрыл глаза. Наркотик плавно опутал мое сознание своей сетью, словно паук. Такой сладкий паук. Приятно леденящей сетью. И вот в голове один за другим проносятся странные образы. Часы, беспрестанно передвигающие свои стрелки по кругу. И я, сидящий на диване возле камина. Стрелки не прекращают свой бег ни на секунду и огонь бросает на мое лицо свои рваные блики. В этих бликах я вижу, как моя молодость уходит. Прямо на глазах. Одна за другой обостряются морщины и стрелки прокладывают на моем лице все новые борозды времени. Волосы изначально черные и густые с каждым новым кругом стрелок приобретают пепельный оттенок и теряют насыщенность. И вот я почти прах. Как быстро и неотвратимо. Кожа блекнет. Ее поверхность сохнет и складывается под гнетом ненавистных стрелок. Я все сижу. Я почти прошлое. Не могу подняться и наблюдаю. Небо уже умерло. Там темно и одиноко. Также, как и внутри меня. Все состарилось и ожидает смерти. Нет ничего, тьма безгранична и абсолютна в своей власти. Нет, замечаю кое-что. Одинокий огонек на краю мироздания. То, что еще не обратилось вселенским хаосом. Звезда. Маленькая, но необъяснимо сильная. Ее острый печальный свет проникает сквозь толщу абсолютного ничто, проходит сквозь бесконечные пустыни пространства и доносит Вселенной свой яркий символ. Кто она, эта призма, объединившая остатки света во Вселенной? Не знаю, но неотступно слежу за ней. Свет блекнет. Медленно, но заметно она слабеет. Кванты ее сил растворяются в пустоте. Силы слишком не равны и светлячок в ночи, исчерпавший энергию в борьбе против армады ночи, уходит. Ее уже нет. Несколько секунд вижу место, где располагалась последняя цитадель света среди безграничного царства тьмы. Не остается и следа. Тьма во тьме.
— Полина!
Стоп! Короткое замыкание. Цветные вспышки. Флэшбэк. Прокрутка назад. Откуда этот звук в моем пустом и темном мире? Откуда образ? Его не было. Его не может быть. Спешно раскидываю пергаменты мыслей на складах памяти по сторонам в поисках его. Ничего похожего поблизости нет. Откуда он?
— Полина, — произносит знакомый голос.
— Что ты сказал? Повтори, что сказал!
— Это она… Я думаю про нее…
Дикий порыв стальных пальцев уже обхватывает чужие плечи и что есть сил трясет их из стороны в сторону.
— Что она? Что про нее?
Он не сопротивляется.
— …Я подумал, что может… может быть это касается ее. То, что написано сейчас на часах.
— Не смей даже думать! Не смей вмешивать ее в это! Это мои часы, слышишь?! – пальцы играют затворами суставов – И это все для меня! Мое небо! Она здесь ни при чем!
— Да…да, но я подумал. Подумал, что может быть… Это глупо, но эта «звезда»…
— Заткнись! Не может.
Я отпустил его. Сознание отпустило контроль над мыслями. Они с дикой скоростью носились в голове, нестерпимо больно ударяясь о стенки изнутри, будто теннисные мячи изготовленные из стали. Полина. Нет, невозможно. Изначально не было никого, по кому наносились удары. Никого кроме меня. Никого и не должно быть. Только я и часы. Один на один. Этого не может быть! Но что тогда это может значить? Что еще? Думай! Отбивай мячи. «В семь ровно вдруг звезды не стало, во тьме с небес ее сорвало». Лабиринт замыкается. Большая стрелка показывает семь, маленькая предательски замирает на двенадцати. Господи, только не это, прошу! Только не так.
Я схватил телефон и мгновенно набрал оставленный номер. Впервые, как она ушла. Я гнал любые мысли прочь, гнал неистово и беспощадно. Что угодно — недоступен, заблокирован, все что угодно, пожалуйста! Только не молчание. Не пустота. Тик-так. Длинные гудки прервали шипение. Пожалуйста, возьми трубку! Просто возьми и я навсегда исчезну из твоей жизни. Обещаю. Клянусь. Пять, восемь, двенадцать гудков. Протяжных словно стон. И ничего. Я медленно опустил трубку и сел.
Мы слушаем сидя рядом одинокие гудки из лежащей на полу трубки. Так продолжалось недолго. Гера неожиданно вскочил и, схватив телефон, исчез из комнаты. Я остался один на один с теннисными мячами на пустом небе. Его не было минут пять – не больше. Меня не успело затянуть внутрь моего собственного безумия. Когда он вернулся, это был уже совсем другой человек. Другие глаза и жесты.
— Есть один вариант. Может он не совсем правильный, скорее даже бессмысленный. Но он своевременный… очень своевременный. Больше не могу смотреть, как ты медленно сходишь с ума и я подумал, что возможно ты захочешь…
Он не договорил. Тысячи огней надежды разом осветили темный туннель моего сознания и также одновременно замерли в нерешительности.
— Захочу чего?
— Может захочешь увидится… Увидится с ней? Это неправильно, ты не должен…сам. Но я вижу, ничего другого не остается. Может у вас еще не все потеряно?
— О чем ты? Увидится где?
Я что есть сил душил их, но они настойчиво пробивались наружу. Нотки мольбы в моем голосе.
— Так получилось, мне сейчас доподлинно известно, где она. Не знаю, что с ней, но Полина там – это точно. Не спрашивай как. Потом. Я позвонил в компанию, старые, почти сдохшие связи, сам знаешь. Их самолет в твоем распоряжении. Тот самый, восьмиместный. Но только на один день. И только сегодня. Пилот будет на месте через полчаса. Ему знаком маршрут. Не теряй времени.
Не знаю, что я почувствовал, когда он закончил. Некоторые называют это вторым рождением, другие вторым дыханием. Но я почувствовал его. Это незабываемое чувство надежды. Надежды, восставшей из мертвых. Словами не описать. Меня словно подняли на огромную высоту и бросили вниз. Я долго падал, издавая нечеловеческие крики и что есть силы, махая конечностями. Почти долетев до земли и считая себя уже мертвым, я вдруг почувствовал, что умею летать. И я полетел над землей. Стал парить словно птица. Я рождался второй раз, поймал еще один билет в мир живых. Прямо на лету. И бережно прижимал его к груди, опасаясь выпустить в результате неловкого движения. Я ничего не говорил. Замер. Я боялся, что Гера передумает или скажет вдруг, что все это шутка. Но он просто улыбнулся, наблюдая за моим переменившимся лицом. Схватив портмоне и куртку я стремглав выскочил на улицу и, вздымая грунтовый мир, побежал к перекрестку дорог.
— Только один день, — услышал я вслед.
Только один. Другого не будет.

— 14 –

Облака к вечеру рассеялись. Их обрывки еще виднелись на небе, будто забытые кем-то в спешке лоскутья материи. Солнце устало клонилось к закату. Его круг перестал быть огненным и угрожающим. Он превратился в печальную ярко-медную тарелку. Вместе с солнцем угасал и еще один день.
Я сидел на заднем сиденье покачивающегося автомобиля и с удивлением рассматривал внутри себя забытое ощущение ясности и спокойствия. Сознание очистилось подобно вечернему небу. Мысли, наконец, обрели логичность и завершенность и даже удивили меня самого своей резонностью. Когда-то я мог думать также. И не было ничего, что могло внести смятение и панику в их стройные ряды. Раньше. Они четко строились в шеренги и колонны, безошибочно маневрировали, уверенно маршировали. Слишком частые и затяжные войны опутали их страхом, рассеяли отвагу в пороховом дыме, заляпали грязью смятения их отважные лица. Как немного необходимо человеку, чтобы возвратиться на свою орбиту. Как мало на самом деле нужно, чтобы вновь обрести внутри себя армию. Иначе он просто не выжил бы. Сущность бытия, не ведающая сострадания изничтожила бы слабую несовершенную плоть без этого странного и спасительного свойства человеческого духа. Нужна совсем небольшая искра чтобы залпы надежды разнесли в прах бастионы обреченности. И вот, недавно втоптанное в землю глупое человеческое существо уже снова скачет, резвится и строит планы на будущее. Оно, как и раньше принимает взвешенные решения, советует другим и любуется собственным отражением. Так уж оно устроено.
Разумность, завершенность, логичность — эти странные и забытые понятия снова были характерны моим мыслям. И они возвращали меня назад, в прошлое. Туда, на вечернюю аллею старого города с ее незабываемым запахом булыжника, к дубовому шкафу с заточенным в нем странным изваянием. В пластиковые миры бесконечных офисов и в стальное чрево спокойной и сосредоточенной машины. Ничего этого больше не было и никогда не будет. Переворачивая в прояснившемся подобно вечернему небу сознании недавние события и явления, я не открыл для себя ничего нового. Ровным счетом ничего. Все происходящее, его последствия и выводы оставались все теми же. Неизменными. Никакого грома среди ясного неба. Никаких хлопаний по лбу и криков «эврика»! Я просто рассмотрел все с иной позиции. На холодную голову, так сказать. Получалось, что работающая в аварийном режиме психика не так сильно, как я поначалу предполагал, корректировала правильность и обоснованность принимаемых решений. Я восстановил ход событий с первого дня, анализируя узловые моменты и тщательно восстанавливая мозаику мелочей. Смысл, словно слепленный из пластилина в умелых руках фиксировался, раскладывался на части и безболезненно для психики извлекался из явлений прошлого. Пустая дорога и усталое солнце. Каждый удар часов и все чем он оборачивался после того, как переставал быть просто звуком. Все это вырисовано с поразительной доскональностью и точностью. Я расставил податливые матерчатые фигурки на сцене кукольного театра. Моего собственного театра. Я нарядил их и пронумеровал, нарисовал лица и дал имена. Я был вовне их. Чем-то сродни Бога, рассматривающего свои создания со стороны и оценивающим их деяния. И представление началось. Главного героя сбивала груженая повозка, он терял тряпичных друзей, его обирали до нитки проходимцы с большой дороги. Невидимый режиссер рвал его хитросплетениями сценария на куски, метал в стороны ошметки его поролонового сердца. И в самом конце представления, практически под занавес, когда зрители стали покидать свои места, маленькая куколка с глазами пуговицами стала очередной жертвой игрушечного провидения. Герой остался один. Он застыл в нерешительности. Он не мог понять, как возможно такое. Он искал ошибку в сценарии. Спектакль остановился. Машина тоже. «В семь ровно вдруг звезды не стало».
— Приехали, — констатировал человек из опустевшего зрительного зала, — указывая кивком головы на зеркальное здание аэропорта.
Я расплатился и вышел. Тяжелая дверь огласила окрестности звуком металла. Багровые росчерки солнца поселились в огромных зеркалах. Запах усталой осени. Я направился во внутрь. Люди, похожие на манекены. Они тоже герои каких-нибудь неизвестных пьес. Также двигаются, улыбаются и женятся в строгом соответствии со сценарием. Послушная пластмасса. Иду по длинному узкому туннелю в хорошо знакомый сектор. В нем запах деловых перелетов, свет задумчивости и сосредоточенности. В воздухе витает ожидание нового и отрицание старого. «В семь ровно вдруг звезды не стало». Сонная улыбка знакомой девушки в отутюженной форме. Ее дежурные жесты и заученные до автоматизма слова. Она будто бредит во сне.
— Вас ожидают. Документы и пропуск компании с идентификационным номером при Вас? Отлично. С вами летят еще двое, проходите.
— Еще двое?
Стоп машина. Она явно слышит посторонние звуки в записанном внутри на пленку диалоге. Недоуменно поднимает глаза.
— Да… представители центра управления компании. Вы не вместе?
Глупая тряпичная кукла в пилотке, она не в курсе. Тем лучше.
— Да, да… я забыл, спасибо.
— Пятые ворота, как всегда. Приятного полета.
Металлоискатель. Ряды пустующих сидений и снова зеркальные окна. Вот она. Серебряная птица, застывшая в ожидании близкой свободы. Я наблюдаю за ней сквозь затемненные стекла. Половина разломленного надвое солнца на горизонте, через минуту его не будет. Вечерний сумрак. «В семь ровно вдруг звезды не стало, во тьме с небес ее сорвало». Бесконечность неба, готового избавиться от власти светила и обрести долгожданный покой. Тяжелая и гордая армада вечного ничто. «Во тьме с небес ее сорвало». А рядом она — одинокая птица, слабыми алюминиевыми крыльями бросающая вызов бесконечности. Как она ничтожна и одинока в своем стремлении. Как крошечная гордая звезда, готовящаяся взойти на небосвод. Только затем, чтобы снова померкнуть. «С небес во тьме ее сорвало».
— Я не полечу.
— Простите…
— Не полечу, понимаете, кое-какие обстоятельства… короче, всего доброго.
— Мм…, я предупрежу Ваших коллег.
— Не стоит. Не стоит никого беспокоить.
— Понимаю. Тогда сообщу пилоту. Мне очень жаль…
— Еще рано о чем-то сожалеть. Лучше…
— …?
— Лучше скажите пилоту, что сегодня необходимо остаться на земле.
— Я не понимаю…
— На земле. Вообще не лететь сегодня. Никуда.
— Простите, но я не буду это передавать. Нам запрещено, инстрикция…
— Как знаете.
Удаляющиеся шаги. Занавес.
Вернувшись назад в зал прилета и регистрации, я поднялся на второй этаж и прильнул к зеркальному витражу, выходящему на взлетную полосу. Серебряную птицу я заметил сразу. Гордо расправив крылья, она очнулась от сна и уже пробиралась сквозь стройные ряды подобных себе металлических хищников. Полина поселилась в голове. Полина готовит на кухне. Полина весело улыбается. Полина сосредоточенно пишет мне последнее письмо. Что если я ошибся? Что если упустил последний шанс? Что? Что? Что? Даже не пытаюсь представить последствия. Жутко хочется быть там, на одном из удобных кресел в новую жизнь. «Снова ошибся, опять поставил не на ту лошадь, снова», — назойливо крутится в голове. Тем временем моя птица заметно уменьшилась в размерах и лишь блестящие в свете солнца крылья, выдают ее. Вскоре она выезжает на взлетную полосу и крылья замирает в предстартовом ожидании. Отсюда ее силуэт кажется не более чем детской игрушкой. Она будет вместе с Полиной, а ты останешься здесь навсегда. Идиот!
– Прощай серебряная птица! Прощай.
Она начала свой разбег. Плавно скользя вдоль взлетной полосы покачивались ее крылья, разбрасывая в стороны всплески багровых бликов. Все быстрее и стремительнее. Когда ей становится тесно на земле, воздух плавно подхватывает ее и заключает в свои объятия. Я вижу, как складывается шасси и нос плавно устремляется ввысь. Крылья удаляются все дальше от бетонной полосы, уверенно разрезая застывший воздух. Что это? Будто постороннее раскачивание в полете, но только на мгновение. Вроде не совсем обычное движение, резкий всплеск солнца в вечернем небе. Нет, только показалось, она продолжает набор высоты. Это бликуют крылья. Но небо вновь разрезают быстрые вспышки. Раз и два. И снова темнота. Что это было? Я чувствую, как мгновенно потеют руки и прилипаю к окну. Моей птицы не видно, она растворилась в ночном небе. Я уже только чувствую ее. И вновь огненные росчерки на том самом месте. На этот раз ярче и продолжительнее. Я замираю. Это не блики. Самолет в огне. Вспыхнувшая огненная сфера теперь почти не угасает. Лишь на секунду скрываясь с небосвода, она уже через мгновение возрождается вновь. Размеры пламени увеличиваются на глазах и приобретают более насыщенные тона. Я быстро оборачиваюсь. Кажется, никто кроме меня и не замечает происходящего в небе. Опять воспаленное сознание? Закрываю глаза — темно. Открываю – охваченное ярким заревом тело окончательно теряет управление. Оно то взмывает резко вверх, то стремительно теряет высоту, будто бумажный змей на сильном ветру. Пламя развевается по сторонам, так явственно и убедительно. Несомненно, это огонь. Его алые пальцы крепко сжимают серебряные крылья. Я увидел выбегающих из аэропорта людей в форме. Одни отчаянно машут руками, другие кричат что-то в черные рации. Две машины с включенными сиренами стремглав уносятся на взлетную полосу. Ошибки быть не могло. Исчерпавший последние силы лайнер совсем низко. Земля под ним ярко освещена мерцающими всполохами света. Он делает жалкую попытку выровнять свое тело перед приземлением, но слишком много крови потеряно. От удара об землю части его горящего тела разлетаются в стороны и накувыркавшись вдоволь, замирают. Не унимается только огонь, объявший разорванные элементы. «Во тьме с небес ее сорвало». Я долго стоял неподвижно, ни на секунду не смея отвести глаза. С разных сторон появлялись машины, маленькие силуэты бегали и размахивали конечностями вокруг полыхающих останков. Я не мог думать, не в силах был отпустить запотевшее стекло, пока пожарные мощными струями густой ватной жидкости не уничтожили пламя окончательно. Останки, бывшие еще несколько минут назад гордыми серебряными крыльями, безобразно чернели на земле. Все было кончено и я, в конце концов, отвернулся. Внутри непривычно пусто, а во рту вдруг откуда-то отвратительный привкус гари. Я вышел на улицу и закурил, голова закружилась после первой затяжки. Я был прав. А Гера ошибся. Протер глаза, достал телефонную трубку и нажал на кнопку вызова, прочитав его имя. Ответили мгновенно, будто только и ждали этого.
— Где ты? Уже приехал в аэропорт?– понеслись выстрелы слов – Еще не вылетел?
Замечательная вещь телефон. Я долго ничего не отвечал, медленно выпуская дым и наслаждаясь голокружением.
— Алло… Алло!, — орал Гера, — Ты слышишь меня? Это ты?
— Да Гера, слышу. Это я.
— Почему молчишь? Ты где? Еще не вылетел?
— Нет.
— Что «нет»? Уже в аэропорту?
— Да, в аэропорту. Помнишь детскую песенку про облака?
— Что за…, нет не помню. Послушай, самолет на месте? Когда твой вылет?
— Облака-а-а, белокрылые лошадки-и-и…
— Перестань, прошу тебя. Я серьезно… Когда ты вылетаешь?
— Он уже приземлился.
— Что? Кто приземлился? Он должен был стоять там.
— Ты не понял. Самолет уже взлетел и приземлился. Он снова на земле, понимаешь?
— Как… как это?
— Так, Гера. Он валяется рядом с полосой… Такой прекрасный набор из-под фейерверка. И внутри нет кого-то, кто должен был там быть.
-…
— «Во тьме с небес ее сорвало». Помнишь? Это про него. Полина здесь ни при чем. Ты ошибся. Ошибся, слышишь? … Слышишь меня?
-…
— Я не полетел, я остался. Он хотел прикончить меня, этот деревянный истукан. С салютом на могиле героя, как я и думал. Не вышло. Обманул. В первый раз. Должен был быть внутри этого китайского фейерверка, но нет. Шоу продолжается. Сегодня напьюсь. Ты бы видел! Напьемся вместе?
Я услышал только короткие гудки. Его больше не было на линии.
Я положил телефон в карман и не спеша побрел в город. Пешком. До него было около семи километров, но сейчас мне было плевать. Я хотел этого. Брести вдоль дороги и вдыхать прохладу вечернего воздуха. Я не о чем не думал и больше не пытался что-либо понять. По-крайней мере, я был жив. У меня были ноги, чтобы идти по темной дороге и легкие, чтобы наслаждаться воздухом. Больше ничего не нужно. Я не лежал в разорванном брюхе серебряной птицы. Моя кожа не надулась от пламени, не обуглилась, словно сухое полено и не меня скоро опустят на длинных веревках в сырость и темноту. Обманутая смерть. Я мог идти по дороге и смотреть на стоящие рядом деревья. И это было прекрасно. Они были так строги и печальны в своем осеннем настроении. Длинные изогнутые ветки их медленно теряли пожелтевшую листву, укрывая землю под собой мягким одеялом. Я мог видеть их. Значит я жил. А Полина? Вряд ли с ней что-нибудь случилось. Вряд ли с ней вообще могло что-то произойти. Гера просчитался. Не я для часов, часы для меня. Они играли только со мной. С самого начала эта странная игра со стрелками была со мной и, по-видимому, останется со мной до конца. Полина в стране вечной весны все так же пытается обрести то, чего не смогла получить от меня. А я? Я продолжаю радоваться жизни в краю непрерывной осени. Что ж, сейчас меня это полностью устраивает. Листья падают, а люди ходят по ним. И те и другие остаются довольны своей участью. И ничего не изменишь. Просто иди и радуйся тому, что живешь. Тому, что можешь свободно дышать легкими и разбрасывать руками листья в стороны. В этом ты уже переиграл их. Ты должен, обязан был остаться там, среди обломков на взлетной полосе. Но вопреки их воле ты здесь, тихо бредишь осенью. И она послушно шуршит под ногами своими неизменными атрибутами. Ну разве не прекрасно?
Незаметно для себя самого я оказался в городе. Вечер окончательно вступил в свои права и огни большой жизни освещали пространство вокруг. Люди неспешно проходили мимо, разговаривая о таких простых и понятных вещах. Ноги накопили усталость и я остановил машину. Водитель пытался наладить контакт по дороге, но я давал слишком однозначные ответы. Он хмыкнул и больше не произнес ни слова. А я следил за калейдоскопом проносящихся огней и пытался представить себе, как живут люди за этими кирпичными стенами, огромными витринами, высокими стальными ограждениями. О чем мечтают и думают? Что бы они сказали сейчас мне, избежавшему смерти?
Водитель в смешном шарфе высадил меня на том самом перекрестке, куда я так спешил еще несколько часов назад. Казалось, это было давно. Купил несколько бутылок пива и медленно поплелся на ватных ногах в сторону Гериного убежища. Я вспомнил пылающий в небе силуэт самолета и почувствовал исходящий от него запах гари. Что ощущали люди внутри, когда вдруг осознали, что сейчас все кончится? И все, все, что называлось до этого жизнью, обрывается здесь – на дне расплавленной алюминиевой банки? Абсолютно темный экран. Все для чего вы вставали каждый день по утру, брились, ели питательные завтраки, читали газетные сплетни, выгуливали собак, целовали жен, расстраивались из-за дождя, завоевывали симпатии начальников, косились на чужих секретарш, вздыхали над лопатой на даче, дарили дешевые цветы, торговались из-за цены на карбюратор, курили, общались с друзьями и напивались после проигрыша любимой команды. Все ради чего вы жили, находится здесь, на чертовой взлетной полосе. Ради этого все было? В этом смысл жизни? Что чувствует человек в те короткие мгновения, когда сознает неизбежность окончания своего пути? Сожаление? Ужас? Смирение? Что вообще можно чувствовать перед дверью в неизвестность, когда знаешь лишь то, что за ней ничего нет? И что такое вообще – ничего? Не понимаю, как это – не слышать, не дышать, больше никогда не просыпаться? Что это, черт возьми, за субстанция, вечное «ничто»? Из чего оно сделано? И если из чего-то сделано, то может оно и не «ничто» вовсе. Замкнутый круг. Хоть убей, не могу понять. Счастье человеческое в немедленной смерти. Счастье в том, чтобы никогда не задавать себе этих вопросов. Господи, прости нас грешных!
Тем временем запах гари усиливался. Он стал уже больше, чем просто воспоминанием о лежавших на земле обломках. Он кружился в воздухе, стелился по земле и материализовывался в дым. В горле першило и я осмотрелся вокруг. След стылого тумана уводил вверх по улице, но источника видно не было. Прикрыв рот ладонью, я стал подниматься вверх, к Гериному дому. Воздух стал горьким, першило в горле, легкие сотрясал спазм. Концентрация дыма увеличивалась с каждым метром пространства. Видимость минимальная. Несомненно, рядом что-то горело. Я вывернул на знакомую улицу и застыл в оцепенении. Оттуда, где стоял дом, с того самого места в небо уходил плотный клубящийся столб черного дыма. Ярко-алое пламя то и дело показывало из-за верхушек деревьев свои длинные языки. Я выронил бутылки и они покатились по грунтовому насту к обочине. Встречный ветер забивал мое горло горечью, выдавливал глаза. Я побежал, яростно зажимая рот и протирая слезящиеся глаза. Ошибки, на которую можно было надеяться из-за дыма, не было. Дом полыхал, словно облитое бензином чучело на проводах зимы. Сегодняшний шабаш ведьм еще не кончился, он только набирал обороты. За плотной завесой сизого дыма ни черта видно не было и я оббежал дом и достиг противоположной стороны. Яростно кашляя и не соображая, что же теперь предпринять, я остановился быстро окидывая взглядом окрестности. Аккуратный забор вокруг дома был безжалостно повален на землю. Я поначалу не узнал его из-за грязи, смешавшейся с водой. Он сплошь покрылся грязно-серыми разводами и превратился в груду перекошенных досок, втоптанных грязными сапогами в землю. Двое пожарных как раз протягивали через него толстую кишку шланга. Второй шланг со двора атаковал пламя стремительным потоком воды. Агрессивная вода врезалась в огонь и он немедленно отступал, прятался, но неизменно появлялся вновь с другой стороны. Настойчивости огня можно было позавидовать. Пламя то и дело сбивали, но оно не желало оставлять завоеванной территории, напоминая о себе из противоположных окон. Огонь выглядывал наружу, вылизывал стены дома и оставлял после себе огромные черные пятна на лопающихся стенах. Крыша прогорела полностью и обвалилась. Куски шифера то и дело выстреливая, отлетали в стороны. Не верилось, что этот хаос еще вчера я считал одним из уютнейших и безопасных мест на земле.
Неподалеку на дороге стояли пожарные машины. Кучка любителей яркого и бесплатного зрелища была рядом. Куда уж без них, всех этих сочувствующе-вздыхающе-злорадствующих. Они стояли чуть поодаль за машинами с открытыми ртами и изредка перебрасывались фразами. Я пробежал вдоль толпы, но Геры среди них не было. В висках напряженно гудело, горло пересохло так, что я не мог сглотнуть. Шипящие звуки вырывались изо рта вместо звуков, пока мне не дали воды. Рваные слухи переходили в толпе от человека к человеку. С копотью на руках и лице, я выспрашивал охрипшим голосом о судьбе хозяина дома, но люди только неопределенно пожимали плечами. Никто не видел и не слышал о нем с того момента, как был замечен пожар. Рассказывали, что началось все со взрыва. Пламя в считанные секунды опутало дом. С замиранием в сердце я кинулся к пожарным. Они не слушали меня, просили посторониться и продолжали важно расхаживать в красных комбинезонах и беспрестанно перетаскивать шланги. Я не отступал ни на метр, перебегал от одного человека в форме к другому. Я буквально повисал у них на руках и не давал прохода. Они только сторонились и раздраженно скалились. Наконец один, улыбающийся, словно на свадьбе молодой парень в каске, сообщил мне, что больше всего это похоже на взрыв газа. Слишком быстро распространилось пламя. Пожарные побывали внутри, но людей там не нашли. Он не исключил, однако, что люди там остаться могли. Слишком яростным был огонь. Что тогда? Парень красноречиво провел ладонью чуть ниже своей улыбающейся физиономии. Для него это был всего лишь очередной аттракцион. Сейчас мне хотелось придушить его. Удаляясь, он обернулся и крикнул, что часть вещей с первого этажа удалось спасти. При этом его рука указала в сторону Гериного гаража.
Я несколько раз обежал на непослушных ногах вокруг дома, поспешно заглядывая в лицо каждому встречному. Геры на месте пожара никто не видел. Мое горло покрылось сплошной коркой гари и больше не чувствовало пропускаемого воздуха. Глаза слипались от дыма и слез, страшно разболелась голова. Изображение кривилось и прыгало. Я больше не различал лиц людей. Присев неподалеку от дома, я неподвижно стал наблюдать, как пожарные окончательно убили пламя. От черного призрака, когда-то бывшего Гериным домом и моим последним пристанищем, теперь шел посмертный сизый дым. Серая трава во дворе покрылась безобразным пепельным снегом. Кирпич на стенах потрескался под воздействием критической температуры и кое-где обвалился. Часть стены обрушилась, открыв большой зев, из которой валил нестерпимый жар. Наконец, человек в красном комбинезоне неторопливо подошел к машине скорой помощи и громко объявил, что ни живых, ни мертвых в доме обнаружено не было. Толпа стала расходиться.
Я тяжело вздохнул и поплелся к гаражу. Тело с трудом повиновалось мне, рассудок гаснул. Перед его воротами, на вытоптанной черно-зеленой траве валялись разбросанные предметы, еще несколько часов назад бывшие частичками домашнего уюта. Микроволновая печь с разбитым стеклом и расплавленными кнопками, почерневшие альбомы со старыми фотографиями, кое-какие лохмотья, когда-то называвшиеся одеждой. Герин телевизор с мертвым экраном валялся подальше, в серых кустах. Здесь была и пара моих чемоданов, которые я так и не успел распаковать. На их темных боках полопалась кожа. Я ходил и толкал изуродованные вещи ногами, а они со стоном ворочали на траве своими обожженными тела. Раскидав гору почерневшего тряпья и испепеленного домашнего хлама, руки остановились. На земле, упершись циферблатом в траву, лежали они. Я сразу узнал их замысловатые изгибы, несмотря на толстый слой черной копоти, плотно укрывший деревянный корпус. Наклонившись, я приподнял часы обеими руками и поставил их перед собой. Циферблат чернел ровным слоем сажи. Я аккуратно протирал его. Фрагменты изображения постепенно восстанавливались. Часы показывали восемь. Ровно восемь часов. Прошептав что-то чуть слышно, я присел перед ними и стал вытирать грязными пальцами теплый металл створок. Он послушно очистился, обнажая стройные ряды темных букв. Набрав воздуха в обожженное горло и устало протерев лоб, я прочитал аккуратно выскобленные по меди слова:

«Вдруг в красной мгле заслышав восемь
Дракон весь скарб к себе уносит»

Просидев еще немного вот так перед часами, я постелил себе подобие постели из обгоревшей одежды и так никем и не замеченный, крепко уснул прямо здесь, на земле.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ОН

Всю ночь моросил мелкий противный дождь. На часах была половина двенадцатого, но он не прекращал барабанить по моим нервам ни на минуту. Не особо волнуя проходящих по улице, его иглы вызывали во мне дрожь. Не доехав квартала до искомой улицы, я остановил машину и рассматривал пасмурное небо. Мелкие капли падали на стекло и почти мгновенно исчезали. Не выношу дождь, ненавижу сырость. Одев перчатки и плащ, я вышел из машины и оглядевшись, быстрым шагом направился вглубь улицы. Грунт целыми комьями прилипал к вычищенным до блеска ботинкам, я чертыхнулся. Сажа осела на листве придорожных деревьев и смешавшись с влагой, издавала затхлый запах. Я заметил чернеющий скелет дома еще издали. Огонь переделал его до неузнаваемости. Черные глазницы окон смотрели прямо на меня. Если так умирают дома, то этот несомненно был мертв. Я аккуратно заглянул во двор. Никого. Сизый дым до сих пор исходил от теплого кирпича, моментально тая в прохладном воздухе. Осторожно выйдя из-за противоположно стороны гаража, я остановился и теперь осматривал двор внимательнее. Удовлетворенный увиденным, достал из кармана брюк телефон и пальцы свободной руки спешно заходили по кнопкам. Никто не ответил мне. Я спрятал телефон. Войдя внутрь двора и осторожно ступая по черно-зеленой траве, я подошел к ним вплотную. Они стояли на том самом месте, мелкие капли влаги высоко подпрыгивали оттолкнувшись от темной крышки. Протерев запотевший циферблат перчаткой, я быстро осмотрел их. Маленькую изогнутая стрелка застыла на девяти. Я несколько раз аккуратно погладил стекло, раздумывая. Небольшой лакированный футляр с логотипом «S&W» застыл на самом краю деревянных часов. Я поднял его и медленно открыл. Крышка щелкнула, приняв крайнее положение. Внутри осталась только мягкая бархатная обивка. Тогда я спешно закрыл и сунул футляр в карман своего плаща, после чего достал маленький круглый ключ. Просунув его в отверстие на крышке часов и зафиксировав, я плавно повернул ключ против часовой стрелки. Знакомый глухой щелчок был мне ответом. Механизм пришел в действие, створки чуть ниже циферблата быстро раздвинулись и замерли. Уверенным движением я просунул руку в освободившуюся нишу и снял с креплений внутри матовый металлический цилиндр с граненой поверхностью. Опустив его в тот же карман, что и деревянный футляр, я огляделся вокруг. Никого. Тогда я провернул вставленный ключ в обратную сторону. Пластины моментально встали на прежнее место, наглухо закрыв собой полость. Все это заняло не более десяти секунд. Закончив манипуляции с часами, я направился в гараж. Открыв ворота настежь и вернувшись во двор, я поднял с земли два темных от плотного налета гари чемодана. Лопнувшая на боку кожа одного из них не выдержала, едва я только оторвал его от земли и содержимое посыпалось сквозь зияющую рану к моим ногам. Спешно сложенная мужская одежда, рамки с фотографиями, какие-то документы и толстые книги распластались по земле. Я бесшумно выругался. Сбросив чемоданы на дно смотровой ямы в гараже, я вернулся и собрав в охапку оставленные тряпки, на руках отнес эту груду к яме. Та же участь постигла высыпавшиеся книги, толстые тетради, фотографии и разбросанные в грязи бумаги. Все это оказалось на дне. Стоя у самого края бетонной пасти, я вдруг замер. Поверх сваленной вне всякого разбора груды барахла, лежала маленькая мятая фотокарточка. Она заставила меня замереть. Я узнал ее. Глянец потрескался, оголив белесые следы идущих во все стороны изгибов, один из углов был оторван. Двое молодых мужчин в одинаковых свитерах были изображены на фоне темнеющего позади леса. Глаза смотрели ясно и открыто, по лицам расплылись редкие естественные улыбки. Они держали друг друга за плечи. Наклонившись, я достал фото и долго рассматривал его изображение, положив на колени и держась ладонями за виски. Потом я встал и быстро вернулся во двор. Часы были тяжелыми, как и прежде, но я поднял их и уперев в грудь, направился к гаражу. Они обреченно звякнули, ударившись о бетон. Я оглядел двор. Теперь все. Тщательно стряхнув следы копоти с плаща и ботинок и протерев перчатки, я взял в углу жестяную канистру и открутив крышку обильно полил желтой маслянистой жидкостью содержимое ямы. Бензин растекался по обложкам книг, пропитывал ткань одежды, разъедал глянец фотобумаги. Канистра опустела и со звоном отлетела в сторону. Я аккуратно протер лоб. После этого достал из кармана брюк зажигалку, свернул трубкой найденную недавно фотографию и поджег ее. Пламя быстро нашло себе пищу, ухватившись за край бумаги и стремительно забираясь все выше. Первые пепельные снежинки закружились в сыром воздухе. Через несколько секунд она была в яме. Внутри все одновременно и послушно вспыхнуло, озарив тусклые стены гаража играющими бликами пламени. Я отпрянул назад. Сняв перчатки и присев возле огня, я долго держал над ним руки, сосредоточенно рассматривая языки огня, резвящиеся в своем завораживающем танце. Я наблюдал как предметы постепенно теряли собственную форму и содержание. Они скручивались в немыслимые спирали, неправдоподобно сжимались и чернели, теряя в размерах. Вскоре они переставали что-то обозначать в этом мире, потеряли смысл и переставали носить названия. Они все превратились в бесформенную груду однородного серого пепла. Все было кончено. Я закрыл лицо и почувствовал теплоту слез на своих ладонях.

***

Я ехал по сырому асфальту дороги и думал, как давно это началось. Как долго я жил с этой болью? Очень долго. Около десяти лет кануло с тех пор в лету. Это огромный срок. Он способен с легкостью поднять человека на заоблачные высоты или же смешать его со зловонной жижей в придорожной канаве. Он в силах сделать и то и другое несколько раз к ряду. Причем в произвольной последовательности. Десятилетнее сумасшествие, злокачественная опухоль на сердце. Вот чем я жил. Днем и ночью, то внезапно исчезая словно навсегда, то неистово впиваясь в горло с удвоенной энергией, оно возвращалось. И не можешь уснуть, не в состоянии думать, иногда даже дышать. Голова существует, только что бы терзаться домыслами о нем, руки для того, чтобы испытывать желание задушить себя, а глаза, чтобы видеть собственное бессилие. Оно терзало меня, сдавливало горло и швыряло в вязкую пучину отчаяния. Я перестал понимать, кто я есть на самом деле, прекратил видеть свое отражение в глазах окружавших меня людей. Кем же я был? Ежеминутно, ежечасно это чувство обжигало мои воспаленные нервы, будто непрерывно капающее на голову олово. Ни на минуту не останавливающиеся лопасти бормашины сверлили мой слабый разум. Я не мог совладать с собой, не мог заставить себя остановиться. Не знаю, как назвать его, это что-то, живущее внутри. Чувство это или состояние? А может образ жизни? Но я прожил с ним десять лет. За десять лучших лет жизни мне продали лишь отчаяние и страх. Трудно каким-либо одним словом описать то, чем оно было на самом деле. Сложно дать ему четкое и лаконичное определение. Слишком длинной и неоднозначной была история его возникновения, долгой и извилистой его дорога, чтобы можно было считать правдивыми односложные определения. Много воды утекло. Не стояло на месте и это нечто внутри. Но если разделить это чувство на составляющие, если понять его структуру и проанализировать предпосылки возникновения, то, пожалуй, опытный психолог в состоянии размотать этот клубок. Я не знал, как правильно это сделать. Я сделала так как умел. Не выдержав долгой опустошающей болезни, я занялся самолечением. Самостоятельно вырезав опухоль, я накромсал и много лишнего вокруг. Но об этом позже. Сейчас не о том. То, что я чувствовал все эти годы, было неразрывно связано с одним таким далеким и таким близким мне человеком.
Сейчас мне хочется вспомнить о нем. Вспомнить и поскорее забыть.
Мы познакомились в университете. Господи, десять лет! Вспоминаю себя в эти годы. Будто и не со мной это было, словно кто-то другой скрывался за этим обликом, кто-то иной так открыто и жадно смотрел на окружающий мир. Полный уверенности и планов, жизнерадостный и рассудительный, энергичный и мучимый жаждой открытий. С ранней юности я стремился к познанию движущих этим светом мех