Пусть жизнь преграды ставит нам,
И безысходность наступает,
Любви идем мы по стопам,
А вера — жизнь нам продлевает.

Доспехи веры

Свет падал на его голову с зачесанными назад волосами, серыми и густыми, образующими четкую границу с высоким лбом, который по прошествии лет уже существовал самостоятельно на лице. Он сам морщился и изображал изумление, огорчался и несвойственно производил новые углубления, радовался и передавал импульс бровям, изгибая их в серые жесткие полумесяцы, в то время когда небольшие голубые глаза внимательно всматривались в картины прошлого и изредка вздрагивали от ослепительных брызг появившихся образов уже не существующего мира. Нужно было время, чтобы эти образы обрели форму слов и нужны были силы, чтобы мозг и тело выдержали этот невыносимо сложный процесс материализации памяти.
Он сделал глоток воды, которая в стакане отозвалась кругами на прикосновение его когда-то четких, красивых и мягких губ, дарящих в свое время ласковые поцелуи женским шейкам и ручкам. Капелька воды убегала по подбородку и стремилась к глубокой ложбинке, служащей визуальным разделителем его надвое. Резким движением пальцев он прекратил существование влаги на его лице, подставил руку под свой мужественный раздвоенный подбородок, сосредоточил взгляд и улыбнулся. Ему было 83 года, и он собирался поведать мне свою историю, которая схожа с историями тысяч людей в нашей стране, но отличалась тем, что пережита она именно им…
Свет падал на его голову с растрепанными, черными и блестящими волосами, которые несколько минут назад ощущали на себе нежные прикосновения женских пальцев. Он сидел в своей комнате и вглядывался в ночь, которая, словно бархатной рукавичкой, гладила его красивое, молодое тело посылаемыми ароматами лета и шаловливым ветерком, играющим с непослушными волосами. Казалось, мир открылся, расцвел, как долгожданный бутон редкого цветка, и был подарен именно ему, полному сил юноше, который только начал вкушать всю его прелесть. Тихое, мелодичное жужжание радио все более навивало на него эйфорическое настроение, а все его существо ощущало блаженство, когда в полной мере понимаешь себя, осмысливаешь цель своего бытия и черпаешь, как из целебного источника, силами и упорством для ее достижения.
Нежная рука проскользнула по его плечу, проделала путь по юношескому торсу, он ощутил поцелуй на своей щеке, которая сразу ответила, залившись багряным цветом. Она прошла и села у его ног. В такт музыке они тихонько покачивались и крепко держались за руки.
Через несколько минут эта счастливая пара, слившаяся в единое, неземное по силе, чувство любви и блаженства, оторванная от земли крылами юношеской чувственности, взирающая на мир как на нечто, существующее только для них, услышит о самом важном событии в их жизни. Событие, изменившее их и внесшее столько печали в их души… Ему было 19 лет…
Известие о начале военных действий с немецкой стороны сразу не осознавалось и не усваивалось как нечто ужасное. Все чувствовали грядущие изменения, но никто еще до конца не осознавал, насколько губительными они могут оказаться. Война – это всегда перемены, происходящие через кровь, горе, смерть, через загубленные судьбы, и не важно, какую сторону в ней занимаешь: то ли ты агрессор, то ли обороняющийся. Разница между воюющими незрима в жертвах, необходимых войне, но ощутима в духе, который ведет на войну и не допускает ни единого сомнения в правости дела, не единого колебания в действиях, он сеет отвагу и безумство. Этот самый дух и начал заполнять молодое сердце Бориса, когда он в последний раз обнимал свою Карнелию. Он знал, что ему надо идти туда в самое пекло, он верил, что делает все верно, и он не понимал тех, кто прятался и молился за спасение.
В составе 32-го отдельного батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи Северо-Западного фронта Борис прослужил до 1943 года. Каждый день проносился перед глазами, словно чудовищный вихрь воображения, поднимаемый происходящими вокруг событиями. Мысль о стоящей рядом смерти уже не тревожила, и природный инстинкт самосохранения засел где-то глубоко в душе, спрятался и послал себе на замену нечто другое, что мы называем отвагой, смелостью, мужественностью, а может быть, в сущности, это простой механизм, отключающий страх и пробуждающий животный порыв к борьбе в условиях безысходности. В этом тумане страстей единственно человеческим, что придавало его глазам осмысленный и теплый оттенок, были мысли о подруге. Карнелия пропала. Он потерял с ней связь, и теперь, на протяжении двух лет, просто писал письма к ней, старательно складывал конвертик, указывал известный ему адрес и мысленно отправлял их ей. Он твердо знал, что она жива, что после окончания всего этого она прочтет их. Борис боялся потерять каждое чувство, которое его душа испытывала, и со скрупулезностью лекаря, описывал каждое посещение блаженных мыслей. Его карандаш быстро двигался и скользил по строкам, возвращался и дописывал витиеватым почерком все новые и новые предложения, сообщающие Карнелии о их будущем, о их любви, о том последнем летнем вечере, когда они были вместе и о множестве таких вечеров, которые еще наступят. Теперь он мог либо только думать о ней, либо самоотверженно сражаться без страха и мыслей о смерти. Он просто дрался с тем запалом, с которым мы выполняем свои насущные и неинтересные дела, зная, что после нас ждет что-то приятное. Он спешил все сделать быстрее, он подгонял время, он не верил часам, он не различал время суток, и только рвался вперед, к концу войны и началу счастья.
В январе 1943 года в результате переформирования была образованна 13-я зенитно-артиллерийская дивизия и уже связистом четвертой батареи 1173-го зенитного артиллерийского полка Борис также стремительно продолжал сражаться за свою Родину. Долгое время разлуки с Карнелией накопило в его душе скуку и грусть. Нет, его чувства не угасали, просто все более горькими становились размышления о долгожданной встрече и невыносимых мучениях ее ожидания. В его письмах читалась безысходность, с которой он всеми силами пытался бороться, поскольку, смирившись с ней, он потеряет единственное, что держит его на земле и ради чего он прошел так многое, словно бесстрашный рыцарь, облаченный в непробиваемые доспехи веры. Ни одна пуля, ни единый осколок вражеской бомбы не задел его тело, и он, глядя на множество раненных и умерших, приходил к мысле о том, что не рок ли судьбы лежит на нем и не предстоит ли ему, выжив в аду войны, пуститься в рай мира, но не встретить и не найти свою Карнелию. Неужели его цель — лишь призрак, и все это время он обманывал себя, верил, что она жива, что она его ищет и ждет. Возможно, ее нет в живых, а может быть, она его уже забыла, обремененная тяготами военной жизни.
Шел 1945 год. Все многочисленные запросы, которые он отправлял в целях разыскать семью Карнелии, приходили с неизменным ответом: «пропали безвести». Борис утрачивал последние остатки надежды отыскать ее, а вместе с ней и надежды на счастье и новую жизнь.
Он сел за стол и написал прощальное письмо солдата своей первой и последней любви. Он писал о том, что если эти слова донесутся до нее, то его уже не будет на этом свете. Смерть — это ничто по сравнению с горем, оттого, что не увидел ее в последний раз, когда его глаза в предсмертных судорогах будут искать ее облик, а руки протягиваться к ней. И только грозное, мрачное и истерзанное небо будет немым свидетелем его кончины. Только оно прольет первую слезу о нем и помолчит в его память. А потом настанет новый день, и его уже не будет в новом круговороте вещей, ведь всего лишь не стало одного воина на этом поле боя земли, который теперь сражается в мире, где не думают о жизни или смерти, поскольку ни одно, ни другое уже не достижимо. Он просил прощения за эти строки. Он говорил ей, что не надо плакать. Он просил помнить о его любви, о том вечере, когда им вместе открылся весь мир, и они начали вкушать его прелести, сидя у окна. То окно было, как экран, на котором им пригрезилась их будущая жизнь, такая чудесная, с множеством прекрасных дней, не похожих один на другой, и не омраченная не единой секундой грусти.
— Милая, — обращался он к ней, — у тебя будет такая жизнь, я знаю, пусть и без меня, но ради меня…
Свет падал на влажные глаза, а далее отражался яркими сверканиями в капельках слез, стремящихся тонкой прозрачной дорожкой по щекам. Душа вырывалась из груди и улетела в высь, туда к тем мечтам, которые были ей верными спутниками на протяжении всех лет в этом хаосе. Она молилась, чтобы преследования ее отца закончились, и их семья могла, наконец, выйти на свет и не бояться немецких врагов и русских преследователей, обвиняющих бравого полковника Салтыкова в измене Родине. Она молилась о дне, когда сможет написать письмо своему Борису. Теперь все казалось напрасным: для чего она столько времени боролась за жизнь, зачем ежедневно тревожила воспоминания о нем и жила одной лишь мыслью, что увидит и обнимет его, грезила о счастье, о длинных, теплых вечерах вместе? Карнелия читала письмо Бориса, опубликованное в «Комсомольской правде». Для нее мир перестал существовать, и единственное, что ей было необходимо, — упасть на его могилу и рассказать о всем, что тревожило ее натерпевшуюся душу, пролить слезы на его грудь, через толщу холодной и сырой земли и, возможно, отправиться навстречу с ним под ласковое свечение небес, подальше от этого жестокого мира.
Карнелия написала письмо в редакцию с просьбой предоставить сведения о последнем месте пребывания Бориса. Она подписала письмо своим именем, поскольку ее отца в 1945 году реабилитировали посмертно, и теперь семья полковника Салтыкова могла не скрываться от преследования властей. Редакция ответила через неделю. В сдержанном письме указывался адрес…
Свет падал на Бориса и Карнелию, держащихся за руки и не отводящих взгляда друг от друга. Окно было раскрыто, и летник ветерок, словно радуясь новой встрече, трогал их красивые лица, предвещая наступление счастливой жизни.