АНТОН КЛЮШЕВ — ВИЗИТКА

Ох, и нелёгкая это задача — сочинять свою собственную визитку!

Но, тем не менее…

Итак, я — Антон Клюшев. Родился 17 января 1988 года в Приднестровье. Война начала 90-х разрушила наш семейный очаг и сделала меня гражданином мира. Так с тех пор и живу…
По происхождению — русский, по паспорту — гражданин Греции, постоянно проживаю на Кипре, но частенько приходится мотаться по свету… Общаюсь по-английски, по-гречески и на украинском, пишу и думаю по-русски. Сирота… Всё остальное — в моих автобиографических рассказах, которые можно прочесть на моём сайте:

http://antonpage.nm.ru
заркало:
http://antonpage.spb.ru

Адрес электронной почты:
antonpage@nm.ru

…Пишу прозу, которая, в основном, посвящена событиям из личной жизни. Кому-то не нравится мой стиль и излишний натурализм в описании жестокости окружающего мира, но есть люди, которые видят за всеми этими сценами не только насилие, кровь и слёзы, но и нечто большее. Уверен, каждый видит в прочитанном то, что желает увидеть.

Я до сих пор наивно верю, что прочтя мои рассказы, кто-то там, наверху, когда-нибудь задумается, какое поколение подрастёт и войдёт во взрослую жизнь лет этак через пять-десять. Надеюсь, читатель поймёт это и простит мои грубые литературные манеры. Так уж случилось, что во мне одновременно живут грустный романтик, жёсткий фактограф, наивный мечтатель и холодный созерцатель окружающего и своего внутреннего мира.

Мои увлечения: музыка, интернет, литература. Музыка — классика, джаз, рок, кантри. Играю на клавишах, саксофоне и немного на гитаре. Мои любимые писатели: Достоевский и Булгаков. Из композиторов и музыкантов не буду выделять никого, потому что самых-самых у меня нет, а диапазон предпочтений достаточно широк. В принципе, могу слушать и воспринимать любую музыку, от попсы до классики.

Ненавижу чванливую тупость, цинизм в отношении детей и пошлость. Не верю политикам и всяческим партийным активистам. Не переношу американскую массовую культуру во всех её проявлениях, начиная от мюзиклов и кончая безыдейным кинематографом. Не одобряю глобализм, то есть, по убеждениям я антиглобалист, хотя и тихий.

Мои недостатки: курю, каждый день пью пиво, реже вино и коньяк. Употреблял наркотики, но завязал… Характер вредный, а сам я нервный и заводной. Могу подраться: как виртуально, там и реально. Драться умею, всё-таки меня растила улица…

К тому же, я азартный… Обожаю играть на деньги в карты. Правда, уже года два по-серьёзному не играл…

Иногда меня посещает депрессуха, в таком состоянии просто лежу и смотрю в одну точку. Так что в реальности я крайне некоммуникабельный и те, кто со мной знаком, подтвердят, что в жизни я — не подарок.

Спортом не занимаюсь, если не считать плавания зимой в бассейне и летом в море. Но вообще-то, как ни странно, физически я достаточно развит и вынослив.

Спокойно отношусь ко всем расам, национальностям и религиям… но только в том случае, если мне не пытаются что-то навязать или доказать чью-то исключительность.

Крещёный, православный. В церковь хожу не регулярно, в основном, по обстоятельствам.

———————————————

Ну, а теперь — отрывок из моего автобиографического рассказа \»Параллельный мир\», завоевавшего 1-е место в номинации \»Просто о жизни\» портала \»Что хочет автор\» (2-й Международный Конкурс \»Вся королевская рать, 1-й этап):

…Автобус по расписанию не приходит, а следующий будет нескоро — у меня есть время покормить братика. Я усаживаюсь на скамейку и открываю ему личико. Он смотрит на меня, не мигая, большими, карими глазами. Похож на свою мать — Тамарку…

– Что, братан, хавать хочешь? Сейчас покормлю… Потом в Церковь поедем…

Как же мне кормить его без соски? Из горлышка нельзя: может захлебнуться… К тому же оно холодное — простудится… Я растерянно перевожу взгляд с бутылочки на малыша, который продолжает изучать меня своим доверчивым, немигающим взором. Наконец, до меня доходит, что нужно сделать. Я срываю зубами металлическую пробку с бутылки и окунаю внутрь палец. Палец тёплый, он и согреет молоко до температуры тела. Пусть малыш думает, что это сосок груди. Я протягиваю ему палец, густо облепленный молочной пенкой:

– Давай, хавай! Смотри, как вкусно… Сам бы ел…

Малыш кривится и не предпринимает никаких попыток его облизать.

– Эй, ты что? Тебе есть нужно…

В ответ он начинает хрипеть.

– Чего хрипишь? Есть нужно!

С огромными мучениями я заставляю его слизать с пальца пенку и проглотить несколько капель молока. Но почему он смотрит на меня такими глазами? И почему не принимает еду? Хорошо, что рядом никого нет… То-то бы удивились…

Заткнув горлышко бутылки куском тряпки, опускаю молоко во внутренний карман куртки. Малыш постепенно успокаивается и закрывает глаза. Осторожно кладу его на скамейку и усаживаюсь рядом. Может, и мне выпить немного молока? Мы скоро приедем в Церковь: там оно уже не потребуется, батюшка что-нибудь придумает.

Я достаю бутылочку и начинаю пить. Какое же это удовольствие! Не понимаю братана: такая халява, а он нос воротит… Оставить или допить? Лучше допить. В Церкви будет много молока, а мне тоже чем-то надо питаться. Делаю большой глоток, и на донышке остаётся не больше, чем только что съел малыш. Пусть будет хоть какой-то запас. Если он проснётся и захочет есть, будет чем успокоить… Теперь можно покурить, а потом подремать на пару с братишкой…

Просыпаюсь в тот момент, когда рядом с остановкой тормозит долгожданный автобус. В салоне пусто. Кондукторша брезгливо смотрит в мою сторону, но ничего не говорит. Я усаживаюсь на заднее сиденье, осторожно прижимая свёрток к груди. Автобус трогается. Хорошо, что малыш не орёт. Пусть кондукторша думает, что это щенок. Кстати, а чего это он молчит?

* * *

До меня не сразу доходит, что ребёнок умер. Должно быть, это случилось, когда я спал. Дотрагиваюсь до его щеки: уже совсем холодная. Он даже не успел закрыть глазки. Мне кажется, малыш продолжает смотреть на меня, только теперь не с любопытством, а с укором. Пытаюсь закрыть его глаза, но у меня ничего не получается. Становится страшно. Чтобы не встречаться с ним взглядом, закрываю ему лицо тряпкой и испуганно смотрю в сторону кондукторши. Она дремлет на своём высоком кресле, кивая головой в такт покачиваниям автобуса на дорожных ухабах.

На ближайшей остановке выхожу. Здесь окраина города. Одна к другой лепятся глинобитные хаты, между которыми петляет просёлочная дорога с разбитыми колеями, заполненными талой водой. Дорога выводит к городской свалке. В хмуром небе, печально каркая, кружит вороньё. Навстречу мне бредёт старик с багрово-синим опухшим лицом, развевающейся на ветру седой бородой и перекошенным ртом. Мы останавливаемся друг напротив друга. Старик опирается на сучковатую клюку и вопросительно смотрит на меня.

– Деда, у меня братик умер. Помогите похоронить, чтобы собаки и вороны не добрались…

Старик вытирает тыльной стороной руки слезящиеся глаза, прокашливается и отвечает:

– Михеич я. Зовут меня так… Тутошние мы, со свалки… Помер, говоришь? Это ничего, радоваться надо. Его Бог к себе забрал, а значит, оградил от печалей. Чем дольше живешь, чем больше печали… Опыт увеличивает скорбь… Ну что, сынок, пойдём, похороним твоего братика, как полагается… Есть тут у нас своё кладбище, только без крестов: нельзя нам показывать могилы, говорят, против закона хоронить здесь умерших…

* * *

Вырыв неглубокую могилку, Михеич интересуется:

– Как звали-то новопреставленного?

Я пожимаю плечами:

– Не успели назвать…

– А мамка, что ж, твоя?

– Померла мамка… Я думал спасти братишку, но не довёз до города. Автобус поздно пришёл… Слышь, Михеич, я бы назвал его Санька…

– Господи, грехи наши тяжкие. Ну, пусть будет Санька…

Михеич начинает бубнить чудную и неизвестную мне молитву, покачивая из стороны в сторону своим посохом:

– Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую по образу Божию созданную нашу красоту, безобразну, и бесславну, не имущу вида новопреставленога раба Божия Александра. О чудесе, что еже о нас сие бысть таинство, како предахомся тлению, како сопрягохомся смерти?

Пока он читает молитву, я размышляю над этой странной фразой — «опыт увеличивает скорбь»… А ведь он прав. Тогда что же получается? Выходит, главные мои скорби впереди? Похоже, что так… Значит, Саньке повезло…

А Михеич продолжает своё чтение:

– Приидите прежде конца вси, братие, персть нашу видяще, и естества нашего немощное, и худость нашу и конец узрим, и органы сосуда плотнаго, и яко прах человек, снедь червием и тление. Яко сухия кости наша всяко не имущее дыхания. Во гробы вникнем: где слава? где доброта зрака? где благоглаголивый язык? где брови? или где око? Вся прах и сень; темже пощади, Спасе, всех нас… Христос воскресе, разрешив узы Адама первозданного и адову разрушив крепость. Дерзайте, вси мертвии: умертвися смерть, пленен бысть и ад с нею и Христос воцарися, распныйся и воскресый. Той нам дарова нетление плоти, Той воздвизает нас, дарует воскресение нам, и славы оныя с веселием вся сподобляет, в вере непреклонней веровавшия тепле в Него.

Закончив, старик приступает к погребению. Я закуриваю. Он косится в мою сторону, надеясь на угощение.

– Хочешь подымить? Держи, у меня ещё есть…

Протягиваю ему раскуренную «Приму», а себе достаю новую. Хорошо, что Юрка снабдил меня табаком, — есть чем отблагодарить доброго человека. Михеич сдержано принимает сигарету, делает первую затяжку, щуря глаза от удовольствия:

– Благодарствую… Ну что, сынок, пойдём ко мне? Помянем твоего братика?

– Пошли…