Виктор Гавура

П О Б Е Д А

День Победы — самый светлый праздник,
который был у моего народа.

– Приходилось вам, когда-нибудь побеждать? Знакомо вам простое слово: «Победа»? Оно весомо и мелодично, в нем тяжесть пережитого и облегчение свершившегося. Любая победа замечательна. Наша победа – блестяща! Ощущение победы, чувство острее, чем боль. Это чувство не может занимать лишь часть сознания, оно переполняет человека, им захлебываются, как крепчайшей водкой.
Победа – вот высшая радость доступная человеку. После пережитой победы остается опустошенность и горечь, как после крепкого вина или настоящей женщины, горечь и опустошение от того, что никогда уже не сможешь так ярко чувствовать, с таким упоением переживать свой День победы.
И, когда я радуюсь победе, со мною вместе неистово рычат первобытные люди, исступленно визжат скифы и древние славяне смахивают слезы с широких бород, римляне, ликуя, с разрывающейся от радости грудью, гордо поднимают правую руку с двумя растопыренными пальцами: «Victoria»… Во мне ходят кубарем и бросают папахи в небо Запорожские казаки, дикими голосами ревут гвардейцы Наполеона и, трассирующими пулями палят в синюю майскую ночь солдаты сорок пятого.
Все они дороги мне своим удивительным даром – умением всего себя отдать радости победы.
Но, на каких весах все это взвесить? Оценить?… Вот именно, оценить, как старый вислогубый оценщик из ломбарда, куда я отнес обручальное кольцо своей покойной жены. Там есть один «специалист», по скупке золота от населения, с вечной каплей под носом и трясущимися руками… Оценить, сколько стоит победа, во что она обошлась и, чем ты за нее заплатил.
Это такое… В принципе, незначительное для мировых масштабов: всего лишь молодость, здоровье и твоя бесценная и, в общем-то, бесцельная жизнь. И оценив, засмеяться и заплакать и радоваться Дню победы, он, и правда, был от нас далек…
Василий Сазонтович окончил свой затянувшийся тост, и мы чокнулись, кто чашкой, кто стаканом с ожившим пенистым вином, только такое и надо пить за Нее. Седые волосы клочьями пакли свисают на его уши. Розовая лысина отсвечивает более чем скромную люстру с двумя стеклянными плафонами. Обычная, почти нищенская обстановка комнаты, в таких живет большинство наших ветеранов. Воротник кургузого черного пиджака усыпан мелкой перхотью. Не ожидала от соседа Андрея ничего подобного, настоящий подарок ко Дню победы. В гостях хорошо, но пора прощаться, на завтра у нас с Андреем намечен поход в «Волчье логово».
И на следующий день, мы пешком пошли в Стрижавку. Это известное на весь мир село, находится в полутора часах хода от дома Андрея на окраине Винницы. Мои волосы развевал теплый ветерок, и я чувствовала, насколько я тонкая и воздушная.
Вокруг нас все цвело и благоухало, переливалось красками, играло радостными звуками, без вина кружило голову пьянящими запахами лета. Среди этой роскоши и благодати природы убогость нашего быта отдалялась от нас и не была уж столь унизительной.
В дубовой роще неподалеку от «Вервольфа» Андрей начал жарить шашлык, сказал, что все сделает сам. Чтобы ему не мешать, я направилась в сторону бункера. Но, прежде, был разговор:
– У тебя красивый комбинезон. Все обтягивает, в нужных местах… О, так он из плащовки, вот почему, он меня так волнует…
– Только комбинезон? А, то, что в нем? – как, после того, что было этой ночью, он способен еще реагировать на мои округлости?
– А, то, что в нем – нет.
– Не надо так шутить, ты меня расстраиваешь.
– То, что в нем, меня сводит с ума, – он привлек меня к себе, и поцеловал в губы. Что будет дальше, я знала, но на это я уже не была способна, поэтому не стала больше ему мешать, и пошла осматривать бункер.
На вывороченном взрывом бетонном фрагменте стены бункера, размером в рост человека, грелся уж. Я не сразу его заметила, больше смотрела под ноги, чтобы не зацепиться за торчащие из-под земли стальные арматуры. Он же следил за мной давно и, когда я приблизилась к нему на расстояние вытянутой руки, уж скользнул в щель заваленного входа в бункер. Я не сразу сообразила, что это уж, и, приняв его за гадюку, совершила рекордный прыжок в сторону. Жаль, что в программу Олимпийских игр не входят прыжки в сторону, я бы наверняка стала чемпионкой. Шутки шутками, но, что если в эту серую холоднокровную рептилию реинкарнировался Адольф? По телевизору часто показывают, с какой скоростью над этим подземным пентагоном вращаются биолокационные рамки в руках у экстрасенсов.
Гитлер своим ставкам давал, на первый взгляд, странно тенденциозные названия: «Вольфсшанце» («Убежище волка»), «Вольфсшлюхт» («Ущелье волка») и, наконец, «Вервольф» («Оборотень»). Но, наряду с этим, есть и вариант перевода «Вервольф», как «Вооруженный волк». Смешно, где же он носил свое оружие? К хвосту привязывал, что ли?
Я стояла на краю его бассейна. Идеально ровные стены из почерневшего от времени бетона. Ракушки и мелкие голыши с берега близ лежащего Буга окаменели в его стенах с тех самых лет. Тех, кто строил этот бассейн, расстреляли. Всех. С целью сохранения военной тайны. Глубокий. Здесь, по краю этого бассейна в черных эсэсовских трусах когда-то расхаживал Führer. По всей вероятности, у него были молочно-белые, с синевой, незагорелые ноги. Как ему удалось повести за собой свой народ? И, почему они за ним пошли? Чем он их пробрал, этих, фаустпатроном не пробиваемых бюргеров. Чем-то, они напоминают мне наших. Впрочем, в каждой стране бюргеры одни и те же.
Наша пропаганда создала образ эдакого «бесноватого фюрера». Я много о нем думала, читала, вряд ли, он был таким. Те, кто его знал, в своих воспоминаниях не раз подчеркивали, что это был человек с сильной волей и необузданной жаждой власти. Он, как никто из его окружения, умел быстро вычленить главное, у него был врожденный талант выдающегося стратега и, не менее слабого, тактика. Гитлер прошел весь тернистый путь от рядового до того, кем стал и, чем закончил.
А как он обожал новые технологии, остальные вожди, старые, да и теперешние, в силу своего невежества, плохо разбираются в новых разработках. Он же, до мельчайших деталей вникал в производство своих «Тигров», «Пантер», «Фау», от проекта атомной бомбы, до устройства какого-то пистолета, количество деталей, в котором он, мимоходом, предложил сократить с пятидесяти до двадцати пяти. С немецкой педантичностью его оружейники выполнили наказ своего фюрера, с тех пор этот пистолет до сих пор остается самым надежным в мире. Я сама об этом читала, забыла правда, как он называется.
Вместе с тем, это было изумляюще аморальное существо, не достойное называться человеком. С неизъяснимым артистизмом он дурачил миллионы, после его речей люди выходили, будто из церкви, и для него они были готовы на все, за него они отдавали самое дорогое, что у них было – свои жизни. Он же обращался с ними, как с пешками на шахматной доске. Для того, чтобы удержать власть он принес в жертву весь немецкий народ, не пожалел ни женщин, ни детей, и даже ту, кто для него был ближе всех на свете.
Больше всего мне жалко ее, Ева Браун всю жизнь была и навеки осталась одинокой. В своем дневнике она писала, что когда она попросила Гитлера разрешить ей завести хотя бы собаку, она много лет мечтала иметь таксу, он ей не позволил. Отказал, сославшись на то, что у таксы слишком независимый и своенравный характер и от нее трудно будет добиться послушания…
Этот «вегетарианец», проливший реки крови ни в чем не винных людей, получил по заслугам. Но, сколько осталось его последователей, даже здесь и сейчас. Шофер санитарной авиации на обратном пути после консультации Андрея в центральной районной больнице завозил его сюда посмотреть. Это было в апреле, случайно этот день совпал с днем рождения Гитлера. Почти в тот же день родился и Ленин. Андрей мне рассказывал, кого он здесь встретил и, какая публика здесь собирается.
– Здесь все напоминает о войне. Твой отец воевал? – прислонившись спиной к дубу, спросила Наташа у Андрея. Вот это шашлык, сочное с непередаваемым ароматом поджаренное мясо, подобного я еще не пробовала, когда я ему об этом сказала, он только улыбнулся и пожал плечами. Умеет. Костер разгорается все сильней, шашлыки готовы, можно сжечь оставшийся хворост. Не разжигал бы ты меня так, не распаливал, тушить будет тяжело… Вкус красного вина превосходен, не зря называется: «Оксамит України» , как красиво оно играет в этом тонкостенном стакане, одном на двоих.
– Мой отец и мать с первого до последнего дня войны были на фронте, – глядя в сторону бункера, не торопясь, ответил Андрей.
– Все время на передовой. Оба врачи, они начали войну в пограничных войсках на границе с оккупированной Польшей. Немцы не брали в плен пограничников, как и наши, эсэсовцев. В своих ярких, похожих на жизнь снах я и сейчас продолжаю их войну, и каждый раз бегу в свою последнюю атаку. Война, у меня в крови, я чувствую в себе все ее ужасы настолько реально, точно был там, в одной из предыдущих своих жизней. Вряд ли я сумею тебе объяснить то, что чувствую, но эти воспоминания живут во мне. Поэтому, у меня свое отношение к войне.
– Я тебя понимаю, – тихо проговорила Наташа. Легкий ветер трепал непослушный хохол на ее макушке.
– Я не нацист, но меня коробит, когда слышу немецкую речь. С молоком матери эта неприязнь вошла в меня. Рассудком понимаю, что это неправильно, но ничего с собой поделать не могу. Но, скорее, все это не то, больше всего я ненавижу не немцев, а войну, и все что за нею стоит.
Я расскажу тебе об одном празднике, о Дне победы. Мы только вчера с тобой его отметили. Это самый светлый праздник, который был у нашего народа.
Как-то еще школьником, девятого мая я попал в дом к своему однокласснику. Это был рыхлый, нескладный паренек со смешной подпрыгивающей походкой, толстыми губами и удивленными круглыми глазами. Он был на редкость тихий и пугливый, отличался от нас, рожденных после войны.
Его отец, замкнутый, всегда погруженный в свои мысли сухарь, работал в бухгалтерии облпотребсоюза на какой-то женской должности. Вечно чем-то озабоченный, обычно с сыном он держался очень строго, но совершенно преображался, когда бывал пьян. Пил он редко, по праздникам, но, выпив, становился общительным и разговорчивым, словно освобождался от оков.
В тот день его отец был слегка пьян, и сам заговорил с нами о модели планера, который мы готовили к повторному запуску. Первый, был неудачным. Он хорошо разбирался в моделях самолетов, сбалансировав на руке наш планер, он решительно вывернул, а потом закрепил плоскости его крыльев.
Неожиданно для меня, он оказался веселым, компанейским человеком. Пошел с нами запускать нашу модель. Они жили в районе элеватора, тогда, это была окраина Херсона. Неподалеку, на крутом берегу Днепра мы ее запустили. Взлетел наш самолет великолепно, но шпагат не выдержал, он оторвался, и полетел налегке через Днепр, в сторону плавень. Мы расстроились и сильно замерзли, его отец усадил нас пить чай. Мы ели пирог с маком, запивая его душистым, Краснодарским чаем. Он сказал нам: «Это ничего, что планер улетел, так даже лучше. Он бы мог удариться о землю и разбиться, осталась бы от него сейчас куча дров. Вы вспомните, как он легко набирал высоту. Он летит до сих пор. Представьте, он облетит весь земной шар, будет пролетать над горами, морями и океанами и когда-нибудь вернется к нам или сядет на Северном полюсе. Он может залететь на Кубу, приземлится в горах Сьерра-Маэстры, его найдут барбудос и принесут Фиделю, сам Че Гевара будет его рассматривать, держать в своих руках».
По радио передавали спектакль о войне. Наши генералы, получив, от доблестных разведчиков невероятно ценные сведения, окружали и громили фашистов, а те, покорно сдаваясь в плен, преклонялись перед военным гением нашего командования и обе стороны рассыпались друг перед другом в комплементах. Даже мы, дети, понимали, что это фальшивка. Его отец был фронтовик, и пьеса явно его раздражала. Он выключил радио.
Тишина затянулась. И тут, как всегда невпопад, мой приятель робко спросил: «Папа, а сколько, ты на войне убил немцев?»
Его отец на миг задумался, медлительный и неразговорчивый, оказывается, он был цепким и быстрым на ответ. Он повертел в руках надкушенный пирог с маком и заговорил.
– С первых дней войны я рвался на фронт, но как ни добивался в военкомате, не брали по возрасту, а потом меня направили в офицерское училище. Там одна только мысль не давала покоя, что пока я буду учиться, война кончится. На фронт я попал уже в последние дни войны и победу встретил младшим лейтенантом в Венгрии неподалеку от озера Балатон. Нас перебросили на Дальний Восток. Пока добрались, война с Японией была уже предрешена. На войне я был всего в одном бою. Так сложились обстоятельства, что я все время находился при штабе, каллиграфический подчерк и знание немецкого подвели, но я все равно добивался перевода на передовую. Кончалась война, а у меня не было ни одной боевой награды, но дело даже не в этом, я тогда был совсем зеленым, и мне хотелось проверить себя в настоящем деле. Я вырос во время войны, все наши мысли и разговоры были только о ней. Мы все, и взрослые, и пацаны жили только войной, это надо понимать.
Война – дело молодых, любопытство, вернее, глупость и недооценка опасности влечет их на войну. Главное на войне это смерть, твоя, твоего друга или врага. Жизнь и ее антитеза смерть… Только жизнь, всегда интереснее смерти, поэтому никто не хочет умирать. В тот раз я нарушил главное правило на войне: никуда не набиваться и не от чего не отказываться. Нельзя брать судьбу в свои руки, а я взял и, все же попал на передовую. Ничего удивительного, война всегда испытание мужества риском. И я его испытал.
На завтра было назначено наступление. Пришел приказ, нашему батальону утром взять занятую японцами сопку. Она была перед нами, невысокая, с почти плоской вершиной. Даже не сопка, а так, холм, но он главенствовал над простиравшейся вокруг равниной. Мы всю ночь пили ректификат, в хлопающей на ветру палатке, «за победу над Германией»… Из-за неожиданных этих хлопков, не у одного меня проливался спирт. И, веселье наше было какое-то дутое, с надрывом.
Как только на востоке порозовело небо, началась артиллерийская подготовка, и мне хотелось одного, чтобы она продолжалась весь день. А потом, по красной ракете мы поднялись в атаку. И тут появилось солнце, красные лучи прорезали утренний туман, казалось, они шли не сверху, а прямо из-под земли. Это было необыкновенное зрелище. Рядом бежал, что-то выкрикивая, и низко приседая при каждом взрыве, совсем маленький седой сержант. На его лице грозно топорщились усы, до смешного огромные, по сравнению, с его маленьким телом, и солнечный зайчик вдруг ярко сверкнул на гранях его штыка. Тот яркий блик вернул мне реальное восприятие действительности.
Не помню, сколько бежали, не так уж и долго, но и сейчас в своих снах, я бегу в этой атаке и слышу, как вокруг свистят пули и я повторяю: «Эта не в меня, не в меня!…» Говорят, не дано услышать ту пулю, которая тебя убьет и, если ты ее слышишь, значит, она летит мимо. Но тогда, все они летели в меня, – он достал пачку «Беломора», прикурил, но, взглянув на нас, торопливо раздавил в черной пластмассовой пепельнице папиросу.
– Мы были уже метрах в пятидесяти от окопов японского переднего края, но ни одного японца не было видно, но они там были, целились, стреляли и без промаха попадали в нас. Пулеметом слева, выкосило большинство из нашего батальона. Как обычно, не были уточнены и подавлены огневые точки. У командования, главная забота побыстрей доложиться: «приказ выполнен, чего еще изволите…» Да, ладно, не про то разговор.
Мы залегли, а пулемет, бил совсем рядом, хлестал почти в упор, и не было возможности подавить его артиллерией, накрыло б и нас и гранату не добросишь, далеко. Пули ложились все ближе, прямо передо мной прошла очередь, глаза запорошило землей. Я ненавидел этот пулемет. Он был для меня, чем-то неодушевленным, каким-то злобным насекомым, несущим смерть.
Раненый в бок усатый сержант вдруг басом, неожиданно громко выкрикнул: «За Сталина!» Приподнялся на одно колено, хотел поднять нас в атаку, но получил очередь в грудь и я увидел, как кровь запузырилась на его вылинявшей гимнастерке, обливая три ордена Славы.
Нас было немного, кто это видел и мы, не обращая внимания на пулемет, снова рванулись вперед. Его перестали замечать, всем хотелось, наконец, увидеть врага и убить. Убить, за весь страх, что вытерпели перед атакой, за ужас атаки!
Не добежав метров двадцать до японских окопов, меня контузило взрывом гранаты. Через какое-то время пришел в себя, в окопах уже шла рукопашная. Так и не отыскал свой автомат, почти на четвереньках кинулся к окопам, туда, где наши схватились с японцами. В голове звон, как в рельсу, правого сапога нет, только портянка по земле волочится, но бегу туда, где дерется совсем немного наших, на подмогу.
Все не мог расстегнуть кобуру с пистолетом, пальцы ватные, не слушаются. Спрыгнул в японскую траншею, побежал по ней. Помню, как сейчас, вырыта в полный профиль, стены аккуратные, укреплены досками и у поворота столкнулся с японским офицером.
Он появился передо мной внезапно, то ли бежал навстречу, а может, раньше меня заметил и подстерегал. Низкорослый, широкоплечий, черные волосы коротко острижены на крупной голове. Вылитый самурай с наших карикатур. На нем были круглые очки, его глаза за толстыми линзами показались мне такими неестественно длинными. Он так злобно прищурился на меня из-за них, что я тотчас пришел в себя.
Я нажал на курок первым, но патрон дал осечку. Японец выстрелил почти одновременно, но в его карабине со светлым лакированным ложем не оказалось патрона и я услышал, как боек сухо щелкнул вхолостую, а я все дергал затвор своего «ТТ», старался вырвать патрон из патронника, но его заклинило.
Японец ткнул меня штыком в живот, я успел отскочить и штык глубоко вошел в доску обшивки окопа. Я бросился на него, он лишь на мгновение сжал меня в своих железных руках, а потом легко сбил подножкой на дно окопа. Он был гораздо сильнее меня и, видно, мастер рукопашного боя. Не знаю как, но я успел перехватить занесенную надо мной руку с кинжалом и изо всех сил пытался отвести ее от себя. Его плоское лицо было прямо над моим, он ощерил свой рот с коричневыми пеньками вместо зубов, губы такие сухие, сиреневые. Он смеялся надо мной. Из его рта исходило зловонное дыхание, этот запах преследует меня до сих пор. А потом он ударил меня головой в лицо. От неожиданной боли потемнело в глазах, кровь из носа залила глаза. Мне стало так скучно и безразлично, что будет дальше. Чувствовал, что теряю последние силы и, если бы японец так издевательски не смеялся, глядя на меня сверху, я бы точно смирился, и отпустил его руку с кинжалом.
Уклоняясь от очередного удара головой, я уткнулся лицом в его желтую шею и, почти теряя сознание, впился зубами ему в горло. Намертво зажав его руку с кинжалом, я грыз его горло, что-то там хрустело, я захлебывался, давился его кровью. Он визжал страшно, силился оторвать меня от себя, но я обхватил его руками и ногами и оторвать меня от него не смог бы сам черт!
Он весь забился, задергался… Движения его стали беспорядочны, конвульсивны, а я… Я, все грыз и грыз, потому что хотел жить. Понимаешь, ты?!
Впрочем, простите…
Просто, это был мой единственный шанс, а иначе он бы меня убил, прирезал бы, легко. И проиграть, в той схватке я не мог. Рассчитывать приходилось только на себя. Мне надо было его победить. В рукопашной побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто идет до конца. Мне нужна была победа, это была жизнь, в противном случае мне уже ничего не надо было бы. И я перегрыз ему горло. И остался в живых.
Вот такие пироги…
К вечеру, из штаба пришел приказ: «отойти». Мы отошли, и сдали сопку. Вот такая была у нас победа, чтоб они все… Ну, и, вообще…
Да, победа, она нам дорого досталась. А на то, о чем по радио брешут, не обращайте внимания. Выдумывают небылицы те, кто там не был. Одно верно, нас не победить, но так легко обмануть.
Так говорил не только он, но и мой отец.
В костре с треском горят дубовые ветки. Мы собирали их под дубами, которые посадили здесь наши военнопленные под присмотром немецких овчарок.
– До распада Союза я был на курсах усовершенствования врачей в Москве, – задумчиво проговорил Андрей.
– В одной комнате со мной жил врач из Гродно по фамилии Игнатович. Он мне показывал одну тетрадь, дневник, со стихами, их написали наши женщины, медсестры, взятые в плен в Севастополе, их держали в концлагере Аугсбург. Там был один стих о крематории, назывался: «Аугсбургский камин». Не помню дословно, но там были слова о том, что Аугсбургский камин топят, чтобы он жарче горел, белыми девичьими телами. Одна из узниц уцелела и вынесла из концлагеря тот дневник и отдала ее Игнатовичу, он привез его в Москву, но опубликовать не смог. В какой-то редакции ему сказали, что стихи хорошие, но у нас с ГДР дружеские отношения и нечего ворошить старое.
Их пепел стучится мне в сердце.
Мне мать рассказывала, как над нашими женщинами-военнопленными издевались немцы, она мне говорила, что никогда не сдалась бы в плен. Трофейный «Вальтер» у нее всегда был под рукой, днем и ночью. На фронте к ней пристал замполит их полка, стал требовать, чтобы она вступила в партию. Она бы вступила, тогда она относилась к этому равнодушно, но он начал на нее давить и она отказалась наотрез. Замполит поставил ей ультиматум, сказал: «Вы не хотите вступать в коммунистическую партию потому, что планируете сдаться немцам в плен. Или вы вступаете в партию, или я передаю ваше дело в особый отдел». Она у него только уточнила: «Так вы на меня и дело уже завели, как на будущего коммуниста?» Пошла к командиру полка и заявила: «Я женщина, офицер, и я знаю, что делают фашисты с попавшими в плен женщинами-военнослужащими. Я очень боюсь плена и никогда не сдамся в плен живой. Вы можете расстрелять меня перед строем, но я никогда не вступлю в партию». Только вмешательство командира полка спасло ее от трибунала.
«Предателю – нет прощения», только я начал ходить, повторяла мне мать. «Предатель, хуже врага», так они меня воспитали.
Преступления фашистов не более, чем проказы расшалившихся детей, по сравнению с масштабами преступлений коммунистов. Они надругались над своим народом, для их преступлений нет срока давности.
Вот типичный случай, с площади «Незалежності» в Киеве хорошо виден Октябрьский дворец, в его подвалах в тридцатые, начале пятидесятых годов не иноземные оккупанты, а свои мучили и издевались над своими, там наши замордовали тысячи наших, ни в чем неповинных людей. Цинизму перекрасившихся коммунистов, которые управляют нами сейчас, нет предела.
Сейчас, в этом «дворце», они устроили Международный центр культуры и искусств… Куда уже дальше?
Один из тех, кто там побывал и выжил, как-то на вызове по скорой помощи показывал мне свой живот, наши энкэвэдисты в тех самых подвалах теперешнего «центра культуры» плоскогубцами вырвали у него пуп. После его реабилитировали, живет сейчас в Виннице. И вот недавно, он встретил того, кто это сделал, в Киеве, на Крещатике.
После пыток они вывозили арестованных за Дарницу и расстреливали их в Быковнянском лесу. Ты проезжала мимо него десятки раз, это на въезде в Киев со стороны Чернигова. Там у дороги стоят кресты в виде устремленных в небо птиц.
Со всей Украины туда приезжают люди, чьи близкие сгинули в застенках НКВД. Они не знают, где их сыновья, сестры, мужья, братья, лишь приблизительно догадываются, что они лежат здесь и на деревья Быковнянского леса они привязывают белые лоскуты от своих рубашек, на которых написаны от руки имена и фамилии погибших.
Вначале там открыли памятник жертвам фашистских захватчиков, на всю Украину объявили, что тысячи этих людей были закатованы гитлеровцами, а через пару лет выяснилось, что жертвы эти свои, рукотворные. Скажи, куда дальше?
Сейчас, когда разобрались, глубоко в лесу людям разрешили поставить гранитную скалу, на которой написано: «Найдорожче у вас – воля. Ми оплатили її життям» . И все. Никаких пояснений, ни слова о тех, кто, и почему здесь лежит. Эти события еще не успели стать историей, те, кто это делал, до сих пор ходят вместе с нами по улицам, а все уже перекручивают, прячут. Все об этом знают и молчат, ты им в глаза мочись, а они будут облизываться и говорить: «Дощ іде…»
Симон Визенталь всю свою жизнь охотился за фашистскими преступниками, но, кто, расскажет правду, о своих, доморощенных?
Такие кровавые злодеяния не должны быть стерты из нашей памяти. Я бы выступил за отмену преследованья немецких фашистов за их преступления во время войны, если уже преследовать, так тех и других. Но, кто станет меня слушать?
– Найдутся люди… – с дрожью в голосе, убежденно сказала Наташа, – Всегда были и есть люди… Которые, не изменят человеческой этике, – ее горло стиснуло спазмой, она прокашлялась и договорила. – Прейдет время, и эти школы зла рухнут! Увидишь, наша жизнь изменится. Правда всегда побеждала, как и масло, она всегда будет сверху. Так было всегда…
– Поки сонце зійде, роса очі виїсть … – с несвойственной ему меланхолией возразил Андрей. – Человечество неотвратимо приближается к концу света. Высокие технологии, атомная энергия, биологическое оружие попали в руки дикарей. Если единицы, бьются над изобретением новых компьютеров, то сотни, во мраке своих многоэтажных пещер изобретает компьютерные вирусы. Люди потеряли представление о добре и зле и не могут сохранить мир. Никто ни за что ни в ответе, никого ничего не интересует, всю власть захватила кучка богатых, им все равно, что будет с бедными. У наших людей генетически детерминировано патологическое терпение. Как бы их не обманывали, как бы над ними не издевались, они будут стонать, но никогда не выступят против. Зато они никогда и никому не покорятся, об этом на каждом заборе написано. Они будут бороться, при помощи самогонки сами с собой. Я, так же, как и ты, вижу эту несправедливость вокруг, вернее, видеть не могу, но и сделать ничего не могу. Происходит уничтожение основ человеческого достоинства, но на этот процесс мы не в силах влиять. Мы просто должны жить, просто жить, чтобы жить.
– Нет, Андрей, так нельзя. Каждый из нас должен противостоять несправедливости, каждый из нас должен бороться за лучшую жизнь.
Он не ответил, опустив тяжелые веки, отвернулся. Не хочет спорить, но вижу, что он со мной не согласен. Что это с ним? Раньше бы, никогда не смолчал. Андрей взял палку, молча подгребает разлетевшиеся угли в покрытый седым пеплом, еще дышащий костер. Его лицо стало безразличным, чужим, с не пускающим в свои глаза взглядом.
Мы никогда больше, до самой последней нашей встречи, до полного нашего разрыва, до нашего последнего «прощай», мы никогда больше не возвращались к этой теме. И, каждый из нас остался при своем мнении. Что ж, время покажет, кто был из нас прав.
Вот и все.