Я выполз в ночь, обогнул дом и, шурша одеждой, как старый кондор перьями, кое-как угнездился на узкой лавочке. Хорошо здесь, за домом, и музыки почти не слышно. Только уханье басов, да и то, скорее, в виде вибраций, чем звуковых волн. Дом большой, бревенчатый.
Ну вот, как на всяком приличном дне рождения, после еды-питья, в программе дрыгоножества и рукомашества, именуемой в народе «современные танцы». Так и представляю себе, как я подхожу к этой русалке с прямой спиной и, щелкая каблуками, протягиваю ей руку… А она покосится пренебрежительно, как будто только что в третий раз титул «Мисс Вселенная» завоевала, а я ей полкило «Гербалайфа» пытаюсь впарить по сходной цене. Подбородок вздернет и отвернется. Лучше бы пощечину дала, ей-богу.
И ладно бы я к ней с неприличными предложениями приставал навязчиво или обидное что сказал…
Со всеми как с людьми, а со мной как с бомжем на дипломатическом приеме: и этикет соблюдать надо, и амбре не вынести. С ходу носик в сторону и пару слов сквозь зубы, одно из которых «ну», второе «привет» и дальше ноль внимания, фунт презрения. Хотел я ей ответить, чтоб не нукала, пока не запрягла.… Да и то не стал, хоть и сдержался из последних сил. Но какова женщина?
Марина. В переводе, кажется, с греческого — «морская». Ей идет. Этакая русалка — дочь морского царя, блин. Высокая, метр восемьдесят почти. На невысоких каблуках — аккурат с меня ростом. Глаза зеленющие, как омуты глубокие, в пушистых ресницах. Манящие. Только вот при взгляде на меня ледком подергиваются. Черты лица тонкие, аристократические. Волосы платиновые почти до талии. Прическа — «три часа у стилиста». Вроде и ничего «такого», но как лежит. Волосок к волоску. И никаких тебе запудренных жирных носов, никаких помад расцветки «революционный держите шаг». Зубки — как в рекламе «Дирол». Грудь… Ноги… Лодыжки изящные, запястья… Явный признак «породы», как говорится. Пальцы длинные, гибкие. Ей бы в исторический сериал принцессу играть или герцогиню какую-нибудь. В старинном платье. Мужики бы в экраны …
Двигается потрясающе: мягко, но быстро и точно, как человек, полностью уверенный в себе и в жизни. Да и то сказать — «юрфак» с красным дипломом. И поступила, говорят, сама, несмотря на то, что предки у нее люди серьезные: то ли завод у них собственный, то ли магазин. Куда уж мне — с моими-то инженерскими должностью и зарплатой? А самое противное то, что несмотря на все ее ко мне отношение, несмотря на то, что мы с ней в общем-то в разных социальных, весовых и всех остальных категориях, с каждой минутой она нравится мне все больше и больше. Вот интересно: если бы она с ходу уселась мне на колени и принялась бы громко и долго смеяться каждой моей идиотской шутке, она бы мне так же нравилась? Сомнительно. Но, как говорится, история не терпит сослагательных наклонений.

***

Ночь, не по-августовски теплая, успокаивающе погладила меня ласковым ветерком по щеке. Лукаво подмигнула тысячей звезд — «не журись, хлопец». Защекотала слух стрекотом кузнечиков, нежно положила горячую ладошку на мою руку… Я вздрогнул. Это уже вполне реальная рука.
— Катька?
Встрепанная, распаренная после танцев. Румянец во всю щеку. Глаза пьяновато блестят.
—Ты чего тут?
— Да не знаю, на воздух захотелось. Наверное, лишнего выпил.
— С чего вдруг? Ты ж не пил почти.
— Не знаю…
Катька долго смотрела на меня искоса, как кобыла.
— Жениться тебе надо, вот что, а то зачахнешь совсем.
— Да я б женился с удовольствием, только не на ком, — привычно отшутился я.
Помолчали, задумчиво глядя на звезды.
— А женись на мне? — ровным, напряженным до звона и совершенно трезвым голосом произнесла Катерина. И дальше — быстро-быстро, задыхающимся горячим шепотом:
— Я хорошая. Хозяйственная, и на внешность не крокодил. Я тебе вернее собаки буду. Каждую минуту, каждую секунду. Я от тебя никуда. Всегда готова помочь, все сделать. Только скажи. Но ненавязчиво. Неуловимый взгляд на твоей спине. Мое легкое дыхание на твоей щеке, мои прохладные руки на твоих мужественных плечах. Только позови — и я буду рядом! А?
М-да, похоже, девочка начиталась дамских романов, подумал я. Так формулировать! А вслух произнес:
— Кошмар! Кошмар и ужас!
— Почему ужас? — она тут же переключилась на нормальную, я бы даже сказал, нормированную русскую речь.
— А представь себе: каждую секунду кто-то рядом. Собрался, скажем, трусы переодеть, а у тебя на щеке легкое дыхание. Или пошел в сортир по-большому, ремень расстегнул, брюки снял, а у тебя на плечах прохладные руки… Эдак можно и заикой стать.
— Скотина ты все-таки…
— Эка новость.
— Ладно, проехали, — неожиданно легко успокоилась она.

***

Ветерок о чем-то влажно шептался с кронами деревьев. Огромные звезды, словно бусины, наколотые толстой иглой на бархат августовского неба, подмигивали весело, но без панибратства. Сверчки старались так, как будто от громкости их концерта зависит судьба Вселенной. Пытливый глаз луны перестал моргать веками облаков и по-милицейски прямо уставился на землю.

***

— А я видела, как ты целый вечер сидел, на Маринку пялился. Слюни пускал.
Хорошая она девчонка, только прямая и циничная до ужаса. Я с ней уже лет десять знаком, причем пару лет — довольно тесно, и знает она меня как облупленного. Так что прикидываться и отмазываться -смысла никакого.
— Да, ничего девочка.
— Чего уж там, просто конфетка. Хочешь ее? — с пьяной горячностью зашептала мне Катька почти в самое ухо.
— В смысле?
Она уставилась на меня, как на идиота.
— А в интимном.
— Нет, она мне как человек интересна в первую очередь, ну а уж если получится и по интимной части…
— Нет, все-таки не могу я тебя понять. Кому бы другому такую телку трахнуть — и умереть, а тебе – главное поговорить. Да охота базаров — телек включи…
— Катя, все. Мне неприятно, когда ты о ней говоришь в таком тоне — это во-первых, а во-вторых — ты же знаешь: я кукол глупых, бездушных не люблю.
— Как же, как же! Проходили! Тьфу, ик… интеллигент, — пьяно икнула Катюха. — Ты чего, влюбился, что ли?
— Нет! Не знаю. Слушай, хватит об этом.
— Ладно, ладно. С каких это пор ты таким чувствительным стал? Нет, ну точно влюбился. Тили-тили тесто… — вскочила она с лавки и попыталась выполнить какой-то несложный пируэт.
— Хватит! — рявкнул я.
Она дернулась, как такса, стремительный бег которой вдруг остановил неожиданно натянувшийся поводок, и издала какой-то странный полузадушенный писк.
— Что?!
— Отпусти, дурак! Синяки оставишь, — только тут я понял, что сжимаю ее за руку повыше локтя до белизны в костяшках. Разлепить пальцы мне удалось с трудом.
Штанга и самбо давно превратили мои некогда музыкальные руки в тяжелые грабли с толстенными, почти квадратными в сечении пальцами. Судя по тому, что я без особого напряжения мог сжать резиновое кольцо самого толстого из продающихся в спортивном магазине кистевых эспандеров так, чтобы оно лопнуло с двух сторон, боль была нешуточная.
— Извини.
— Вот за что я тебя всегда любила, так это за то, что когда дело касается мелочей, из тебя можно веревки вить, а вот когда серьезно… Порвешь, как Тузик грелку. Ладно, пойду, пока ты меня не убил окончательно, — произнесла она, с трудом удерживая равновесие на ватных ногах и потирая пострадавшее место. — А ты сиди тут масту… Ик… Медитируй, пока ее там другие обхаживают. Все, все. Ухожу. И не надо на меня так грозно бровями шевелить.
Вот девка бешеная. Сорвалась, как перепуганный тушканчик. Только что здесь — и уже нет. Ладно, пойду и я в дом, а то комары.
…Вот черт. Начинаем себе врать, молодой человек. Не комары вас влекут в эту бревенчатую обитель радости, а явственное желание посмотреть на того, кто же это к моей Мариночке клеится. Так, стоп. Никаких «моих». Даже не думать… Однако посмотреть все же хочется. Глупо. А и черт с ним, в конце концов, с чего мне из себя Рыцаря Печального Образа корчить, нервы жечь.

***

А это что? Кто-то на угол отлить пристроился. Ишь, молнией вжикает, но такой пьяный, что все у него не клеится как-то. Вот козел, не мог хоть к забору отойти. Ну да ладно, чего уж теперь. Пусть уж, а то, поди, и не донесет. Расплескает.
На крыльце целуются. Уж не Катька ли? Вроде нет. Хотя теперь это уже не мое дело. Но если кто ее обидит, он смело может позавидовать тому эспандеру. Тут по швам трескаться не придется — яйца оторву и засуну в…
В общем, придумаю куда, если надо будет.
Так, а что у нас в замке? Музыка орет, но не громко, чтоб соседи потом с кляузами не бегали. Очевидно, по той же причине и дискотеку на лужайку выносить не стали, стены хоть немного, да защищают.
Принцессу, конечно же, украли. И, конечно же, коротко стриженый джигит (как знал, как знал) в ритме драм’анд’бейс кружит ее по комнате. Вот идиот, право слово. Кто ж так с девушками танцует? Девушки — они осторожности требуют, ласки и внимания, а если волохать ее, как тряпичную куклу, чтобы у нее голова болталась, как плохо пришитая, и носочками до пола доставала через шаг… Хотя, по-моему, данной конкретной девушке это нравилось.
Марина отдавалась танцу, сцепив тонкие аристократические пальчики на красной бычьей шее джигита. И время от времени даже пыталась ему что-то на ушко прошептать, когда губы ее оказывались в непосредственной близости от его уха… надо отметить, непропорционально маленького для бритой репы. Как раз на каждый третий его шаг это у нее получалось, а потом ее голову опять отбрасывало от чужого органа слуха центробежной силой. А он в ответ улыбается во всю пасть и басит что-то в ответ. Хорошо, хоть за музыкой не слышно что, а то он там явно не 322 сонет Шекспира читает.
Блин, что же она в нем нашла? Приятель-то ее, оставшийся букой сидеть на старом, дедовском еще, деревянном табурете, выглядел и то презентабельнее. Следы мысли на не таком уж и низком лбу, белая рубашка, черные «кобры». Этакий «риал-мачо». Если бы девица ему знаки внимания оказывала, я б еще понял, а этот, весь в «Адидасе» и «Рибоке», как будто только что из анекдота вышел. А она… А он… А я… А на стене…
На стене, за вешалкой, висела старенькая шестиструнка. Ободранная дека обклеена какими-то переводными картинками и исписана шариковой ручкой. На грифе пыльный, идиотически красный бант… Но… гитара! Настоящая гитара!
Это даже не мой последний шанс, черт с ним, я смирился с тем, что ты мне не достанешься. Но и братку этому я тебя не оставлю. Понимаю, что не мое дело, что ты уже девочка взрослая…
Кому угодно, только не ему. Извини, красавица.
Я сам не заметил, как оказался около музыкального центра, завернул ручку громкости и, пока никто не успел опомниться, сорвал со стены многострадальный инструмент, стряхнув с банта облачко застарелой пыли.
— Ребята, слушайте! — я подпустил в голос командирского металла. — Отдохнуть пора и нам, и соседям (многозначительный взгляд в сторону хозяйки). Айда на улицу! Только ватники с собой возьмите — подстелить.
— А че там делать-то, братан? — осведомился «Адидас», характерно растягивая гласные.
— Песни петь или подпевать хором.
— А типа кто петь-то будет?
— Кто сможет.
— А кто, типа, не сможет?
— Тот молча послушает. Все, пошли.
К моему удивлению, народ довольно бодро похватал с вешалки ватники, шинели, старые куртки и прочую дачную одежду и потянулся следом.
Давешний визави у бочки, очевидно, только что справился с коварной молнией и теперь с водопадными звуками орошал угол дома мощной струей, покрякивая и даже немного попукивая от облегчения.
Не дав ему испортить нам романтичное настроение, я, неся пыльный бант, как известный горьковский герой некий пламенеющий внутренний орган, повел процессию на северную сторону. Она выходила к лесу, и пространства около стоящей там лавочки было поболе — ибо с северной стороны солнца мало и сельхозкультуры сажают реже.
Не дожидаясь, пока хвост процессии покажется из-за дома, я утвердился на лавочке, положил гитару на колени и пробежался по струнам. Подкрутил колки и, для затравки — как раз все подтянулись, — исполнил четырехаккордный «кошмар, несущийся из подворотен» — летовское «Все идет по плану». Потом «Ночь перед рождеством» из репертуара «Сектора Газа», земфировскую «Хочешь», снайперские «Пароходы», щербаковскую «Если» и аквариумовский «Последний поворот».
Гитара, конечно, не строила, да и я не Сатриани, но мой уличный бой и немудрящие переборы вкупе с голосом, который приятным мог бы считаться разве что в хоре ослов, страдающих ларингитом, кажется, возымели успех. Народ потихоньку втянулся, подпевал, хлопал по коленям даже давешний «Адидас», что-то подмыкивал, мотая в такт поблескивающей в лунном свете башкой.
Я уже хотел было коснуться святого, исполнить для благодарной публики что-то из Высоцкого, но заметил, что той девушки, ради которой я все это, если быть честным, и затеял, среди слушающих и внимающих нет. Я сбился с начатой мелодии и попал пальцами мимо струн. Гитара отозвалась ужасающим, режущим слух звуком. Приглушив струны правой рукой, я оглядел собравшихся и понял, что не хватает не только Марины. Черные ботинки «риал-мачо» не отражают в себе красоту окружающей ночи — во всяком случае, в поле моего зрения. Нехорошее предчувствие положило свою холодную влажную руку мне на затылок и тихонько пошевелило острыми ноготками в волосах. Спина вмиг покрылась гусиной кожей, и холодная капля пота покатилась вдоль позвоночника, вбирая в себя на ходу другие капельки и превращаясь в мутный поток страха.
И, как вы понимаете, не за себя.
Я сунул гитару сидящему сбоку пареньку, уже давно порывавшемуся что-нибудь сбацать, буркнул что-то насчет «зова натуры» и «росных трав» и ринулся на поиски.
Вылетев из-за угла, я наткнулся на давешнего страдальца-облегченца. Теперь сей сизиф воевал с молнией на джинсах, пытаясь вернуть ее в исходное положение. При этом орган его, бесстыдно и сиротливо высунутый в створ ширинки, был нещадно терзаем огромной железной кареткой китайской молнии. Помогать материально я ему, конечно, не стал, но пальцем на такое несоответствие технологическому процессу указал. А то ведь так можно и покалечиться. Парень некоторое время тупо пялился на композицию, пытаясь оценить обстановку, потом сгреб орган могучей дланью и с силой, как Баджио мяч, засадил его обратно в створ. Удалось ли ему после этого застегнуть молнию или нет, я так и не узнал, ибо уже во все ноги рысил к веранде. И, как оказалось, вовремя.

***

На веранде были включены все лампы. Свет, пробиваясь сквозь мелкие ячейки оконного переплета, разбивал окружающие дом дорожки на ассиметричные, потерявшие форму на неровностях почвы ромбы, квадраты и прямоугольники. Нога помимо воли стремилась наступить в центр фигуры. Попрать границу кажется кощунством. Говорят, наступать на стыки керамической плитки считается плохой приметой. А световой? Наверное, тоже.

***

«Риал-мачо», в расстегнутой до пупа рубахе, пристроившись на диване, левой рукой приобнимал Марину, а правой расстегивал пуговку на ее груди. Уже третью сверху. А девушка ничего… Даже и не сопротивлялась, хотя особо и не помогала: сидела, как кукла, и пустыми блестящими глазами смотрела сквозь стекла веранды в одной ей ведомые дали.
Так, значит? По обоюдному согласию, стало быть? Ну и пожалуйста. Вот все и прояснилось. Вам радость, мне покой. Теперь я как воспитанный человек удалюсь, замахну по дороге полстакана, а лучше стакан, водки и буду до утра орать Высоцкого, срывая голос и оставляя клочки кожи и пятна крови на стальных струнах. И поде…
Стоп, а это что? Бокальчик? С красным? А чего это цвет вина в Маринином, судя по следам помады и недалекому расположению от руки, бокальчике так отличается от того, что у вина в бокале, стоящем рядом?
Неинтересный какой-то цвет. Блеклый. Как будто в вино воды плеснули один к одному.
Или не воды?
Четвертая пуговица!!!
И чем, спрашивается, мальчик девочке вино разбавляет, когда хочет добиться от нее благосклонности или, скажем, непротивления? Задача для шестиклассника. Хотя нынче уже, наверное, и третьеклассник сообразит. Водочкой в таких случаях винцо разбавляют, чтобы девушка покладистее была. Сначала по чуть-чуть, чтоб не чувствовалось, а потом уже если и не чистую водку, то примерно «фифти-фифти». Если с непривычки, то развезет за пять минут. И как пелось в детской песне: «Делай с ней, что хошь».
Вот скот! Можете считать меня ханжой и рефлексирующим интеллигентом, но я считаю, что такое поведение по отношению к женщине отвратительно, заслуживает всяческого порицания и, по возможности, предотвращения безотносительно персоны, на которую оно направлено. А Марина…
Под аккомпанемент жалобно загудевшей от удара о стену двери я появился в театре любовных действий.
— Леди Винтер, а что это вы подсыпали в бокальчик? — довольно громко вопросил я у нековарного в своей прямоте обольстителя.
— Вали отсюда, — не прекращая легких пассов руками, отозвался хриплый, глубокий голос. — А то сейчас узнаешь.
Я оценил его знакомство с отечественным кинематографом, но на миролюбивый лад это меня не настроило.
— Сэр, в нашем колледже такое обращение с дамами не принято.
— Надеюсь, что в этом самом колледже ты еще и неплохо боксировал? В смысле, удар держать научили?
— В смысле?
Он оставил в покое многострадальную девичью блузку и медленно, нарочито медленно, поднялся и развернулся ко мне лицом. Он был невысок, мускулист и как-то неприятно гибок в пояснице. Холодные карие глаза смотрели спокойно и изучающе, но без вызова. Что-то они мне напоминали, но что?
— Так, считаю до трех, — произнес хрипловатый голос. — Если ты за это время не уберешься — пеняй на себя. Раз!
Где ж я мог видеть такие глаза?
— Два!
А, вспомнил!
—Три!
Нас разделяло метров шесть, и я заметил, как он начинает двигаться змеиным, скользящим шагом, как сжимаются в кулаки его небольшие, но крепкие руки с набитыми костяшками, как он, ныряя, готовит удар в солнечное сплетение… Но сделать ничего не успел.
Припав на одно колено, он вбил свой кулак, жесткий, как трамвайный рельс, мне по дых. Я почувствовал, как надеваюсь на этот кулак, надрывно, как дешевый презерватив, и пресс, наконец, реагирует, резко сокращаясь в тщетной попытке скомпенсировать пушечную силу удара. От получившегося импульса я спиной назад сквозь открытую дверь осенним листом вылетел на крыльцо.
Второй удар, жестким рантом по печени, заставил меня ласточкой слететь на мощеную плиткой дорожку. Я знал, что такой удар доходит не сразу, а так секунды через три, и с ужасом ждал, когда же схватит, но не дождался: еще один удар подбросил меня в воздух и перевернул на спину. Боль от удара спиной и затылком о дорожку пришла одновременно с той, что стаей пираний вцепилась в мою печень. Как ни странно, имея несколько очагов, она оказалась легче, чем я ожидал. И на том спасибо. И еще спасибо уж не знаю кому, ангелу-хранителю, наверное, за то, что удар пришелся на пару сантиметров выше, иначе плакало бы мое плавающее (не прикрепленное к грудной кости и потому легко ломающееся) ребро кровавыми слезами того органа, который проткнули бы его осколки. Предположительно печени или легких.
Понимая, что совершенно беззащитен, я свернулся в позу эмбриона, прикрывая руками голову, а локтями живот, хотя и понимал, что такую машину смерти мои чахлые попытки защититься не остановят ни на минуту.
И тут я вспомнил. Такие же глаза были у нашего инструктора по рукопашке, когда он объяснял нам, салагам, что, как бы мы ни тренировались за то время, которое нам отведено, он может сделать из нас только пушечное (пистолетное, ножевое, выбирать по вкусу) мясо, но никак не нормальных бойцов. А потом швырял нас, как котят, видимо, сразу давая понять, что с нами может сделать предполагаемый противник, начальство которого не экономило время на занятиях солдат, боевых и политических, в пользу строительства генеральских дач.
Так, похоже, экзекуция закончилась. Я ослабил руки и попытался разогнуться, но тут же получил новый удар. Теперь уже по бедру. Точно в середину мышцы. Нога сразу отнялась.
— Лежать, сука, — услышал я над собой до боли знакомый голос. — Встанешь, когда я скажу. Понял? Ну? Не слышу! — и снова в середину бедра. Почти в то же место. Ювелир, блин.
— А-а-а-а!!! Да, — свой голос я слышал, как сквозь толстый слой ваты.
— Вот и хорошо. Ладно, вставай.
Как только я вновь попытался разогнуться, он снова ударил меня, да так, что в глазах потемнело.
— Ха! Что, приятно? Может, это тебя научит не совать нос, куда не следует. Научит?
— Пошел ты…
Новый удар. Блин, он же меня насмерть забьет, как-то отстраненно подумал я. Такой деревянной, отупляющей жестокости я раньше никогда не встречал и оказался беззащитен перед ней, как теленок, хотя вряд ли был легче и слабее этого урода. Вот что, судари мои, значит психологическая подготовка. Если ты твердо знаешь, что сможешь навешать кому угодно, то, скорее всего, так и будет, а вот если решишь, что тебе навешают…
Еще один удар. А что ж окружающие-то? Я же вижу их ноги. Вот они — кроссовки и туфли вокруг. Топчутся, переминаются, но ближе не подходят. Боятся, что ли? Чувак, конечно, силен, но если все разом навалятся…
И тут я с отчаянием понял, что никто не навалится. Ни один человек не посмеет выступить против этого монстра. А пока кто-то один не сделает этого, вся толпа так и будет стоять и смотреть, как превосходящие силы мочат в мясо одно поверженное тело. К сожалению, мое. В этот момент я почувствовал себя таким одиноким. Захотелось волком выть, в натуре.
И такая меня взяла злость. Резко распрямившись, я пнул ногой наугад, не думая о точке опоры и месте приложения сил, не формируя стопу. Просто лягнул по рабоче-крестьянски со всей злобы. Ответом мне было дикое шипение, как будто мокрую кошку на угли бросили. Судя по тому, как отдался удар в моей ноге и звуку, глухому и смачному, — попал. И неслабо. По больному месту. По голени или, еще лучше, в свод стопы. Теперь оставалось только прощаться с родными или молиться. А лучше и то и другое вместе. Но немедленной расплаты не последовало. Что меня не удивило — я был не настолько наивен, чтобы полагать, что ее не будет вовсе, — а расстроило: похоже, что дело обернется для меня такой трепкой, что все, что случилось до этого, покажется цветочками. Не убил бы только. Хотя — плевать. Сознание уже, кажется, совсем отделилось от тела и смотрит на все это с грустным сожалением: как на вещь, несомненно, печальную, но неотвратимую.
— Эй, брат, Димка! Иди сюда! — услышал я над головой.
— Ага, — в поле моего, затуманенного болью, зрения появились ноги «Адидаса». Братик, значит? Мог бы и сам догадаться.
— Ну-ка, подними этого красавца.
— Как?
— Под мышки возьми. Чуть выше. Вот так и держи.
И вновь скользящая походка и сжимающиеся в кулаки сильные ладони с набитыми костяшками.
Первые несколько ударов мой пресс выдержал спокойно, гордость моя квадратная. Ох, не зря я его качал. Не зря. Потом стало тяжелее: я стал воспринимать удары не как конкретные раздельные действия, а как какой-то калейдоскоп боли, ярких вспышек и глухого стука. Однако и противник, похоже, выдохся: после всего, что произошло ранее, эта часть экзекуции прошла для меня не тяжелее массажа в турецкой бане.

***
Я не заметил, когда это закончилось. Похоже, милосердное сознание все же отключилось ненадолго… А может, и надолго. В себя меня привел хлопок по щеке и все тот же, ставший каким-то кармически-космическим, хрипловатый голос.
— Понял теперь, чушок, как на серьезных людей хвост задирать? Или, может, еще?
— Ладно, хватит с него, — это кажется, братик. Защитник, блин.
— Тоже верно, а то загнется еще.
— И чего с ним делать-то?
— Да оставь, пусть валяется, — и в сторону:
— Вы это, с земли его хоть поднимите, что ли, а то простудится, — И смех, жесткий и противный. Как ножом по тарелке.
Все кончилось. Слава Богу, все кончилось. Я лежу на газоне, вокруг поют кузнечики-сверчки, и жизнь прекрасна и удивительна. И мысли текут как-то мимо головы, в стороне. Но надо бы их как-то ближе к телу. Мысли-то о собственном организме. Тупые и тягучие, как будто смола из бочки, и все время обрывки какого-то разговора долетают, мешая сосредоточиться.
Похоже, я на какого-то профессионала-убивца нарвался. Эк он меня. Быстро и сердито. И ведь что интересно…
— Хорошо, пошли, в дверях посто… — это уже не мое. Это из внешнего мира. Голос доносится, как сквозь вату, все тот же хрипловатый и уже даже не ненавистный, так, опасный немного.
— …Ни одной кости не сломано, — ага, это снова я, даже, кажется, вслух шепчу. — И бил он меня только в живот, даже следов не останется. Вздумай я на него в мили…
— …тоишь, на стреме, мне надо с этой лярвой закончить.
…цию заявить, судмедэкспертиза на мне и синяков-то не найдет. Ну, орел! И где их таких су…
— Да ну, оставь ее, хватит уже на сегодня, братуха, а? Тут не кренделя пинать, тут могут изнаси…
…перменов готовят? Я тоже так хочу. О, а это рядом чье тело лежит? Писатель с ударением на пер…
—…лование пришить. — Моя мысль? Нет. Не моя.
— Дело надо доводить… — опять не моя. Похоже этого Брюса Ли доморощенного.
…вый слог. Ему-то хорошо, вот спит и улыбается во сне, как ребенок, почки бы только на земле не застудил. Да мне бы и самому…
— …До конца. А ты, сучий потрох, — а это уже мне, — Вста…
… мому ставать надо, а то чего это я разлегся-то, как брев…
—…нешь убью. Понял?! Пошли, Димас.
…но. А и черт с ним. И пошел он подальше. Вот только с силами соберусь. А у него, видишь ли, дело. Доделывать! Это что же такое важное ты доделывать собрался, что тебе брат на стреме нуж…
Маринка? Эти гады, похоже, пошли доделывать то, чему я так красиво, но с печальными последствиями помешал? И глупо надеяться, что этот змей, а он и только он сейчас принимает здесь решения, передумает. Ему самоутверждение за счет унижения других по кайфу. Он и ее, и меня, и всех окружающих… Вот мол, смотрите, какой я. И еще потом братику своему даст с ней поразвлечься. И ведь понимает, сука, что эта дочка морского царя потом на него все равно не заявит, потому что еще неизвестно, что хуже: сам факт или то, что будет потом — анализы, дело, суд… Нет, в милицию она не пойдет, а он… А она…
Я живо представил себе сцену, которая грозит разыграться в доме через несколько минут, и меня передернуло. И ведь кроме меня ей сейчас помочь совершенно некому. Этот гад их всех так запугал, никто и не пошевельнется. К тому же я сам отчасти во всем этом виноват, так что мне и исправлять. И никому иному. Не хотелось бы, конечно, расстаться с жизнью на этой чертовой даче, но уж если суждено — так хотя бы сделать это, как мужчине подобает.
Так, медленно встаем. Встаем, встаем, встаем. Блин, не гнется организм. Больно.
— Ты что, сдурел? — опасливый шепоток сбоку. — Он чемпион Европы по кекусинкай-карате. Четырехкратный! И псих полный. Ему выступать запретили, потому что он на ринге кого-то насмерть забил. Лежи лучше, как сказано, а то он тебя вообще грохнет.
— Руку дай, — я почувствовал на своей руке чью-то теплую ладонь, ухватился за нее и рывком поднялся. Истерзанный живот отозвался тысячью болей. Дыхание перехватило. Я вскрикнул, но устоял.
— Ты как? — чей-то участливый голосок, все еще как сквозь вату.
— Об косяк, — немного не в рифму ответил я, но ничего другого на ум не пришло. — Пошли, надо его оттуда выковыривать, пока он до девушки не добрался.
На негнущихся ногах я двинулся в сторону дома и только у крыльца обнаружил, что за мной никто не идет. Они стояли за границей круга света от фонаря, повешенного на «коньке» на выносном кронштейне. Глаза и плечи опущены. У парней, коих было человек восемь, руки засунуты в карманы, мол, я не при делах. Девушки что-то нервно теребят, должно быть, носовые платки. Похоже, готовятся к утиранию слез, соплей и крови. Скорее всего, потому, что на их легоньких платьицах и штанишках из тонкой ткани карманов просто нет.
— Что, не пойдете? — никто не проронил ни слова и не сдвинулся с места. Мне показалось, что круг света очертил магическую границу, отделявшую человека (меня) от скотов. Или превратился в круг истины, высвечивающий и отделяющий придурка (меня же) от нормальных, адекватных окружающей действительности людей, которые свято верят, что человек не кот и у него лишних деталей нет. А следовательно, нечего и голову совать в ту дырку, где ее могут отгрызть.
— Ну ладно, я сам.
— Да ладно тебе. Плюнь. Ну, трахнет он ее разок, от бабы не убудет.
— Это кто сказал? — как и следовало ожидать, в авторстве этого панегирика никто не признался.
Ну что ж. Рубикон перейден, мосты сожжены, корабли потоплены, понтоны брошены и уплыли вниз по течению. Прощайте и не поминайте лихом.

***

Преодолев четыре ступеньки крыльца, я запыхался так, как будто взобрался без лифта на верхушку «Импайер Стейт Билдинг». О как! А вот интересно, что я в таком состоянии буду делать, когда в дом зайду? Сам на пол лягу и приглашу допинать меня, чтоб не мучился? Хотя… Это избиение рассчитано было на нормального, среднестатистического человека. А я все же не в дровах найденный. Лет с четырнадцати с отягощениями тренировался и самбо опять же… Такое приходилось кидать, вот и развились межреберные, косые, поперечные и иные всякие мышцы. Выдержали и теперь активно восстанавливаются. Хотя, конечно, до идеального состояния им еще далеко.
Так, две секунды отдыха. Теперь аккуратненько открываем дверь. Ничего не упало на голову с притолоки, никто не выскочил с диким криком, размахивая суковатым поленом. Вообще как-то неестественно тихо стало и в доме, и на улице. Даже сверчки притихли. Только где-то собака воет. Или волк?..
Внизу горели все лампы. Музыкальный центр с завернутой громкостью подмигивал разноцветными огоньками. Все лампы были зажжены. Во главе заставленного грязными тарелками, ванночками с недоеденными салатами и бутылками с недопитым алкоголем стола — всю посуду народ, наверное, на улицу перетаскал — важно восседал Димас. Перед ним стояло блюдо с маринованными миногами, которые он хватал толстыми пальцами за узкие шеи и, закинув стриженую голову, отправлял в рот. Пустая бутылка, подвернувшаяся под мою нетвердую ногу, громыхая по неровному полу, укатилась в угол.
— Ты?! — удивленно выдохнул он, — Ну, чувак, ты даешь. Еще ни разу не видел, чтобы чувак, которого братан обработал, смог сам ходить раньше, чем через три дня. А остальные где? Решили на воздухе остаться? И то верно, щас хорошо, не жарко. Слушай, а давай выпьем, закуси вон, всего до фига и водка хорошая. Садись. Наверх я тебя все равно не пущу, а дергаться не будешь, так и с крыльца не спущу. Не, реально. Садись.
— Да по… Хотя, все равно ловить нечего. Давай, — я придвинул к себе табуретку и аккуратненько, бочком взгромоздил на нее свое побитое тело.
— Наливай, вон «Столичной» «поллитра». Как слеза. Прямо с завода. — Да, легко быть добрым и милосердным к побежденному.
— А тебе пить-то не рановато?
— А ты мне что, пионервожатый?
— Ладно, извини, Димон, это я что-то… Голова, понимаешь…Силен у тебя братан.
— Ага, он три кирпича за раз ломает. А на соревнованиях — и все пять. Богу молись, что в кекусинкай ударов в голову нет, а то он бы тебе так градусник стряхнул.
— Да уж. Слушай, передай мне миноги, а то мне вставать тяжело.
— Не вопрос, — ухмыльнулся он и, взяв блюдо обеими руками, пошел ко мне, огибая стол.
Шаг, второй. Ближе. Блюдо мешает, конечно. Но и у него руки заняты. Ну, пора.
Сдвинувшись назад, я резко выпрямился и, выдернув из-под себя табурет, снизу вверх ударил им вверх, вложив туда всю оставшуюся мощь рук, ног и корпуса. Угол крепкой табуретки играючи вышиб из его рук блюдо, уже в воздухе брызнувшее во все стороны шрапнелью осколков, и с сухим треском впечатался в подбородок. И прежде чем нас накрыл дождь скользких маринованных червей-переростков, я с силой опустил свое импровизированное оружие вниз, целясь ножкой в свод стопы. Попал.
Димас рухнул на пол, как сноп, связанный пьяненькими колхозниками. Миноги, влекомые неровностями пола и силой притяжения, как живые, расползались в масляной луже. Я перехватил табурет за ножку, занес над головой… и остановился, сам поразившись волне человеческой — ибо звери редко бывают жестоки и почти не убивают без надобности, — жестокости, на мгновение захлестнувшей меня. Незачем пацана калечить, да и времени нет. Но оставлять врага в тылу (чем я не Лао Цзы?) – самому напроситься на удар в спину. Вытащив из джинсов ремень, я быстренько соорудил милицейский узел и стянул за спиной руки отрубившегося Димаса.
Теперь все. Без посторонней помощи из такого узла быстрее, чем за полчаса, смог бы выбраться разве что Гарри Гудини.
На первом этаже в этом доме, кроме большого холла, веранды и пары подсобок, ничего нет. Значит — второй этаж. И Димка что-то по этому поводу говорил.
Я пару раз ссутулился и распрямился, проверяя дееспособность поясничного отдела. Ребра и пресс, немного попротестовав и поскрипев, все же подчинились мозговому импульсу. По поводу поднятия левой ноги, согнутой, правда, в колене — распрямлять ее я не решился, чтоб в миногах не поскользнуться, — организм тоже особо не возражал. А правую поднять я даже пытаться не стал. Бедро только сейчас начало отходить. Было такое чувство, что на него уселось несколько сотен комаров, которые перед началом своей кровавой трапезы тщательно исследуют блюдо жалящими хоботками.
Итак, зажав в левой руке табурет, а правой, шипя и корчась, растирая занемевшее бедро, верный Рыцарь печально-потрепанного образа шел спасать Русалку своего сердца. Я совершенно отчетливо понимал, что Большой Брат — это тебе не Димас, и вряд ли он попадется на какой-нибудь простецкий трюк, который еще было бы неплохо и сочинить. Да и на сложный он попадется вряд ли. Подготовка!
Значит, все, на что можно рассчитывать — внезапный, таранный удар табуретом. Желательно похитрее и поподлее. По гениталиям, например. Ножкой или столешницей, в смысле, табуретницей, или как там она? Ну, в общем, той частью, на которой сидят. Некрасиво, конечно, ну да у нас тут не олимпийские игры. Стоит мне хоть чуть-чуть облажаться — я тут же отправлюсь на больничную койку, если не на кладбище. Вот уж воистину — лучше гипс и палатка, чем крест и оградка. И главное — девушке не помогу. В интересных условиях мне довелось влюбиться первый раз в жизни. Хотя если я ради человека, который плевал на тебя с первого мгновения знакомства… Это уже не влюбленность, это уже любовь скорее. Прямо как у Шекспира. И куча трупов в конце.
Так, стоп, о плохом не думаем. От греха…
За такими мыслями я добрался по скрипучей винтовой (если катиться, костей не соберешь) лестнице до коридора второго этажа. Все двери нараспашку, кроме одной. За закрытой дверью слышалась какая-то возня. Приглушенный вскрик, шлепок и звук удара. Еще один вскрик. Дальше я не раздумывал.

***

От удара ноги дверь распахнулась настежь, с грохотом ударившись о стену. На пороге возник молодой человек в бежевой футболке и голубых джинсах, перемазанных землей. В левой руке — тяжелая табуретка, густо, с потеками покрашенная салатной красочкой.
Его блуждающий взгляд остановился на кровати и сфокусировался на длинной незагорелой ноге, стыдливо торчащей среди каких-то тряпок, и на крепкой коричневой ладони, властно опускающейся на белое девичье, пронзительно девичье бедро.

***

— Опять ты! — с каким-то радостным удивлением произнес Большой Брат, медленно, нарочито медленно и гибко поднимаясь с кровати, поигрывая литыми мышцами. Без рубашки он смотрелся как герой-убийца из китайского боевика. Освободившаяся от нажима Марина тут же забилась в угол, и, кое-как прикрывшись подушкой, уставилась на нас огромными, все еще затуманенными алкоголем глазами.
— А ты Деда Мороза ждал?
— Да нет. Уж если кого и ждать было, так только тебя. С чем пожаловал?
— Догадайся. С одного раза.
— Опять тебя мочить? Слушай, — почти просительно произнес он, — может, сам уйдешь? Ты мне уже нравиться начал.
— Извини, старик, не могу.
— Ну, тогда сам виноват, я тебя предуп…
Фразу ему пришлось оборвать, потому что я, перехватив табурет двумя руками, попытался врезать им собеседнику в печень. Уже начиная движение, я понял, что он, не напрягаясь, успеет блокировать этот выпад отчаянья или уйти. Так и получилось. Спокойно, как будто комара прихлопывал, он, немного подавшись назад, пропустил мой снаряд мимо живота и слегка придал ему ускорения левой, одновременно выбрасывая поверх и вперед правую. Был бы я в чуть более хорошей форме, тут бы мне и конец. Его кулак впечатался бы мне в скулу или в ухо, и все — сливай воду, суши тапки. Однако истерзанный пресс не выдержал, и корпус подломился в поясе, поэтому его кулак прошел над головой, чуть взъерошив мне волосы. А я впечатался в большой дедовский шкаф, занимавший полкомнаты, оставив табуретом изрядную вмятину на дверце. На голову посыпались какие-то пыльные тряпки и тяжелые, не менее пыльные рулоны обоев. В шкафу что-то жалобно задребезжало.
Противник мой, промахнувшись, на миг утратил равновесие и, увлекаемый инерцией, падал вперед… Он повернулся ко мне спиной, а мои руки сами разогнулись, посылая табурет по обратной траектории, куда-то в район его почек. И… попал!!!
Удар бросил его в дверь. И так удачно, что все еще вытянутая правая попала в проем, а лицо с треском встретилось с косяком. Почувствовав, что удача впервые за весь вечер улыбается мне, я перехватил табурет и от груди еще раз толкнул его столешницей, в смысле стульницей, в смысле тем, на чем сидят. Успех повторить не удалось. За притолоку он зацепился лишь плечом и, скользнув по ней, исчез в коридоре. Выставив вперед свое оружие возмездия, я, как раненый носорог, кинулся в погоню.
Из-за угла вылетела затянутая в черные брюки нога и, сверкнув лакированной, сутенерской кожей ботинка, попыталась подсечь меня под колени. Совершив немыслимый пируэт, на который все мое тело отозвалось резкой, протестующей болью, я попытался приземлиться на эту, ставшую вдруг неожиданно ненавистной, ногу, чтобы она сломалась к чертовой матери. Но не попал. И, чтобы избежать нового удара, отпрыгнул по коридору назад, стараясь держать заветный табурет между собой и противником.
Если он бил из лежачего положения, то на ноги он вскочил поразительно быстро. Мышцы на голом торсе играют, кровавая белозубая улыбка на загорелом лице. Немного удивления в глазах — ну, типа, ты даешь, парень, — но в целом свеж, как огурец. А у меня бедро ноет после приземления. Пусть и удачного. И руки, и голова, и живот… Надо все это как-то очень быстро заканчивать, иначе он меня измотает и прикончит. Я почему-то не сомневался, что в случае его успеха дело закончится летальным исходом. Для меня.
Так, что это он делает? Встает в свою знаменитую стойку? Подшаг. Еще подшаг. Еще два — и он меня на длинном шаге как раз в солнечное сплетение и достанет. А если я прикроюсь стулом, еще что-нибудь придумает. Ну ладно, солнечное так солнечное. Я начал поднимать табуретку, делая вид, что собираюсь ею в него метнуть или просто по репе сверху огреть.
Поверил! Черт возьми, поверил. Проскальзывает вниз и бьет длинно… И я резко опускаю свой защитный снаряд к животу. Если бы я действительно им замахивался, прилагая силу, то, скорее всего, не успел бы. А вот зная, вернее, предчувствуя, как оно обернется.…
Его кулак с треском врезался в днище столешницы, в смысле стульницы, в смысле, ну, в общем, того, на чем сидят. Даже сквозь деревяшку я почувствовал хлесткую мощь его удара. Видимо, он рассчитывал, что его кулак воткнется в мягкие ткани живота, а не в толстые деревянные доски, которые к тому же совсем не жестко зафиксированные. Удар отдался мне в живот довольно болезненно, но, похоже, в сравнении с тем, что почувствовал он, моя боль была не сильнее комариного укуса.
Изданный моим противником звук трудно было описать. В нем слились и шипение кошки, и визг ушибленного щенка, и низкий утробный звук, похожий на рыгание бегемота. Короче, проняло болезного! Ножки были направлены в сторону нападавшего, поэтому первым моим желанием было развить успех, просто ткнув ему одной из них в лицо. Но, честно говоря, побоялся покалечить (хотя не особо сомневался в том, что он бы это сделал не задумываясь). Интеллигентская рефлексия…
Вместо этого, чуть развернув табуретку, я с силой провернул ее вокруг своей оси, отчего одна из его ножек ударила моего противника сверху по запястью, а вторая снизу, по трицепсу, жестко зафиксировав руку в локтевом сгибе.
В принципе, ее можно было и сломать. Но меня с детства учили, что два человека всегда могут разрешить спор словами.
— Ну что, все?
— Что все? — прохрипел он, морщась. Видимо, рука болела нешуточно.
— Закончим. Я тебя отпускаю, ты отваливаешь, и все забывают об этом инциденте.
Вместо ответа он извернулся, зверски тараща белки глаз, и попытался достать меня в пах. Вот падла!
Что-то с ним случилось. То ли действительно мои удары сбили его с внутреннего ритма и лишили уверенности, что он разуверился в собственных силах, но удар у него получился вялым, как движения снулой рыбки. Я без труда закрылся коленом и на разгибе ответил ему тем же. И, что интересно, снова попал. Я-то как раз стал чутким, как сейсмограф, и сейчас смог бы от него отмахаться даже с закрытыми глазами. И во мне появилась твердая, как стальной сердечник, несгибаемая уверенность, что я могу порвать, как Тузик грелку, и этого ненормального каратиста, и его недоделанного братца, и за компанию всех, кто посмеет хоть как-то вмешаться в ситуацию.
Он ударил меня еще раз. Я снова закрылся. Еще раз. Теперь я мог бы играть в эту игру бесконечно. Но все, хватит. Я резко дернул табурет и чуть провернул его, отпуская руку. Противник, увлекаемый импульсом, начал падать вперед, подламываясь в коленях, но до пола не долетел. Я резко вернул табурет в исходную позицию, ножкой щелкнув противника точно по низу подбородка. От удара врага выгнуло обратно, ударило о стену, и он сполз по ней, царапая светленькие обои скрюченными пальцами.
В дверях появилась бледная, но поразительно спокойная Марина.
— Он жив?
— Да чего ему сделается… Вырубился, — я отчетливо видел, что клиент хоть и созрел, но дышит: поверхностно, но ровно. — Минут пять спокойной жизни у нас есть.
— Я так и знала,— почти выдохнула она, я едва расслышал.
— Что? — все еще боясь отпустить табурет, я перехватил его правой покрепче, а левую руку протянул девушке.
— Что если кто-то и придет меня выручать, то только ты.
— Угу, — угрюмо промычал я. Взял ее за руку и, аккуратно переступив лежащее ногами в проход тело, повлек ее к лестнице. Собрав волю в железный кулак, я попытался не стонать, хотя каждый шаг отдавалась дикой болью в мышцах.
Оставаться на даче и ждать, когда наш визави и его братец придут в себя, ни мне, ни Маринке совершенно не хотелось. Мы вышли на улицу, держась за руки, и, молча пройдя мимо гостей, так и замерших в живом воплощении финальной сцены гоголевского «Ревизора», вышли на тропинку, ведущую к станции. С Катькой надо бы попрощаться… Ладно, не до нее сейчас.

***

Час Волка — то время, когда перед рассветом засыпают даже самые бдительные караульщики. Лес тих и прозрачен. Солнце уже золотит восток, но птицы еще не вынули всклокоченных голов из-под крыльев и не разразились утренними трелями. Тропинка петляет среди высоких мачтовых сосен. На толстых иглах висят крупные капли росы.

***

Мы шли уже почти два часа, практически не разговаривая. Да, в общем, наверное, и к счастью — я решительно не знал, что ей сказать. До станции оставалось меньше километра. Маринка остановилась в очередной раз поправить очередную деталь сильно пострадавшего туалета. Нагнулась — и потеряла равновесие. Я попытался ее подхватить, но не до конца пришедший в себя организм сыграл со мной шутку. Впрочем, не такую уж злую. Попытавшись подхватить девушку, я тоже не удержался на ногах, и мы вместе, в обнимку, рухнули на мягкий ковер из мха и иголок. Ее глаза оказались точно напротив моих. Я закрыл глаза и замер, как жук, проткнутый булавкой. Даже дышать перестал. ЕЕ тело совсем рядом — три миллиметра джинсовой ткани. Тоненькая блузочка, на которой не хватает половины пуговиц. Тепло. Дыхание на моей щеке. Вот сейчас… Ну? Нет? Черт!!!
Я почувствовал, как она заворочалась, принимая сидячее положение. Открыл глаза. Да, так и есть: сидит и задумчиво смотрит куда-то между деревьев. Крякнув, я завозился, как перевернутый краб, и через некоторое время мне удалось присесть рядом с ней. Все же не удержался — устроился так, чтобы своим плечом чуть касаться ее. Посидели. Помолчали.
— Слушай, а я тебе нравлюсь? — спросила она, не поворачивая головы.
— Ты? Мне? — мне хотелось смеяться. — Солнце мое, на протяжении последних шестнадцати часов я только тем и занимался, что пытался привлечь твое внимание и вызвать хоть искорку интереса. Из кожи вон, понимаешь…
— Ты мне тоже. И сильно! Ты классный! К тому же, там, в доме… — в ее голосе задрожали слезы. — Спасибо тебе. Спасибо!
— Да ладно, чего там, — пробормотал я, смущаясь, и, не удержавшись, погладил ее по волосам. Она, вздохнув, положила голову мне на плечо. — Слушай, а давно я тебе…
— Что?
— Ну, скажем, ты обратила на меня внимание?
— С того самого момента, когда в первый раз тебя увидела, еще там, на вокзале.
Сказать, что я был удивлен, значит не сказать ничего.

***

Шестичасовая электричка, издав пневматический вздох, вытолкнула из своего нутра нетрезвого, дочерна загорелого бомжа. Стараясь держаться за границей окружающего его амбре, всклокоченный, прихрамывающий молодой человек и девушка в изрядно потрепанном одеянии ввалились в тамбур, потом, грохнув раздвижной дверью, — в вагон и, рухнув на деревянное сиденье, мгновенно заснули, склонясь друг к другу головами. В волосах их запутались сосновые иглы.
Контролерша, баба с бронебойным бюстом и тремя подбородками, задумчиво посмотрела на их счастливые лица. Покачала головой. Улыбнулась и неторопливо пошла в следующий вагон.