Один день в Амстердаме

Итак, Амстердам. Конец ноября, полдень. Погода – неровная облачность, исколотая солнцем и время от времени проливающаяся дождем сквозь проделанные его лучами прорехи; дождь и солнечный свет сходят на плечи и лица, не соперничая и не разделяя. Городу все равно, откуда и с чем ты пришел. Он не задает вопросов: все, что ты сочтешь нужным, ты сам ему скажешь рано или поздно, до остального ему нет дела – откуда и с чем ты пришел, чем зарабатываешь на жизнь и с кем ты спишь. Он гостеприимно, но ненавязчиво проводит тебя, куда попросишь, и сдержано, не хвастаясь и не стараясь приукрасить, ответит на вопросы. При этом само собой разумеется, что вежливый гость, в свою очередь, не станет спрашивать лишнего. Так вы и идете, неторопливо и негромко разговаривая о чем-то, что близко вам обоим. Например, о торговле или политике. Это – север.
Город выдержан в рембрандтовской гамме – все оттенки коричевого, от светлого беж (ни в коем случае не белого!) до цвета горького шоколада (черный, опять же, редок), песок и охра, с редкими вкраплениями тусклых мазков красного, зеленого и синего. Скупая позолота – верх экстравагантности по меркам Севера – тоже приглушена тонким налетом окиси. Здесь нет места кричащей вульгарности Юга, здесь ценят не яркость красок, а богатство оттенков. Эта цветовая сдержанность примиряет между собой представителей самых разных архитектурных стилей, мирно соседствующих через дорогу или даже через стену друг от друга – отвесом и циркулем выверенный Ренессанс, тесно спрессованые Магдебургским правом строения с фасадом в два-три окна, сугубо адмистративного вида коробки, не сумевшее избавиться от готических корней барокко и сама готика, цвета грозовой тучи снаружи, а внутри или вульгарно размалеванная, обвешанная иконописными гирляндами, или оборудованная в выставочный зал, как будто монаха-францисканца вырядили в шутовское тряпье с бубенцами или в дурно сшитый костюм мелкого счетовода. Улицы и каналы сходятся и расходятся с самыми неожиданными углами и поворотами. Ничему не удивляйся; это – север.
Город принимает тебя, как море: непрозрачная, с ртутным блеском вода чуть подается под твоим нажимом и тут же смыкается над головой чуть наклоненными над улицей стенами, поглощая пришельца без всплеска и пены. Ты с удивлением обнаруживаешь, что здесь теплее, чем может показаться, стоя на корабельной палубе или на глядя с пристани, но это открытие не задерживается слишком долго, понимая свою незначительность в сравнении со следующим за ним впечатлением от того, как непривычно может выглядеть самый обычный дом или улица. В Амстердаме ты не найдешь ничего, чего бы уже не видел раньше, в Париже, Вене или Берлине, и все же он не похож ни на кого из них – и ни на кого другого, как голландский язык, сплавивший английский и немецкий языки во что-то очень непохожее ни на тот, ни на другой. Париж встречает тебя этакой смесью наивного самодовольства и великолепной небрежности в словах и жестах и разрешает тебе относиться к нему с таким же жовиальным амикошонством. Вена – о, с Веной нельзя не дегустировать тонкие вина, заедать их невесомыми эклерами, разговаривать о поэзии и целовать ручки на прощанье – какая женщина, оh, mein Gott!. В Берлине надо закрыть рот и открыть пошире глаза и уши, веря и не веря, благодарить Бога, что тебе не довелось пережить того же и втайне тихо желать себе такой же доли. Но Амстердам – к Амстердаму с первых часов знакомства приникаешься глубоким уважением и желанием вызвать в нем ответное уважение. Потом, присмотревшись к нему получше, подмечаешь в нем некоторое отсутствие вкуса, стремление к диктаторству, временами переходящее даже в самодурство, но всегда хорошо позолоченное сдержанными манерами и негромким голосом, прагматичность, граничащую с бессердечностью. Но его обаяние и его неистребимое чувство собственного достоинства столь сильны, что ему охотно прощаешь все то, что смеешит или возмущает в других. С ним расстаешься с чувством взаимного удовлетворения знакомством и с обещанием снова навестить при первой же оказии, потому что понимаешь, что Амстердам – тот собеседник, с которым можно разговаривать почти вечно, так же, как и рассказывать о нем. Этот разговор нельзя закончить точкой, только многоточием…