Мягкий бархатный купол удивительно осязаемой черноты увешан гроздьями жёлтых звёзд, похожих на налившиеся ранние ягоды, до срока созревшие и готовые от избытка себя истечь манящим обилием соблазнительных соков. Огромные звёзды поражают своей близостью. Кажется, подпрыгни выше — коснёшься их рукой и узнаешь, каковы они на ощупь: горячи или холодны, колючи или нежны. Млечный путь щедрой кистью Творца намазан так густо, что белизна с высоты небосвода стекает на край степи у горизонта, и оттого небо, отразив скопление молока под собой, скоро начнёт бледнеть.
Живительный, с едва уловимой горчинкой полыни, ночной воздух, заполнивший агатово-хрустальное пространство между небом и землёй, искушающе вкусен. И подобен ледяной родниковой воде, дарящей измученному зноем страждущему влаги путнику счастье пития, но бессильной утолить жажду его выгоревшего нутра.
Хоры цикад и кузнечиков серебряными трелями в тысячи голосов славят великолепие степной тишины, и добрая летняя ночь, зачарованная их концертами, умиротворённо вздыхает, волнами распространяя в густой прохладе тьмы парной дух свежескошенных хлебов.
Мнится — весь мир спрятан под старым волшебным покрывалом таинственной темноты. Короткие летние ночи под этим покрывалом чисты и свежи, словно древнее покрывало и саму ночь старательно выстирали, просушили и подготовили для брачного ложа целомудренных влюблённых заботливые руки достопочтенной старушки…
В глубине непроглядной темени вырезан-затерян жёлто-золотой прямоугольник света. Это открытая дверь крохотного глинобитного домика с плоско-покатой крышей — дверь «красного уголка» полевого стана.
— Билаго-о-о! Билаго-о-о! — из пылающего золота распахнутой двери изливает в степь восхитительную мелодию, волнует умы и души влюблённых, будит грёзы любимых любимец всего Советского Союза шестидесятых годов испанский певец Рафаэль. Зарядив танцующих энергией возбуждающе-ритмичной песни, содрогающей распалённые эмоциями тела в экстазных движениях, Рафаэль утихает — будто умирает, обессилев — но тут же воскресает с новой песней, которая стесняет грудь непередаваемо щемящими чувствами и обрекает слушателей сладко тосковать под звуки медленной мелодии, похожей на неторопливое плаванье в безбрежном океане взаимной и всепоглощающей любви слившихся в едином сне отвергнутых миром двух влюблённых…
Студентки-первокурсницы, приехавшие в колхоз на уборочную — им было лет по шестнадцать, как и нам, — жили на полевом стане, километрах в пяти за селом. Отработав смену на пыльной и жаркой сельской работе, девчонки мылись под «солнечным душем» нагревшейся за день в огромной бочке водой, дарившей молодым телам накопленную в себе энергию солнца, одевались в чистое, ужинали, и часам к десяти вечера ждали нас.
Их загорелые шейки и свежевымытые чёлки пахли степью вкуснее всякой парфюмерии!
Мы, сельские мальчишки, в летнюю страду работали помощниками комбайнёров и трактористов, управлялись на силосовании и скирдовании. Часов в девять вечера, приехав с работы домой, мы торопливо купались, перехватывали что-нибудь на ужин, затем, под ворчанье матерей — «Совсем не спите, черти!» — прыгали на велосипеды и мчались на полевой стан к девчонкам. Домой возвращались в час-два ночи. А в половине пятого уже надо было вставать на работу!
— Ну что, познакомился с кем? — спрашивали мальчишки друг у друга в день приезда студенток. Знакомились в первые дни и «не перезнакомливались» до отъезда девчонок в город. Мы были постоянны!
Молодой красивый голос из радиолы, измученный нетерпением желаний, на непонятном языке молил о вожделенном наслаждении… Источал любовь и заставлял жаждать любви слушавших его… Лишал дыхания замершие в нежных соприкосновениях танцующие пары… Приводил в смятение мысли мальчишек, ощутивших сквозь эфемерную преграду сарафанчиков умопомрачительную мягкость прильнувших к ним в медленном танце желанных тел…
— Пойдём погуляем? — уловив призывный трепет девичьих сердечек, и не имея сил дождаться последних аккордов невыносимо затянувшегося танца, шептали в горящие ушки юных партнёрш, словно молили о глотке воды пересохшими языками кавалеры.
Бережно держа за тоненькие талии, смущаясь под понимающими взглядами улыбающихся приятелей, парни вели девушек — каждый словно нёс хрупкий цветок! — к далёкой-далёкой двери. На это нужна была смелость — увести девчонку от друзей через огромный зал… размерами четыре на пять метров!
Укутанные темнотой ночи, переполняясь блаженством вкушения неизведанной сладости, робкими непослушными губами мальчишки неумело искали оцепеневшие в ожидании податливые девичьи губы… Задыхаясь от восторга, собирали трепетную нежность вливающейся в ладони бесценность юных грудей… С замиранием сердца и мерцанием сознания бродили пальцами по упругой прохладе полных совершенства плавных изгибов, жадно-пугливым в досягаемой обнажённости, подаренным для ласк девичьим бёдрам… Тонули в доверии девичьих глаз.
И не оскорбляли их доверия — это было законом, нарушить который не позволяла мужская мальчишечья честь.
О, эти ночи, полные музыки, льющейся не из открытой нараспашку золотой двери «красного уголка», а из одной открытой, чисто и бескорыстно дарящей счастье, юной души, во внемлющую, понимающую, и бережно принимающую с благодарностью щедрый подарок другую душу!
О, эти ночи, приводящие в восторг Вселенную!