унитаз — не аквариум

Юрий ТЕПЛОВ

УНИТАЗ — НЕ АКВАРИУМ…

Из цикла «Смутное время»

Васька тряхнул головой, прогоняя наваждение. Ему показалось, что покойник ворохнулся и приоткрыл один глаз. Он вгляделся в желто-вато-серое лицо друга. Тот приоткрыл второй глаз и шевельнул губами. Васька пробормотал: «Что за хреновина!» и опять тряхнул головой.
Глаза у покойника закрылись, он лежал в своем богатом гробу спокойно и надежно.
Еле признал Васька по приезду помершего друга. Последний раз они видались с полковником Володей два с лишним года назад. За это время тот отпустил бороду, он и не гадал про такой факт. С чего бы ста-рить себя, вон как седина природную ржу побила! Из-за бороды и лицо чужим смотрится.
— Никак не думал, что ты наперед меня помрешь, — укоризненно сказал Васька и поплотнее уселся на стул.
Все же успел он на похороны. Не захотела Володина Гидра про-сигналить о безвременной его кончине. Он узнал о том с опозданием и случайно. Подошел утром к сельповскому ларьку — замок. Решил, что запостелилась с новым мужем продавщица Милка. Третьего уже поме-няла после него, Васьки. Никак не меньше сорока пяти бабе, а все едино — ровно калач с пылу.
Однако Фроська-Самопляска объяснила, что Милка уехала в ночь в Москву на братнины похороны. Другого же брата, кроме Володи, у нее не было.
Полдня Васька собирал деньги на дорогу. Да и не собрал бы: са-молетные билеты так вздемократились, что без порток останешься… Выручила та же Фроська, потрясла самоплясный кошель. Пообещал ей, как вернется с похорон, перебрать баню.
До Красноярска на электричке — заботы нету. А в аэропорту сутки потерял — ни телеграммы, никакой другой бумаги на руках, чтобы дока-зать билетную срочность. Сперва канючил до унижения у разных окошек, потом вызверился на одну очкастую в синей тужурке:
— Унитаз — не аквариум! Усекла? Консервы не бросать!
Та равнодушно брызнула стеклами очков:
— Отвали, дурдом нестиранный! — и захлопнула окошко.
Между прочим, про унитаз, который не аквариум, Васька и на са-мом деле услыхал в дурдоме, куда попал по недоразумению и пьяной глупости.
Володя тогда приехал в отпуск в парадной форме с петухами, в новеньких капитанских погонах и при деньгах. Он еще не был женат на своей Гидре, да и Васька в те поры числил Володину сестру Милку в ма-лолетках. И мать их была жива — счетоводила в правлении, хоть и хвора-ла сердцем. И вот стала их шпынять за то, что третий день погоны об-мывают. Выпивки в сельпо тогда всякой хватало, на червонец втроем можно было упластаться. Ну, и махнули они от материных попреков в город, к Бэлке Данович.
Школьная их симпатия жила одна в ухоженной квартирке. И сама вся была ухоженная и такая фактурная — на любом месте ставь знак ка-чества. Один недостаток имела: сильно хотела за Володю замуж. А он хомут надевать не торопился. Потом бы, может, и забрал ее, да уж больно она его подгоняла. Бабы глупые, не соображают, что этим оттал-кивают мужиков.
Покаялся тогда Васька, что в третьих лишних оказался. Им бы лишь на матрас, а ему на кухне слыхать и скрипы и всхлипы.
От тоски и зависти нажогался «охотничьей», была такая настойка — дешевая и сердитая. На подвиги потянуло. Напялил на себя Володин мундир, сунул в карман поллитровку и отправился в белых тапочках в парк культурного отдыха.
Там и нарвался на патрулей.
В комендатуре с пьяного перепугу назвал себя Володиной фами-лией, потом стал чего-то молоть про Вшивую гору, обозвал солдат сани-тарами и в отчаянной лихоте сиганул в окно со второго этажа прямо на кузовной брезент патрульной машины.
На Вшивой горе как раз и находился дурдом, а его главный врач — надо же такому! — оказался Володиным однофамильцем. Вот и решили военные, что он — сбежавший псих, а мундир спер.
Неделю провел Васька в дурдоме, соседствуя кроватями с шибко бледным, седым и вроде бы нормальным мужиком, похожим на учителя.
— И дураки ищут братьев по разуму, — услышал от него в первое ут-ро, когда очухался.
— Сам дурак, — огрызнулся Васька.
— Унитаз, Юноша, не аквариум. Не рекомендую бросать в него кон-сервные банки.
Ваське эта мудрость показалась стоющей, запомнил. Вернувшись в деревню и выпив с мужиками под репку, выдал ее как последнее от-кровение.
Мужикам откровение понравилось. Поразмыслив, они поддержали:
— Консерва — не репка. Закусь в унитаз — грех.
Так закрепилось за Васькой прозвище — Унитаз. А Володя уехал из отпуска без парадных петухов…
Зато теперь лежал в новом, цвета волны, полковничьем мундире. По-свадебному выглядел, хотя и портила вид простыня, прикрывавшая нижнюю часть тела. А чего прикрывать, не без штанов же!..
Васька поднялся со стула, откинул простыню. Брюки — со стрелка-ми, на ногах — ненадеванные штиблеты. Он даже потрогал один, желая в том убедиться. Потрогал и отдернул руку, потому что нога шевельнулась под его пальцами. Опять с опаской дотронулся до башмака. Подождал, не дрыгнет ли Володя ногой. Нет, мертвым дрыгаться не положено, знать, померещилось.
— Я тут, — сказал он покойнику. — Прилетел вот. Исхитрился и приле-тел.
«Куда как исхитрился!» — укорил себя Васька за похвальбу.
Так бы и сидел он в аэропорту до скончания денег, коли б не сжа-лился один бездельный носильщик.
— Сунь вон в то окно паспорт с деньгами, — подсказал, — и пять крас-неньких сверху.
Окно было то самое, где сидела очкастая. Нашла билет, еще и ощерилась, стерва, за полтинник!..
«Что творится в стране! — опечаленно размышлял Васька-Унитаз, пролетая по небесам. — Взятки берут в открытую. Спекулируют кто чем может. Ленина обзывают лысым, Горбачева — меченым. Ельцина в алка-ши произвели… И злобятся все, ох, злобятся — на живых, на мертвых. Памятники в городах скидывают. А чего скидывать? На то они и памят-ники, чтобы память будить. Плохому ли, хорошему — а помни, что было. Хочешь — упрекай себя, а хочешь — историю с географией… Не пере-стройка, а смута и срам…»
Однако, ежели б не смута и срам, не успел бы Васька попрощать-ся с другом. Вот уж не думал он, что теперь в больших городах и поме-реть по-человечески нельзя. Володин сын, Виталик, разъяснил ему, что и как получилось с отцом.
Помер он нормально; по-современному, можно сказать, помер: от инфаркта и прямо на службе. Легко отделался от жизни, раз и нету!
Военные сделали все, чтобы по-хорошему отправить полковника Володю на тот свет: отхлопотали кладбище, где начальников хоронят; побеспокоились об автобусах, об оркестре, о салюте. Одних венков де-сятка два привезли. А с гробом вышла накладка — не влез в него могучий покойничек.
Родня сама кинулась искать гроб. Румяный и нагло-здоровый па-рень из конторы «Ритуал» сказал:
— Для клиента особый бушлат ( Гроб — жарг) требуется. Называется «колода». Сейчас нету. Загляните на той неделе.
— Ты что, ненормальный! — завопила Володина жена. — Какой буш-лат! Какая неделя! Его надо хоронить завтра!
— Сочувствую, но…
Виталик намек уловил, недаром закончил школу с медалью. Ото-двинул в сторону мать и произнес одно лишь слово:
— Спецзаказ.
— Ну, если «спец», — понимающе откликнулся румяный Ритуал…
И все же на сутки с похоронами задержались. Гроб выкупили, ко-гда кладбище уже закрывалось. Покойника привезли домой, чтобы по-был последнюю ночь среди венков и цветов.
Тут Васька и встретился с другом детства. А когда домашние, ума-явшись хлопотами и переживанием, приткнулись для короткого проваль-ного сна в других комнатах, они остались в большой зале вдвоем.
«Лежит и не знает, что помер, — светло и строго философствовал Васька, — лежит и не знает, что я прилетел и сижу рядом».
— Знаю, — послышалось Ваське.
Он удивленно вытаращился. Володино лицо было все таким же каменно неподвижным. Но желтизна с него вроде бы сошла, и борода уже не мешала узнавать знакомые черты.
«Леший одолевает, — подумал Васька. — А оно бы и ладно, коли бы шепнули ему там: вдвоем, мол, вы, как в родимой избе, когда ты приез-жал на побывку».
По первости Володя приезжал то из Средней Азии, то из Закавка-зья — рожа красно-коричневая, а тело белое. Офицерский загар, как он говорил. И всегда дарил Ваське зажигалки. Последнюю зажигалку привез из Афгана, на нее все мужики пялились: под голую девку сделана. На-жмешь на пупок, ноги раздвигаются, и пламя вылетает… Ни одной зажи-галки у Васьки не осталось, то ли терял, то ли дружки прихватывали.
После Афгана осел Володя в Москве. Всего раз с того и видался с ним Васька, когда тот привез на могилу матери черный памятник. Недол-го побыл, зато в те дни они не расставались, пока не опростали его на-битый коньяком желтый чемодан.
Оно и правильно, что позаботился о выпивке. Даже у Милки, хоть и заведует ларьком, два пузыря всего нашлось. А Фроськин самопляс любой нос набок своротит — сахару нет, гонит из чего попало.
Пили они коньяк, курили Володины нерусские сигареты в очередь с Васькиным самосадом, и обоим было тепло и негрустно.
— Чем ты хоть теперь командуешь? — спросил в тот раз он Володю.
— Бумажками.
— Скукота?
Володя молча кивнул и наплескал в стаканы.
— А зачем согласился? — допытывался Васька.
Тот сперва выпил, закусил привезенным им редким гостинцем — икрой, сказал:
— Самое сильное войско — бумажки.
— А душа не мается?
— Душа к тебе просится. Хоть ты и шелапуть, а прочный.
— Факт, — скромно согласился Васька.
Володя распочал свежий пузырек. Налил Ваське поменьше, убере-гал его от пьяного уползания. Сам же, сколь ни пил, только бурел.
— Понимаешь, Вась, был у меня в полку один майор. Батальоном командовал. Ба-альшая подлюка!.. А я ему хорошую аттестацию написал и отправил в академию.
— Зачем же так?
— Затем, Вася. По полочкам жизнь раскладываю. И гляжу, на какой полочке больше.
— Не раскладывай.
— Не получается. Я, как шестерня, в одиночку не кручусь.
— Механизм хреновый, Володя. Ссучиться недолго.
— А если я уже ссучился?
— Тогда бы не сидел здесь.
— В этом и есть твой стержень, Васька. Вольный ты мужик. И от се-мьи вольный, и от неверия.
— Не, Володя. Пропала вера. С лигачевской отрезвиловки нача-лось. Как не поверил в нее, так и вышел один вред. Не верю вот, что но-нешний бардак на пользу трудящимся, так и выйдет. Жулью он на поль-зу.
— Не бардак, а демократия, Василий.
— Гавно тоже калом обзывают, а все равно воняет.
Володя покривил угол рта, дернулся что-то сказать — не сказал.
— Пенсию-то наработал? — перевел разговор Васька.
— Наработал.
— Ну, дак какого хрена маешься? На дембель — и до дому! Ферме-ром, а? Свои-то боятся, а ты в папахе — не по зубам нашим волкам. Я тебе пятистенку срублю, а?
Володя поглядел на него с укоризной.
— Поздно, Вася. Моя пятистенка метр на два. А тебе спасибо, что приехал.
— Куда это я приехал? — не понял тот.
— На мои поминки…
Васька пошевелился на стуле и подумал: заснул, вот и лезет в сон всякая чертовщина.
— Устал? — спросил Володя.
— Дорога вымотала. Это тебе, полковнику, билет без очереди дают. А меня одна крынза очкастая дурдомом обозвала.
Ответил так Васька и поразился тому, что с покойником разгова-ривает. Значит, все еще спит, сидя на стуле. Ну, и пускай! Хоть во сне с другом поговорит.
Но тот чего-то замолчал. Ваське стало неуютно. Услышал, как в настенных часах три раза прокуковала кукушка. «При покойниках часы останавливать надо», — ворохнулась мысль. И сразу придавила тишина. Как мешок с зерном: мягко и тяжело.
Вспомнил, что на кухне стояли ящики с водкой для поминок. В са-мый раз бы теперь взбодриться! Оно, конечно, не того без хозяев, ну, да чай не обеднеет Гидра, ежели мужний друг нальет без спроса стопарик.
Васька разлепил глаза. Ему показалось, что в комнате что-то измени-лось. Обежал взглядом закрытое покрывалом трюмо, задернутые шторы, нетикающие кукушечные ходики. Оглядел напарадившегося в последний поход Володю: руки на груди связаны белым бинтом, чуть засборился мундир возле погона, лицо все так же неподвижно. А вот глаза вроде бы приоткрылись. Будто смотрит на Ваську из-под прищуренных век.
Поднялся со стула. Провел по его лбу рукой, опуская веки. И ус-лышал:
— Не надо.
Он нисколь не испугался, однако оторопел: уж больно явно по-блазнилось. Снова хотел опустить покойнику веки, и опять:
— Не надо.
— Так ты что, Володя, не до конца помер что ли? — поразился Вась-ка.
— До конца.
— Как же ты разговариваешь?
— Если бы похоронили, как положено, на третий день, так бы и ушел без звука.
— И все слышишь и видишь?
— Слышу и вижу. Муторно глядеть, как люди притворяются, что го-рюют. Соболезнования там всякие. А самим до лампочки, что я скончал-ся.
— Горюют взаправду, Володя. Однако и для горевания перекур на-добен.
— Мне виднее, кто взаправду, а кто нет. Моя только платочек к гла-зам прикладывала. Чужими жили, чужими и расстались… Меня, Вась, только две женщины любили. Не оценил при жизни. Много мы чего не ценим, когда живые… Одна из них — Бэлка, помнишь ее? А вторая прихо-дила вчера прощаться вместе с сослуживцами. Вот она горюет. Стара-лась не плакать, а губы тряслись. Белые гвоздики принесла. Хотела по-ложить на грудь, а жена забрала и в ведро с водой поставила. Чтобы вид не потеряли до могильного холма.
— Она — любовница твоя что ли?
Володя не ответил: тяжело, видать покойнику долгую речь вести. Васька поерзал на стуле. Чтобы не молчать, произнес:
— За цветы-то, небось, пол получки отдала…
Володя зашевелил губами. Васька наклонился к нему и еле разо-брал:
— Вынь из ведра ее цветы, положи на подушку. Ведро у входа.
Васька прошел к двери. Среди красных цветов, закрывших ведер-ный зев, выделялись десять белых гвоздик. Он вытащил их, отряхнул от воды. Положил, как просил Володя. Его голова чуть повернулась к цве-там. Затем покойник дал знак глазами, чтобы Васька придвинулся.
— В книжном шкафу за «Военной энциклопедией» старая кобура от «ТТ». Там у меня заначка — три штуки баксов. Забери их. Половину отдай ей после похорон.
— Как же я ее угадаю? Даже звать не знаю как.
— Лизавета. В машбюро у меня работает. Фигура, как у Бэлки. И маленькая родинка на левой щеке — тоже, как у нее. Только волосы не черные, а рыжие.
— Передам, Володя.
— Пятьсот возьми себе. Закажи в церкви панихиду безбожнику.
— Да я на свои…
— Откуда у тебя деньги? Чуть на дорогу наскреб.
— На лесосплаве заработал, — соврал тот.
— Не ври. Это живые вранью верят. А нас не обманешь. Знаю же, что к Фроське в кабалу залез. Вот и отдашь долг. А баню выправлять — пускай нанимает.
Васька только крякнул в ответ на такую угадку и спорить побоялся.
— А еще штуку кому? — спросил.
Володя ровно бы не слыхал вопроса. Видно весь ушел в свои по-тусторонние мысли.

Однако молчал недолго.
— Я тоже думал: помер человек — и ничего не осталось. А умирает, оказывается, одно тело. Остальное же, что и у вас. Только раздвинуто вширь… Я вот с тобой разговариваю, а вижу сразу многих. Вон Виталик вздрогнул и скривился во сне. Он в моем кабинете, сидит в кресле, а го-лова на столе… Жена и Милка в спальне устроились; Милка в платье уснула, а жена — аккуратница — в ночной рубашке и под простынью… Даже Лизавету вижу, хоть и смутно. Сидит на диване и смотрит, как свечки до-горают.
— Живому сквозь стену ничего не разглядеть, — поддержал Васька разговор. — Ты вот что скажи, Володя. Рай-то с адом есть на вашем све-те? Не видать тебе сквозь стены?
— Не видать. Но боюсь, что есть и то, и другое. Тогда ад будет мне вечным полигоном.
— Неужто столь нагрешил?
— Может, и не больше других, а нагрешил, Василий. По мелочи — считать собьюсь. И не по мелочи хватает. Да и перепуталось все, Вася, не разберу, где мелочь, а где нет… Знаешь, что свербит? Голос малень-кого сына: «Папа у вас?» А я, срань этакая, в комнате нагишом лежу.
— Не понял, Володя. Виталик спрашивал? У кого?
— Сыну и его матери я сказал, что срочно уезжаю, а сам к бабе смотался. Он почуял, что вру, и выследил. Она вышла на звонок в одном халатике. Нету, говорит, твоего папы. А я, гад ползучий, не отозвался.
— Виталик забыл об этом давно, — успокаивающе произнес Васька.
— Виталик бы забыл, — непонятно ответил тот.
Васька не стал уточнять, все ж таки Володя не за столом, а в гробу — в беседе осторожность требуется.
— Помнишь, — продолжал покойник, — я рассказывал тебе про одного майора? Которого в академию сунул?.. Лодырь и мордобоец. Воспиты-вал солдат от стенки до стенки. Так вот у него одиннадцать солдат-первогодков сбежали. А куда бежать — пески кругом. Двое так никуда и не добежали. Остальные на чабанов наткнулись. Рассовали их потом по другим частям.
— Судить надо было того майора!
— Надо было. И меня с ним. Перед матерями тех двоих я грешен, Василий. Красиво от них отделался. Денег выделил из командирского фонда и со статьи замполита. Офицеров с цинковыми гробами отправил. А гробы-то пустые, Вася! Пески съели солдатиков.
— Все-таки ссучился ты, Володя.
— Зато в генеральский дом стал вхож. Папаша того комбата боль-шими делами ворочал в ГУКе.
— Где, где?
— В главной конторе, которая кадрами управляет. Вход туда с пус-тыми руками запрещен, Вася! Ну, и я не с пустыми. Из Афгана приволок генералу японский телевизор и видик — как же с войны без презента!
— Это взятка называется.
— Презент, Вася! Для приличия и успокоения. «Душевно к вам рас-положен, Иван Митрофанович! Примите от чистого сердца!»
— И принимал?
— С оговорками: к чему мол все это?.. сколько я вам должен?.. То-же для приличия и успокоения.
— Ну, а ты-то зачем давал? Когда сынка в академию толкнул — себя спасал. А тут кого спасал?
— Обалдуй ты, Вася. Чтобы в Москву перебраться! И видишь, пере-брался. Он меня к себе в управление взял. А недавно замом сделал — генеральская должность. Не успел вот получить.
— Мало тебе было в полковниках?
— Человеку всегда мало.
— Не гадал, что ты такой карьерщик.
— Я тоже не гадал.
— У Гидры что ль выучился?
— Она — так, подвесок. Сам, Вася, выучился. Гидра-то дочкой ком-дива была. Одну ступеньку перепрыгнуть помог мне ее родитель. И дальше бы помогал, да сгорел на официантке.
Васька вообразил официантку в грязном переднике и толстого на-чальника — Володиного тестя, он корчился на ней в синем огне, а ото-рваться не мог. Картина получилась смутной и невеселой.
— Чего молчишь? — обеспокоился Володя.
— Думаю. Выходит, Бэлку из-за начальниковой дочки бросил?
— Ты давно ее видел?
— Бэлку-то! Я же говорил прошлый раз, что она за бугром. Взамуж туда вышла.
— Тетку не приезжала проведать?
— Посылки только шлет старухе. Вся деревня ходила смотреть на бабские кальсоны с кружевами.
— А ведь я ее любил.
— Чего ж не женился? Перед ее отъездом даже слух прошел, что сын у нее от тебя.
— Сын, Вася. Виделся я с ним. Два раза. Первый, когда сам приез-жал к Бэлке, ему полтора годика было. Мимо материного дома тогда проехал, тоже грех… Второй раз — Бэлка привозила, он уже в школе учился.
— Так она что, взяла и приехала к тебе без спросу? — перебил друга Васька.
— Писала мне. Ну, и договорились, что на недельку приедут. А прошло полмесяца, Бэлка про отъезд и не заикается… Наврал ей, что срочно уезжаю в горный учебный центр. Сам же — к Гидре. Ей папаша отдельную квартиру сделал… Лежу нагишом и слышу, как сын спраши-вает: «Папа у вас?» Хотел видно последний раз взглянуть на отца.
— И женился бы на Бэлке!
— Во-первых, Вася, Гидра тоже ходила беременной. Но и еще была причина. Ты знаешь, что такое пятая графа?
— Я и про первую-то не слыхал.
— В пятой во всех анкетах про национальность пишут.
— Ну, и что?
— Это кирпич на дороге, Вася. Сам последние годы на кадрах си-дел, знаю. Все на учете: и бабка, и дедка, и тем более — жена.
— Что же это получается, Володя? Если еврейка — значит, шпионка?
— За визами в Израиль тоже не шпионы в очереди стоят. Сионизм, Василий! Это тебе не управление кадров, в их штабквартире дураков не держат. Вон что с нашей страной натворили — нормальный гроб не ку-пишь.
— Нужон твой гроб Израилю!
— Гроб — для примера. А распад государства и весь бардак — спла-нированная акция.
— А Бэлка причем?
— Так ведь уехала же! Мы вот с тобой не уехали, а она уехала. И сына увезла.
— Жила бы с тобой, тут бы и сидела. Не дрыхла бы, а обихаживала в дальнюю дорогу.
— Нет, Вася. Тут — не получилось бы. Сократили бы в первую волну. Либо дослуживал где-нибудь в песках или в тайге.
— В тайге — оно и лучше. К дому ближе. Глядишь, и не помер бы!
Володя ничего не ответил на такой заманчивый оборот. Раскла-дывал видно по полочкам: в тайге — зато живой, в Москве — а много ли проку от нее усопшему?

Время текло медленно и печально, так во всяком случае Ваське казалось. Еще жальче стало друга. Прокатал жизнь в суете сует, и ниче-го, кроме груза грехов, не нажил. Богатство — что? — оно остается на этом свете. Ладно бы, ежели б груз тоже оставил. Нет же, никому, выходит, такого не дадено. Вот и получается, что человеческая жизнь — как тот унитаз, который не аквариум. Всю дрянь через себя пропускает. Не смо-ешь во время — все, засорился узкий проход в незамкнутый мир…
Очнулся он от дум под Володиным прищуренным взглядом. Заер-зал, все же не каждый день на тебя мертвые так жалобно глядят.
— Еще просьба к тебе, Вась. Если Бэлка с сыном приедут, повидай их. Скажи сыну, что вспоминал его. И отдай ему оставшиеся баксы. Вдруг пригодятся… Я в лейтенантах мечтал мотоцикл иметь — денег не хватало. Может, сыну тоже на что-то не хватает.
— У него чай машина есть. Они там, за бугром, все с машинами.
— Я бы и «Волгу» ему свою отписал, да видишь, как подорвался — без разведки и артподготовки.
— Все там будем, — философски изрек Васька. И спросил: — А ты долго еще станешь за нами подглядывать?
— Сорок дней, Васек, от кончины. Ты меня на сороковины помяни.
— Само собой.
— И Виталику накажи: девять дней и сорок. Я только теперь понял, что поминание для усопшего — освобождение его души. Иначе не найдет новую оболочку, вечно станет блуждать.
Васька представил неприкаянную блуждающую душу. Она имела Володино обличье и плыла среди звезд, покачивая оперенными руками.
Ему стало зябко. Опять вспомнил про ящики с водкой. Сказал:
— Ты вот что, полежи пока.
Хотел было объяснить, что хочет остопариться. Тем более, что Виталик и бывшая жена Милка угостили по приезду не жадничая. Вот трубы и дымили малость… И все же застыдился Володи. Хоть и друг, а покойничек: компанию составить не сможет. А обидно станет. Правдивую отговорку придумал:
— Ты полежи, а я схожу отолью. И сразу приду.
— Знаешь, Вась, мне бы тоже последний раз в туалет. Может, отве-дешь?
— Я ж тебя не подыму! Ты в два раза габаритнее меня.
— А я сам потихоньку. Только развяжи руки да помоги подняться.
Как бы грузно ни было, но Васька усадил Володю в гробу. Удержи-вая за спину, перекинул через бортик сперва одну его ногу, затем дру-гую.
— Погоди, — попросил тот, — тело не подчиняется. Передохну.
Посидел сколько-то минут, свесив ноги. Кивнул: давай, мол. Вась-ка перехватил его руку, закинул себе за шею, потянул, поддерживая. Во-лодя коснулся ногами пола. Встал, покачнулся. Васька не дал ему упасть.
— Порядок в танковых войсках, — сказал покойничек.
Ноги он переставлял едва-едва. До двери путь кое-как одолели. А коридор, ведущий в туалет, показался Ваське бесконечным и гулким. Где-то там, в конце его, находилась дубовая дверь с бронзовой картин-кой: обезьяна с бананом на унитазе.
А Володя становился все тяжелее. Васька понял, что не дотянет друга, не выполнит его последнего желания.
— Не судьба, Володя! — выкрикнул он, чувствуя, как тот оседает.
Сделал последнюю попытку удержать тело — не получилось. Мелькнула торопливая мысль, что все это — сон, и хорошо бы проснуть-ся. И тут же услышал грохот: падая, они опрокинули таз с поминальными лепешками…
На шум из комнат выскочили родственники.
На полу лежал покойник, вытянувшись и скрестив на груди руки. Рядом с ним в неудобной позе застыл Васька.
Гидра закричала. Виталик растерянно прислонился к косяку. Мил-ка опустилась на корточки. Сперва оправила брату китель. Затем при-слонила ухо к Васькиной груди.
И он, холодея, забеспокоился: как же теперь с Володиной занач-кой? Кто передаст деньги Бэлкиному сыну и Лизавете? Кто закажет па-нихиду?..
Тут перед ним выросло и все заслонило видение: луг с ромашка-ми, молодая и русокосая его невеста Милка в желтом сарафане, и стре-кочут-стрекочут кузнечики…
С того луга донесся Милкин голос:
— Кажись, мой бедный Унитаз тоже Богу душу отдал.
«Значит, покойники и взаправду все видят и слышат», — подумал он.
И успокоился.

Теплов Юрий Дмитриевич
Тел.: дом. 172-52-81, раб. 974-73-83 (доб. 16-06)