Под голубейшим майским небом у высоченных дерев на ярко-зелёной траве-мураве устроились отдохнуть после утреннего рыбоужения отец с пятилетним сыном. Ушицей насытились, расстелили старое выцветшее армейское одеяло, разделись до трусов, улеглись. Ветерок кожу ласкает, тепло, покойно. Отец на спине лежит, от яркого солнца глаза локтевым сгибом прикрыл, сынишка из травы «петушка-курицу» добывает, муравьев и прочих букашек исследует.
Отец уже и подрёмывать стал, но надоело мальчонке травами с насекомыми забавляться, давай он отца родного изучать:
— Пап, а пап? А что это у тебя на коленке?
— Это меня крокодил укусил, — бормочет отец сквозь дрёму.
— А за что?
— Маму-папу не слушал.
— А на руке почему кожа неровная?
— Обжёгся, когда спичками баловался.
— А что это за ямка у тебя на плече?
— Это в меня фашист стрельнул.
— А за что? — Пропала дрёма у отца:
— За то, что в дом свой я его не пускал.
— Не пустил?
— Не пустил.
— А тебе больно было?
— Больно, сынок. — Посидел мальчонка, подумал, потом вдруг кинулся на шею отцу, прижался крепко и расплакался.
Гладит сына по головке отец, утешает его, а сам вспоминает.
Майское голубое небо украшено мелкими белыми облачками, как потолок — клочками ваты, нанизанными на нитку к Новому году. Внизу земля-матушка, хоть и в отметинах вся от взрывов, изувеченная траншеями-окопами да порушенными и от гари чёрными городами-селениями, а всё равно зазеленевшая уже, плавно плывёт. Плывёт в сторону, глазу недоступную, но сердцем, умом, душой и всем естеством желанную — в сторону дома родного. На восток.
Меж небом и землей парнишка девятнадцатилетний млеет. Передышка нежданно-негаданная и радостная в войне случилась — еле доскреблись до тыловой службы в пикирующем бомбардировщике своём, латанном-перелатанном, с двигателями, разнобойно чихающими, а получили взамен новёхонький аппарат бомбометательный. Запах заводской ещё в кабине, крылья блестят свежей краской так, что и пыль хотелось вытереть с них на земле. Ровно и дружно моторы лопасти сияющими кругами вращают.
Ультрафиолет без потерь поступает сквозь прозрачный, без единой царапины астролюк кабины и греет так, что и шлём на затылок сдвинул стрелок-радист и комбинезон расстегнул. Утренний свет до того слепит, что как ни моргал-жмурился, но отвёл глаза, а на втором часу полёта так и вовсе отвернулся воин от стороны восточной. К мыслям-желаниям юным своим, весной да передышкой внезапно разбуженным, весь обратился.
Мечтал да наслаждался боец воздушный, пока не ударило его больно и горячо в плечо сзади и не толкнуло, да так, что развернулся он на вращающемся кресле в нужном направлении — второй «мессер» в атаку нёсся сверху, со стороны солнца.
Кое-как прицелившись сквозь осколки разбитого астролюка, нажал он гашетку пулемёта ответно трассе пуль, летящих прямо в него. Мелькнула тень по кабине, не видел стрелок, как дальше валиться стал коршун вражеский без куска крыла, — первого «мессера» выцеливал, что опять в атаку заходил. Ничего иного не видел, не слышал и не чувствовал он и, нажав, не отпускал гашетку, пока не задымил и к земле не устремился супостат.
«Есть такое дело»! — после этого и нестерпимую боль стрелок ощутил, и дым с языками пламени из правого двигателя увидел, и полёт неровный, снижающийся заметил.
Не дотянув до лесной полянки, вначале за сенокосилку поработал бомбардировщик, до опушки деревья состригая, а потом и за трактор, колею в земле глубокую пропахивая.
Разъярённый командир выбрался из кабины не самолёта нового уже, а горящих его останков, и пошёл, хромая, к стрелку, который сползал из своей кабины на землю. «Раззудись плечо да размахнись рука», — от души заехал командир кулаком в самолётную обшивку вместо раззявы-стрелка (рухнул тот в беспамятстве на землю в момент командирского замаха). Потирая ушибленный кулак, увидел тогда командир и залитый кровью комбинезон на стрелке и кровавую полосу на обшивке самолёта…
Блеклое от жары небо, солнце — что глазок мартеновской печи. Тридцатилетний юбилей со дня Победы. Жарко и душно было в школьном спортзале, где чествовали ветеранов, а в классе и вовсе не продохнуть от потока солнечного тепла, льющегося из окон, и множества юных тел.
— Товарищ полковник, расскажите, пожалуйста, за что вы медаль «За отвагу» получили, — громким и звонким голосом произнёс пионер заученную фразу.
Освободил ветеран руки от букетов колючих роз и тюльпанов, пыльцой пачкающих, поправил ворот рубашки и пионерский галстук, поверх повязанный, незаметно потёр плечо, ноющее под весом иконостаса орденов-медалей на парадном кителе, откашлялся и приступил:
— В одна тысяча девятьсот сорок четвертом году я проходил службу в качестве стрелка-радиста N-ой эскадрильи N-го гвардейского бомбардировочного авиационного полка. Наш полк, под командованием…, в составе N-й воздушной армии, которой командовал…, Первого украинского фронта принимал участие в боевых действиях по освобождению братского польского народа от немецко-фашистских захватчиков…- Вытирает пот платком с лица и седых висков своих ветеран, продолжает далее историко-публицистическое повествование:
— Выполняя приказ командира полка, наш экипаж вылетел в тыл для плановой замены самолета. На обратном пути самолет был атакован парой фашистских истребителей «мессершмит». Ответным огнём оба вражеских истребителя были сбиты, за что я был представлен к медали «За отвагу»…
Не видно майского неба, утренний свет тусклым и размытым поступает сквозь давно немытые окна подъезда хрущёвской четырёхэтажки. На лестничной площадке сухонькая сгорбленная старушка суетится — с входной двери квартиры надпись, кем-то подло сделанную, намыленной тряпкой стирает. Поверх таблички: «Тут проживает участник Великой отечественной войны», — размашисто и во всю ширины двери обещано на украинской «мове»: «Что немцы не сделали, то мы доделаем».
Накануне приходили рукопожатием обменяться в честь 60-летнего юбилея со дня Победы ветераны Украинской Национальной Армии — бандеровцы, узаконенными «героями» марширующие со свастикой на рукаве по «незалэжной» Украине. Не смог ни услышать их, ни руки им пожать глухой и недвижный участник Великой отечественной войны. Вот и пришлось старушке — моложе она на два года и инвалид войны 2-й группы всего лишь — вместо него сердечным приступом «отбомбиться». Появилась после их визита и надпись на входной двери, увенчанная свастикой.
Ранним утром собралась старушка за продуктами на рынок идти, надпись обнаружила и трудится теперь, чтоб перед соседями не стыдиться. Ох, и тяжко же оттирается чёрный, жирный и широкий след фломастера!
Усердствует старушка, настроение себе приятными воспоминаниями поднять пытается. «Сын вчера телеграмму поздравительную прислал, внук звонил, тоже поздравлял, да плохо нынче телефон работает — не слыхать было ничего. Хорошо, телефонистка с работы мимо шла, занесла и телеграмму и то, что записала из сказанного внуком. Славная она, Иришка. Вот бы их с внуком свести», — мечтает себе.
Умаялась она поднятыми руками верхнюю часть двери тереть, остановилась дух перевести, размышляет про себя: «Что сын, что внук, оба говорят-пишут: Всё нормально, — а поди, узнай, как оно у них на самом деле. Сын, когда из Афганистана вернулся, тоже звонил: Мама, не волнуйся. У меня всё нормально. А оказалось, из госпиталя звонил, когда осколок у него из головы извлекли. Вот и сейчас в телеграмме обратным адресом Москва с почтовым ящиком указана, а служит-то он в Сибири. И внук из Ханкалы какой-то звонил, Иришка говорит, на юге где-то, Ханкала эта».
«Спаси и сохрани их, Господи! Укрепи дух их и дай им силы выстоять»! — Крестится по многолетней привычке торопливо-украдчиво и, сурово сведя на переносице седые косматые брови, тянется бабулька тряпкой Победу добывать.