НЕОПЛАЧЕННЫЙ ДОЛГ

НЕОПЛАЧЕННЫЙ ДОЛГ Мне много лет. Мне очень много лет. Я живу в тихом городке среди семи озёр. Здесь ничто не мешает погружаться в воспоминания о далёком и не очень далёком прошлом. Из дымки времени встают в памяти люди, которых уже нет на свете. Среди них и те, кто помогал мне в трудные минуты, а подчас и спасал жизнь… Нередко вспоминаю я и коменданта уральского спецпосёлка времён войны Краснова. Я перед ним в долгу. Но обо всём по порядку. Начинался август 1941 года. Мы приехали эшелоном из Москвы в Свердловск. Моя мама наивно полагала, что там нас и поселят. Но местный начальник, распоряжавшийся эвакуированными, сказал, что Свердловск ждёт заводы с Украины. Семьям рабочих понадобится жильё. А таких учительниц, как моя мама, здесь и своих хватает, и ехать мы должны дальше, в город Первоуральск. Но и в Первоуральске тоже ждали какой-то завод. «Скоро приезжих в палатки селить будем, — сказал очередной начальник, — пошлю-ка я вас в спецпосёлок. Там комендантом Краснов, мужик душевный, куда-нибудь пристроит». До места назначения ехали мы на попутной подводе. «А что такое спецпосёлок?» – робко спросила мама хмурую возницу. Та ответила, что посёлок был построен для ссыльных кулаков. Сначала в нём жили и мужчины, и женщины, и дети. А потом «мужики стали вредить», и их отправили куда-то на Север. С тех пор от них не было ни слуха, ни духа, и жили в посёлке только кулацкие жёны и дети. Кто такие кулаки и ссыльные я тогда ещё не знала. Но, что рассказ возницы маму напугал, почувствовала. «Там что и проволока колючая, и охрана?» – спросила мама. Возница усмехнулась: «На кой? Паспортов у этих баба нет. Куда сбегут? Да не тушуйтесь вы. Дома в посёлке справные. Бабы хозяйственные. Злые, конечно, от одинокости, от надзора. Но характер им показывать нельзя. А Краснов – первый комендант, все говорят, мужик правильный, не аспид. Вот второй, Жучков, и впрямь собака собакой. Страсть как изгаляться любит! Но первые его приструнивает». Дома спецпосёлка располагались у подножья невысоких, покрытых хвойным лесом гор. Они были бревенчатыми и выглядели аккуратными, добротными. «Наверно сами кулаки и строили», — тихо сказала мне мама. Комендант Краснов и его жена, тётя Лиза, встретили нас приветливо, но озабоченно. Краснов сказал маме, что подселять нас к поднадзорным ему бы не хотелось. В каждом доме живут две семьи. У каждой семьи комната и кухня. У всех детишки. Тесно будет. Да и не любят ссыльные вольных. Обижать не решатся, а тепла, сочувствия ждать не приходится. «Вообще-то, Софья Вениаминовна, — сказал он маме, — в моём доме есть рабочая комната. Стол там стоит, письменный, сейф. Посетители заглядывают редко. Держать комнату пустой по военным временам – роскошь непозволительная. Поставим мы с Лизой для вас с Региночкой там два топчанчика, и живите себе». Так мы с мамой поселились в доме Красновых. Учителя не требовались и местной школе, и мама устроилась счетоводом в артель, расположенную в двух километрах от спецпосёлка. А я проводила время с тётей Лизой и её дочкой Руфой. Мне было девять, Руфе – двенадцать, но она радовалась моей компании: дети ссыльных её сторонились, а сыну Жучкова было всего два года. В оставшееся до начала занятий время мы с Руфой бегали по горам. Мне запомнились утрамбованные глинистые тропы, приятно холодившие босые ступни; поляны, усыпанные черникой. Я наслаждалась свободой: в Москве меня пускали в лес только со взрослыми, а бегать босиком вообще не разрешали. Первого сентября я пошла в поселковую четырёхклассную школу, а Руфа должна была ходить далеко в семилетку. Ребята в моём классе были, как казалось, не хулиганистыми. Задания труда для меня не составляли, но и интереса не вызывали, удовольствие я получала только от книжек, которые нам читала учительница. В то время я не догадывалась, что идут последние недели моего детства. В конце сентября случилась большая неприятность: кто-то донёс начальнику Краснова, что мы с мамой спим около сейфа, и Краснову сильно досталось за потерю бдительности. Тётя Лиза говорила маме, что донёс, наверняка, Жучков, который давно подсиживает её мужа. А мог бы и не подсиживать: Краснов всё время на фронт просится, когда просьбу уважат, Жучков так и так первым комендантом станет. «А он чван и за людей не печальник. Плохо поднадзорным под ним будет». После доноса Краснову пришлось подселить нас к ссыльной семье. Хозяйка дома перебралась с двумя детьми в кухню, освободила нам горницу. «Нехорошо это. Лучше бы мы в кухне жили, — говорила мне мама, — но хозяйке печка нужна, да и подпол с припасами». А немцы, между тем, всё наступали, всё ближе подходили к Москве. Вечерами мама рассказывала мне, как русские разбили войска Наполеона; рассказывала о Минине и Пожарском. Вобщем, как могла, поднимала дух и свой, и мой. А в школе я случайно услышала, что ссыльные ждут, когда фашисты придут на Урал. Уже готовы списки, кого будут тогда вешать. В списке комендант Краснов с тётей Лизой и Руфой, и Жучков с семьёй, и мы с мамой…. Мама, услышав об этом от меня, сказала, что фашисты на Урал, конечно, не придут. А о списках этих я никому не должна рассказывать, даже Руфе. Потому что люди здесь беззащитные, и мы их жизнь еще больше отягчать не должны. Я, конечно, послушалась. Но на мой тогдашний взгляд, хозяевам нашим жилось много лучше, чем нам. Кроме хлеба по карточкам, они имели ещё картошку со своего огорода, кадку квашеной капусты, молоко от коровы. Меня бередил запах щей, доносившейся из кухни. У нас-то был только хлеб по карточкам: четыреста грамм по детской и шестьсот – по служащей. Часть этого хлеба мама меняла на молоко для меня. Говорила, что лёгкие у меня слабые, и молоко мне необходимо. А за вещи молоко не выменяешь. Ни красивое мамино крепдешиновое платье, в котором она в Москве ходила в театр, ни отрез сатина-либерти никому не были нужны. В обмен взяли только мою куклу Женю и мишку. За каждого по крынке молока дали. Мне не было жаль ни Женю, ни мишку. Время игрушек прошло. В школе нам выдавали какой-то суп: мутноватую воду, вроде бы с мукой, поверх воды плавал рыжий жир. Сначала часть этого супа я относила домой, чтобы поесть перед сном. На совсем голодный желудок не спалось. Но однажды большие ребята бутылку с супом у меня отобрали. С тех пор я съедала его, не отходя от раздачи. О том, что мама голодает, я в ту пору как-то не думала. Но пришла беда: мама заболела, лицо у неё стало красным, она бредила, не узнавала меня. Я слышала, как хозяйка говорила сыну Вовке: «Скоро помрёт. Тогда Ринку в детдом отдадут. И будем снова в комнате жить». «Надо бежать к тёте Лизе, рассказать ей, что маме совсем плохо», — думала я. Но боялась, что без меня хозяйка или её сын что-нибудь плохое сделают маме. Вскоре хозяйка ушла, её сын, Вовка, тоже вышел. В проталинку в окне я видела, что он писал что-то мелом на калитке. Но вот и он ушёл. Я выскочила из дома. Когда закрывала калитку, увидела надпись: «Соф Ямин – еврей, помирай скорей». Я бегом бросилась к тёте Лизе. «Приходите скорее, мама умирает», — выпалила я. Тётя Лиза прибежала, посмотрела на маму, велела мне сидеть около неё. «Я скажу самому, что доктор нужен, — бросила она мне, — а хлеб ты, небось, не выкупала! Давай карточки, я отоварю и принесу. И молока немного принесу. Сама выпей половину, а остальным маме губы смачивай, она слизывать будет». Через несколько часов Краснов привёз доктора – невысокую седую женщину. Она посмотрела, послушала маму, печально сказала: — Сильнейшее истощение и крупозная пневмония. Это безнадёжно, товарищ комендант. — Спасите её, доктор, — сиплым голосом сказал Краснов,- сделайте что-нибудь! Спасите! Доктор посмотрела на него, на меня.- Это невыполнимая просьба. Просите, не просите. Помочь мне нечем. — Но лекарство какое-нибудь дайте! – настаивал Краснов. — Есть одно лекарство. Поможет, вряд ли, но шанс даёт. Только нет его у нас. Больничка у нас общего типа. Может, в вашем ведомстве есть? — Напишите на бумажке название. Я буду хлопотать, — сказал Краснов. Краснов и доктор ушли. За окном выл ветер. Я сидела возле мамы и смачивала её губы молоком. Мама, не открывая глаз, его слизывала. Горела коптилка. За стеной хозяйка, её сын и дочь ждали, когда умрёт моя мама. В полночь пришли Краснов и тётя Лиза. Они принесли порошки. «Красный стрептоцид, — сказал Краснов, — сейчас всыплем один порошок ей в рот. В шесть утра придёт Лиза и ещё порошок даст. А ты пока поспи. Да не сиди. Приляг. Тебе ещё долго маму выхаживать придётся. Авось, поправится». Мама, действительно, начала поправляться. Правда, прежней она уже никогда не была. Жила, как будто через силу. Но жила. Весной Краснов добыл для нас пропуск в «хлебные» места: в Алтайский край. «Там с голоду никто не умирает, — сказал он, — а меня на фронт отпустили. Так что я ухожу, а вы уезжайте. Может, когда-нибудь и свидимся». В 1946 году в Москве мама получила письмо от Краснова. Помню, кончалось оно словами: «Не забывай, пиши!» «Я не хочу ему отвечать, — тихо говорила мама отцу, — он хороший человек, я многим ему обязана. Но лучше держаться подальше от его организации… Я делала вид, что решаю задачку. Мне было очень стыдно за маму: «Значит, когда он был нам нужен, мы имели с ним дело, а теперь…» Прошло ещё несколько лет. Мамы и отца уже не было в живых. Шла «Оттепель» с её разоблачениями. Я многое узнала об организации, в которой служил комендант Краснов. Но чувство вины перед ним не проходило. Как-то я рассказала эту историю мужу. — Давай, найдём Красновых, — предложил он — А как? Спецпосёлков уже нет. А искать Краснова через коллег мне что-то не хочется. Может, съездим как-нибудь во время отпуска в те края. Если Красновых там и нет, какие-нибудь следы, наверно, остались. Но… за будничными заботами на Урал мы так и не собрались.Сейчас ни Краснова, ни тёти Лизы, конечно, уже нет в живых. А я всё чаще вспоминаю спецпосёлок, умирающую маму, осипший голос Краснова: «Спасите её, доктор!», красный стрептоцид, пропуск в «хлебный» край и просьбу: «Не забывай, пиши», оставшуюся без ответа.