По мотивам народных воспоминаний второй половины сюрреалистического забытья четвёртого периода галогеновой темноты.
Тоталитарный отрывок.
С пальцев стекала грусть.
Грусть стекала с пальцев.
Руки держали метлу.
С пальцев стекала грусть.
Изода Махор, не родившийся поэт.
Он сказал. Всё это слишком просто.
Я сказал. Ерунда. Не может быть простым то, что само по себе сложно.
Он сказал. Слишком простые образы и слова. По ним не прочтёшь даже грусть.
Я сказал. Глупости. Ничего нельзя прочитать в словах. В них только буквы. Если ты слышишь – ты в этом. Но если тебе не знакома музыка, то терминами ты построишь Вавилонский столп.
Он сказал. Примитивно.
Я сказал. Столп рассыплется на осколки пока не созданных терминов, и вы будете их учить стоя у доски.
Он сказал. Нужно очень большое слово, которое вместит все термины и понятия, вымеренное, грамотное социально и адекватное действительности.
Я сказал. Есть такое слово. Оно было в начале. Но в нём всего две буквы. А вымеренная социальная действительность до сих пор не адекватна ему.
Он сказал. Если ты передашь сложность и глубину, то я смогу лучше тебя понять.
Я сказал. Хорошо. Может так ты поймёшь.
Промокшие стёкла летнего дождя сыграли две ноты забытого блюза и вчерашний день исписанным листом бесшумно соскользнул со стола. Пепел первой струны поднялся в воздух и заполнил его лепестками росы и радостной болью, которая так истомилась в грохоте никому не нужной победы. Ну вы же помните, я помню, как вы утверждали: она непременно должна испугаться своей радости и выпить уснувшие дома солёным поцелуем, где две грядки играют на свернувшуюся кровь. Он полотенцем вытер руки, стены и не проснувшегося кота, который по привычке оставил свои когти в прихожей, где сапоги мечтают найти свою половинку, забыв, что инь-ян уже склеил их подошвы. И оставалось погрузить в тележку улицу* она стеснялась. Метла выглядела обнажённой – у неё болела левая рука: прожито беззастенчиво две тропинки; одна всегда держала ночь на конце. Полотенце вытерло бесшумный лист, строчки звонами рассыпались на буквы и накрыли кота, успевшего, наконец, обрасти шерстью собственных заблуждений. Из-под подстилки выползала улица, опять стесняясь, уже её не подарили на Рождество и урны не будут полны корками изумлённых глаз; вторая тропинка, устав бесстыдно флиртовать с липкими стенами, отдалась согбенному фонарю, он никак не мог разглядеть собственного света резинки новостей, чему опять удивились подошвы, начали понимать парад нетрезвого ци. – телега ещё не полна; теперь подошвы его и шуршание метлы сдирает покров «почему» со спины портвейна, по которому мы вчера покупали три ниточки пустоты на завтрак. Помните мы тогда? несли покой за спиной, раздавая его спинам прохожих, уносящих от нас свёрнутое полотенце и спящего кота. Вы тогда сказали – в прихожей остались когти, они не смогут принести их обратно, стёкла заморозили портвейн и вся правда нужна никому. Другая тропинка не сказала правой руке. Переулки удобны гроздьями, что сыплются в них крупными обидами на утро и её жалобную скрипку напряжённого заката. Простуженная улица никак не могла понять либидо обречённого телефона; не помещалась на тележку и не могла стонать; зуд захлопнул крышку кастрюли и компот осени уже не вместит в зеркальные лужи проросшею шерсть иллюзий. Тепло сенсаций накрыло мягким животом нервный фонарь, бурча патоку сентиментальности убежавшей жизни, запахнутой в подол арочной темноты. Лампочка под сводом никогда не видела никакую тропинку и не знала, что может пойти туда, куда уже ушли те, кто прав. А с ними метла уже станцевала прокисший блюз осени на бульваре зеркальных луж. Вы помните как? он отмывал в них коньяк, расшивая его перцем и сочной фасолью из баранины, чтобы второй клубок улицы надёжно укрыл шею от набегающих холодов внезапного хлеба. Добрая подошва его так надёжно склеила сапоги, что распался инь-ян и захлопнутые врата Эдема заполнили постыдную землю улицами и спящим котом. Я тоже не буду подметать. Метла не может терпеть боль левой руки, поросла фиалками и ждёт подарка на Рождество. Потому и нужен он, я ведь его тогда обрёк на это, а вы сог!ласились. И не надо его упрекать, они тоже могут лучше, но метла у него, и он уже сматывает хлопьями ветра лохмотья городов и никто не сможет его остановить, когда из наших постелей выпадут заначки неудавшихся болезней, а под подушкой проснётся поросший шерстью кот.
Он сказал. У тебя не получилось. Но я понял. Ты в каждое слово спрятал мир. Если его подковырнуть ногтём, то проникаешь в чудеса переживаний. Их ты называл музыкой?
Я сказал. Переживания накрывают, как и слово, ещё одно чудо – чувства, а чувства накрывают…….и так далее. Открывание слоёв и есть музыка.
Он сказал. У тебя не получилось. Я хотел прочесть у тебя сложные образы и грамотные понятия, а ты вместил в каждую букву мир.
Я сказал. Это очень просто.
Он сказал. Это сложно. Нужно знать каждый мир.
Я сказал. Ничего нельзя прочесть. Часто из-за того, что его написали.
Я сказал. Зачем писать буквы и слова. В них ничего нет. Если только их читать. Но зачем писать — для того, чтобы их читали?
Я сказал. Если открыли крышку твоих и своих миров, то музыка становится полной. Я видел, как по таким нотам танцую Боги.
Он сказал. Это всё слишком просто и ничего не объясняет.
Он сказал. Я хочу прочитать и понять. Дай мне такой термин.
Я сказал. Разве для понимания надо читать? Выкини слово и ты уже там. Зачем тебе нужен ещё один столп?
Он выкинул слово, увидел мир, разбил его на термины. Я с большим трудом выковыривал его из-под обломков большой Вавилонской Глупости.
Дворник раскуривал смелость больших ожиданий и снилось нетленное завтра; улицы наконец ушли по тропинкам неспелых забот, где лучезарное небо опять пило лихорадку смятых простыней, ожидая, что солнце высушит полотенце и несмелый лист бумаги смоет правду с дикого, уставшего лица добежавшей до цели идеи. Помните, как кружил тогда пепел, собираясь в спелые сугробы весеннего урожая. А мы пытались отстирать стихами носки, считая, что сапоги наконец найдут свою половинку. Но в этот момент над нами пронеслась метла, собрав клочки возникающих городов. *и тогда мы услышали два слога; они сливались; В начале было слово.
