Легкие чувства (синопсис и отрывки)

Синопсис

Три друга, Ника, Вит и Старче, студенты, будущие журналисты. Однажды, в безденежье, Ника вспоминает, что не получил по лотерее деньги за выигранный самовар. Продав лотерею, они посещают ближайшее кафе, где в уютной обстановке добивают пельмешки и желание выпить. В это же кафе заходят две девушки, Маша и Люда, с которыми с помощью кавалеристского наскока Ники и знакомятся ребята. Еще в кафе Маша и Вит, Ника и Мила сближаются. Старче везет всех к себе домой, где между Витом и Машей возникает не только секс, запомнившийся обоим, но и что-то большее, не определяющееся сразу. Но рано утром Вит убегает, не будя Машу, испугавшись того, что родилось между ними. Идет 1980 год.
Дальше обстоятельства не позволяют еще раз встретиться Маше и Виту. Вит «мучает себя и других» и попадает в милицию. Оказалось, в Машу влюблены и друзья Вита, Ника и Старче. Жизненные мелочи и нелепые случайности и дальше держат Машу и Вита на расстоянии. Ника и Старче до поры не мешают им. Сложности у друзей в отношениях между собой начались, когда Вит встретил на одной из совместных вечеринок «кадриссу» Настю. С ней он попытался забыть Машу. Это не помогло – стало только хуже – этим Вит развязал руки своим друзьям.
Старинный друг Вита Серый, вернувшийся как раз в город из очередной экзотической поездки, появляется вовремя и уговаривает уехать на море в Лазоревское.
Черное море. Лето. Вит и Серый в пансионате «Гренада». Отдых сводит их со сверстниками из разных городов Союза. Здесь и сейчас происходит их духовное возрастное становление: сначала запоздалые попытки понять, что это такое — любовь, а потом, когда понимать уже ничего было не нужно, чувствуют так, как могут, как к этому готовы. Казалось бы, обычная жизнь, но она приводит к ситуациям, когда им приходится делать выбор, принимать решения, которые влияют на то, как они будут жить дальше, и будут ли жить вообще. Вынужденный курорт оказался абсорбцией прошлой жизни.
Вит и Сергей в свой первый день в Лазоревском встречают девушек из Москвы: Люду и Аллу. Оба влюбляются в Люду. Сергей это понял сразу, Виталию понадобилось для этого много больше. Ревность привела к тому, что друзья поссорились и разъехались по разным этажам восьмиэтажного корпуса пансионата. Виталия подселили к адекватному Владимиру, с которым все оказалось легким и простым. Уже с Владимиром Вит на пляже знакомится с другими девушками, с Наташей и Ириной. Наташа влюбляется в Виталия, а он не может:
— забыть Машу,
— вспомнить Люду,
— и думает о… «лолитке» Аленке из кинозала.
Не прошло и двух дней, как Сергей, поняв, что лучше друга не терять, «организовал поиски» Виталия и привел к нему в номер всю старую «команду». Паучьи свадьбы в банке с морскими водорослями и солнцем в зените.
Виталий не в состоянии сделать выбор. Он уходит от реальности способом, который полюбил ранее – плыть по течению, а реальность накладывает свой «монстроидальный» отпечаток на его жизнь с его «легкими чувствами»…
Через много лет в офисе Виталия прозвучал звонок. Давно забытый голос Старче сказал ему, что нужно встретиться. На встрече освободившийся из тюрьмы после 3,5 лет отсидки за покушение на убийство Старче наконец-то признался Виту о том, что он с первой встречи полюбил Машу и что он винит только его, Вита, и Нику в том, что он не с ней. То, что Маша его не любила и не полюбит, его не интересовало.
Все последние годы, встречаясь с разными женщинами, и постоянно – с «кадриссой» Настей, которая, не потеряв своей привлекательности, всегда была рядом, Вит думал о Маше. Их случайная встреча была неизбежной, как пересечение параллельных прямых в пространстве. Маша и Вит встречаются на улице. Только из рассказа Маши Вит понял, что Ника и Старче не просто так влюблены в нее. Вит узнает, что Маша, используя других людей, по сути, контролировала жизнь Вита. Мстя Виту за свою любовь к нему, Маша не только соблазнила его друзей, Нику и Старче, но и использовала своих подруг, «кадриссу» Настю и Наташу, для мести. Старче, доведенный до крайности своим чувством, решается на убийство. Виту почти удается это убийство предотвратить.
… Через несколько лет в офисе Виталия происходит встреча друзей. И видно, что время все расставило по своим местам.

Общий объем — 190 000 знаков

Главы из романа.

I

Представьте себе такую картину. Летний город, опустевший после вечернего часа «пик». Темнота еще бодрая, отзывчивая – не успела разбросать по углам свою черноту – играется с серыми асфальтовыми оттенками, как с котятами. Прошедший дождик заставил наклоненные уличные фонари отражаться в глубине мокрых улиц. Все добрались домой, разогревают ужин, кипятят чай, рассаживаются возле телевизоров с «17 мгновениями весны». Опоздавшие к домашнему уюту автомобили, только-только включили ближний свет фар, проскакивают перекресток с уже мигающим желтым светом подпрыгивая и не сбавляя скорости. На перекрестке задержались только мы.
Мы трое. Именно мы, и именно трое: Миша Старичок, он же «Старче», Виктор Дрозд, он же «Ника», и я, Виталий Вихров, он же, вернее я же, «Вит». Стоим, разговариваем, даже спорим, решаем проблемы. Студенты всегда спорят, решают проблемы, тем более, студенты по профилю самой «древнейшей из древнейших». Смотрите – тот, кто повыше, я. Но я не эгоист, и не тяну одеяло на себя, тем более с друзей, поэтому обо мне позже. Тот, кто засунул руки мне в карманы и ищет «утаенные» мной для складчины деньги, Ника-победитель. Да-да, на нем джинсы и синий пылевик. Джинсы у нас наиболее популярны. Степень их заношенности одинакова и стремится к бесконечности. Подарите нам фирменный костюм «от кутюр», ни один не возьмет, потому что не нужен.
Ника должен был быть всегда первым. Это, так сказать, наш авангард. У него в крови «действовать, а потом раздумывать», и это часто многое упрощает. Он всегда и везде с манерой «аллюр три креста» нужен и востребован. И, конечно, мы периодически этой нужностью пользуемся.
«Генератор идей» – это Старче, получивший такое прозвище скорее не за свою благозвучную и одновременно фамильярную фамилию, а за философский склад ума, находящий выход из любого, даже самого запутанного положения. Его характерная особенность – во время процесса мышления застывать на месте, не замечая, что происходит вокруг, и ни на что не обращать внимания. В такие минуты он ест горчицу ложками, обжигается об огонь собственной зажигалки, зажженной в собственном кармане, сосет таблетку активированного угля вместо конфеты «Золотой ключик». Выходит он из этого состояния со словами: «Ну, так что?», и мы сразу знаем, что наша живая ЭВМ выдаст сейчас оптимальнейшее решение любой жизненной задачки. К примеру, как прожить троим неделю на один рубль пятнадцать копеек или куда нам деться с тремя девушками в два часа ночи, когда на улице минус двадцать, а в карманах все также пусто и весь запас юмора и спиртного иссяк.
Третий – я. Вы спросите, зачем тогда я? «Генератор идей» — есть, исполнитель – есть. И, все-таки, я нужен, и ничуть не меньше остальных. Я – буфер, согласующее устройство, дополняющее до целого, передаточное звено, сопрягающее разные темпераменты. Без меня бы ничего не вышло. Это точно. Вовремя состыковать, согласовать, смягчить обоих, если нужно пришпорить или осадить. Синхронизовать не синхронизуемое, упорядочить не регламентируемое. И я выполняю эту невыполнимую задачу с присущей мне аккуратностью, осторожностью и умением. Поэтому КПД «генератора» и «исполнителя» в нашей маленькой команде достаточно высоки.
Сейчас ищем деньги. Друг у друга. А у кого еще? Мы не воруем.
— А-га, ага… вот… вот… вот, что-то есть! – радостно восклицает Ника и с блестящими глазами вытягивает из кармана моей куртки… ключ от моей квартиры. – Ага, ключ.
— Да, ключ. И денег там нет, я же говорил, — произношу я, понимающе относясь к варварским методам «генератора», и даже надеясь, что вместо ключа он вытащит вдруг закатившуюся куда-нибудь (куда??) монетку.
— А жаль, — возвращает он ключ. – Дожились. Старче, а ты кушать хочешь?
— Хочу… — мечтательно выводит Старче.
— Тогда думай.
— Не могу. Голодный я. Голова не пашет. Сахарного питания нет.
— Плохо, — итожу я.
Мыслим все втроем.
— А почему бы нам… — говорю для чего-то, имея вместо идеи пустоту, идеально согласующуюся с пустотой в наших карманах.
Все, в том числе и я сам, недоуменно и все же с надеждой, смотрим… на меня.
— Вообще-то, нет, не выйдет, — говорю, пряча глаза.
Печально опускаем плечи. Ника даже отворачивается.
— А почему бы…? – опять говорю, потому что видеть это…
— А? Что? – Ника и Старче произносят одновременно.
— Да иди ты… в баню! Шутник! — не выдерживает Ника.
— Не можешь мыслить, не мысли, — философствует Старче.
— Больно ты можешь, — грустно улыбаюсь я.
— Я не могу и молчу поэтому.
— А я говорю поэтому. Почему только меня распотрошили? Давайте всех тогда, – деланно обидчиво и с одновременно рождающейся надеждой говорю я. – Вдруг что-нибудь у кого-нибудь…
— Да когда у меня что-нибудь было?! – правдив до безрассудства Ника.
— И у меня тоже кончилось все, — тоскливо уверен, но не так безрассуден, Старче.
— И все же! — загораюсь я. – Что-то мне подсказывает, что…
Старче сосредоточенно засунул руки в карманы, долго мял там, тыкал пальцами в стороны и, как фокусник, достал из внутреннего кармана ножовку по металлу.
— Слесарь, — обзывающе произношу я. – Зачем она тебе?
— Гири пилить, деньги искать. «Они же золотые, Шурик…», – натянуто шутит Ника и похлопывает Старче по плечу, поощряя на трудное дело. – Пилите, пилите, трудяга.
— Может продать? – грустно спрашивает Старче, смотря на матово поблескивающую в лучах уличных фонарей сталь.
— Ты, Старче, точно голодный, без сахара поглупел совсем, — обреченно острю я.
Ника отошел в сторону, стал нервно рыскать по своим карманам.
— Куда её? Выбросить? – выставив руку вперед с ножовкой, растерянно сказал Старче.
Мне стало жалко его.
— Спрячь. Где-то лежала… же, — говорю я.
— Теперь мешать будет.
— Раньше не мешала?
— Не-а. Я же не знал.
— Уррррррра! – заорал Ника.
Я вздрогнул. Старче присел.
— Лотерея! Это же целый самовар! – продолжал прыгать и орать Ника.
— Что с тобой, бедный? – искренне озаботился я.
— С голоду не то крикнешь, — произнес Старче; тон мультяшного ослика Иа ему подходил. – Замерз, наверное.
Ника, обхватив голову руками, кружился перед нами волчком.
— Как ты думаешь, скорую вызывать? – спросил я.
— Не знаю, — задумался Старче.
— А-а… ля-ля-а… Оп…оп… а-а… о-о-о-о… Аса! Ух! – Танцевал Ника что-то наподобие пляски Святого Витта. – Вот она, моя бумажка! Двадцать шесть рублей у нас!! Теперь каждая дворняжка… а-ассса! Ждет кусок мясца от нас!
— Что-о? – простодушно удивился я поэтическим галлюцинациям Ники.
— Всё! Ух. Я ведь забыл деньги по лотерее получить, – светился Ника от счастья. – А она самовар электрический выиграла!
— Кто она?
— Билет! – Ника безапелляционно вытянул вверх руку с какой-то мятой бумажкой, очень отдаленно напоминающей лотерейный билет.
Проходящий мужик остановился и спросил, куда билеты продаем. Никто из нас его даже не заметил.
— Ура-а! – обрадовался я по методу реакции жирафа.
Старче все еще угрюмо смотрел на нас. «Кто же выше жирафа есть?» — подумалось мне.

Через три минуты.
— А сегодня воскресение, — медленно произнес Старче.
Все застыли. У меня выступил холодный пот.
— Ну и что? – еще не веря в сказанное, спросил я.
— Где деньги получать? Все закрыто, — Старче был безжалостен. – Я пошутил. Понедельник сегодня.
Я готов был его убить об асфальт три раза и подвесить на светофоре за его подтяжки. Я то был готов, а Ника собирался все это сейчас же воплотить в жизнь.
— Так, достоялись на проезжей части. Милиционер идет! – спас я Старче от расправы.
Из остановившейся «Волги» к нам направлялся милиционер с полосатой палкой.
— Куда? – Старче нужна была вся информация.
— К нам. Думает, что билетами спекулируем, – Ника был неподражаем в своей реакции.
— Бежим!
И побежали. Вслед нам раздалась трель свистка. Шел 1980-й год.

…

А с Машей я встретился через две недели…
Наша факультетская выездная команда КВН выступала в профильном клубе с концертом. Мои сценарии вечеров всем нравились, всегда отличались друг от друга новой темой, новой фишкой. Когда все немного закрутилось, я непроизвольно взглянул на огромную витринообразную стеклянную стену клуба. В ней: всполохи отраженной цветомузыки и прожекторов, прыгающие тени, и… они вчетвером, прижавшиеся носами и смеющимися губами к стеклу со стороны улицы. Два парня, стройных, стильно одетых, приличных, по априорным выводам физиономиста в моем лице, и две девушки. Одна из них была Маша.
Маша-ваша-наша. Как ты великолепна! Почему-то. Резкие, грубые когти инквизиторского варварского чувства ревности запускаются в мое сердце. Пробуют на трепетание: «Как? Выдюжишь?»
Они меня не видят. Маша как-то изменилась. Исчезла беззащитность. Появился огонек в глазах и… наисвободнейшее поведение! Сейчас они застыли в долгом парном поцелуе, рисуясь исподволь, от наслаждения или от смелости, не перед находящимися за стеклом и на улице, а перед друг другом, играя и провоцируя на импровизацию и глубину ее. Было видно, что окружающее для них безразлично. Когти потянули, заставили стиснуть зубы и замедлить течение времени. Мой авторский вступительный текст должен был начинаться медленным речитативом в микрофон: «Любовь течет, обтекая острые углы жизни, сглаживая их…» Теперь я не понимал смысла этих слов. И тем более не смог произнести их собравшимся. Хотелось сказать другое. «Тупая боль от слов, от мыслей, от вида счастья со стороны, от нежелания терять, от памяти забилась израненной птицей в клетке, где прутья были заточенными лезвиями, обращенными внутрь…»
И молчал. Ребята теребили, ругали, может, били. Эти четверо, наконец-то, отлипли от стекла. Мою часть программы пропустили. Я спустился со сцены в зал, вглядываясь в ночь. Окно стали перечеркивать косые линии дождя. Дождь? Стекло быстро было зачеркнуто, и дождь перебрался на меня. Черкал, вычеркивал, вымарывал гнилостное безразличие, все болотное спокойствие, мыл, вымывал бусинки чистейшего золота, самородки чистейшего человеческого чувства…

Как… я на улице?? Мокрый. Стою и смотрю в ночь. Маша? Была ли она…
Мизер. Бр-р, холодно. Зашел снова в клуб. Музыка, хохочущие лица. Я оглох? Странное чувство: шелестящая глухота, ватная, консервированная. Забрал сумку с дисками и незаметно вышел. Лучше дождь, чем заспиртованное тепло.
Бреду, курю. Поднял воротник. Волосы мокрые, капли скатываются по лбу, падают на губы, на нос, а с них – вниз, летят, переливаются. Вкус воды – безвкусный. Лицо вытирать не хочется. Остановился, стал вспоминать. «Это чтобы больнее было…» — усмехнулся покидающим меня капелькам. Всплыл вопрос самому себе: «А ты умеешь терять?» И получился почти что расстрел у высокой крепостной стены смысла. «Не терял…»
Потекли, проецируясь на окружающую влажную взвесь, прозрачные слайды, яркие картинки из прошлого. Перебирал, ища объяснение и силы переступить через… сейчас.

…

Сбежать проще, чем остаться. Умереть проще, чем жить. Быть труднее, чем не быть…
Он вечно появлялся рядом, когда нужно мне. Он постоянно стремился воплотить в жизнь принцип: живое только то, что движется, все остальное только притворяется, что живет. Так он, Серый, и жил. Или пытался. Еще в школе он вдруг пропал на три месяца. Оказалось, был в археологической экспедиции в Туркменистане. Хотели исключить из школы, но он как-то сдал переходные экзамены, и его оставили. В десятом классе пропал на месяц. Подался к тибетским монахам с каким-то там попутчиком, мастером духовных перевоплощений, гуру пятого ранга, дзен-инструктором по «мантрам и мудрам». Хорошо, что две недели пришлись на весенние каникулы, а то бы точно, справка о болезни «стригущий лишай» не прокатила бы никак. Хотя приехал лысым. Значит, у монахов все-таки был. А еще он привез заклинания-мантры, которые восстанавливали упущенные возможности. Заклинания подкреплялись своеобразным комплексом движений и все вместе, хотя бы на внешний вид, было занимательным.
Серый спас меня в очередной раз. Безысходная расплющенность о событийный ряд моей разноплановой жизни закрыла от меня воздух. Задыхаясь в своей комнате родительской квартиры от отсутствия перспектив на горизонте, я лежал на кушетке, смотрел в потолок и наблюдал, как приходят сумерки. Все перспективы обрывались обыденностью или предсказуемостью. Можно было заранее сказать, что будет через неделю, месяц. Скучно. И пресно. Внутри ничего не шевелилось, ни душевное, ни физическое. Апатия наступила еще вчера ночью, когда я, наконец, добрался домой после трех дней «полета на параплане». Моторчика нет, а летишь. Стоило только посильнее оттолкнуться от края над пропастью. Вряд ли я отталкивался. Столкнуло все вместе: Маша, Маша, Маша… да и остальное. А летел столько, на сколько хватило притяжения запаха кожи «кадриссы» и ее умелых прикосновений. Забыть не получилось. Отвлечься, только.
Наступила та грань, когда вечер еще не наступил, а день уже умыл руки. Когда я собирался закрыть глаза, раздался телефонный звонок. Так точно выбрать время для звонка можно было только специально, рассчитав «циклосхему планетарной составляющей с точностью до семи знаков после запятой».
— Так, едем на море, — сказал Серый в трубке и замолчал.
— А еще что?
— Тебе нужно, знаю. Лучше не спорь. Уехать лучше, чем остаться. Жить лучше, чем не жить.
— Я помню.
— А еще у меня есть способ восстановить твои упущенные возможности…
Я вспомнил о «мудрой мантре» или о «манральной мудре», не столь важно. Он сможет. А может, и… может быть сможет. Все равно, оставаться в городе не было сил, и через полчаса Серый стучал в дверь, а через сутки мы были в Лазоревском.

…

В кино я задумал прийти ровно в семь, чтобы не встретиться с ней раньше, и чтобы фильм сразу начался. Разговор в темноте, во время фильма начнется не со слов. Интуиция.
Когда зашел в освещенный зал без одной минуты семь, ее еще не было. Мастер, блин, предвидения. Оглядываясь по сторонам, понимал, что это ни к чему. Такая, как она или приходит, или нет. Рассчитывать на то, что она не поняла чего-то, не нужно. Начался фильм «Москва слезам не верит», который я уже несколько раз видел. Но, классику не пропьешь…
Она появилась в кресле рядом как раз, когда Смоктуновский на лестнице кинотеатра представился Смоктуновским. Как-то сразу наши руки соединились, как будто соскучились. Я ее обнял, уткнулся в волосы. Ее глаза спросили: «Ждал?» Я ответил улыбкой. И она в ответ тоже безмолвно: «я тоже…» Обнимать ее оказалось так приятно – она не напрягалась. Рука на талии, на спине, на шее – только наклон головы, улыбка и небольшой взмах волосами в ответ, раздаривая вокруг свежесть, запах гор, солнца и моря, и ее самой, «молодой, да ранней». Хотелось поцеловать.
Первые слова наши возникли, когда героини Алентовой и Муравьевой организовали вечеринку в профессорской квартире. Мое движение к ней было ожидаемо, и она не отодвинулась. Я шептал прямо в ухо, касаясь губами волос.
— Специально опоздала? – увлекал я ее в игру.
— Неа. Улизнуть не удавалось. Родители устроили перманентное воспитание.
— И по поводу?
— Вчера с подружкой решили напоследок покупаться голышом. Да везде люди поблизости. Ушли аж до камней! Ну и вернулись не в двенадцать.
Ее голос был таким знакомым, простым, близким. Прикоснуться. Положить руку на коленку. Отпугнет? Менять такое настроение на прикосновение…
— Ну и как? – шепчу я, вдыхая ее, и чувствуя ответное возбуждение. От моего голоса. Или от памятного вчерашнего купания?
— Мы там еще бутылку «Алазани» выпили, — хвасталась она.
— Прямо так, бутылку?
— Ну, почти. Там две трети оставалось.
— Наверное, родители сами хотели выпить? – усмехаюсь я, пробираясь усмешкой прямо ей в ушко.
Она поворачивается ко мне, смеется. Угадал. Ничего не говорит, задерживается, не двигается. Самое время поцеловать…
Первый раз целуемся только тогда, когда на экране неожиданно приходит домой экранная дочка Алентовой. Актриса хорошо играла там и реально спешила убрать диван в большой комнате, не скрывая своего красивого тела и командуя растерянным Гогой. Аленка решила ответить на мой вопрос: «слышала ли она о дельфинах, которые не пускали к берегу заплывших далеко в море голых купальщиц?», — и потянулась ко мне. Я ее подловил. Когда наши губы соприкоснулись, она отпрянула, как будто остановилась на спуске. Но ветер и инерция подталкивали вперед. А еще горизонт манил. Она ответила, немного по-детски, сначала робко, но, правда, умело, и… ее рука сама легла мне на бедро.
На экране обиженный и забаррикадировавший себя от всего мира Гога вместе с напарником глушили в разрушенной ремонтом комнате водку, а потом долбили лещом по столу с кучей бутылок пива. Коснулся ладонью ее кожи возле коленки, и веду вверх – бархат. Интересно, появятся ли искорки от перевозбуждения, вернее, от соединения и электризации кожи с материей? В темноте должно быть заметно. Мы опять целуемся, теперь долго. Съезжаем с кресел вниз. Зрителям позади нас повезло – все видно. И почему мы выбрали этот седьмой ряд? Моя рука добралась до ее шортиков и Алена зажала ее ногами. Стоп. И я понимаю, что она права.
После фильма пошли за яблоками, и попали под дождь. Этот августовский пугающий «дождик» – капли в полведра. Гахнул, вымочил и через тридцать секунд прекратился. И еще постучал в небесный таз, для острастки: «Бух-бух-бух!» Смысла куда-то бежать совсем нет. Мы целуемся, нам смешно. Мокрые до нитки, белые футболки прилипли к телу, отпечатались острые ее грудки. Кругом люди, отдыхающие с расширенными глазами и шарящими по карманам руками.
Я притянул ее к себе, обнял, а она, как неживая: глаза закрыты и… улыбается. А на самом деле, губы дрожат, а закрытые глаза смеются.
— Еще-о-о…
— Аленка, прекрати. Смотри, ты почти голая. Плохая девчонка!
Она целует меня, обвивая руками за шею. Глаза закрыты!
— Сумасшедшая! (Милая…)
Я смотрю в ее глаза. Она смотрит внутрь меня.
— Люди смотрят…
Она бросается в праведный гнев: стучит ножкой, рукой по воздуху, надула губки, отбежала на три шага, отвернулась, медленно лукаво оглянулась. Наблюдает, усмехаясь. Ждет. Ох, Аленка, Аленка!
А дождь все еще капает, только капли сейчас легче воздуха – летают. Мы в наших прозрачно-белых майках стоим посреди центральной парковой аллеи, из брошенного пакета высыпались под ноги красные крупные яблоки…
Я люблю ее губы – они пахнут свежестью, и нам почти безразлично, что с нами будет через десять минут.

А через десять минут мы забираемся на крышу пансионата. Прошедший дождь вспугнул всех «дозагорающих» и здесь не было никого. Мокрые лежаки, столики. Целуемся прямо у края крыши. Простор пьянит. Простор манит. Полететь бы! Ветер с моря прохладный, но нам тепло – греем друг друга. Грозные тучи уходят в горы. На западе еще отголоски заката по небу – выстрелившие лучи. Над морем почти чистое небо – и звезды появились. Луна половинкой, но яркая. Интересное чувство, когда находишь. Наполнение. И переполнение.
Мы стоим над простором, взявшись за руки, ловя ветер. Наблюдаю за ее восторгом. Если не удержать, улетит. Потом лови, как бабочку, в воображении теней.
— Максималистка ты еще, — говорю. — Белое и черное, теней и оттенков нет, или почти нет. Все верно.
— Маленькая еще я, — сощурившись, бросает лукавый взгляд она.
Молчу. Интересно, что она скажет дальше.
— Со временем будут тени, оттенки, — продолжает она.
— Я не говорю, что это плохо, это очень хорошо, — поощряю ее рассудительность.
— И я не говорю, что плохо. Говорю, что время возьмет свое.
— Я тебе завидую, и знаешь почему?
— Догадываюсь, — острит она.
— Нет, не догадываешься.
— Ну, тогда… почему?
— Нет, сначала тогда скажи ты. А то, догадывается она.
— Не буду! – смеется.
— Вот. Женщина есть женщина, хоть и маленькая.
— Ну, уж не мужчина точно, — опять смеется, чувствуя, что уступаю и сдаюсь.
— Чем больше оттенков замечаешь, тем меньше насыщенность белого и черного. Чистые цвета — только в максимализме, — расставляю точки я.
Задумывается. Даже улыбаться перестает. На минуту.
— Когда научился различать полутона и их полутона… и еще, полутона их полутонов… черное и белое режет взгляд, — достраиваю логическую лестницу и позволяю ей на нее вскарабкаться.
— А хочется! – после двухминутной молчаливой серьезности загорается она. – Обними меня…
— Все ужасно сложно и ужасно просто! – обнимаю, прижимаю, замерзла опять. — Зависит от того, как на это смотреть.
— То есть, от себя самого, да? – спрашивает счастливо. – Ты меня уже научил. Тепло с тобой.
— Закрой глаза и представь, — продолжаю я. – Солнце, море, песок и… любимого человека – черное или белое ли это становится не важным. Важнее мелочи. И для памяти тоже.
— Даже, если он преступник?
— Какая разница, хоть палач.
— И предатель? И… изменник Родины?
— Да. Представила?
— Элементарно, Ватсон, — смеется она, почти, как воробышек, обсушившийся. – Уже представила. Вот сейчас представила. Веришь? Ты же можешь быть кем угодно…
— Любимый человек. Море, песок, солнце. Что может быть лучше?
— В течение двух недель, — все-таки съязвила она и тут же, — шучу.
И невинно улыбается. Молчим. Я согрел ее, теперь она греет меня.
— У меня мечта есть, — неожиданно поддаваясь какому-то желанию обнажиться, говорю глухо я. «Волнуюсь?»
— Куча денег и куча возможностей плюс все выше перечисленное, — шутит воробышек.
Замолчал, выжидаю.
— Какая? – интересно все же ей.
— Рассказать?
— Конечно!
— А-а, хитрая, — ловлю ее, — ты же максималистка, не поймешь.
— Так, узнать все равно хочется.
— Хорошо, слушай, — начинаю, и понимаю, что хочется это рассказать именно ей. — Не помню, какой фильм так заканчивается. Бредет мужик в белых парусиновых брюках, парусиновой рубашке с авоськой, в которой сыр, зелень, бутылка белого вина. Им могу быть… даже я. Когда постарею. Везде море… какие-то хижины… солнце яркое-яркое… белый песок в виде пляжа вдалеке.
Не перебивает, затихла, почувствовала серьезность.
— И кромка темно-синего моря видна на горизонте, — продолжаю я. – А песок ярко-ярко желтый, картинный. Мужик заходит в дом, простой, обычный. В нем деревянные стены, деревянная мебель, все из дерева. Подходит к открытому окну с видом на море, на простор…
— Дальше, — просит она, видимо представив.
— На столе прикрытый чистым платком кувшин с молоком, глиняный. Чтобы молоко было холодным. Мужик режет белый домашний сыр, свежую влажную зелень, черный хрустящий хлеб, ставит стул перед открытым настежь окном, откидывается на его спинку, закрывает глаза… слышит легкие шаги позади.
Смотрю на Аленку: глаза отрешенные, смотрят куда-то далеко, ни намека на улыбку, на недавнюю несерьезность и ироничность.
— … чувствует руки у себя на плече и шее. И глаза открывать не хочется.
— Тепло, пахнет солнцем и морем. Да? – достраивает картинку она.
— Даже жарко. Очень жарко. Зной. Но в комнате ветерок, играющий с полотняной занавеской на окне. Забегающий.
— И руки прохладные… у нее.
— Да. А на столе еще машинка пишущая. В сторонке, поодаль. «Ундервуд» старый. С заправленным белым листом бумаги.
— Чтобы потом все законспектировать? – осторожно улыбается она, заглядывая мне в глаза.
— Нет. Просто. Пусть стоит.
— Реликвия, — понимает она. – Или реликт. Или символ. А что на листке написано?
Дальше будут дебри. Поэтому я замолкаю. Мне нравится состояние сейчас. Додумать лучше каждому свое.
— Так в чем дело? – задает все же самый важный вопрос она. — Мест на свете много, да и финансовые возможности, так понимаю, у тебя есть.
В продолжение нет смысла, но все же…
— Нужно все бросить, — объясняю очевидное. — Всего лишь.
— На две недели можно и в командировку улететь, — колкость снова забирается в ее слова.
— Нет. Так нужно только навсегда, — я все еще серьезен, — чтобы не вернуться.
— Тогда пусть будет мечта, – соглашается отважно Аленка, — о которой приятно думать и лелеять. И чтобы чьи-то руки, которые тебя будут обнимать, не стирали и не готовили у тебя на глазах, не делали при тебе маникюр, не мыли пол и не старели.
— Я же говорю, мечта. Хотя ТАМ, мне кажется, уже будет все равно.
— Где это, ТАМ?
— Руки прохладные, легкие, пахнут солнцем. Да и глаза закрыты. Там только… помнить, — отбрасываю видения.
— Я сегодня ночью уезжаю… — неожиданно ее голос со слезами.
Похолодело внутри.
— Почему ты появился только сегодня?
— Вчера, — говорю.
Черт. Так просто катиться с горы, когда забрался на нее вдруг. Только радовался простору, а тут уже несешься вниз. И лишь свист в ушах. Но Аленка рядом. Только снова холодно стало. Плачет. А я молчу.
— Ты школьница? – спрашиваю опустошением.
— В выпускной перешла, — всхлипывает она.
Я обнимаю ее лицо ладонями и поворачиваю к себе. Губки надулись, в глазах… в ярко-зеленых глазах слезы, обида на весь мир. Улыбаюсь, сквозь опустошение и свист в ушах. Девочка совсем. Но… ангел. «Нахлебается еще многого всего с ее максимализмом, доверчивостью и чуткостью, — подумал я, нагруженный ответственностью и усталой лихостью последних часов».
Мы стояли на крыше пансионата, Аленка прижалась ко мне спиной, а я грел ее. Перед нами был простор: море уже с лунной дорожкой, солнце пропало как-то незаметно, и звезды высыпали разбросом вдруг, как из бабушкиной шкатулки, цикады, как глухари, заливались, даже упивались своими трелями, на танцплощадке звучала музыка, а вокруг – тени от деревьев, парк. Позади горы, но на них смотреть почему-то не хотелось. В их тени постоянно казалось, что что-то пряталось. Исполинское…
Поцеловал ее в шею, в висок. Она повернулась, сильно обняла и целовала в губы. Долго. Останавливаясь и начиная снова. Отвечая, злясь, отдаваясь, плача, смеясь, уходя и возвращаясь снова. Вдруг сказала:
— Ты знаешь, а мне хорошо. И… не провожай меня. Ладно?
— Ладно.
И ни разу не обернувшись, прошла к выходу с крыши, освещенная фонарями и прожектором. Я не пошел за ней. Больно я ей уже сделал. А больше… зачем?