Мальчик

Я задумчиво всматривался в рвотную массу, исторгнутую Виталием на пол подвального помещения. Утром я готовил яичницу, и сейчас голова Виталия предстала передо мной в качестве куриного яйца, а внутренности белого панциря – содержимым желудка. По этой логике как по шатающейся лесенке, я полез на яблоню ответов. Её плоды мне сообщили, что яйцо, вернее скорлупа, выбросом не родившегося дитя освобождает себя от ответственности. «А как же человек? Зачем он вмешивается», — спросил вылезший из яблока червь. «Человек ни за что не отвечает!» – прошумела яблоня, и червь упал на землю. Спрыгнув с яблони, я раздавил червя ногой и давил бы его до тех пор, пока бы он не исчез из моего сознания, но Виталий закашлял ещё сильнее и я остановился. Виталий кашлял, очищая гортань от налипших к ней кусочков непереваренной пищи. «Отчистись Виталик, — говорил я, будучи пьяным, — всё равно оно сгниёт. А ты думаешь, что она поддерживает твоё существование?» Из его глаз побежали горючие слезы. Я достал зажигалку и попытался их поджечь, но вместо этого опалил Виталику ресницы. Какой же он беззащитный мальчик, мужчина! Я люблю его примерно так же, как когда-то любил своего кота, одряхлевшего телом и постоянно молчащего, ни разу он не замяукал по-кошачьи, хотя для этого и вправду не было ни одной причины.
Хоть Виталик и страдалец, но мне, тем не менее, сегодня чрезвычайно весело – я ушёл из дома в подвал. Напившись и напоив Виталика, я отпраздновал свой семнадцатый день рождения. Я и не думал, что Виталик окажется таким слабым на алкоголь. Ах, эта приятная подвальная жара! Ах, это тёплое лето! Я сижу на теплой трубе, перемотанной рубероидом. Разгорячённый алкоголем мозг направил вздрагивающие импульсы по всему телу. Труба пригрела задницу так, что органы, прилегающие к ней, невзначай набухли. Простучали три секунды, за которые я окончательно понял, что мне нравится только Виталик. Впрочем, Виталик нравился мне всегда, вернее, с того момента, как я познакомился с ним.
Первого звали Лёшкой. Он был старше меня на год и в свои восемь знал, как мне казалось, гораздо больше положенного. Проживая в деревне, я любил гулять возле стоянки старых неработающих тракторов и машин. Вокруг неё не собиралось народу, и вообще, людям незачем было там находиться, а меня тянуло к этому одинокому месту. Что я такой маленький и могу бегать, и что они такие большие мощные машины ржавеют, не знал никто. Так я думал тогда, когда брал из дома акварельные краски, пытаясь закрасить очередную ржавчину. Кому какое дело до того, что маленький мальчик пытается найти людей, а вокруг никого: только деревья, деревня, бугор, а за ним ровное поле. Встанешь так в середину или с любого края, посмотришь вперёд, и ничего не выделяется. Хотя колос по шею, тем не менее, ничего не заостряло внимания. Хоть бы одна травинка резко вверх пошла, хоть бы какой-нибудь сорняк разросся – ничего не растёт высоко, даже те травы, которым предусмотрено смотреть на всё сверху вниз, подчинены общему росту. Только я выше их и мог им смело заявить о своём величии, упрекнуть их в ничтожном послушании, услышать тишину леса и убить её криком. Безусловно, я изначально ориентирован на большее. Но только не мог посмотреть на себя со стороны, стоящего посреди опостылевшего поля и произнести вслух с восхищением: «Да, ты велик, ты значимее гектара ничтожной растительности». И сколько раз я мечтал поджечь поле в желании увидеть высоко поднимающиеся, трясущиеся руки костра, которые он с вожделением тянет к небу. Я представлял, как он жаждет обжечь небо, и понимал, что пособником к этому могу стать только я. А что говорить до космоса, то он и так чёрен. Не верите? Включите радио и узнаете, что он чёрный, и ему до нас нет никакого дела, в отличие от города.
На самосвале из города к нам свозили щебёнку и сваливали гору рядом со сломанным трактором. Узнав у водителя, что эти мелкие камешки привезены из города, я сразу же представил город в сплошных горах щебёнки. Слово «город» превратилось для меня в неизвестный страх, в «неведомую тварь». Так говорили бабки на своих мужей, когда те уносили что-нибудь ценное из дома и пропивали.
Я залезал в разрисованный мною трактор и пытался уехать, но машина жестоко обманывая, предательски остывала, забыв, для чего создана человеком. Оставался единственный выход – я ложился на сиденье, закрывал лицо руками и засыпал.
Разбудил меня какой-то пацанёнок. Я увидел его впервые, и воображаемый миф о единственном ребёнке в деревне тут же рассеялся. Передо мной стоял корявый мальчик с обожжённым лбом и в разорванном сбоку от рукава к низу свитере. Он объяснял мне, что в тракторе нет двигателя. Я спрыгивал на землю и заглядывал в утробу железной машины. Ни разу до этого я не получал доступ к внутренностям. Не знал, что они у неё присутствуют. Действительно, в том месте, где по словам моего нового знакомого должен был находиться двигатель, зияла пустота. «Ещё не всё растащили!», — радостно восклицал он и принимался откручивать какую-то деталь. Содрав обоженные пальцы он вскоре отступил. «Давай вместе», — говорил он, и мы дали. Так я познакомился с Лёшкой.
Завинтив мысли на трактор, и ничего не открутив, мы оба с ободранными пальцами пошли к нему. Очень хотелось покататься на велосипеде. По словам Лёшки он стоял в сарае возле дома.
Лёшкин дом беднее нашего. Первая доска пола от двери гнилая. Лёшка предупредил меня об этом, но я от волнения перед незнакомым местом не всегда его слушал. Переступив через порог, чуть было не провалился, наступив пяткой на гнилую доску, но сумел поддаться вперёд и выйти из положения общей тревоги дома, которая могла возникнуть из-за моей невнимательности. Я оказался на кухне. Круглый, как бочка, холодильник в углу, капающий кран с железной раковиной, под ней мусорное ведро, над ней сушилка с посудой, на столе сигареты, спички, две наполовину чашки чая, блюдце, хлеб, на подоконнике мухобойка, две мёртвые мухи и одна жужжащая, бьющаяся между рамами, на стене картина с корабликом. В общем, всё как у всех. Лёшка вытащил из пачки две сигареты и спрятал её за картину. На звуки кухонного шороха из глубины небольшого деревенского дома в одних трико вышел Лёшкин отец: загорелый торс в светло — синих наколках, с добрым лицом и немного прищуренными глазами он походил на узбека. Лёшка же на узбека не походил совсем. Я постеснялся сказать об этом вслух. Мужчина, потрепав по голове Лёшку, сел на табуретку и закурил. На счастье Лёшки он не заметил пропажи сигарет. Перед глазами у него кружились какие-то химеры. Доставая сигарету, он не вникал в содержание пачки, даже если бы в пачке находились карандаши, то он бы, не раздумывая, закурил даже их.
-А я думал ты один из молодых в деревне, — говорил узбек Лёшке.
-Он тоже так про себя думал, — кивком головы показывал Лёшка на меня.
Узбек затягивался, и его наколки на теле оживали. Глядя на меня, он улыбался, выпуская дым из ноздрей, точно китайский самовар. Обведя глазами по кухне круг, я поворачивал голову в темноту прохода, в ту самую глубь, откуда вышел Лёшкин отец. В проходе, ведущем в комнату, вероятно, спальню, стояло трюмо: в нём мелькала голая женщина, впопыхах накидывающая сиреневый халат. Красивые плечи и озабочено суетливое выражение лица привлекали меня. До этого момента я ни разу не видел таких плеч и такого лица. У меня возникло непреодолимое желание оказаться в теле этой женщины. Я не хотел просто дотрагиваться до неё, я жаждал обладать этим телом, прикасаться к нему, находясь в собственных объятиях или в объятиях другого тела. Меня открыто манило стремление быть кем-нибудь обольщённым, тем, кого привлекает хищный вкус доступности, даже такой смешной груди, как у неё. Да, грудь насмешила. Тревожная, она тряслась, словно хотела убежать, но для этого ей необходимо было добраться до пола. Представил, как грудь убегает, уволакивая за собой женщину. Громко и надрывно смеялся. Никто не понимал над кем я смеюсь. Никому бы и в голову не пришло смеяться над красивой женской грудью, готовой убежать от недостойной её носительницы. Но носительница как раз казалась мне прекрасной из-за своей недостойности. Ею оказалась Лёшкина мать, пригласившая меня сразу к столу. Помня о её подвижных грудях, я отказался. Вместо этого мы с Лёшкой поехали на велосипеде.
Я ехал на передней раме, толкаемый в бок Лёшкиными коленками. Июньский пейзаж холодного лета изредка менялся. Мы катили быстро и, неудачно завернув на одном из грязных поворотов, повалились на землю. Велосипед оказался на мне, а Лёшка укатился с горки в кусты. «Поехали ко мне, — говорил он, когда мы поднялись. – У меня есть интересные фильмы». Я любил смотреть фильмы, и поэтому был заинтригован Лёшкиным предложением. Он поднимал велосипед и мы не спеша покатили.
Не доезжая до дома, он спросил меня, кем я буду: отцом или матерью? Ничего не поняв, я сказал, что буду отцом. Тогда Лёшка повернул руль велосипеда вправо, и мы поехали к оврагу.
Преддверье леса. Неглубокий овраг. На нескольких больших камнях лежал ржавый щит, рядом накидано всякого железного хлама. Мы проезжали чуть дальше в лес и заезжали с удобной для велосипеда стороны. «Я должен быть сверху», — говорил Лёшка и первым под щит пропускал меня. Легли, однако, рядом. Неприятное ощущение от острых камушков подготавливало меня к новому открытию: живот мой напрягался, а под сердцем ноюще защемило. Долго ждать не пришлось. Лёшка стянул с меня штаны, зажал его тремя пальцами и принялся сосать. Впервые в жизни я понял, каково быть отцом. Показалось приятным то, что делал Лёшка: после каждого засоса он сплёвывал в сторону, говоря, что так надо. Мы, два только недавно познакомившихся мальчика спрятались от всех под щитом деревенской свалки и занимались втайне от всего живого постыдными вещами. Но нам не было стыдно. Если тебе хорошо и приятно, и ты не причиняешь никому зла. Разве это может быть постыдным? Если честно, то мне было стыдно, но только не под железным навесом. Я смотрел на свет сквозь крохотную дырочку в щите и, гладя Лёшку по голове, думал, что же останется со мной, в конце концов: щит, свет или Лёшка?
Не знаю, сколько бы это ещё продолжалось, если бы я не услышал голос матери, вдалеке зовущий меня. Напоследок Лёшка целиком втянул его в рот и, поднимая голову к верху, хлопнул губами так, что звук напомнил выскакивающую из бутылки пробку. Мы спешно вылезли из-под щита. Мир изменился, хотя хмурый Лёшка так и остался хмурым.
-Ты чего такой? – спрашивал я.
-Я хотел ещё кое-чего, — грубо отвечал он. – В следующий раз принесёшь пачку «Примы».
Голос матери слышался всё отчётливее. Мы садились на велосипед и уезжали в объезд голоса.

Я находился дома. Смотрел телевизор. Звук постоянно пропадал, то и дело крутил переключатель. После встречи с Лёшкой по телевизору стали показывать другие фильмы и передачи, хотя они оставались в своей основе старыми. И фильмы некоторые я смотрел уже по нескольку раз, но любое изображение, любая картинка воспринимались мною иначе. Быстро и громко захлопнулась калитка. Прибежала запыхавшаяся мать, начинала кричать на меня, спрашивать где я был. Молча запрыгнул на диван и забился в угол. Мать вынимала ремешок из платья и бралась лупить меня по рукам и лицу. Но когда я сказал, что гулял с Лёшкой и, кажется, полюбил его, она, собрав всю свою силу, исхлестала меня до крови, запретив выходить из дома, и к тому же отключила телевизор.
Мать много курила. Большая, но не толстая с постоянно свисающей чёлкой, которую она заводила за ухо и с коричневыми кругами под глазами, она приучила меня к запаху дыма сигарет. Самому же курить не хотелось, слышал, что можно умереть. Боялся.
Лёшку видел ещё дважды. В третий раз Лёшка выглядел весёлым. Он с радостью принял от меня красную пачку «Примы», и в этот раз мы пошли в лес. Я брал его за руку, но он одёрнул её.
-Тебе не нравится? Нас же никто не видит? – говорил я.
-Что я девка какая?! – отвечал он с насмешкой. — Я хочу, чтобы ты сделал сегодня ещё кое-что. Пописаешь мне в рот? – произносил он на полном серьёзе.
-Как же так, ты же человек, — возмущался я, выбив из его пальцев сигарету.
Он толкнул меня, и я упал на траву. Лёшка поднял сигарету, посмотрел на уголёк и заплакал. Я встал на ноги, но, подойдя ближе, не решился обнять его.
-Пойдём быстрее, — говорил он, и я, еле поспевая, шёл за ним.
Мы забирались глубоко в лес, туда, где нас вряд ли кто-то мог увидеть. Лёшка вставал на колени и открывал рот. Спустив штаны, я начинал писать. Набрав за щёки определённую порцию мочи, жестами он просил меня остановиться. Когда я прекращал, он выплёвывал мочу, и всё повторялось заново. А когда запас моей мочи закончился, я присев на корточки так же, как и Лёшка, обнял его и заплакал.
-Не умирай, Лёшка, только не умирай, — произносил я. – Зачем тебе эти сигареты.
Мы долго ревели вдвоём, после чего он принялся делать то, что происходило на первой встрече. Лёшка сосал, но уже не сплёвывал. Он спешил, куда-то спешил! У него оставалась вина за то, что он делает, боязнь быть увиденным кем-то третьим! А мне было его жаль – я впервые полюбил человека.

Вскоре мы с матерью переехали из деревни в город. Нам дали двухкомнатную квартиру в новостройке. Собрались быстро. Я так и не попрощался с Лёшкой – не хотел видеть, как он умирает от сигарет. Я не любил шумных прощаний, так, чтобы кричать и заливаться слезами. Общался вчера с человеком и не думал о том, что завтра уже уезжаю, и не думал до тех пор, пока не залез в грузовую машину на ящик с вещами. А когда залез, вспомнил, что вроде бы, как и надо попрощаться, а то больше не увидишь, но с другой стороны понимал, что человека с собой всё равно с собой не взять, то и чувства свои ему незачем открывать. Вот если бы знал, что когда-нибудь с ним увидишься, можно было бы к прощанию и за неделю готовиться. Вот так, не попрощавшись ни с кем, автомобиль пересёк черту деревни. По дороге я придумал, что виноват именно автомобиль. Больше думать не хотел. Уснул.

Живём в городе. Всё сразу стало непонятным. С непривычки выходил мочиться на балкон. Разобрав вещи, мать легла спать, а я вышел во двор. Никогда не видел столько детей. Одетые как куклы, они играли друг с другом под присмотром родителей. Кто они такие эти дети? и почему они так неприятны мне? Я готов был подойти к ним, но не знал для чего это необходимо. Что я смог бы увидеть через них?
Рассудив, что дружба с ними ни к чему хорошему не приведёт, побил одного красиво одетого мальчика. К нам домой нагрянули его родители. После их ухода мать выпорола меня ремнём, но затем вновь отпустила гулять. На улице опять этот мальчик в красивой одежде сидел на лавочке как ни в чём не бывало изучал пластмассовый автомобиль. Подходил к нему, толкнул в плечо, он меня. Побил его сильнее прежнего, но, лишившись напрочь каких-либо положительных эмоций, побежал куда несли ноги. Ноги несли не долго – я очутился на стройке. Недостроенный дом по плану на вывеске должен был стать высотным. «Ещё уродливая высота, — подумал я тогда. – Но только ещё». Первое эстетическое наслаждение городом я оставил в этом доме. В кармане у меня были спички. Не найдя им применения лучше, чем разжечь костёр, я пошёл собирать ветки и бумагу, а собрав разместился под лестницей третьего этажа и, чиркнув спичкой, выпустил на свободу выходящий из веток дым.
Приходили какие-то ребята на порядок старше меня. Запомнил одного с гниющим глазом, глаза даже не было видно, вместо него засохшая творожистая масса. Спрашивали откуда я, с какого района. Держал ответ спокойно, рассказал всё как есть. Меня деревенского приняли в свою компанию быстро. Познакомились. Они принесли ещё веток, костёр разгорелся ещё сильнее. Сидели, разговаривали по пустякам. Никто из них не был деревенским, в отличии от их родителей, родивших ребят в городе.
-Тебе, деревня, город не понравится, — говорили они. – Но ничего, ты выдержишь.
-А за что держаться? – спрашивал я.
-Держись за нас – не пропадёшь, — отвечали они.
Начался дождь, и мы ногами отодвинули костёр под лестницу. Предлагали курить – я отказался. Один из четверых достал из кармана металлическую кружку и флакон одеколона. Разбавив его водой, протянули мне. Я понял, что если не выпью, они меня побьют. Не помню о чем думал в эту секунду, когда делал глоток, но чуть не уронил кружку, к счастью ребята перехватили. Я подавился этой смесью, она жгла всё изнутри, а ребята смеялись. Каждый из них бывал в моей ситуации. Пущенная по кругу чашка через минуту опустела. Звали с собой драться на район. От безысходности согласился. К счастью драться не пришлось. Не отыскав того, кого можно было побить, мы разбрелись по домам, не договариваясь о новой встрече.
Тот, которого я побил, не рискнул пожаловаться во второй раз. Со смешанными чувствами я погрузился в сон на своей старой кровати, в новом доме, усыпив первый день пребывания в городе.

Через неделю мне исполнилось восемь лет. Долго размышлял о том, кто же в этот день счастливее из нас двоих: я или мать. Пришёл к выводу, что я не удел к этому празднику: в квартиру набежали какие-то люди, знакомые матери. Предварительно поздравив с рождением, они забыли про меня окончательно. Квартира вмиг наполнилась сигаретным дымом. На мгновение я застыл в блаженстве, вспомнив деревню, и тут же меня оттолкнула какая-то вихлястая женщина. Я обиделся на них всех за то, что они допустили таковым день моего рождения. Обиделся и вышел на улицу. От старух, сидевших на лавочке, услышал себе определение: «ихний гадёныш». Так они называли меня постоянно в своих сплетнях, хотя сам не понимал за что.
Безразлично шлялся по улицам, смотрел на прохожих. Быстро закружилась голова оттого, что каждому старался заглянуть в глаза, а их глаза молниеносно менялись так, что мне было не успеть рассмотреть и понять глаз хотя бы одного человека. Садился на скамейку и опускал голову – подо мной располагалась булыжная плоскость, а рядом дедушка в плаще, шляпе и с тросточкой. Дедушка кормил голубей. Попросил у него кусочек булочки. Он, не глядя на меня, поделил оставшуюся у него часть батона надвое и одну половину протянул мне. Я слегка надкусывал булку, опасаясь осуждающего взгляда его жалостливо старого лица. Отщипывая по чуть-чуть мякоти, я кидал её в сторону голубей. Дедушка сел на лавочку и придвинулся ко мне. Он улыбался и спросил как меня зовут. Когда он отворачивался к голубям, я поедал украдкой батон, а когда смотрел в мою сторону – отщипывал кусочки мякоти и кидал в стан клюющих птиц на его манер с пригибанием кисти назад. «А я в твоём возрасте голубятину-то кушал. Жестковатая, правда», — говорил дед. Резко достав из кармана пиджака перочинный ножик, он пригрозил, что если я буду следить за ним, то обязательно прирежет меня. Я сорвался с лавочки и, наступая на жрущих пернатых, бежал в сторону фонтана. Страшно красивый вечер. Я даже не знал точно каков он: то ли страшен, то ли красив. Я, кажется, привыкал к городу, привыкал к постоянному бегству, к обману, к качелям, что во дворе, новым видам людей. Я чувствовал, что этот город готовил меня ещё к чему-то большему, чем я себе представлял. От одной только этой мысли я обрыдался на глазах у сидящих возле фонтана влюблённых. Прекратив целоваться, они позвали меня. Длинноволосый, в круглых черных очках парень протянул мне что-то на ладони и сказал: -бери, только не надо плакать, у нас первое свидание.
-Что это? – спрашивал я.
-Жвачка, — нетрезвым голосом отвечала девушка с пятью серьгами в левом ухе и с проколотой кольцом бровью.
Они вновь принялись целоваться, а я спрашивать.
-И что мне с ней делать?
-Жевать, — невнятно ответил непрекращающий целоваться парень. – Слушай, отвали, — произносил он повернувшись.
Темнело. Я хотел есть и спать, поэтому отвалил, направившись домой. Жвачку я выбросил: мать не велела брать что-либо неизвестное из рук незнакомцев.
А дома по-прежнему веселились. Какая-то пьяная женщина поцеловала меня в голову. Её рука нырнула мне в шорты и принялась теребить мой отросток, а сама шепнула мне на ухо, что если я в будущем надумаю встретиться с женщиной, то могу полностью рассчитывать на неё. Каким-то образом мне удалось от неё ускользнуть. Я прополз к себе в комнату. В темноте услышал скрип кровати и стон двоих: мужчины и женщины. Обратно возвращаться я не желал, и поэтому мне ничего не оставалось как ползти в темноту. Они не заметили меня, и тогда я залез под кровать, лёг на спину и закрыл глаза. Сквозь возбуждённый шепот и еле издаваемые взвизгивания, услышал голос матери. Да, это была она, она на моей кровати с тем, кого я не знал. Я повернулся на бок и закрыл ухо ладонью, стараясь ничего не представлять себе. Когда всё утихло, я уснул. Во сне мне привиделся узбек в наколках и женщина, которую груди уносят из дома. Узбек улыбался, сверкая золотыми и серебряными зубами, а женщина сопротивлялась своим грудям, пытаясь удержать их руками.
Проснулся утром, сразу вспомнил Лёшку. Измятая кровать была пустой. В зале, среди разбросанных бутылок и неубранного с вечера стола, на диване спали моя мать и незнакомый мужчина. Когда они проснулись, мать заявила, что он будет моим отцом. «Но он же мне не отец», — отвечал я. «Отец» побил меня, и полмесяца я пролежал дома с сотрясением мозга. Мог бы пролежать ещё, но незаметно подошло первое сентября, и надо было отправляться в школу.
Никогда не видел так много нарядных ребят, и сам я был вполне наряден. Сверкающие свинцовые пуговицы и книга с солнцем на плече возвращали некую надежду на то, что жизнь пойдёт в относительно спокойной манере, и от этой мысли в атмосфере незнакомой, но не пугающей приятное чувство разлилось по всему животу. Такое чувство, как будто ты чуточку переел. И даже строгая мать в этот день, одевшись подобающе, притворилась такой же, как все.
Школа быстро разочаровала. Когда нам сказали, что придётся сидеть в одном и том же классе, слушать уроки учителя и выполнять домашние задания. Мне необходимо было переломить себя, но переломить чем-нибудь извне. Во мне уже сидело то, что не хотело ни с чем мириться и вытесняло меня такого, каким я был до переезда.
Не доведённый, по счастливой случайности, до полного исступления я влюбился. Её звали Валя, она сидела на первой парте, и все её дразнили отличницей.
Я не задирался, хотел оставаться в классе подольше, говорил, что мать придёт с работы поздно, хотя она нигде не работала. Знал, что мать всё равно не придёт и оправдывал её так, чтобы не вызвали в школу. Меня записали в группу продлённого дня. Мать так за мной и не приходила. Придумал обманывать учителей, говоря, что мать показалась в окне, убегал. Учителя верили и не задерживали.
Мать начала пить и по-прежнему продолжала сидеть дома. Отец устроился на работу. Купил мне санки. Зимой я катался на них. Зимой же он ушёл от нас. Остались вдвоём с матерью. Всё больше влюблялся в Валю, про Лёшку вспоминал изредка, да и то, как про миф. Да, был раньше такой Лёшка, и раньше всё было по-другому. А было ли оно это раньше? Может ничего и не изменялось? Может тогда ничего и не было? Вот лучше остановиться на мифе, и не рассуждать по этому поводу.
Я влюбился в Валю. У Вали один глаз иногда косил, но и тогда она мне нравилась ещё больше. Лицо её чем-то напоминало лягушачье, но не жабье, такое невинное, ничего не понимающее личико. Потому ли она мне нравилась, что на неё никто не обращал внимания – не могу сказать, но я обнаружил в себе одну странную особенность: я перестал пугаться города, он жалил, а я уклонялся и бил с носка, не чувствуя никакой неловкости со своей стороны. У меня просто не оставалось сил, чтобы подставлять себя под лапу беспокойного двуликого чудовища. С одной стороны оно чудовищно опасно, но с другой – устрашающе жестоко.
Я жаждал обратного признания Вали в своих невысказанных ей словах. Поэтому я, лишённый многословности и скупой на буквенные признания, стащил из дома материну заначку и купил у цыган золотые серьги. Подарил их Вале, за что она поцеловала меня в нос. Мать же этот нос разбила, когда узнала о пропаже денег. Пришлось забирать серьги. Этим же цыганам мать серьги продала, выручив за них половину стоимости. После этого случая совсем разлюбил Валю, даже перестал с ней здороваться.
Долго скучал, пока не наступила весна. Она наступила, и я, в свою очередь, прогуливая уроки, наступил синеньким ботинком в собачье д.ерьмо. Я нашёл лужицу растаявшего снега, мыл в ней ботинок, каждый раз принюхиваясь. Дело в том, что д.ерьмо отлетело быстро, а запах оставался устойчивым. Хорошо, что этого никто не видел, иначе прикрепили бы ко мне какой-нибудь ярлык, например: «г.овномагнитизёр».
Ребята, с которыми я познакомился на стройке, предлагали нюхать клей. Отказался. По этой причине перестали со мной общаться. А однажды поймали, схватили за руки, придушили шарфом и надели на голову пакет, но уже с бензином. Жадно глотая воздух, я глотал пары бензина и, не выдержав такого эксперимента, потерял сознание. Очнулся лежащим за кустами, ненавидящим бензин и всё, что на нём работает.
В течение летних каникул просился у матери съездить в деревню. Она отвечала, что деревни уже нет, значит и некуда ехать.
-А Лёшка? — спрашивал я.
-И Лёшки нет, — отвечала она, затягиваясь сигаретой. – Все они, наверное, в городе.
Помню, что чуть не заплакал на глазах у матери. Она запрещала мне рыдать. Но Лёшка… он долго в городе всё равно бы не протянул, поэтому мысленно я похоронил его по отдельности: миф и Лёшку.

Летом приезжала тётка Настя со своей семьёй: мужем и дочкой. Мать пустила их потому, что они нас, по сути дела, кормили. Дочку Веру, которая была на год старше меня, я знал плохо. Мать сказала мне о том, что я буду спать на полу рядом с Верой.
Мы остались одни дома, а родственники и мать ушли на рынок. Я подстерёг момент, когда Вера пошла в туалет. Предполагая, что она не закроется на шпингалет, молниеносно ворвался внутрь. Перепуганная Вера соскочила с унитаза и, надев трусики, стоя продолжала писать себе на ноги, прикрывши низ руками. Я громко рассмеялся. Никогда мне не было так смешно, как в этот раз, когда я унизил человека. Унижать было проще простого, унижать было приятно и возвышенно, для того, кто умел это делать лучше, чем ласкать и любить. Мне казалось я не умел ни того ни другого, а всё происходило само собой, спонтанно.
Вера ничего не рассказала, потому как и я ничего не рассказал про то, что она намочила половик, и все оплеухи достались, как всегда, мне. Показав ей как писают стоя, я заслужил её доверие, и мы сдружились. Писали вместе в ванную. Я был несколько удивлён недоразвитостью её половых органов и хвастал своим. Ей он тоже нравился, и она любила его трогать с моего позволения. Всё ограничилось взаимными потрагиваниями, а большего и не могло быть. Я только лишь понял до какой степени девичья нежность чужда мне. Где-то в погибших недрах воспоминаний со дна поднялся облезлый Лёшка и, пригрозив мне кулаком, погряз в кипящей грязи.
Погостив, родственники уехали, и мы с матерью остались вдвоём. В последних числах августа резко похолодало. Тоска рассеялась, когда я пошёл во второй класс. Он ничем не отличался от первого за исключением уроков, которые меня мало интересовали. Интересовали каникулы. Осенние мои самые любимые, в них я познавал различного рода падения: от листвы до человека.
Как-то мы с одноклассником Павликом нашли дохлую собаку. Что нам было делать с ней? Не брать же её домой? И оставлять мёртвого зверя на поругание другим мы не хотели. Принялись ковырять собаку палками, переворачивая её с одной стороны на другую. Доковырялись до такой степени, что разорвали ей живот. Собака, по-видимому, умерла недавно и кровь в теле ещё не запеклась. На земле появилась влага.
-Изучил? — пригрозил я Павлику палкой, которой ковырял собаку. Собака умерла оскалившись, выставляя напоказ белые острые клыки. Павлик, стыдясь, смотрел то на меня, то на собаку. Потом взял кирпич и бросил ей на морду – зубы псины разлетелись. Я взял себе несколько выбитых, но уцелевших эмалью зуба. Сжалившись над поруганным трупом зверя, мы снесли его на палках к оврагу и, разрыв яму похоронили. Павлик смастерил крест.
-Хороший здесь воздух, — говорил Павлик.
-Я тоже не могу без него жить, — добавил я, потом подумал. – «Люблю воздух так, что не хочу помнить последние два года своей жизни».

Зима подошла точно в срок. Мы с матерью ждали её как никогда, но не могли подозревать, что она станет такой тяжелой и безумной. Я вторгался в безумство с лёгкостью и вытягивал из него по капле необходимый сок жизни, которым питался мой постоянно подсыхающий мозг. «Как бы продержаться ещё чуть-чуть», — думал тогда я. Продержаться, чтобы согреться лучами надежды и быть поощренным ею.
Зимой было очень холодно. В одну из январских суббот мы с матерью ехали кого-то хоронить. Мы просто ехали наудачу на кладбище. Вдруг там кого-нибудь хоронят, а мы пристроимся к провожающим и попадём на поминки, где нас точно не оставят голодными. Для этого необходимо было играть роли дальних родственников покойного.
Я первый раз на кладбище. Я болен, у меня дерёт горло. Стоял, укутавшись, точно мумия, и мог только выглядывать из своего одеяния. Хотел пожаловаться матери. Мать хотела есть. Прижавшись к ней слышал, как через пальто урчит желудок, сам же захлёбываюсь слюной, но скорее не от голода, а от раздраженного горла. Все прощались с покойником – стариком, умершим от больных почек. Настала наша очередь. Мы подошли к гробу «троюродного дяди по матери». Он показался мне не таким уж и мёртвым. Я подумал, что покойники тоже могут притворяться. Ведь если есть родственники – самозванцы, значит существуют и покойники – разоблачители. Мать поцеловала его в лоб. Гроб со стариком опустили на дно ямы и закапали. Нас не разоблачили, и покойник оказался на нашей стороне.
Мы на поминках. Из-за больного горла я ел через силу. У меня под ногами пакет, в который я незаметно должен складывать еду. Мать напилась так, что не соображала в честь чего она так напилась. Гости возмущались, спрашивали кто она такая. Под предлогом пойти со мной в туалет, я увёл её в коридор. Сам вернулся за пакетом с едой. Одевал и обувал мать. Она кричала и сопротивлялась. С позором мы бежали домой. Так в моей жизни появился ещё один учебный день. Суббота – день похорон. Постепенно я привыкал к кладбищам, всё меньше боялся покойников, опасаясь поминающих, косо глядящих на нас с матерью.
Однажды с поминок мать утащила одного франта. Моложе её на восемь лет, он носил на среднем пальце золотой перстень довольно-таки приличного размера. Я звал его дядей Вовой. Места своих заработков он держал в секрете. Спортивно сложенный человек полгода обеспечивал нас, и мы не знали голода, даже успели отвыкнуть от него, но он снова объединился с нами после того, как Вова привёл в дом проститутку и принудил мать заниматься групповым сексом. Я всё видел, спрятавшись на балконе. Первый раз я видел натуральный секс. Просто наблюдал за остервеневшим дядей Вовой и за безразличным лицом матери, облизывающей груди проститутки. В этот раз у меня не было никаких мыслей. Я не знал, что думать, я увлёкся наблюдением, и что будет происходить дальше, для меня представлялось непонятным и интересным. Можно ли это отнести к числу извращений? Нет. Я не знаю такой категории, и никто мне её не объяснит. Я видел извращение? Или нужду в продолжение своего существования? Когда Вова заметил, что я подсматриваю, то велел подойти к нему. Подошёл, лицезря двух пьяных обнаженных женщин на диване, одна из которых была моей матерью. Я готовился к тому, что сейчас последует удар, и я слягу с очередным ушибом на неделю. Я ещё раз посмотрел на мать. Она догадалась прикрыться, перед этим закурив. Вова взял меня за затылок и, вытащив из кармана своей рубахи три сотенные бумажки, протянул мне. Я оборачивался на мать. Изрядно пьяная, но соображающая как трезвая, она кивнула – я взял деньги и убежал.
Во дворе встретил Сашку – здоровенного верзилу, но умственно отсталого и страдающего эпилептическими припадками. Говорили, что он был когда-то женат, и лет ему было то ли тридцать пять, то ли сорок. Повёл учить Сашку переходить через дорогу. Он долго боялся и всё мычал. Сильный и тупой он трудно поддавался переволакиванию своего тела до белой полосы. А когда он оказался на ней, то рванул быстрее меня, скорее всего от испуга, через вторую половину перехода. На все деньги купили жвачек. Жевали по чуть-чуть, менялись жеваным. Сашку позвали домой.
Мать сидела в кресле, запрокинув голову. На полу лужа блевотины. Кроме неё и меня в квартире никого не было. Зная, что если не вытереть сейчас, то после будет сильно вонять, я взял тряпку и, морща нос, убрал с ковра. Мать бредила. Первый раз по-настоящему испугался её. По привычке залез под кровать, захватив подушку, которой закрывал лицо, что бы ничего не видеть. Мать звала меня, визжала, кричала, но я так и не решился подойти. Слышал, как она вскакивала на ноги и била посуду и стёкла. Только я уже подготовил себя к переменам, а она, похоже, не смогла смириться с ними. Я с радостью принял бы любые изменения, катастрофы, войны, стихийные бедствия, смерти, лишь бы не жить так, как жил.

II

Два года прошли незаметно. Как всегда по месяцам. Тепло, солнце, дожди, слякоть, листопад, холодно, снега, оттепель, деревья за окном, то зелёные, то желтые, то лысые — и всё это так на всю жизнь и будет, и я ничего не смогу изменить среди них. Вот мать, однако, изменилась: не пила, вышла замуж. Иван Филиппович тоже не пил, приучал меня к спорту. Я к спорту не тяготел совсем, только ко сну и безделью, даже учёбу перестал воспринимать как таковую – съехал на двойки. Иван Филиппович слишком стар для матери и изрядно сед. Всем говорил, что это мой дедушка. Он велик и малоподвижен, как диван в нашем зале. Его двигали по три раза в месяц, но он всегда упирался, не желая перемещаться.
Из разговора матери по телефону услышал, что Иван Филиппович импотент и заставляет её сосать. Слово «импотент» я слышал впервые. Спросил учительницу, та почему-то побежала за директором. Перевели в класс замедленного развития. Сблизился с дебилами, защищал их от нормальных, чем вызвал у всех уважение.
С Коста-Рики приехал Сашка. Приехал таким же, как и уезжал. «Лечили», — отвечал он слюнявым ртом и, повалившись на спину, изошёл пеной. Побежал к нему домой. Сашка остался жив, но общаться со мной ему запретили. Я не очень расстроился потому, как знал, что о запрете скоро забудут. Сашкины родители дипломаты и иногда в спешке забывали закрывать дверь. Пользовался этим, чтобы пожрать у Сашки дома всяких деликатесов. Он не понимал, для чего я шарил у него в холодильнике, он попросту не знал – я включал ему мультики, и Сашка застывал перед экраном телевизора, пока я проворачивал свои дела. Я не крал вещей, хотя очень хотелось своровать золотую ручку с рубиновым пером или пачку долларов, хранившихся в шкафу с бельём. Я знал все тайники и все ценности, находящиеся в пятьдесят второй квартире, но никому не смел рассказывать о них. Может быть я зря не использовал один из лучей надежды, которую вскармливал ещё лёжа в слезах под кроватью? Имел ли я право отказываться от такого подарка судьбы? Я мог бы осчастливить себя хотя бы на несколько дней. Меня, непременно, ожидало бы наказание, но оно неминуемая расплата за счастье. Каждый стремится к счастью, а я, ведая о его близости, боялся протянуть навстречу свою руку. Как же тошно мне сделалось в этот момент: икра не лезла в рот, каждая вещь, казалось, осуждающе смотрела на меня, чувство безнаказанности улетучилось в вентиляционную шахту, и я остался один на один со своим отражением в холодильнике. Видел себя плохо, в холодильнике отсвечивались тёмные блики, и только потому, что сидел перед ним, понимал, что это я. Да, эти несколько серых пятнышек на белой поверхности своего же сочувствия. И что же разрушит меня первым: счастье или надежда? я не знал. Засунув красную рыбу обратно в холодильник, направился в комнату, где сидел Сашка. Войдя в комнату, увидел в его руках свадебную фотографию. Не обратив на меня никакого внимания, он, готовый разреветься, сдерживал слезу. Вот только тронь его и, казалось, затрясётся здоровенный, умственно отсталый мужик, и, надувшись от слёз, лопнет, запачкав обои. Я взглянул на фото и не сразу поверил снимку. В свадебном платье, рядом с умственно полноценным Александром стояла очень известная актриса, ныне бывшая жена. Я включил телевизор: всё правильно, шёл фильм с её участием, и Сашка отключил его, вместо экрана подсунув фотографию. Я подходил ближе к телевизору так, чтобы Сашка не видел изображения. И вот в кадре появилась она! Ещё тогда, выйдя замуж за Сашку, она была уже известна. Чем он подкупил её? Дипломатией своих родителей? Не верю. Не могло так быть, чтобы по расчёту. Чем же он завлёк её? ведь точно мог завлекать, да, я уверен! Да! я готов кричать об этом! Что же за тайна спряталась в дебиле – эпилептике? Неужели, неужели это она – расплата за счастье?
Я наблюдал за бывшей Сашкиной женой по телевизору и пытался предположить связывает ли что сейчас эту женщину с тупицей-полудурком, плюющемся во все стороны слюной? Да! Эта фотография, которую бедолага держал трясущимися руками. И если я у него украл бы её, то он бы умер, говорю вам, умер, не оттого, что изошёл бы пеной во время очередного припадка, а оттого, что у него не было бы фотографии с той жизнью, в которой он хотя и в мыслях, но всё ещё пребывал. Я отключил телевизор и, захлопнув входную дверь, уходил, перейдя в неведомое до сих пор состояние нахождения в среде столкновения телевизионного вымысла и фотодействительности. Я знал нечто большее их двоих: Сашкиной невесты и телевизионной любовницы криминального авторитета.

В школе появился психолог. Разговаривает тихо, глаз лукавый, хотя беса ни разу не видел, всё равно похож на него. Не понравился сразу, слишком много от него выходило подозрений. Ему порекомендовали поработать со мной. Назло ему, когда он пытался завести диалог, я молчал. С этих пор часто молчал. Кажется, что вокруг много таких, как этот психолог, старающихся выбить из меня память о наиболее ценном, о том, что стояло на одну ступень книзу от счастья.
По телевизору сказали, что деревня умерла, по радио обещали её воскресить.
С утра, пока все спали, пошёл в сортир. Увидел длинный резиновый шарик, плавающий по кругу сливного отверстия. Позже узнал, что это был презерватив и для каких целей он применяется. В этот день мать выглядела как никогда, похожая на женщину, и так же бодро как никогда выглядел Иван Филиппович. Через восемь месяцев родилась Диана. Прогулял неделю учёбы. Носился с сестрой по улице. Мать кричала, но была довольна, даже бросила на две недели курить. Это она так говорила, но я думаю, что она не смогла бы отказаться от сигарет, во всяком случае, курящей в квартире эти две недели её никто не видел. У нас образовалась семья. Я способный и могу хорошо учиться, ведь у меня семья, которая не скандалит, не пьёт, у которой появился маленький человек. Что могло ещё быть нужным для спокойной жизни? Оказывается я не учёл многих вещей.
«Его хватило лишь на несколько раз, — говорила мать по телефону. – Пальцем, да, пальцем».
Летом пошли с Иваном Филипповичем на рыбалку. Жара разморила его самого и его больной кишечник. Он о.босрался. Учил, как правильно вытирают ж.опу. Дословный вариант вытирания ж.опы хранился у Ивана Филипповича в дембельском альбоме. Каждая буква памятки была обведена по трафарету.
«ЗАПОМНИ! ПОСРАВ, ОТОРВИ КВАДРАТ ГАЗЕТЫ. СЛОЖИ УГЛЫ ПО ДИАГОНАЛИ – ПОЛУЧИТСЯ ТРЕУГОЛЬНИК, СЛОЖИ ПО ДИАГОНАЛИ ДРУГИЕ УГЛЫ И, НЕ РАСКРЫВАЯ ТРЕУГОЛЬНИКА, СВЕДИ ИХ К СЕРЕДИНЕ — ПОЛУЧИШЬ 4 ТРЕУГОЛЬНИКА ПО 60 ГРАДУСОВ. ВЫТРИ УКАЗАТЕЛЬНЫМ ПАЛЬЦЕМ Ж.ОПУ И ПРОВЕДИ ПО РАЗУ ПО СЕРЕДИНЕ КАЖДОГО ТРЕУГОЛЬНИКА, ПЕРЕВОРАЧИВАЯ ТРЕУГОЛЬНИКИ КАК КНИЖНЫЕ СТРАНИЦЫ. ПОСЛЕ ЧЕТВЁРТОГО ПРОТИРА ВЫКИНИ ТРЕУГОЛЬНИК!»

Таким манером Иван Филиппович подтёрся и выбросил треугольничек в кусты. Палец оказался чистым. В последующем я никогда не пользовался этим способом. А вот Сашка после того, как я рассказал ему, пошёл за мусорку, п.осрал и то ли от своего тупоумия, то ли от моего не вполне понятного объяснения, не применил метод треугольничков Ивана Филипповича. А побежал с изговняным пальцем за мной по двору в надежде вытереть его об меня. Надежда умирает последней. В этот раз надежда утонула в г.овне, и мне удалось убежать.

Матери отрезали правое лёгкое. Всё то время, пока она лежала в больнице, мы жили втроём. Научился готовить для полугодовалой сестры и кормить её. Самое умное и безобидное дитя на целом свете! Она даже не орала! Это чудо, чудо есть!

Ездили в больницу к матери. Она сильно постарела и говорила с трудом, хрипела, злилась оттого, что уже не та. Иван Филиппович заботился о нас. О ком ему ещё было заботиться? В отсутствие матери Иван Филиппович тронулся умом. С тоски рассадил в ящиках на подоконнике лук, укроп и сельдерей. Сравнивал его умственные способности с Сашкиными. Спрашивал у Ивана Филипповича не числится ли у него в родственниках Симонов Александр. Иван Филиппович вспомнил какого-то поэта и испустил газы, гремя на всю кухню. А после заявил, чтобы я впредь не позволял себе таких вольностей и пукал в туалете. Я не обиделся, ведь он нас кормил. Я мог простить всё, что угодно человеку, готовому поддержать моё существование и жизнь моей сестры.

На улице минус тридцать два, на календаре двадцать восьмое декабря. Завтра мать выписывают из больницы. Накануне вечером в квартиру вломился всклоченный Иван Филиппович: из спортивной сумки, накрытой сверху наволочкой, торчали большие электронные платы. Иван Филиппович так прямо и сказал, что это «платы», затем закрыл дверь и попросил меня поклясться, что я о них никому не расскажу. Поклялся сестрой. Он влепил мне лёгкую пощёчину и сказал, чтобы я не клялся людьми. Тогда поклялся телевизором и держал тайну при себе. Иван Филиппович позвонил по телефону, долго кого-то убеждал, и на следующий день платы исчезли из дома.

Мы поехали за матерью на такси, взяв с собой Диану. По приезду мать удивилась откуда у нас взялись лишние деньги. В этот же день по телевизору показывали последствия аварии, случившейся по вине неработающего светофора, из которого были украдены важные элементы. Иван Филиппович, затаив дыхание, смотрел в экран. Мы переглянулись украдкой. Он приложил указательный палец к губам. Я посмотрел на мать, лежащую на диване и старающуюся при дыхании не хрипеть. Она не могла ничего заподозрить, и я, гордый тем, что про нас упомянули в телевизоре, запрыгал по квартире. «Слава Богу никто не пострадал!» — на одном выдохе произнёс Иван Филиппович и вытер рукою пот со лба.

31декабря. Днём пошёл гулять с ЗэПээРовцами. Задирался. Был горд за Ивана Филипповича, ведь я держал секрет, и от меня напрямую зависела дальнейшая жизнь нескольких людей, и своя в том числе, держалась на том, взболтну ли я, что Иван Филиппович — расхититель светофоров. Новый год – лучший из всех какие были, хотя ничего конкретного что же было лучшего вспомнить не могу, но внутреннее ощущение удовлетворенности вне сна я испытал. Ночь провёл дома. Ели много вкусного. Мечтал, чтобы ещё раз в новогоднюю ночь показали про светофор, спросил про светофор у Ивана Филипповича, он поперхнулся шампанским.

Весной жили в лужах. Я, две ЗэПээРовские девочки и один нормальный школьник. Просто так, без всякого смысла стояли в луже внутри фонтана. В резиновых сапогах на улице было ещё холодно, а в луже даже тепло. Там же в фонтане поцеловал Ирочку. Поцеловал в щеку и в этот же день предложил выйти за меня замуж. Она взяла за руку Надю, и обе они побежали вокруг фонтанного крана. Нормальный школьник задумчиво смотрел из фонтана в небо. И я посмотрел вслед за школьником. Тёплая желтизна недоступных облаков предстала для меня исключительно важной составляющей в определении новых сторон моего настроения. Потому как можно объяснить то, что я толкнул Ирочку в воду? Она заплакала, её куртка промокла, но идти в таком виде домой она не посмела. Предложил ей снять куртку и вызвался быть согревающим, отстранив Надечку. Мы вылезли из фонтана и сели на плиты. Ирочка отдала куртку Наде, а я запустил свои руки ей под кофту, а потом и под майку, растирая ладонями тело. Соски немного выпуклые, но никаких чувств они не вызвали. Зато небо с угловатым уходящим солнцем восхитило. А Ирочка хоть и была из ЗэПээР сказала, что подумает над моим предложением о замужестве. Равнодушный к нам до этого нормальный школьник заявил, что доля вероятности нашей свадьбы низка. Фразу «доля вероятности» он, по его признанию, заучивал и употреблял её при каждом удобном случае. Меня разозлило его необоснованное рассуждение, и я спросил: есть ли у него член. Он, не долго думая, достал его и, сжав двумя пальцами, неожиданно провёл Надьке по губам. Возмущённая, она побежала за нормальным школьником и наступила на его, упавшие на асфальт, очки. Надька поколотила школьника.

Август. Мне исполнилось 13 лет, сестре — 1,4 года, матери –36,8, Ивану Филипповичу – 59,2. Я отмечал 1,4 сестры. Дома отключили воду. Вдвоём с Иваном Филипповичем отправились в баню. В парилке стало плохо, начал задыхаться, в глазах появились серые точки. Вместо того, чтобы позвать Ивана Филипповича, дернул какого-то мужчину за член. Ивану Филипповичу пришлось угощать мужчину пивом, а мне извиниться. Больше в парилку не ходил: сидел в предбаннике и слушал разговоры. Один пытался показать как делают операцию на простате. Он попытался привязать к своему органу бутылку пива, предварительно вытащив шнурок из ботинка, но другой отговорил его. Позади услышал незнакомое слово: «п.идорас». Понял, что слово обидное, хотя не знал кто это такой. Говорили о каком-то Серёге. Прошептал несколько раз на все лады. Показалось, что слово французское, особенно, если произносить его нежнее, чем я услышал. Люблю французские слова, сам немножко картавлю. В школе сказали, что лучше бы вместо русского учил французский. Первое слово – «п.идорас».
С трудом утащил Ивана Филипповича домой. Он так напился с тем, которого я дёрнул, что не захотел надеть трусов и предложил ему обменяться нижним бельём. Тот согласился.
-Мойша!!! – рыдал Иван Филиппович и обнимал приятеля.
-Ваня!!! – радовался Мойша, троекратно поцеловав Ивана Филипповича.
Перед уходом от тех же мужиков узнал, что Мойша – обрезанный еврей. Что-то зловещее было произнесенно, я даже подумал, что так именуют недочеловека.

К середине осени съели последний светофор. А в середине зимы по телевизору из зала суда показывали Ивана Филипповича. Он был совсем седым… как женщина, а лицо его приобрело невиданную доселе желтизну. Были видны ссадины на левом ухе и виске. Я не предавал Ивана Филипповича. Когда-нибудь его должны были поймать. Постоянно я находился в расстройстве от этой мысли. Но если бы все мысли сбывались…
Мать сказала, что не дождётся его, и в сердцах изорвала подушку. Снова начала курить. Наша бедность стала средством, чтобы в первый раз по-настоящему проявить себя. Существуя на материну пенсию, я зарабатывал, шаря по курткам в школе. Не верил в то, что меня могут поймать, потому как по словам нормального школьника, два вора в семье большая редкость. А я был обыкновенным, и наша семья – не избранная, а если уж избранная, то на всякие несчастья. Уныние преследовало меня ещё пять месяцев.

Из тюрьмы вернулся Иван Филиппович. Его оправдал суд присяжных. В дверь вошёл абсолютно потерянный старик со следами перелома на переносице. Он то и дело ходил по врачам, а они выписывали ему свечи, но это уже совсем по другому поводу. Славный, наиславнейший суд из всех судов – суд присяжных! Только присядешь и уже пора на свободу. Я был уверен, что Ивану Филипповичу не хотелось ни свободы, ни заключения. Он мог бы забиться в уголок и тихо умирать. Через месяц вместо него умерла мать. На её похоронах я так и ни разу ни всплакнул. Было и так очень грустно, чтобы ещё плакать.

В шестой класс отправился без матери. Иван Филиппович усыновил меня, и я принял его фамилию. С нами жила его сестра, младше Ивана Филипповича на четыре года. Она находилась на подступах начинающего маразма, хотя работала преподавателем в техникуме железнодорожного транспорта. Жили неплохо, в основном на её деньги. Возникало ощущение, что в квартире трое представителей мужского пола и одна маленькая девочка.
Иван Филиппович вплотную занялся выращиванием петрушки. Он плакал, когда она вяла, хотя постоянно крутился вокруг неё и приобрёл специально маленькую леечку для полива. Считая капли, он скупо снабжал растения водой. На работу его никто не брал. Соседи показывали пальцами. Как-то раз побили и вставили в ухо ветку. Стал слышать на одно ухо и с этих пор почти никогда не отзывался.

Лето трагедий или трагедия лет. Сестрёнка выползла на балкон и, отодвинув ручкой легкую картоновую заслонку, продвинулась ещё чуть-чуть и упала с четвёртого этажа вниз. Возвращаясь со школы, увидел возле подъезда толпу, образовавшую круг. Пробравшись вперёд, застыл на месте и, поняв, что рядом в луже крови лежит сородственное мне существо, в беспамятстве потерял сознание. Расшиб голову, но всё равно остался цел. Меня положили в больницу. Там побрили налысо. Во время осмотра раздели догола, врач попросил наклониться. Я наклонялся, сзади в меня резко вошёл железный предмет. От боли закружилась голова, и я, потеряв сознание, упал на кушетку. Там же в больнице первый раз напился. Спирт. Пил не один – со всеми, кто лежал со мной в палате. Перед сном зашла мед. сестра, совершающая обход. Она подходила к каждому и спрашивала о состоянии здоровья, и те были потенциально готовы к выписке. Она приблизилась ко мне и, наклонившись, спросила: «Как самочувствие?» Я, не ответив ничего, ухватил её за задницу, а другой рукой полез под юбку. Из больницы выгнали так и не долечив.
Как хоронили сестру я не видел, не успел. Не успел и в школу, в которой оставили на второй год.

Снова в шестой класс. Эмма Филипповна взялась за моё воспитание. Воспитание мне противилось. Стал соображать ещё хуже. Сказывались травмы головы, часто просто так спотыкался. Забывал некоторые важные цифры и названия. Абсолютно не запоминал стихи. И зачем их было запоминать? Учительница знает сотни стихов, а детей и мужа у неё так и нет. Может быть, это всё от стихов?
Скучал по сестрёнке. Она поддерживала меня, я это чувствовал. Что-то оказывалось со мной в трудные минуты, не позволяя им превратиться в ужасные.
Чтобы перевести меня в седьмой класс Эмма Филипповна лично отправилась к директору. Видимо дала денег потому, что в седьмой класс меня таки перевели. Безразличный к последующему классу я не поблагодарил её. С радостью освоил бы программу шестого, но время и возраст подгоняли меня. Эмма Филипповна обещала после девяти классов пристроить к себе в техникум. От неопределённости и грусти, вызванной тем, что я могу когда-нибудь остаться в одиночестве, начал заниматься онанизмом.

Заканчивался пятый урок. На соседнем ряду впереди меня на одну парту сидела Катя. Если бы я не знал, что она моя одноклассница, дал бы ей восемнадцать. Поговаривали, что за ней ухаживает двадцатилетний парень и что она уже «пробитая». Последняя мысль меня постоянно подстёгивала. Представил как она раздевается и, отпросившись в туалет, выбежал из класса. В туалете стал дрочить. Как только кончил на стену, вошёл директор. Он уже расстегнул ширинку, но, увидев, чем я занимаюсь, застегнул её и, схватив меня за ухо, потащил в класс. По пути я запихнул член обратно в штаны. Директор заволок меня в класс и громогласно заявил, что «я –онанист!!!» Класс смеялся и аплодировал. Враз я оказался в центре внимания. Ко мне подошёл Виталик Крюгин и, заикаясь, сказал, чтобы я не расстраивался. «Они все дрочат», — причудливо хлопая глазами, заключил он. Виталик дрочил тоже.
Директор о моих проделках поведал Эмме Филипповне. Она ничего не рассказала Ивану Филипповичу, который всё равно бы не услышал. Она хотела воспитать из меня сверхчеловека, но сначала я должен был избавиться от того, кто я есть на самом деле, и Эмма Филипповна это хорошо осознавала. Она посадила меня на кровать, сама же садилась за стол. Доставая книгу по энергоснабжению на железнодорожном транспорте, она приказывала мне начинать.
-Как долго, — спрашивал я.
-Пока не подготовлюсь к завтрашней лекции, — отвечала она.
Столько мне было не одолеть, но я приступил. Она периодически поглядывала на меня, но иногда слишком увлекалась чтивом, и я позволял себе передышку. От смущения у меня долго не вставал, а когда встал, то я кончил. Один раз. Не хотел этого раза и чтобы вставал тоже не хотел – всё вышло само собой. Брызнул на брюки, кровать и пол. Подготовившись к лекции, Эмма Филипповна взяла брюки и отнесла их в ванную. Оттуда кинула мне тряпку, чтобы я оттёр кровать и пол. Ночью чуть жгло ладонь. Думал, что больше никогда не буду этим заниматься. Дело вовсе не в стыде, а в самом ощущении неполноценности этого занятия и пристальном внимании со стороны. Думал, что больше никогда, а проснулся и захотелось ещё.

Через две недели, осмелившись, предложил заняться этим Виталику. Он охотно согласился. Эта мысль у него была, но он менее решительный, чем я.

Апрель месяц. Мы сидели на невысоком пригорке. Впереди нас узкая, вяло текущая речка, значительно расширяющаяся к мосту, мост в двухстах метрах – по нему активно двигались автомобили. Зелень на деревьях и земле молодая и возбуждающая. Над головой вяло нагревается солнце, поэтому мы одеты в зимние куртки. «Подрочим на природу?!» — предложил Виталик. Мы извлекли из штанов члены и одновременно принялись их мусолить. Виталик плюнул на него и заработал кулаком быстрее. Через несколько секунд он сначала взвыл, а потом ноюще зашипел. Ещё через несколько секунд, когда закончил я, мы побежали к речке мыть штаны. Виталик уделал себе всё до колен. У меня же всё улетело далеко, только какие-то жалкие капли засыхали на брюках. Хотел посмотреть как далеко я выстрельнул, но не нашёл. Виталик сказал, что я выиграл пари, и, как с проигравшего, с него пиво. «Хорошо работает аппарат, не погуби», — заметил он.
Купили в ларьке чекушку водки и сладкую булочку с изюмом. Выпили, думал подрочить ещё раз. Виталик категорически отказался, заявив, что необходимо соблюдать режим. Зауважал Виталия за проявление характера, другой обязательно бы согласился. У меня появился товарищ, друг. С каждым днём я всё больше привязывался к нему, копировал некоторые повадки, выражения и чувствовал, что наша связь быстро не прекратится — через него я мог начать бороться с собой, не понимая, зачем для будущей жизни перестраивать себя. Впрочем, так говорила Эмма Филипповна.
Иван Филиппович тем временем сошёл с ума. Он практически не отходил от подоконника и разговаривал с растениями. Отправили его в психушку. Жили вдвоём с Эммой Филипповной. Она не очень расстроилась положением брата. Жаловалась, что приехал проверяющий, и со студентов ничего не удалось взять. Спросила: девственник ли я. Признался что: да. Тогда она обрадовалась и побежала кому- то звонить.
На следующий день, пришла женщина лет сорока. Эмма Филипповна отвела меня в ванную и, вымыв снизу, сказала, что я должен пройти с этой женщиной в спальню. Но сначала оставила нас двоих в зале, а в спальню ушла сама. Мы сидели на диване поодаль друг от друга. Она смотрела на меня, а я — нет. Ощущал на себе её тяжёлое дыхание. Она подвинулась ко мне и, обняв за плечо, принялась расспрашивать всякую ерунду. От женщины пахло дурными духами и потом. На ней была надета длинная кожаная юбка и чёрная сетчатая кофта. Она нервничала: её живот часто поднимался и опускался, а когда она надавила грудью на мою голову, то я готов был спорить на всё что угодно – женщина взорвётся. Этого не произошло. Я ответил на очередной её дурацкий вопрос, и из спальни вышла Эмма Филипповна. Сказав, что всё готово, она пригласила нас внутрь. Моя кровать была застелена новым спальным бельём. Дверь захлопнулась и женщина быстро разделась. Она села на кровать и поставила меня перед собой. Я увидел груди. Они были похожими на те, которые хотели убежать, но принадлежали они другой женщине, женщине из деревни, женщине – воспоминанию, женщине из мечты – Лёшкиной матери. Она сняла с меня штаны и подняла голову. «Да!» — сказал я себе. Перед глазами тут же промелькнул сиреневый халатик, суетливое выражение лица, красивые плечи, убегающая грудь, и конечно же непреодолимое детское желание оказаться в теле этой женщины. Я мгновенно кончил. Женщина успела увернуться и пальцами сжать мою головку. Это была Лёшкина мать. Как же я мог не узнать её. Наверное, по животу. Он постарела, но после моего конфуза на её лице пребывала такая же суетливая гримаса, как и тогда в деревне, когда она вспешке одевала сиреневый халатик. Она взяла полотенце и подтёрла следы моей оплошности. Затем легла на кровать и, положив рядом с собой, принялась ласкать. Я не хотел смотреть на то, какой она стала, я мечтал обладать той, показавшейся мне в трюмо и зародившей мою детскую сексуальную фантазию. Она хотела, чтобы я действовал активно.
Не совсем понимая, что ей нужно, поднялся на колени и осмотрел её сверху. Она раздвинула ноги, показав мне, где занять место. Я разместился между её толстых ляжек, и она придвинулась ко мне. Она застонала, умоляя меня двигаться, и я, не открывая глаз, готов был делать всё, что угодно, лишь бы она успокоилась. Она двигала моим телом взад и вперёд, когда я уставал. В какой-то момент мне стало страшно, и я вспомнил Виталика. Через секунду она взвизгнула. Визг нарастал и постепенно сменился плавно затихающим стоном. Когда я открыл глаза, она уже улыбалась. Так же быстро одевшись, как и разделась, она покинула спальню. Прислонив ухо к двери, услышал, как Лёшкина мать спросила: «А он точно девственник?» Получив утвердительный ответ от Эммы Филипповны, женщина дала ей денег. Так меня в первый раз продали.

III

В психбольнице навещали Ивана Филипповича. Его обкололи лекарствами, отчего у него случился инфаркт. Ивана Филипповича парализовало. Он не шевелился и не говорил. От него пахло мочой. Я вылепил из пластилина маленький светофорчик и хотел подарить ему, но в последний момент не решился отдать. Увидев Ивана Филипповича, понял, что он никогда уже к нам не вернётся.
Приехав домой, выпил пачку демидрола, потом подумал хорошенько, пошёл в ванную и заставил себя вырвать. Проблевавшись, возненавидел всех, кроме себя, Виталика, Ивана Филипповича, сестрёнки, Сашки и той собаки, которой Павлик выбил зубы. Вспомнив, где они лежали, открыл стол и достал их из спичечной коробки. Высыпав зубы на ладонь, сжал кулак. «Ещё не всё потеряно!» — говорил я себе, и жизнь продолжилась нисколько не изменившись.
Я жил с Эммой Филипповной в страхе неизвестности. Только в её мозге могла возникнуть неординарная мысль как бы извлечь из меня выгоду. Смириться с тем, что «так нужно» я не мог. Проживая в своей квартире, я не имел никаких шансов, чтобы обезопасить свою жизнь от её выдумок. В квартире должен был находиться кто-то ещё на вполне законных основаниях. Я нуждался в преграде, но не знал, как отгородиться.

Вынося мусор, увидел на помойке старого кота. Он лениво тёрся о мусорный бак, и я, схватив его за шкирку, закинул к себе в ведро. Он злобно мяукнул и больше не издавал звуков. Принёс домой и бросил в ванную. Кот не шевелился. Подумал, что он уже сдох, но когда включил холодную воду, кот начал гонять по кругу как ошпаренный. Эмма Филипповна пришла с работы и, увидев кота, взбунтовалась тем, что у него неподобающе свисают яйца. Ночью она хотела их отрезать. Подкрадываясь с ножницами к спящему коту, она так близко подставила своё очкастое лицо, что кот, заслышав подозрительные шорохи, отмахнулся от первого же предмета, которым и была Эмма Филипповна. Он вцепился когтями в её лицо, оставив на нём кровавые полоски. С этого момента Эмма Филипповна начала бояться кота, и в наших разговорах ни разу его не упоминала.
Как-то она устроила себе недельный праздник разврата. По двое, по трое к ней приходили студенты и сексуально имели её. За это она тут же ставила зачёты. В ней перебывали все парни с курса, заходили даже две девушки. Напившись, она спрашивала кота, не хочет ли он побаловать её. Почуяв неладное, кот повторно кинулся ей на лицо. А в доме так и нечего было есть. Я голодал. У меня кружилась голова, и болел желудок.

Придя домой со школы, почувствовал запах жареного мяса, витающий по квартире. Давно не ел мяса и, не вымыв рук, ворвался в кухню, кинувшись на горячую сковородку. Эмма Филипповна отстранила меня, выложив мясо на тарелку. За считанные секунды я почти съел большой кусок и оставшимся хотел угостить кота. Он не отозвался. «Убежал, — печально произнесла Эмма Филипповна. – Через форточку». Она положила мне ещё мяса и потрепала по голове. Я ел и думал о том, где сейчас кот. Мой желудок насыщался, и мысли о коте стали тревожить ещё больше. Я вглядывался в мясо и кости и понимал, что съел кота. Просто очень хотелось есть. Я даже не бросился с кулаками на Эмму Филипповну, наверное, не имел права, зачем-то сказав ей «спасибо».

Новый год отмечал на улице. Девушка Валерия некрасивая, с неправильным ртом. На три года старше меня. Похожа на мальчика. У неё чуть вздёрнутый нос и большие кроличьи зубы, которыми она закусывает фильтр сигареты. Смешно подмигивает глазом. Прежде всего привлекли уши, они не спрятаны волосами как у остальных девушек. Неправда, что целоваться с курящей девушкой противно — я чувствовал необходимость в употреблении никотина, но курить не хотел, а если за меня это делал кто-то другой, то для чего я бы стал отказывать другому в поцелуях.
Видел, что Виталик обижался, глядя на то, как я заигрывал с Валерией. Пьяный пояснял: «Но она же совсем как мужчина». И тут же поцеловал его в губы. Он засунул в мой рот свой язык и крепко обнял, не желая отпускать. Я беспокоился о том, что подумают люди, но активно соприкасался своим языком с его шарящим. Когда он отпустил меня, на радостях сказал, что окончу девять классов и женюсь на Валерии. Известил громко на всю «ёлку». Она тоже слышала и обозвала «е.банутым». От радости упал в сугроб.
Повсюду шёл снег. Я открывал рот и снежинки падали в рот, я закрывал глаза и снежинки падали на глаза, я открывал глаза, и снежинки переставали на них падать. Представлял себя находящимся в большом сувенирном стеклянном шаре, в котором расположен весь этот мир, и что, если шар кто-нибудь перевернёт, я отпружинюсь от неба и возвращусь обратно на землю. Так мне было хорошо.

Постепенно моя слава онаниста ушла в забвение. От обиды даже перестал этим заниматься. Но и к Валерии не прикасался. Зато Эмма Филипповна не давала мне прохода. После смерти Ивана Филипповича она почувствовала себя всевластной и постоянно унижалась. Как-то я послал её на «х.уй». А она встала передо мной на колени и просила прощения. Прицепившись к моей ноге, ползала по полу. Я некоторое время волочил её, а потом дал другой ногой по голове. Она не прекращала взывать. Тогда я отымел её.
Я смутно представлял себе, что делаю в этой жизни. Я не мог отделить лишнее от истинного и сказать, куда точно я бы не сунулся. Приходилось испытывать всё, чтобы громко произнести «да» и резко «нет». Я один и мне неоткуда ждать помощи. Вы скажете, что я глупец!? А я вам отвечу, что я один из сотни таких как вы, а сотня таких как я ничем не отличается от вас. Кто объяснит мне, что нужно именно мне? Вы расскажете, что волнует вас, а я плюну на ваши дела, и они утонут! Вы не имеете никакого права ненавидеть меня, а я уважать вас! Вы не можете любить, а я умею! Вы готовы убивать, но всегда унижаете! Вы ничего не можете противопоставить себе, я противопоставляю вас! В конце концов, мы созданы друг для друга из костей и мяса, и ничего здесь не поправишь!
Я знал, что Эмме Филипповне была нужна квартира, и поэтому она во всём мне потакала. С того момента, как у меня произошло с ней соитие, мы начали жить в качестве любовников… нет, скорее даже, как муж с женой. Она стала живехонькой и обещала устроить моё будущее. А я позволял себе всё, что захочу. Один раз специально вылил кипяток из чашки ей на живот, видневшийся через незастёгнутый халат. Живот распух волдырём. В этот же вечер заставил её совокупляться. Я нажимал на волдырь – она стонала. Я велел ей кричать – она не сопротивлялась. Каждый день молила Бога о том, чтобы я её не бросил. Слышал, как в молитвы она вставляла свои фразы. Додумалась купить икону и молиться на неё. Она становилась перед Христом на колени и долго выпрашивала себе счастья. Я отнял икону и снёс в подвал, запретив молиться, хотя догадывался, что будет молиться про себя. Посмотрел на Христа. Жалко. Такой же худенький, как и я, и сволочи всякие к нему обращаются. Кому из нас хуже? Вот у него написано: «Заповедь новую даю вам да любите друг друга: якоже возлюбих вы да и вы любите себе больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положет за други своя». За Виталика я бы мог положить душу, а на остальных я могу только х.уй забить. Спрятал икону в коробку из-под ёлочных игрушек, запихнул подальше, и чтобы Эмма Филипповна не обнаружила, заставил банками с маринованными помидорами.

Последний девятый класс. Решительным образом всё надоело. Прежде всего устал от самого себя. Виталий занимался спортом, ходил на борьбу. Рассказывал, что в секции много интересных парней, но все они не те. Свою кандидатуру я умолчал, не хотел лишний раз навязываться – попросту боялся отпугнуть. Дорожил своим лучшим и единственным другом, стремясь сделать всё возможное, чтобы ему было легче, чем мне.
После первого урока собирался свалить домой. Ускоренно шагая по школьной спортивной площадке, я пересёкся с директором. Он был пьян и просил прощения за то, что рассекретил мои занятия онанизмом. Признался, что и сам занимался этим в детстве, правда, находясь в кустах и наблюдая за тем, как молодая школьная повариха сидела возле служебного входа в столовую, растопырив жирные ляжки. Директор, смакуя каждую деталь, как заправский художник, обрисовал весь процесс фантастических объятий целюлитных ляжек. Даже жену себе он искал обязательно с целюлитом. Долго искать не пришлось – она сама его нашла. Сейчас он её ненавидит, потому что она забывала хрюкать во время секса, и это его очень расстроило. Предложил мне выпить.
Мы отправились к киоскам, где пили разливное пиво из широких пластиковых стаканчиков. Допив второй стакан, он вдруг засуетился. «За мной идёт слежка», — по-шпионски произносил он и, взяв меня за руку, повёл в неизвестность.
По дороге мы поймали такси и поехали на реку. По приезду обнаружилось, что у директора не было денег, чтобы расплатиться, и он уже собрался бежать, но таксист, достав из-под сиденья монтировку, перебил директору рёбра. Пока он бил директора по почкам, я вытащил из-под козырька внутри машины все деньги таксиста и швырнул нужную сумму ему в морду. Таксист уехал, а у меня в руках оставалась, вероятно, месячная зарплата директора. Директор стонал, звал какую-то Люсю. Я остановил попутку и занёс директора в салон. В пути директор сказал, что чувствует себя превосходно и от медицинских учреждений отказывается, потому как, по его словам, все медсёстры – б.ляди, разносящие трихомониаз. Куда я ещё мог помочь попасть директору как не на его законное рабочее место?
Давно закончился шестой урок – учителя шли домой, а машина остановилась, и я, взвалив руку директора на своё плечо, повёл его на работу. Мы были под одним большим объективом. Тащил пьяного избитого директора, и никто не посмел обвинить меня в том, что я прогулял пять уроков. Однако вышестоящие органы приняли соответствующие меры. Меня и директора выгнали со школы. Директора положили в больницу, но он не помнил почему, а я помнил всё и ни в одну нормальную школу с такой характеристикой меня не брали. Поэтому отдал документы в школу для умственно отсталых. Оставалось проучиться два месяца, а я так и не определился чем буду заниматься дальше.
День выпускного. Убежал ото всех. Сидел на пригорке возле речки, на том месте, где мы рукоблудили с Виталиком.
Я не хотел ничего другого, не хотел вынужденной ответственности, самоконтроля, делать первые шаги навстречу кому-то, угождать ради того, чтобы не разозлить… уступать.
Завтра уступило само, и оно не началось таким, каким я его представлял. К счастью, ничего не изменилось. Теперь оставалась только одна дата – день моего рождения, после которого не могло быть никаких препирательств перед жизнью. Либо я, либо она.

Как раз сегодня наступил день моего рождения. С утра я вспоминал всё, что происходило со мной с того момента, как моё сознание отделилось от мира. Первое воспоминание о деревни подтолкнуло уйти из дома. Подтолкнуло, и я покатился в подвал с рюкзаком, набитым вещами. Пригласил отметить новоселье Виталика. Он не знал, что у меня день рождения, поэтому надулся, когда я, показав бутылку водки, сказал, что мне семнадцать. Он произнёс речь, и мы выпили по первой. После неё он сказал, что у меня нет никакого дня рождения, и что я всё наврал. Я не обижаюсь, я пьян, и мне уже всё равно у кого сегодня праздник. Подхожу к нему вплотную, обнимаю за плечи. Спускаюсь вниз, становлюсь на колени, затем расстегиваю ремень и снимаю с него брюки. Знаю, что он ждал этого. Виталик был самым настоящим геем, а я нет, но это не помешало мне вставить ему в попу палец и полностью заглотить член, а у самого смятение и уже вроде бы не прежний я, но знаю, что ему нравится. Предполагаю, что обзовёт меня «х.уесосом» и «п.идорасом». Чувствую, как его член распрямился и подошёл мне к горлу. Начинаю медленно посасывать и думать, кто же я на самом деле. Плачу от счастья, собрался с мыслью – я не педераст. Виталик кончил и после, обозвав меня «педерастом», пошатавшись, выбежал на улицу.
Начало новой жизни. Я засмеялся и тоже вылез из подвала. Солнечный свет ярко слепил глаза. Где-то вдали, по скопившимся сизым тучам, определил, что скоро пойдёт дождь. Духота пробралась в горло.
На балкон вышла сонная Эмма Филипповна. Неожиданно увидев её, я резко развернулся и спрятался за углом дома. Ну и что теперь? Что я могу ещё сделать против себя? Остаётся лишь вернуться домой…

2 часть

В поисках героя для новой жизни

Скрипя зубами, я вернулся домой. Сонная Эмма Филипповна поздравила меня с днём рождения. Она испекла торт и намекнула, что мне в скором времени придётся поступать в её техникум. Но в техникум не хотел. Скорее даже не в техникум, а под её руководство. От того всю ночь не спал. Думал. Неужели я буду продолжать существование подобным образом? Решил уехать куда-нибудь. Собрал кое-какие вещи, взял денег. И утром под предлогом «сейчас вернусь» уехал в соседний с нашим город. В соображении где жить – подал документы в училище, зная, что иногородним предоставляется общежитие. В соображении, что покушать – прямо на этом же вокзале, откуда я вышел из поезда – ночью разгружал вагоны. Оказалось, что все вагоны разгружали иногородцы. По большей части это были представители будущей технической интеллигенции и один парень из моего училища. Ночью летом, хотя и было тепло, он отчего – то надевал зелёную шапку, свисавшую как раскрученный презерватив с бомбончиком на конце. Бычья шея при высоком росте и широких плечах делали его похожим на героя нашего времени. Я это понял только тогда, когда других, тянущих на героев, поблизости не оказалось. И плевать на зелёную гандонью шапку, когда вокруг да около ходят в каких-то бандитских кепках и спортивных костюмах. Этот же ходил в благородном белом свитере с вырезом до груди и серых шерстяных брюках с расклешенным, как у моряков, низом. Как потом узнал, его звали Игорь. Лично спросить постеснялся, и сам он был неразговорчив и горд, как мешок с белым сахаром. Пришлось узнавать у болтливых студентов. Болтливые поведали мне, что Игорь сидел на малолетке за кражу. И поэтому его надо держаться стороной. Ой, какая чушь! – подумал я тогда. – Сидеть за кражу на малолетке. Покажите мне того, кто вообще ни разу ничего не украл, даже самый пустяк. Болтуны. Буду держаться рядом с Игорем, — сказал я себе.
Эмма Филипповна не особо беспокоилась по поводу моего отъезда. В окне разыскиваемых я не висел. И в училище ничего о моём перемещении из одного города в другой не спрашивали. Неужели я и впрямь никому не был нужен? А Виталик, чем он занят? Эти мысли изрядно мешали. Хотелось скорее переключиться на новых людей. Поэтому попросил коменданта общежития, чтобы Игоря перевели ко мне в комнату. Игорь вошёл и сказал: «Здорова!» Моя кисть чуть не треснула в его рукопожатии. Я освободил ему своё место у окна.
Единственная отрицательная черта Игоря заключалась в том, что он постоянно чавкал, в особенности, когда пил чай с сухарями. Случалось это по вечерам, перед отходом на вокзал. Меня это раздражало, и я в неосмысленных порывах на всю громкость включал музыку. Следом раздавались удары по стене со стороны соседей. Оказывалось, что моя музыка забивает их музыку. Словом никто не учился, но все слушали мелодии и ритмы зарубежной и отечественной эстрады.
Досыпал после работы остаток утра – приснилась деревня. Красивая. В пшенице, в яблонях и вишнях с длинной и неширокой речкой. Как ясно мне было во сне! Полная чаша надежд приблизилась к моим губам. Её требовалось наклонить для того, чтобы выпить. Но я не чувствовал рук, вероятно от тяжелого физического труда. Тогда чаша воспарила ввысь и скрылась за белым далёким облаком. Я проснулся. То утро показалось мне таким же сном. Несмотря на ранние часы на улице стояла жара, а воздух после дождя был удушлив. Ленно продирая глаза, я неохотно поднялся с кровати. И сразу же мой взгляд упал на него. Игорь спал без одеяла. Нет, меня не смутило то, что он спал без одеяла. А привлекло, иначе нельзя и сказать, другое. У Игоря была эрекция. Весьма сильная. И через небольшую дырочку в синих трусах виднелась его красная плоть. Я не знал, что делать. Я не мог сдвинуться с места и вспомнил Виталика. Сам того не ожидая, заметил, что у меня начинает подниматься. Отвернувшись и второпях надев штаны, прошмыгнул в душ и встал под холодную воду. Вода смыла пришедшие внезапно мысли и подавила сопутствующие им инстинкты.
Когда я вернулся в комнату, Игорь уже не спал. Он лежал на боку, прикрытый одеялом, и только испуганно дёрнул головой, на скрежет двери
-Ты? – спросил он и резко вытащил руку из-под одеяла.
Я ничего не ответил и продолжал наблюдать за ним. Рука, на которой он лежал, оставалась прикрытой, а плечо подёргивалось. В эти минуты Игорь был особенно словоохотлив. А я не мог сосредоточиться на его рассказе. Он что-то там делал, и я это видел. Он глубоко дышал, и приятное улыбающееся выражение не сходило с его лица, хотя он и рассказывал о бомбёжке английской флотилии в ходе второй мировой войны. Я быстро заправил кровать и, понимая, чем всё это закончится, ушёл на кухню, готовить завтрак.
На кухне услышал, как в нашей комнате что-то свалилось и громыхнуло. Оказалось, что с кровати упал Игорь и повредил себе колено. Он был весьма расстроен. И то ли оттого, что колено ныло от боли, либо по какой-то другой причине он съел больше обычного. Ел по-собачьи жадно и, торопясь, как будто думал, что еду отберут. Я хотел уйти в училище раньше него, но он попросил подождать. И мы ушли вместе.
По дороге Игорь много говорил, а я молчал. Придерживал его за локоть — он хромал, как случайно выживший после бомбёжки английской флотилии. Мы словно поменялись ролями. Теперь этот герой нуждался в моей помощи. Но мне было не до Игоря. Там, в стенах сего благородного заведения, меня ждала она. Нина. Её широкий лоб был сплошь усыпан мелкими прыщами. Голова её была значительно больше, чем у остальных девочек. Нина отличалась умом и стеснительностью. Она стыдилась выдавливать свои прыщи. И после второго свидания я предложил ей свою помощь в этом деле. Она пригласила меня к себе домой.
-А кем работают твои родители? – поинтересовался я.
-Мама – врач, папа – юрист.
Неплохо, подумал я. Полная семья. А дочь учится на крановщицу.
-А почему ты не пошла в юридический или медицинский?
-В кране меня не видно, — отвечала она, сквозь сиплость в голосе, которая бывает только от стеснительности.
Она робко подавала вид влюблённости. Ну а я держался нейтралитета в выражении эмоций. Несомненно, она была в меня влюблена. Это проявлялось если не в словах, то в подарках, которые она преподносила. И хотя это были всякие безделушки, я знал, что на большие чувства она не способна. Поэтому сразу перешёл к её прыщам у неё на квартире. Для этого требовались всего лишь иголка и одеколон.
В тот момент, когда я выдавливал прыщик, она жмурила глаза и попискивала что-то похожее на «Ой». На ресницах появлялась капелька слезы. И в конце всей процедуры мой рукав можно было выжимать. После этой операции лоб её становился красным и немного опухшим, отчего голова походила на голову одной французской аристократки. В детстве ей специально стягивали голову бинтами, чтобы кости лба были выпуклыми. Но кто знал, что я дружу с аристократкой. Она и сама не знала, кто есть на самом деле, ну уж никак не крановщица, тягающая на заводе болванки.

В период обучения в училище у нас с Игорем появилось хобби. П.издить флаги РФ с различных государственных учреждений и обвешивать ими стены нашей комнаты. Происходило это следующим образом. После ночной разгрузки мы направлялись к зданию какого-нибудь казначейства или налоговой. Возле шпиля я наклонялся, Игорь же становился мне на спину. Потом, как на масленице, забирался вверх и, сняв флаг, соскальзывал вниз подобно пожарному. Следом за нами бежала охрана, а мы, соответственно, убегали. И через чёрный ход общежития, замок на который мы повесили свой, вальяжно и устало поднимались на этаж.
Мы обвесили флагами все стены в комнате, но для потолка нам не хватало одного флага. Флага со здания городского совета депутатов, которое к тому же постоянно находилось под охраной двух товарищей с оружием. Для Игоря достать этот флаг было делом чести и главной задачей всей жизни. Поэтому он решил отложить это дело до предвыпускной поры и за это время тщательно обдумать план действия. Я знал, что рано или поздно он осуществит свою задумку. Но меня это ничуть не забавляло. Думал о большем. Меня беспокоило будущее. Будущее, в котором я – один, подвязанный мнимой свободой, скитаюсь из одного общежития в другое в надежде выиграть у этой жизни больше, чем электрогазосварщика. Нет, всё не так уж плохо, тем более, что после училища собирался проситься на флот. К кораблям это не имело никакого отношения. Три года неведения я с радостью готов променять на три года беспечной жизни, ежедневно, по несколько раз, драя палубу. И кто смог бы мне помешать осуществить это?
Такие умельцы нашлись. Игорь не обдумал до конца план своих действий, и уже через неделю мы пошли брать «депутатов». Игорь прострелили спину. Но он успел передать мне флаг. Сам ещё некоторое время шёл, а я убегал, слыша, как он повалился на асфальт. Бежал быстрее леопарда, перепрыгивая через кусты и сбивая кроссовками кое-где разбросанные кирпичи. Когда понял, что погоня прекратилась, мои ноги подкосились сами собой. Такого темпа бега организм не выдержал, и меня вырвало прямо на флаг. Единственное, что я хотел, это свернуться, как в детстве, калачиком на сидении разобранного трактора и уснуть забвенным сном. Но прийти в себя не удавалось. Нервно оглядывался по сторонам в ожидании преследования. Только понял, что нахожусь на детской площадке с заблёванным флагом РФ. Проснулись животные инстинкты: руками рыл яму в песке, смешанном с землёй, чтобы закопать в ней флаг.
Закопав, более менее пришёл в чувства. Но как выбраться из этой местности не знал. Дойдя до ближайшего двора, лёг на лавочку в беседке и сразу же уснул.

2

На следующий день я не пошёл на занятия. Прятал оставшиеся флаги. Игорь мог расколоться, и тогда они нагрянули бы сюда с обыском. Сжечь тряпки было проще простого, что и сделал в ангаре заброшенного пустующего склада. Но с обыском никто не приходил, и тогда я заволновался ещё больше. Взяв у соседей отдалённо приличную одежду, кепку и чёрные очки, отправился к зданию городского совета депутатов. Ещё издали увидел на сухом сером асфальте мокрое тёмное пятно и, развернувшись, пошёл обратно. Комендант и преподаватели забеспокоились: «Где Игорь?» «Куда уехал?». Его никто не искал. А через неделю выяснилось, что Игорь умер. Ему прострелили почку. Приезжали его родители, договаривались о похоронах на местном кладбище. Не было денег на перевозку домой. Я отдал всё, что откладывал, и тело Игоря увезли. Меня приглашали на похороны, а затем на поминки, но я отказался от того и от другого. Устал от смертей. Хотелось запомнить его героем, передающим бело-сине-красную эстафетную тряпочку. Ведь я даже не видел его сраженного пулей. А только слышал героическое падение, разнёсшееся мощной звуковой волной по всем кварталам, подгоняющей меня умчаться от лютой расправы. Никогда ещё я не чувствовал такой скуки. Одногруппники спрашивали: «Что ты такой угрюмый?», а я им отвечал: «Да и идите вы все в жопу!» Даже ел кое-как. Не хотелось готовить. И не без того уставшие от тяжёлых ящиков и мешков руки опустились. К счастью у меня была Нина. С тех пор, как выдавил ей прыщи, она заметно похорошела. Стала красить губы и носить серьги-кольца. На неё перестали обращать внимание, потому что она слилась с коллективом, хотя прыщи появлялись, и я безвозмездно продолжал выдавливать их. Нина проявляла ко мне больше внимания с тех пор как погиб Игорь. Она подкармливала меня, когда родителей не было дома. Родители были против моих отношений с Ниной, и каждая случайная встреча с ними превращалась в дискуссию с порыванием вещей и битьём посуды. К примеру, её отец интересовался: «А каковы твои жизненные перспективы?»
Он думал, что я намеревался жениться на его дочери, и, может быть, он этого хотел в связи с тем, что вопрос этот выскакивал из его уст неоднократно. Но я не собирался брать его дочь в жены. И обманывал его по-менеджерски: «Буду добиваться карьерного роста и прибыли». Мать Нины радостно кудахтала, когда я отвечал подобным образом, а отец, вынимал из меня всю подноготную о ранее проведённых годах жизни. Естественно всего я не рассказал.
Между собой называли меня «сиротой». Мать давала два червонца на сигареты, хотя я не курил. Нине пришлось соврать, что курю. Иначе моё существование было бы и вовсе безрадостным.

Возвращаясь от Нины, решил прогуляться по парку. Видел, как милиционеры опорожняются в кустах. Может быть за это спустя две минуты они меня задержали.
-Ты почему смотрел? — спросили они, заломив мне руки.
А что я им мог ответить? Я и не знал ответа на этот вопрос. Даже под дулом Петровской пушки я бы не сообразил, зачем смотрят люди.
Не дождавшись ответа, они ударили меня пару раз по спине и отпустили. Шёл по аллее и плакал. Ну за что, суки?! Ну зачем вам понадобилось меня бить?! Мрази ебливые! Затем вспомнил мать. Она запрещала плакать и била ремнём, если замечала слёзы на моем лице. Стало просто невыносимо жить на этом свете. Где есть место подвигу, но нет места его создателю. Я решил утопиться. Сначала в вине, а потом в реке.
Зловонный кабак с порога выбросил мысли о самоубийстве взглядом на пол вместе с рюмками каких-то бандитов и разбил их вдребезги. Бандиты ещё немного подрались и вынесли одного за руки к выходу. Возможно, они его убили. Так думал я, когда, изрядно напившись, направился к реке.
23.00. На понтонном мосту сидели рыбаки. Настроив поплавки на желтый диск луны, они ловили мелких окуней. Я снял обувь и положил её под лавочку. Сам же в одежде поплыл к другому берегу, ни о чём не думая и не отвлекаясь на рыбачье «б.лядь».
Пока доплыл — изрядно промок, но также изрядно и протрезвел. Если бы между деревьями не горел костерок, я поплыл бы обратно и точно поставил памятник «холодной воде». Но костерок горел, и вокруг него мельтешили люди. В люди! Знакомая дрожь пробежала по телу, ногу слегка стянула судорога. Возле костра трое насиловали женщину. Сразу и не понял, живая она была или мёртвая. Её голова качалась в такт с движениями мужчин, а сама она не то что не кричала, но и не стонала. У костра увидел наколки на их руках и понял, что это зэки.
-Ты будешь? — обратился ко мне один из них.
Мне было всё равно: буду я или нет. Я хотел всего-навсего погреться возле костра, а не возле искалеченной до потери сознания женщины. Сказал, что меня избили и бросили в реку. Они охотно поверили. Угостили консервами и портвейном. Я съел и выпил. На всякий случай соврал, что вдоль берега шустрит милицейский УАЗик. Они вняли предупреждению и задвигались быстрее.
-Теперь твоя очередь, братан! – сказали они, заправляя майки в штаны.
-Нет, — ответил я. – Только после вас.
-Нормальный пацан, — сказал один другому и снова снял штаны.
Однако вышел конфликт. Зэки не хотели уступать друг другу, и каждый намеревался совершить это первым, пока не наступит «шухер». В уже назревающей драке я вмешался в спор и предложил идти в порядке срока отсидки каждого, т. е. Первым идёт тот, кто больше всех отсидел.
-Толковый фраерок, — сказал один другому. А тот другой, пока самый долгосидящий совершал повторное действо, уговаривал меня пойти с ними ограбить ларёк. Но с меня было достаточно флагов и поэтому я вежливо отказался.
В это время на понтоне послышались громкие и быстрые шаги. Вызвался посмотреть кто это. Это был пьяный рыбак, споткнувшийся о дощечку в мосту.
-Менты! — крикнул я нарочно, и зэки убежали глубоко в посадки.
Я остался один. Почти один. Взял горящую палку из костра и подошёл к женщине. Не знал, мертва ли она была или без сознания, но глаза её были закрыты, хотя мне хотелось верить в последнее. На обнажённом плече я увидел лесбийскую наколку. И сразу же понял, что её убили. Была ли она зэчкой? И никогда не узнаю, что стало с её телом после того, как я ушёл из этого места. Уйти подтолкнула боязнь остаться равнодушным. Я не мог ненавидеть, но и не могло мне всё это нравиться.

3

Разгрузка мешков с воблой проходила по обычному сценарию. Никакого драматизма и накала страстей. Техническая интеллигенция в этот день была выпимша с первого и до последнего человека. Самый длинный и неказистый из них – Валентин – успевал в перебежках от склада и до вагона прихлёбывать пивко. Левая часть вокзала несла перегаром и рыбьим запахом подъездной мочи. Но спектакль разыгрался уже после. Когда студентики, нажравшись воблы, захотели пить. А пить захотели непременно пива и непременно самого баварского. В круглосуточном буфете такого пива не было. Студенты об этом не знали, и я тоже не знал, поэтому от нечего делать, как дурак, поплёлся за ними.
Буфетчицу звали Тамарой. И как все буфетчицы, Тамара была рыжей и одинокой, хотя и избалованной вниманием. Местные стрелочники поговаривали, что много лет назад Тамара была самой видной и эффектной женщиной города. Но молодые технари, вероятно, забыли об этом. Зайдя в буфет, они услышали бравый окрик Тамары, которая по-генеральски приказала нам выстроиться в линию. Мы повиновались, а Тамара, вместо того, чтобы принести нам пива, легла на стол и, задрав подол, сняла трусы. Равнодушная линия окончательно поникла и развернулась к выходу.
-Стоять! – безнадёжно скомандовала Тамара. – Хлопцы, тело-то обуздайте!
Не спеша мы вышли из буфета, проклинаемые неистовой Тамарой. Издали мчался Московский поезд. Тамара выбежала на улицу, надела трусы и послала Артёма на х.уй. Теперь мы знали, в кого она была влюблена. И все знали. Возможно, что и пассажиры поезда «Москва-Адлер» владели такой информацией. Но только поезд притормозил тем ранним утром с протяжным скрипом. Казалось, что он так никогда не остановится, а будет скользить по рельсам до самого Адлера. Но поезд остановился точно перед нами. В дверях показались проводницы в синеньких костюмах, больше похожих на прокурорские, а за ними появились сонные пассажиры. Их было немного. Но все прилично одетые. Здóрово! – подумал я тогда. – Накоплю денег и непременно поеду этим поездом, чтобы на каждой остановке выходить в белом костюме, раздражая внешним лоском собравшихся на перроне зевак. Ради этого готов был не спать все 24 часа.
Пока я об этом рассуждал, мои напарники отчего-то засуетились. Иван Сергеевич, аспирант факультета стали и сплавов, толкнул меня в бок.
-Смотри, это же С.Б.
-Актёр?! – уточнил я.
Иван Сергеевич ничего не ответил, а только академически пискнул, как мышка, и стал щипать от радости своих коллег.
Да. Это был он. Начинающий актёр 20 века, и как я потом понял – величайший двадцать первого. Новый герой. Те роли, которые он играл были подлинно героическими. Рубаха парень и галантный джентльмен. Таким хотел видеть и себя. Но пока мог только через него. Он шел к заказному автобусу. Удалось осознать, что ещё пара секунд, и я могу лишиться хоть какой-то призрачной надежды. Устремился к автобусу, слыша как позади кричали: «Куда?!» и чмокали губами.
С.Б. не успел войти в автобус. Сначала он пропустил в салон всех дам и, собираясь занести ногу на ступеньку, был остановлен мной.
-С., постойте, — я остановил его словом, но что сказать дальше не знал. – Я не знаю как вам сказать, — продолжил я. – Мне очень понравился ваш последний фильм. Вернее, как вы сыграли…
Он не дал мне договорить и, похоже, всё знал сам.
-Постарайся одеться вечером поприличнее и возьми паспорт, — сказал он. Спросив мою фамилию, он попросил у администратора пропустить меня на вечерний спектакль. Из окна автобуса высунулась тоненькая женская рука. Между пальцами она держала листочек. Дрожа от волнения, боялся взять эту бумажку. Но женщина сказала, чтобы я не стеснялся и взял. Так и сделал, но стесняться не перестал. Автобус уехал, а я остался стоять неподвижно с этим листком и рукой, согнутой в локте. Меня обступили жужжащие напарники. Они выхватили листок и, отнимая его друг у друга, со словами «вот повезло», разглядывали со всех сторон, как будто в руках у них оказался чек на тысячу долларов. Мне было наплевать на их внимание. В голове кружилась единственная фраза С.Б., произнесённая в мой адрес, и та застенчивость, которая охватила огненными щеками и дрожью в суставах. Отчего же я раньше не был таким застенчивым? — думалось мне. И сам же отвечал, что «ухватившись за хвост надежды, нельзя не проявить всех своих слабостей». Да, я героически слаб, и слаб от геройств. Ведь я ещё не определил, что хочу от С.Б. В призрачной перспективе мне грезилось одно, чтобы С.Б. вышел на сцену и, указав на меня пальцем, сказал бы: «Вот он!» И тогда всё наладится, всё пойдёт как нельзя лучше. Внимание. И тайна. Судьба состоит из этих элементов.
Но судьба моя оказалась в руках у Ивана Сергеевича. Он пояснил, что по старшинству на спектакль должен пойти он. Зная характер и паскудство, заложенное в Иване Сергеевиче от природы, всё же решился и ударил его по мошонке. После чего листочек опять перешёл в мои руки. Остальные технические вундеркинды были посланы мною на х.уй. Всё это я сопроводил жестом от руки и заявлением, что больше никогда не вернусь разгружать вагоны. Только в общежитии достал листок и увидел на нём печать и женскую фамилию. Путёвка в жизнь была мне обеспечена, несмотря на то, что за соседский костюм пришлось чистить картошку и бежать за бутылкой. За галстук – другой сосед потребовал, чтобы я набил морду тому соседу, у которого брал костюм. Но морду бить не пришлось. По договорённости, ещё за одну бутылку, сосед сам ударился о дверной косяк лицом.
Вечером начался спектакль. При полном аншлаге меня посадили на стул в третьем ряду. Расстояние до сцены было небольшим, и я отчётливо видел мимику и глубину переживаний С.Б. Его белые короткие, но по-своему толстые пальцы, его русые подкрашенные волосы, переливающиеся под светом софитов. И пронзительно бархатный мужественный голос. Всё это казалось не человеческим, не тем, что я привык видеть каждый день. Ангел спустился на землю, и я должен был поговорить с ним. Сам спектакль не столь меня заинтересовал. Я не запомнил, как он назывался, и что играли актёры. Только движения.
После пошёл в гримерную к С.Б. Меня не пропускали. Сначала плотная стена журналистов, а когда она была преодолена – сама гримёрша. Попросил её передать С.Б. листок, данный мне с утра. Через пару секунд я стоял перед С.Б. с вновь возникшим смущением и вырывавшимся наружу волнением. С.Б. стирал с лица белило, и мне казалось, что я задыхаюсь от самого процесса сопричастности с интимным миром актёра. Стоял и смотрел на своё отражение в зеркале и на отражение в зеркале С.Б., сидевшего ко мне несколько спиной. От смущения не мог больше никуда смотреть как только на своё отражение. Отложив испачканную в гриме салфетку, С.Б. закурил. Запах дорогих сигарет. Понял это потому, что раньше никогда не ощущал такого запаха. Он развернулся ко мне на стуле и оглядел с головы до ног так, как будто бы собирался меня купить.
-Чего ты хочешь? — спросил он.
А я ничего не смог ответить. Закружилась голова. Зазвенело в ушах. Не выпуская дыма, он бросил в блюдце сигарету и, вскочив со стула, обхватил моё внезапно ослабшее тело. Я обнял его за плечи. Ощущал себя Анной Карениной и от стыда готов был броситься под поезд. Но внезапно стыд куда-то исчез. Его голубые испуганные глаза впились в меня. А мои – прилипли к его губам. Я подтянулся на его плечах и отдал свой лёгкий поцелуй. С.Б. напрягся. Он дёрнул меня за холку и принялся облизывать шею. Приятно. Сердце билось как никогда раньше.
С.Б. посадил меня на стул, и закрыл дверь на шпингалет. Его актёрские брюки от костюма 19 века были спущены, а пах оказался возле моего лица.

Сказал, что провожу его до поезда. Он согласился и снова закурил с выражением то ли равнодушия, то ли блаженства. Растрепанный, но успокоившийся, я вышел из гримёрки. Ряд журналистов за то время, пока я был внутри нисколько не поредел. Кое-кто сфотографировал меня и попросил рассказать, что я делал там. Ответ, что я помощник гримёра их не заинтересовал, и они продолжили лепетать и ждать.
Проходя мимо курилки, увидел ту руку, протягивавшую листочек из автобуса с фамилией и штампом. В этот раз пальцы сжимали фильтр сигареты. Обладательница руки, худая и черноволосая девушка, сразу же узнала меня и предложила пройти в буфет, дабы чего-нибудь перекусить. Только подумать каким вниманием я был наделён! Однако вскоре расстроился, когда, оставив меня одного в буфете с парой бутербродов и чаем, администратор ушла, не сказав куда, просто: «Я пошла». Так и не понял, зачем она меня привела сюда. Но есть и вправду хотелось. Когда попросил буфете ещё и шампанское, то послали ко всем чертям и опозоренный перед публикой, я вынужден был удалиться.
На вокзале рассказал С.Б. вкратце историю своей жизни.
«Не знаю, что я могу сделать для тебя, — сказал он с пониманием. – Если бы ты жил в Москве…»
Дальше я и сам всё понял. Вот он новый ориентир. Москва. Город-герой. Город героев. Теперь я не мог думать ни о чём-то другом, кроме как о Москве.
«Я обязательно выберусь», — пообещал я С.Б. И он, приобняв меня на прощание, зашёл в поезд. Из вагона он помахал рукой. Заметил на его пальце обручальное кольцо. Москва. Понял, что Москва для меня был призрачной многоликой, а теперь далёкой неосуществимой мечтой.
Со своими проблемами вновь пришёл к Нине. В это время её родители смотрели «Что? Где? Когда?» Геннадий Петрович крикнул мне прямо с порога: «Ты не знаешь, случаем, какое дерево было священным при дворе фараона Аменхатеба?». Какие, к чёрту, сейчас могли быть деревья! И поэтому, когда Нина вошла в коридор, я ответил: «Отъ.ебитесь от меня со своими деревьями!»
В зале упала табуретка, на которую Геннадий Петрович поставил ноги. Послышалось ойканье матери, за ним стук по батареям соседей снизу. Геннадий Петрович не сразу сориентировался куда идти: то ли ко мне, то ли к батарее. Но выключив телевизор, всё-таки подошёл ко мне.
«Ну знаешь…» — сказал он. И стал точь-в-точь похожим на меня, когда я в гримёрке стоял перед вытирающим грим С.Б. Только я не был таким злым, и не засовывал руки в карманы трико.
— Мать! — окрикнул он жену. Из зала мигом вышла гусыня-мать Нины.
— Нечего сказать?! — ответил я на их ойканье. И мы с Ниной прошли к ней в комнату.
Если не считать того, что мы разговаривали с Ниной, в квартире установилась тишина. Я не знал, чем занимались там её родители. Вероятно, молча сидели перед отключенным телевизором. Нина не спрашивала, зачем я пришёл к ней, но с тем, чтобы положить на тумбочку вату с иголкой она не промедлила. У неё появился ещё один прыщ. И пока занимался с ним, рассказал ей о происшедшем сегодня со мной. В результате чего был изгнан. Обиделась на то, что я не взял её с собой на спектакль. С.Б. был её любимым актёром. Произошедшее в гримёрке её нисколько не затронуло. Похоже, она ничего не хотела слушать и сам факт одного спектакля, на который она так и не попала, был запредельной историей. Больше мы с ней не встречались.

Между тем приближалась вторая половина ноября. А у меня не было тёплой одежды. Вся она осталась дома, но возвращаться я не собирался, и, похоже, она была бы мне маловата. Удивительно быстро я окреп и вырос за эти полгода. К тому же не работал. После случившегося на разгрузку возвращаться не хотелось. Вся техническая интеллигенция стала мне настолько отвратительной, что я решил идти по линии сетевого маркетинга.
После занятий в училище я ходил по организациям, предлагая духи, помады и прочую косметику. Что-то зарабатывал. Но и приходилось учиться, иначе выкинули бы из общежития.
В комнату ко мне подселили новенького. К учёбе он не имел никакого отношения, а являлся бывшим солдатом, вернувшимся с контузией и без ноги из Чечни. Несомненно, он был психопатом. Ночью говорил сам с собой, повторяя: «всех вас убью, суки» и кидался в стену пластмассовым протезом. Он получал пенсию. А в свободное от безделья время точил боевой нож и постоянно курил. Конечно же, ему не хватало пенсии на интересную и полноценную жизнь. Он стал поигрывать в карты. Сначала с соседями, а затем и с более профессиональными людьми. Приходилось одалживать ему, потому что взаймы он просил, покручивая в руке нож. Он редко отдавал деньги обратно, так как выигрыш всегда требовалось обмыть. Отговоркой возвращенному долгу было: «я же их с тобой пропил». Ещё он обожал мясо. Рассказывал, что в Чечне ел исключительно баранину. И что чеченки очень хорошо её готовят. Мою еду презирал, называя её бараньей. Питался я и в самом деле скромно. По соображениям нехватки средств в моё меню входила китайская лапша, геркулесовые хлопья и всё то, что недорого могло набить мой живот. Сержант же предпочитал исключительно калорийную пищу. Но только больше говорил о ней, чем ел. Ел то же, что и я, но с большей злостью и, недоедая, каждый раз плевал в тарелку, повторяя: «помоешь, а я пойду что-нибудь заработаю».
Как-то раз он вернулся очень навеселе и завил, что скоро женится. После этого заявления у меня начала пропадать косметика, которую я продавал. Первым исчез флакон польских (французских) духов. За ним – помада и туш. Я понял в чём дело, но ничего не сказал военному, а купил замок для своей тумбочки. Фирменную сумку с товаром несколько дней прятал внутри стенда в кабинете электротехники.
-Ты мне не доверяешь? – возмущался мой сосед, увидев, что тумбочка закрыта.
-Отчего же, — лукаво отвечал я. – Просто кто-то повадился тащить разные вещи.
Сержант показывал на стену (видимо намекая на соседей):
-Ты же знаешь, что я никогда! Но вот кто это делает, я точно знаю!
После этого он выбегал из комнаты и через десять минут возвращался. От него разило сигаретами.
-Я ходил к нему, — запыхавшись, говорил он, — и во всём разобрался. Теперь у тебя ничего не пропадёт.
А между тем мельтеша глазами, он искал розовую сумку.
-И сумку ты тоже туда? – как бы невзначай поинтересовался он.
Для пущей достоверности я открывал тумбочку и по тусклому взгляду сержанта понимал, что он натворит что-то непоправимое. Я ошибался. Ничего криминального он не совершил. Просто вернулся вечером какой-то расстроенный и сообщил, что передумал жениться и вообще расстаётся с ней из-за невыясненных обстоятельств. Я не стал спрашивать каковы были мотивы, но и так мне всё стало ясно. Через несколько дней я вернул сумку в тумбочку, а ключ всегда носил с собой на шее. Это не помогло.
Проснувшись как-то утром, я увидел перед собой глаза сержанта.
-Ты извини, но у меня выхода не было, — оправдывался он.
-Что случилось?
-Я куртку твою проиграл.
Не то чтобы мне стало обидно до слёз. К тому же я как назло простыл. Просто в один прекрасный момент он мог проиграть и меня.
-Не волнуйся, — успокаивал он, — будем носить мою. Я с утра остаюсь дома, ты – в училище. Ты вечером дома, я – играть. Слушай, а может, бросишь на хер это училище?
При всём уважении к военной форме я не желал носить его бушлат.
-Может, отлепим сержантские лычки? – предложил я.
-Ни в коем случае. Это память.
На том и порешили. С утра я шёл в училище в сержантском бушлате, а после него не заходя в общежитие, шёл продавать косметику. Для конспирации сумку пришлось прятать обратно в электротехнический стенд. Бушлат мне помог, представлявшись солдатом раненым в Чечне, товар брали просто из сострадания. А под конец рабочего дня, чуждый всем страданиям сержант ждал меня, как всегда затачивая нож.
-Ну и где ты был? – спрашивал он обычно.
Я всегда находил повод, чтобы не придти сразу после учёбы.
Однако продолжаться такая жизнь долго не могла. За неделю до Нового года сержант ворвался в дверь со взъерошенным видом. Он бросил на мою кровать костыль, а сам принялся быстро собирать вещи и, не разбираясь где его, а где мои, запихивал всё в спортивную сумку.
-Крупно проигрался, — объяснил он. – Могут убить. Завтра же валю отсюда.
Следом он спросил, есть ли у меня деньги и не могу ли я их у кого-нибудь занять, чтобы я сам их потом и возвратил.
-Понимаешь, я уеду, а как вернуть-то смогу? Ну, уж ты и расплатись, мы ведь всё-таки друзья.
У меня были деньги, но они были для меня. И хотя он повторял, что русские люди своих не подводят, я всё же отказал ему по всем статьям. Меня интересовал другой вопрос: как я буду жить без теплой одежды?
-А бушлат? – спросил я.
-Не могу, братан, хочешь, дёрнем вместе.
И опять разговор перешёл на тему денег. Так мы и заснули. Во сне он повторял, что всех зарежет, если не получит денег и стучал при этом по полу костылём. Деньги ему не понадобились, впрочем, как и дёргать из общежития.
Ночью в нашу комнату вошли двое, вероятно те, кто выиграл в карты у сержанта. Его же ножом они перерезали ему горло. А когда я услышал хрипящие звуки, к которым мой чуткий ночной слух ещё не привык, я проснулся и, увидев, что происходит, попробовал их остановить. Но сержантский нож оказался в боку. С этим ножом меня и доставили в больницу. Вероятно, среди разбуженных соседей долго ходили все различного рода слухи. И все они были подкреплены суровой правдой жизни.
Я, к счастью, выжил. Ни один из жизненноважных органов не пострадал. В больницу приходила милиция. Устроила допрос. Три раза рассказывал им как всё происходило. Пожелали скорейшего выздоровления и сказали, что зайдут в четвёртый раз уточнить кое-какие детали. 31 декабря. Нас в палате четверо. У всех разные судьбы, подвиги и ранения. Ко всем приходят родственники и друзья. Ко мне – никто. Я оправдывался, что нет у меня ни родственников, ни друзей. Но именно в этот предновогодний день ко мне зашли два одногруппника, самые ответственные, претендующие на красный диплом. Принесли фруктов и как милиционеры, пожелали скорого выздоровления. Самому же хотелось, чтобы зашли не отличники, а самые безответственные, претендующие на отчисление, и принесли бы мне водки, пожелав поваляться подольше на белой и чистой больничной кровати, потому что, как никак, а питание и уход здесь были бесплатными. При больном брюхе я всё же отдыхал душой. Впервые за полгода я узнал, что такое забота и забыл о метаниях в поисках средств к существованию. И всё для меня приобрело совсем другой вид. Как прошлое, так и настоящее.
Со мной лежали не просто какие- то забулдыги, а люди, к которым проявляют уважение и заботу, хотя бы их родственники. А моими родственниками на этот период жизни стали медсестры и милиционеры. Последние, как и обещали, пришли в четвёртый раз. Похоже, они были выпившие. Я угостил их апельсином. Вернее, они выклянчили его, чтобы в отделении от них не очень пахло. Они принесли список вещей, найденных в комнате и попросили подчеркнуть какие из них мои. Первым делом я выделил бушлат. Они возразили, что на нём сержантские лычки. И тогда я пояснил, что сержант (как я узнал из протокола «Иван Лыбедь») в этот день прикрепил к моему бушлату свои лычки, чтобы померить подойдет ли ему этот размер. А купил я его на рынке без всяких лычек. Чтобы оперативники мне поверили, пришлось отдать половину гостинцев моих одногрупников. Они поблагодарили меня и, откланявшись, ушли. Я окончательно успокоился в плане утепления, теперь не надо было думать, где искать деньги на зимнюю куртку. Пожалел лишь об одном, что не подчеркнул лыбедские сапоги. В то время, как я об этом жалел на стуле у Дмитрия появилась бутылка водки. Мы распили её, заедая оставшейся частью гостинцев моих одногруппников. Желание дождаться Нового года и выпить ещё у всех улетучилось на одиннадцатом часу. А в 23.59 все спали. И я встретил Новый год один. Для меня он наступил сменой цифр в электронном табло часов. 00.00. В который раз всё сначала, — подумал я. – Утро будет другим началом, а следующий день – третьим. В полной тишине мурлыкал песенку, которую перед сном обычно напевал сержант. Он говорил, что она помогает от бессонницы. Но мне она не помогла. Быть может спел я её не так, или в голове в это время возник образ дома: старая кровать, Эмма Филипповна и много несчастий. Я был рад, что зимние каникулы пройдут на белой больничной койке, и что никогда уже я не вернусь домой. Само слово «дом» старался забыть. Так и уснул, думая о девушках из сетевого маркетинга. В Новый год они вошли как нельзя лучше.

Неделю занятий пришлось пропустить. На учёбе это никак не отразилось, зато сказалось на работе. Меня уволили, и ещё я остался должен за непроданный товар, с которым случилась следующая история. Во время лекции по электроизмерительным приборам преподавательница заметила рыжего таракана, бегущего по стене вниз. Она схватила амперметр и ударила им о стену. Однако удар не увенчался успехом, и таракан заполз в стенд. Преподавательница открыла его крышку и увидела розовую сумку с косметикой. Таракан, говорили, выбежал через другую щель. А учительница про него и вовсе забыла. Амперметр так и остался забытым внутри стенда. И как скверно мне было на уроках нюхать аромат её духов, видеть блеск теней и нанесённую жирным слоем губную помаду. В особенности, когда за них мне пришлось расплачиваться.
Для этого утроился курьером в фотосалон. Работа заключалась в том, чтобы развозить фотографии особо занятым клиентам. Получал мало. Но напрягаться не приходилось. Тем более, после ранения я этого делать не мог.
В магазине много красивых девушек, которые приходили, чтобы сделать портфолио. И больше света. Там было больше электрического света, отчего всё вокруг казалось живым. Даже плёнка и фотоаппараты, к щелчкам которых я не сразу привык, а в общежитии не мог уснуть без того, чтобы что-нибудь не щёлкало. Перед глазами всплывали те двое, и хрипы сержанта отражались от стен. Пришлось купить зажигалку и щёлкать ей. Мысли улетучивались, закрывались глаза. Рука сама собой слабела, и зажигалка падала на пол. Это усталость, это стресс и депрессия, — успокаивал я себя. И всё это рано или поздно должно пройти.
Но ничего не проходило. Однажды, щёлкая зажигалкой, я в полудрёме поджёг одеяло. Проснулось всё общежитие. Как будто они так и ждали какого-нибудь нового ЧП. Все трезвые и одетые. Когда огонь удалось затушить собственными силами, большая часть мужского населения и меньшая – женского, отправились отмечать моё спасение. Они даже утащили с собой вахтёршу тётю Валю. Общежитие осталось в полном одиночестве с зажженными везде окнами. Внешний свет, по-видимому, определял внутреннюю пустоту.
Население в общежитии подразделялось на две группы или лагеря. В один входили ученики училища, а в другую – бывшие выпускники, т.е. рабочие завода. Последние в основе своей отличались боевым нравом. Они-то и брали магазин штурмом, после чего трое из них оказались в милиции, а оставшихся, и меня в том числе, сопроводили обратно до общежития. 56 человек шли впереди по расчищенной от снега проезжей части, а сзади не спеша двигался милицейский УАЗик, подгонявший нас через громкоговоритель непонятными фашистскими выкриками на ломаном русском.
Мы заходили в свои комнаты и, осторожно поглядывая в окно, все до одного выключали свет. Гришке же сказали, чтобы он продолжал наблюдать, и когда УАЗик скроется, он должен был дать команду: «от винта». Так всё и произошло. Но для конспирации мы решили не включать свет, и кто-то впотьмах, зазываемый на лозунги Григория о свободе и правительстве, споткнулся о порог и вывихнул себе голеностоп. По-моему таких было двое.
Дружной толпой мы вновь похитили тётю Валю, а вывихнутых голеностопщиков понесли на руках. Голеностопщики чрезмерно радовались тому, что сейчас напьются и что завтра на работе им дадут больничный. Посовещавшись перед магазином, мы решили, что за водкой нужно посылать женщин. А уже через полчаса занесённый снегом парк стоял на ушах. Водка лилась рекой в сугробы, пиво брызгало фонтаном, и наверное, никто, кроме меня уже не помнил по какому поводу состоялось это грандиозное мероприятие. А ведь всё могло быть намного хуже. Если бы сгорело не только одеяло, но и все вещи в комнате, а за ним и всё общежитие. Вот тогда бы повеселились наши ребята. Терять им было нечего. На заводе они получали хорошо, но пили много. И в этот раз, много выпив, они решили вытащить трёх своих друзей (первый раз штурмовавших магазин) из обезьянника. Менее кучно мы побрели к отделению милиции. Кто-то остался спать на лавочках, хромые понесли пьяных. Тётя Валя запела песню: «Наш паровоз летит вперёд». Меньшими силами мы добрели до отделения и два более красноречивых пролетария начали выдвигать требования: «А-ну, етит вашу матерь, с.учарки серые, отпускайте честных тружеников завода!» Горлопанов забрали и посадили к «труженикам». А нас вновь до общежития повели под конвоем.
Глупо было останавливаться на достигнутом. И мы совершили третий поход. Как оказалось – крестовый. Как ни странно его инициатором стала Тётя Валя, которой то и уходить с вахты никуда не разрешалось. Тётя Валя предложила посетить церковь. Как говориться «Христос воскресе из мертвых», — напомнила она, и мы с ещё большим энтузиазмом направились к святым местам в знак сопротивления органам власти. Даже Вадик отметил, что паломников они не имеют право трогать.
Дойдя до ближайшей церквушки, мы разбудили то ли монаха, то ли послушника. Объяснили, что наша группа – православные паломники, пришедшие пешком из Сибири. Поэтому мы такие уставшие, грешные и совсем не пьяные, а только окоченевшие от холода, и выглядим так потому, что шли без остановки. И самое главное сообщили, что пятерых наших братьев упрятали в местном отделении милиции за распространение христианской веры. Сам монах уговорил нас идти на святое дело. Он вынес икону Божьей матери, что-то вроде стяга и большой крест, которым и осенил нас, приговаривая басом молитву. Все перекрестились кто как мог на разные стороны света и отправились выручать товарищей. Священник нес крест и повторял вслух одну и ту же молитву, стяг же вверил нести Толику, а икону соответственно Вадику. На пол пути Толик забыл, что несёт священный стяг, и стал опираться на него от усталости, как на трость. А Вадик, поскольку был очень пьян, нёс икону кверхногами. Одним словом мы выполняли великую христианскую миссию, искренне, по зову сердца, освобождая «други своя».
Но дежурный в отделении не поверил, что перед ним настоящий священнослужитель. И со словами: «Ну алкаши, и церковь обобрали!», Толика, Вадика и попа задержали и посадили к тем пятерым паломникам. За «паломников не имеете право трогать» — Толику выбили несколько зубов. Хоругвей, икону и крест отобрали, чтобы заключённые не переколотили ими друг друга. Поп долго не хотел отдавать креста, но ему неприятно досталось по рукам резиновой дубинкой, и крест сам собой грохнулся на пол.
Разобравшись что к чему, на следующий день к обеду всех отпустили. В знак протеста всё общежитие сидело по комнатам. И пока семеро мучеников не вернулись, никто не покидал здания. Лишь некоторые, особо бодрые бегали за пивом похмельным. Как настоящие бастующие пили много воды и ничего не ели, наверное, потому, что терзал сушняк. Играли в домино. На выбывание. Устроили закрытый чемпионат общежития. Победил Николай. Он работал помощником машиниста тепловоза. На следующий день он узнал, что его уволили с работы. Потому что пропуски без уважительных причин встречались у него неоднократно. Но в тот день победы Николай ликовал, как будто победил всю фашистскую Германию ударом последней чёрной костяшки по полированному столу. В этот день он не бил жену. Дети же Николая, именующие себя скинхедами, были моими ровесниками и нигде не учились. Периодически они навещали общежитие, хотя сами жили в селе. Но если приезжали, то Николаю всегда доставалось за то, что он – узбек, а не русский. Его дети называли себя русскими. Им было стыдно за отца узбека. Они очень хотели быть похожими внешне на русских и всячески стремились к идеалу. Старались меньше времени проводить на солнце, чтобы и без того желтые лица не потемнели. Лица они натирали мелом и носили солнцезащитные очки, дабы не было видно восточного разреза глаз. Поговаривали, братья являлись самыми беспощадными отморозками в городе. Вот, — рассуждал я. У них хотя бы есть мечта. А кем хочу стать я. Каких жизненных ориентиров мне придерживаться? И не найдя досрочного ответа, зарёкся больше никогда не затрагивать этот больной вопрос. Зато его задавали многие другие. Как с бородами, так и без. Мол: «Кем ты хочешь стать?» — «Если бы от моего хотения хоть что-нибудь зависело», — отвечал я, и с испорченным на весь день настроением не хотел больше ни с кем разговаривать. Ну кто, к примеру, знал, что меня таким нелепым образом подрежут, причём не по моей же вине.

К счастью рана зажила без эксцессов. В училище могли бы выплачивать кое-какое пособие, однако требовалась справка о составе семьи. А это Эмма Филипповна. Я решил, что обойдусь. Работа в фотосалоне меня сильно не утруждала. К тому же за долг перед косметической фирмой я сполна расплатился уже в начале февраля. В начале того же месяца я стал замечать за собой. Что жизнь моя входит в рамки. Если раньше я не придавал этому значения, то теперь совершенно ясно видел себя свободным человеком, живущим в клетке. Во-первых, этому сопутствовала ограниченность мыслей и поступков. Обычно такое бывает от чрезвычайной ответственности, — поясняли мне. Но у меня её практически не было. Исключением являлась собственная жизнь. Но как можно держаться за жизнь при всей её шаткости и бессмысленности, я не понимал. И ещё больше не понимал, какие инстинкты заставляют существовать человека против его воли. Место нахождения этого инстинкта требовалось разузнать и разгромить с наивысшей степенью жестокости.

Для этого познакомился с ней в фотосалоне. Даша. Мне 16 ей – 21. Она приживалка в доме у немца порно-наркодельца. Никогда не знал, что в этом городе жили немцы и снимали порно. Порно оказалось детским, а немец – западным. Даша спросила меня первой, не желаю ли я иметь с ней отношения. Я не отказался, потому что иметь отношения мне было не с кем. Так и подружились. Сделал комплимент, сказав, что у неё отличное портфолио. И мы сдружились ещё больше. Хотя всем, кто у меня спрашивал, обычно отвечал, что фотографии отличные, иначе могли уволить. А тут Даша. Не очень стройная. Можно сказать очень не стройная, вся в бёдрах и ляжках. Тело, как одно большое бедро. В кудрявом парике, как у женщин из исторических фильмов. Что-то связанное с тремя мушкетёрами. Она носила парик, потому как в детстве переболела корью и была абсолютно лысой везде. Я узнал об этом, когда впервые раздел её. Осталось снять трусики, а она так и заявила, что в детстве переболела корью, чтобы я не удивлялся. Попросил её снять парик (когда снял трусики). Действительно, на голове не было ни единого волоска, как и по всему телу. Я не испугался. Но это мгновенно взволновало мой разум, и я кончил тоже мгновенно. Затем она всё же надела парик, и наш секс продолжался дольше. Даша говорила, что я хороший, и шла подмываться.
Парики её менялись в зависимости от настроения немецкого порно-наркодельца, который давал ей какие-то указания, что необходимо надеть. Он разбирался во всём, даже в лаке для ногтей. И какой алкогольный напиток необходимо употреблять в тон цвету лака. Даша полностью зависела от него. Я счёл это паранойей. Даша называла это фэн-шуем. Я ничего не понял. Только спросил об одном:
-Даша, а что ты будешь делать, если он умрёт?
-Пойду по рукам, — отвечала она.
Понял, что она не будет чрезвычайно опечалена этим фактом, что всё лучшее для неё, конечно же, впереди. Главное не потерять сочетание с предметом. Но этой наукой Даша владела в совершенстве.
Я категорически отказывался знакомиться с немцем. Но Даша сделала так, что мы с ним столкнулись, как бы, случайно. У него дома. В элитном коттедже, каких в городе раз, два и обчёлся. Мы с Дашей собрались на дискотеку, она позвонила и сказала, что не успевает, затем попросила зайти за ней.
Немца звали Петром. Он носил рыжую бороду и красные носки. И по всему его телу было видно, что он находится под кайфом. Он нервно дёргал носом и неторопливо растирал круглый живот. Его неухоженность выдавала в нём человека как минимум неделю не выходившего из дома. Рядом с ним на диване сидели две бедно одетые девочки. Русские. Они были совсем маленькие, лет по 12, с синими дугами под глазами и с вызывающе накрашенными в зелёный цвет большими губами.
-Знаешь, чем они занимаются? – спросил Пётр, обнимая девочек. – Они снимаются в фильмах и станут звёздами.
Даша в это время попивала в углу бренди и, выжидая чего-то, настороженно следила. Я сразу смекнул, что меня плавно и нежно вводят в порнобизнес, но не подал вида, что мне удалось их так быстро расколоть.
-Он сможет! – не выдержала Даша. – Ведь и вправду сможешь!? – обратилась она ко мне. – Пётр хорошо заплатит. Тебе ведь нужны деньги?!
-Сколько? – спросил я.
С этого момента в доме Петра всё завертелось. Из комнат появлялись люди с осветительными приборами. Из угла выкатилась камера. Даша принесла мне бокал со спиртным, чтобы я немного расслабился. Затем Пётр добавил, что снимать будут детское порно, и меня необходимо везде выбрить. Я действительно выглядел младше своих лет, и Даша выбрила меня прямо на глазах у всех. Нетрудно было догадаться, почему она нравилась Петру с последствием своей кори.
После выпитого бокала, стал замечать, что сам хочу секса и без всякой на то оплаты. Девочки тоже пили. И первая сцена была снята с одного дубля. Правда перед ней мне долго объясняли какую позу надо принять и как необходимо работать на камеру. После секса с двумя девочками, у которых даже груди не были сформировавшимися, но другие места – натренированными, я отчего-то не слишком утомился и хотел ещё. Спустя десять минут сказал, что вновь готов приступить к сцене, и мы стали заниматься сексом с Дашей. И всё было бы ничего, но только осветительная лампа вдруг упала и ударила её по спине, когда Даша была в позе сверху. Пётр не сказал «стоп кадр». Яростно насаживая Дашу, я не мог остановиться. Пётр решил снимать с поваленной лампой и малым освящением. Он объяснил, что иностранцы любят натуральную жизнь, а не комбинированные съёмки.
Об источнике силы я узнал от Даши вне съёмочного времени. Когда она укололась и от наслаждения упала с кровати. Всё дело было в наркотических добавках, которые она подмешивала мне в алкоголь.

Деньги, которые мне платили и вправду были неплохими. На них я мог хорошо питаться и с поднятой головой заходить в двери фотосалона, отзываясь с пренебрежением о некоторых моделях. За громогласное высказывание собственного мнения фотограф Семён иногда стал со мной консультироваться, а продавщицы кокетливо улыбаться. В особенности, когда на восьмое марта Пётр подарил мне дорогое итальянское пальто. Чёрного цвета, бывшее мне по колено. О такой вещи я не мог и мечтать. Я видел, что в таких ходили иностранные актёры. В плечах оно выглядело великоватым.
-На вырост! — добавил Пётр.
На восьмое марта он дарил подарки не только женщинам, и поэтому я на него не обиделся. До того, как ему объяснил значение этого праздника, Пётр думал, что восьмое марта – это день любви. Он захотел любви, и я ему в этом отказал. Подарив Петру сержантский бушлат, рассказал, что он принадлежал дважды герою СССР, участвовавшему в битве на Курской дуге. Пётр сказал, что будет сниматься в этом обмундировании в очередном порнофильме про русскую армию. Ещё он передал привет от своих коллег-режиссёров из Германии, и сказал, что мне очень идёт этот шов на боку. Они спрашивали: специально ли мне сделали его для съёмок.
Даши не было дома целый день. Пётр не знал где она и не очень беспокоился по этому поводу. Оказалось, что накануне в клубе у неё была передозировка, и она лежала в больнице.
В завершении вечера Пётр пожаловался, что в Германии у него остались жена и дети. Я не посочувствовал ему.
Вернулся в общежитие и долго разглядывал пальто. На нём и уснул. А после выходных появился в нём в фотосалоне. Продавщицы одаривали меня комплиментами, а фотограф Семён сделал бесплатное портфолио прямо в пальто и повесил фотографии к себе в лабораторию. За пальто стали приплачивать 15% к моей обычной зарплате. Но это только пальто, — думал я. – А если бы ещё и ботинки и машина, они сделали бы меня начальником.
Когда к середине марта мой внешний вид, в конечном счёте, оформился как респектабельный, я стал получать ещё 10% к тем 15, и меня стали подвозить на служебном автомобиле. Это был результат порноденег, поток которых в любой момент мог прекратиться. Поэтому я откладывал некоторую часть заработанного, так как летом намеревался съездить на могилу к Игорю. Была надежда, что его родители приютят меня на пару недель. Очень хотелось ощутить обстановку семьи. Понять что же это такое.
Апрель. Весна пришла рано и от того казалась многообещающей. На клумбе возле общежития отцветали подснежники, и по мере их увядания я вспоминал свою прежнюю жизнь. Одинокая бутылка вина помогала вспомнить самые приятные моменты. Когда допил бутылку, то понял, что чего-то мне не хватает очень-очень сильно. В теле возникла непонятная дрожь, и как никогда стала выделяться слюна. Это были признаки зависимости. От наркосодержащихся в алкоголе веществ, которым меня поили перед порносценами. Вино не содержало в себе никаких примесей, и поэтому наркотики сами напомнили о себе.
Я решил, что пора с этим заканчивать. Но ни сию минуту. Требовалось подкопить денег, а потом соскочить с этой дряни и начать лечиться.
Поснимавшись до июня, я решил, что с порно кончено. Я сильно похудел и стал чем-то походить на тех девочек, которых приводил Пётр. У меня ухудшилась память, а мир вокруг расслаивался по отдельным предметам, которые не всегда собирались воедино. Когда я заявил об этом Петру, то он состроил мину обиды и попросил остаться ещё на некоторое время. Я ответил, что если останусь, то умру. Он сказал, что на меня сделана большая ставка. К разговору подключилась Даша. Назвала меня упёртым дураком. После передозировки она сделалась очень замкнутой и необщительной, было видно, что ей плохо, и она страдает. Мы встречались с ней дважды один на один. Она была настроена чрезвычайно пессимистически, и монологи её всегда заканчивались мечтами о «золотом уколе». Ещё много курила и безосновательно ругалась матом буквально на всех. Никаких интимных отношений у нас с ней, кроме кинематографических, не было.
Пётр продолжал настаивать, чтобы я остался, Он предложил мне выдвинуть свои условия, на каких я согласен работать. Но мне от него ничего дополнительного не было нужно. Я почувствовал удар сверху. Удар по голове. По лицу потекла тёплая кровь, смешанная с крепким алкоголем.
-Колú, — суетилась Даша и протянула Петру шприц с жидкостью.
Я, как рыба на берегу, открывал рот и в состоянии туманности не мог оказать сопротивления.
-С этого он вообще не слезет, — говорила Даша, удерживая мои руки, пока Пётр вводил жидкость в вену.
Они перевязали мне голову и положили на большую белую чистую кровать, выстеленную свежим бельём. Наркотик был сильным, поэтому я не почувствовал боли. И своего теля. Мне было уютно лежать в этой кровати, как в новом чистом организме.
Боль пришла с утра. Вместе с Дашей, подносящей мне на подносе кашу и чай. Следом зашёл Пётр и сказал, что из-за моей глупости съёмки одного фильма придётся отложить, хотя заказчик настаивает, чтобы работа была выполнена в срок. Пётр принёс лучшие мази, которые помогли бы мне быстрее восстановиться.
Я жил в коттедже три полных дня, никуда не выходя из комнаты. Вместо туалета делал в ведро. Что уж говорить об училище. Как раз должен был пройти экзамен. Пётр сказал, что за все экзамены вперёд он заплатил, и мне не о чем волноваться, кроме как о предстоящей роли.
-Ты будешь сниматься в шапке, — заявил он.
Сниматься с повязкой на голове было нельзя, а разбинтовывать её никто не решался. Но потом передумали и купили парик. На третий день я почувствовал, что хочу уколоться ещё разок. Только к вечеру, когда было уже невтерпёж, попросил Дашу ввести мне инъекцию.
-Я же говорила, что проберёт с первого раза! — радостно восклицала она и отправлялась в поиски за шприцем, в то время, как я покрывался обильным потом. Она уколола меня. Почувствовал как прекрасна жизнь и как она ужасна, когда наркотический эффект прошёл. Даша поцеловала меня в лоб и сообщила Петру, что я готов.

Утром четвёртого дня решил, что дальше так продолжаться не может. Необходимо было выбираться. Но как? Дверь в мою комнату закрывалась снаружи, и убежать я мог, только если бы она оказалось открытой.
Всё произошло во время обеда. Даша принесла суп. Было видно, что она находилась под хмелем, и я предложил ей вмазаться вместе. Она согласилась. Договорились, что буду вводить ей, а она мне. Только я сказал, что сделаю это первым, потому как после буду слишком расслабленным и не смогу попасть в вену. Я сделал Дашке «золотой укол» и даже не стал вынимать шприц из руки. Мечта всей её жизни сбылась. Через пару минут у неё изо рта потекла пена. На прощание я поцеловал свою любовницу в лоб, так же как и она меня когда-то-.
Оставалась ещё одна преграда – Пётр и девочки. Зал, в котором они находились, имел две большие двери, и в открытом состоянии без труда можно было увидеть, как я пробираюсь к выходу. Главное было не встретить никого, идущим в зал или столкнуться со входившим в дом. Судьба предоставила мне нечто среднее. Когда я пробирался по стенке, то девочка, с которой участвовал во многих сценах выходила из кухни и увидела меня. Не надеясь ни на что, я прижал палец к губам в знак того, чтобы она молчала. Она кивнула и, зайдя в зал, закрыла двери. Это было настоящим счастьем, не сравнимым ни с какими наркотиками. Я выбежал на улицу и, выдыхая забытый опьяняющий воздух, быстро зашагал в общежитие.
О, как я хотел отблагодарить эту девочку! Как я хотел спасти её, ведь она тоже была наркоманкой, такой же, как и я. Параллельно думал о другом, думал, собирая необходимые вещи, думал о том, что сейчас за мной едет озлобленный Пётр со своим чёрным пистолетом. Предварительно я написал письмо с указанием дома хозяина и рода его занятий. Письмо бросил в почтовый ящик при управлении милиции. Сам пошёл в лес, чтобы скрыться на несколько дней. Тем более Пётр сказал, что за экзамены проплачено.
Фотомагазин. Сделал звонок туда. Ответили, что замена мне найдена, и я могу больше у них не появляться. Так свободный от обязательств, я покинул этот суетливый мир, променяв его на шалаш из еловых веток и еду на огне. Одно лишь беспокоило меня. Наркотики были сильнодействующими и тянули к себе до дрожи в суставах. Но я победил их. Я стал героем. Я вытянул из леса все его силы и вложил их в себя. Я много работал физически, рубил дрова, пробежками доводил себя до изнеможения. К тому же не обошлось без сладостей. Приторный тошнотворный зефир и густой, как желе смородиновый кисель. Я пожирал, и меня тошнило. И никакого мяса. Мясо бы только прикончило меня, разбудило бы желание продолжать употреблять и спиртное.

4

Две недели я прожил в лесу и вышел оттуда другим, изменившимся. Все раны зажили, а воспоминание были съедены опарышами, которые обрабатывали мою рану на голове, объедая мёртвые ткани. Я вновь ожил и чтобы проверить всё ли так хорошо – позвонил Петру. К телефону никто не подходил. Так я понял, что Петра арестовали. Вернувшись в общежитие, я узнал от тёти Вали, что сразу же после того, как я ушёл, ко мне приходил мужчина с рыжей бородой. В нем я увидел описание Петра. Выбив дверь в мою комнату, он перевернул всё вверх дном. Даже ударил коменданта в челюсть и, конечно же, сломал её. Ещё тетя Валя каялась, что пропустила его за шоколадку. Которую не стала есть, а разломала и выкинула в урну. «Б.лядь ты языческая!» — ругал я тётю Валю. А тётя Валя считала, что я её простил.
Уже неделю шли каникулы, а я скучающий, безработный и независимый валялся на койке и страдал по прошедшему и бесперспективному учебному году. Страдания перелились в чтение. За всю свою жизнь я впервые осмысленно прочитал книгу. Книгу нашёл на полке в умывальнике. Она лежала там без обложки и была лишена трёх первых страниц и трёх последних. Очень захотелось узнать её название. Но никто в общежитии не знал, чья она и кто её сюда подбросил, поэтому тайна разгадки названия оказалась для меня недоступной. Писатель изобразил полную драмы жизнь Алёши Пешкова. Книга успокоила тем, что не только мне одному выпала подобная судьба. По мере безделья тоска обуревала с большей силой и горчила безысходностью. В середине июля я сел на электричку и поехал на могилу Игоря.

Вокзал встретил меня полуденным пеклом, разбитыми часами на дореволюционном здании и обосанным бомжем, клянчащим рубль. Насквозь промокнув в электричке от пота, я зашёл внутрь вокзала. Выкрашенные по тюремному стены держали внутри себя двух диспетчеров и одну бабушку, кажется совсем слепую. Глаза у неё были закрыты, даже когда она активно отгоняла мух, настырно оккупировавших её повязанную платком голову. Я сел напротив. И следил за тем, откроет она глаза или нет. Бабушка их не открыла. Она взяла клюку и, постучав ей об пол, произнесла: «Пошёл отсюда, щенок!» Я огляделся по сторонам – никого, кроме меня здесь не было. «Пошёл к чертям!», — добавила она, и я ушёл. Но перед тем, как уйти – плюнул в неё слизью, скопившейся от обиды в горле, и попал старухе на подбородок. Под речи проклятий вышел через другой ход.
Впереди стелилось поле. Передо мной лежала тропинка, ведущая через него. В руках я держал листок с адресом родителей Игоря. Дорога была одной единственной – в виде этой самой тропинки. Встретившийся мне забулдыга, подсказал, что я двигаюсь в верном направлении. И я ушёл в поле, как в открытый космос.
Типичный посёлок городского типа предстал передо мной, когда последний колосок был позади. Двухэтажные дома с толстыми стенами и туалетами во дворах. Мимо проезжал мальчишка – велосипедист. Что-то знакомое промелькнуло в голове и в этом велосипеде. Я остановил мальчишку и спросил, как добраться до указанного на листке адреса. Он ответил, что автобусом, который ездит всего два раза в день. И что следующий будет только завтра. Он ткнул пальцем на место остановки. Это были три радиатора батареи отопления, лежащие на брёвнах и служившие лавочкой. Ожидания – самый скучный или страшный повод, — вспомнилось мне из одной песни. Я не собирался скучать и бояться. Я ударил мальчишку в нос, и тот упал на траву. Велосипед был лихо подхвачен мной и так же лихо угнан, как какой-нибудь мотоцикл из американского боевика.
Дорога была прямой, как нос мальчишки, но и местами лишённой асфальта и бугристой. Такой нос у мальчишки ещё будет. В деревни у нас жил дед Иван, и нос его как раз представлял собой два больших фурункула, примерно, как эта дорога. Я старался мчаться как можно быстрее, чтобы она не показалась мне такой жёсткой. Увидев земляную тропинку, отходящую вправо, свернул на неё, чтобы сократить путь. А куда ехать так и не знал. И спросить было не у кого. Лесополоса предполагала безлюдность и чистый воздух. Надышавшись которым, я свалился на первом же километре и сбил локти. Не мог найти ни одного подорожника. Так и ехал с кровоточащими грязными щиплющими ранами, пока не приехал к людям. Людьми оказались две женщины с вёдрами наполненными земляникой. С утра они собирали её в лесу и несли домой. А жили как раз в том месте, где жили родители Игоря. Женщины почистили мои раны. Я повесил вёдра на руль велосипеда и пошёл рядом с ними. Бабы задавали очень много вопросов, но отвечать на них не хотелось и поэтому отвечал кратко. Я всего лишь поинтересовался, где находится кладбище.
Мы зашли на погост. В могилу Игоря был вставлен крест. На крест прикреплена деревянная табличка с его данными. Стояли молча некоторое время. Вдруг одна из женщин предложила мне взять замуж её дочь.
-А что, девка хорошая, откормленная. Сисястая, ж.опастая, — поясняла она. – А то у нас в деревни женихов мало, только если Игорьков брат. Остальные – пьянь.
Игорь ничего не рассказывал о том, что у него есть брат. И что он – не пьянь. А значит какой-то особенный. Я поторопил женщин. Перед нашим расставанием презентовал им велосипед, предупредив, чтобы они никому не рассказывали о моём приезде. Я знал, что в подобных местах к приезжим относятся враждебно. И женщины, несмотря на чрезмерную болтливость, пообещали никому ничего не рассказывать.

Я зашёл в дом и постучался в ту дверь, номер которой был указан на листке. Мать Игоря открыла дверь и сразу же вспомнила меня. Из комнаты вышел его брат. Он больше походил на отца, а Игорь – на мать. Чёрные волосы, карие глаза и чуть вздёрнутые брови. На первый взгляд показался мне вполне безобидным и очень привлекательным. Мы поужинали. Он ел неспешно, всматриваясь в еду, и всасывал по одной макаронине. После ужина родители Игоря предложили мне остаться на ночь. Но я попросил разрешения пожить у них две недели, поскольку мне некуда было идти. При этом вытащил из кармана деньги. Родители Игоря дали согласие. Брат Игоря в это время, доев последний макарон, вышел из-за стола, и его мнение осталось неясным.
Женщины не сдержали обещание. Как только стемнело, в дверь постучали.
-Выйди, поговорить надо, — сказал мне лобастый.
В тихую из кухни я взял маленький нож и вышел во двор. Меня окружили пятеро, ещё трое подтягивались на турниках. Все были более чем спортивного и пьяного вида. По старой традиции я знал, что приезжающих избивают, если потенциальным избивателям до этого не проставились алкоголем. Но меня не избили. Пояснил цель своего приезда, и поить повели меня.
-Ты этого п.идорка видел? – спрашивал один из них.
Они имели в виду брата Игоря. И называли его п.идорком из-за того, что он решил ехать в город учиться на психолога. Сами они договорились сразу же пройти через армию, а затем сколотить в городе настоящую преступную группировку.
-Это наша гордость! — показывали они на участок рядом со школой, засеянный коноплёй.
Мы дунули уже готовой травы, настоявшейся на ацетоне.
Под полночь на горизонте появилась Верка.
-Ты, что ли к Игорьку приехал? – спросила она, и я понял, что передо мной та самая сисястая, ж.опастая дочь той женщины.
Эти не упустили возможности полапать её.
-А теперь иди к своему п.идорку Боре, — сказали они.
Верка не пошла. Она напилась пива из баклажек. И они облапали её ещё раз.
-Мать сказала, ты на мне жениться хочешь? – утвердила Верка.
Но ничего такого я и в мыслях не мог подумать. Эти ополчились. Оправдывался, мол, это не так, и Верка пьяная. Но Верка настаивала на обратном.
-Так возьмёшь меня замуж?
Находясь в недружеских и угрожающих объятиях с этими, я отказался. Вера влепила мне звонкую пощёчину, а эти похлопали по щёчке и проводили до дома.
Пришёл тихо. Эти продолжали орать за окном, неспешно разбредаясь по своим хижинам. В квартире все спали. И Боря спал. Мне заранее выделили место в Бориной комнате, на кровати некогда принадлежащей Игорю. Уставший и пьяный я не мог заснуть сразу. И не мог глядеть на спящего Борю. Смущение и страх были вызваны моим желанием потрогать его и приласкать. Как я боялся поглядеть на него в эту ночь! Я боялся, что сорвусь. Поэтому заснул лицом к потолку.
Утром в квартире никого не было. Никого, кроме меня и полной свободы действий. Я собирался узнать, чем занимается Боря в свободное время, но не предполагал, когда он вернётся, и поэтому спешно стал шарить по его вещам. Однако ничего примечательного не нашёл. Никаких зацепок и тайн. Только какие-то стихи. Стихи меня мало интересовали, особенно про неразделённую любовь. И как её делить, на какие доли – я не понимал. Пошарив напоследок в Борином нижнем белье, я успокоился и отправился завтракать. Заурядность – первое впечатление, сложившееся о Боре. Книги по психологии и ни одной психологической эмоции. Сплошь равнодушие.
Когда я приступил к чаю, как раз вернулся Боря. Мы разговорились. Чашка чая незаметно опустела. У Бори был нежный голос и узкие плечи, зато ровная-прировная спина. Он подносил чашку ко рту, не склоняя головы. Пил как английская королева. Поинтересовался у Бори, почему его не любят эти. Ответил, что они завидуют его решению поступать в институт и тому, что Верка отдала предпочтение именно ему. Стихи о неразделённой любви, вероятно, были посвящены именно ей. Женщине с выменем. И слово «трепетаю» из Бориного стиха адресовалось тоже ей. Когда я выходил из-за стола, то нечаянно дотронулся его плеча. Захотелось обнять его и лизнуть за ухом, но я всего лишь взял его за руку в знак утешения о смерти Игоря. Он ничего не подумал. А если бы и подумал, то положил бы свою руку на мою.
На завтра мы с Борей договорились идти на рыбалку. А вечером я опять гулял с этими. Эти вновь напились и напоили меня. Пьяная Верка лежала под лавочкой, пытаясь ухватить на спине расстёгнутые лямки лифчика.
-Ты Боре ничего не говори! Мне ведь с ним жить! — она дышала мне в лицо водочный перегаром и пельменями.
Эти оттащили Верку за задницу в кусты, пытаясь принудить её к оральному сексу. А когда она отказалась – исхлестали крапивой лицо и грудь. Верка плакала и, прикрывая обнажённую грудь рукой, убежала в неизвестное. Эти посмеялись и пошли на турники делать по двадцать подтягиваний. Кто не делал, того каждый по разу бил в дыхалку. Не подтянулся всего один. Он уже был в аварийном состоянии после выпитого, а тут ещё и сдача нормативов.
-Ты думаешь в армии легко будет? – учили они его. – Чтобы нам за тебя краснеть пришлось?!
После пятого удара он упал и сблевал на себя. Пострадавшего положили рядом с деревом на живот и пообещали придти за ним завтра.
Утром меня разбудил Борис. Он будил, а я не хотел просыпаться. За окном начинало светать. В голове гудело. Он теребил меня и шептал что-то на ухо. Через полчаса мы были у пруда. Я, голодный, раздражительный. Боря, разматывающий удочки и полный нездорового оптимизма. А ещё через полчаса я сидел с удочкой. Боря к этому времени поймал двух карпов по 600 грамм. Всю дорогу он рассказывал какая это прекрасная вещь – психология, и начало рыбалки как нельзя кстати для меня оборвало его суждения.
Туман поднимался от воды, и в округе, кроме нас никого не было. Продолжали сидеть безмолвно. Я два раза пописал. Один раз на берег. Другой – когда зашёл в воду. Кидая лесу, зацепил крючком плечо. Боря увидел это и помог его отцепить. Было пасмурно и как-то однообразно повсюду. Небо сливалось с прудом. И в небе и в пруду росли деревья, за спиной кряхтели дикие утки. Как вдруг Боря вскрикнул: «Клюёт», указав на то место, где несколько секунд назад маячил поплавок. Я вздёрнул удочку и ощутил на другом конце лески серьёзное сопротивление. Кончик удочки дёргался. Пока я тащил, Боря полез в воду, сопровождая это, и даже не снял штанов. Его голос оповестил, что это здоровый карп. Впервые в жизни я что-то поймал, что-то по настоящему большое, и это большое я поймал без всякого на то желания и стремления завладеть им.
Боря поднял карпа над головой и потряс им в воздухе. Мне в лицо отлетела слизь, и я, как бы в шутку, толкнул Борю. Он не удержался на своих худеньких ножках и упал в воду. Карп уплыл. Боря полностью вымок. Мне стало неловко за свой поступок, и я тоже вошёл в пруд. Боря накинулся на меня. И мы, обзывая друг друга, начали плескаться водой. Он – за то, что я толкнул его, я – за то, что он упустил карпа. Сблизившись в рукопашной, я засунул руку ему в трусы и провёл пальчиком по мягкой попке. Боря вдруг прекратил меня душить:
-Ты что?
-В общем-то, ничего, — отвечал я, но руку, по-прежнему, держал в трусах.
Боря не сопротивлялся. Моя рука и вместе с ней пальчики стали немыми и не шевелились. Боря молчал, ослабив хватку. Я смотрел ему в глаза, он – в мои. И всё. Я вынул руку и с распухшими штанами поплыл к берегу. Боря остался в воде. Он умывался. А я взял ботинки и один вернулся к нему домой, чтобы завтра же уехать.
-Может, останешься?! – уговаривал он. – Ты ведь не виноват, так же получилось само собой. Я читал в книжке…
Я останавливал Борю, не позволяя ему продолжать моё просвещение в аспектах мужской психологии.
-Ты ведь не голубой!? – почти утверждал он.
-Нет, не голубой. – отвечал я, сомневаясь в словах.
А утром уехал. Боря проводил меня до автобуса и долго махал вслед рукой. У меня подкатило к горлу, ведь я не хотел уезжать в приевшуюся обстановку полнейшего затворничества и ничтожности. Я не хотел обратно в общежитие, к этому сброду пьяниц и расп.издяев. Что ожидало меня в этой жизни? Я ехал в автобусе на заднем сидении, вытянув ноги вперёд, и рассуждал: что же ожидает меня? Какой сюрприз я смогу вытащить из черного проклятого ящика и что буду вынужден отдать взамен? У меня и так ничего не было, кроме этой жизни. Я жил с осознанием того, что живу по мере сил и возможностей, что по-другому может быть, но не со мной. Я не из тех людей, с которыми принято считаться и которых наёбывают почём зря. Я мог выглядеть прилично в глазах этой общественности только до определённой поры, только до того момента, пока им самим этого хотелось. Эти лживые уроды, научившие меня не сопротивляться, когда они вставляют грязные члены в мой вычищенный рот. И вот я перед вами, полный ненависти и озлобленный. Я ваш ребёнок, равнодушный к смерти, насилию и воровству. Я еду. Я возвращаюсь обратно, чтобы показать вам каким я могу быть, каким прекрасным подонком и гениальным негодяем. Тысячи ваших лиц покроются слезами, если вы ещё умеете плакать. Мало того, я обязательно выросту. Я мал, но вы не испытывали ничего подобного. Вы боялись сосать. Вас не унижали за то, что вы немного бедны и занимаетесь чем-нибудь другим, а не катаетесь в надраенном до блеска автомобиле. Я стану большим и нагну вас всех, для того, чтобы сказать, что всем вам пришёл пиздец.

5

Мои промежуточные итоги и план на будущее шли вперемежку с деревьями, встречающимися на всём пути. Они так часто мелькали в глазах, что я впал в предсонье. Головы знакомых или близких мне людей вылезали из сна. Они скулили. Кто-то просил помочь, кто-то проклинал, кто-то предупреждал. Их было так много и сколько будет после? Неужели все они станут мне сниться, и каждый потребует то, чего недополучил от жизни. Единственный, кого я не увидел среди этих персонажей – это своего отца. Мать ничего не рассказывала мне про него. Может быть, она и сама не знала, а если и знала, то держала эту тайну в секрете. Во всяком случае, я больше никогда не узнаю, кто был моим отцом и где он сейчас. И он ничего не попросит у меня, как эти скулящие жлобы в таком странном предсонье.

Автобус ехал долго, и перед самой остановкой я проснулся. Колечко было со мной. Уезжая от Игоревых родителей, я прихватил с собой золотое колечко его матери. От скромности я не мог обратно попросить тех денег, которые дал им на две недели моего проживания, и сами они не заикнулись о них. На вокзале я продал колечко цыганам. И подумал, не податься ли мне в их табор. Самого меня за кочевой образ жизни преспокойно можно было назвать цыганом. Но я пришёл в общежитие. Поздоровавшись с тётей Валей, я направился в комнату. Огляделся и собрал сумку с вещами. Поназанимал у всех работяг по сто рублей, а кто мог, дал больше, и сделал это так, чтобы общая масса общежития осталась вне ведении, что я набрал у всех. С накопившейся к шести часам вечера суммой я знал что делать. Я не думал о том, где возьму деньги, чтобы расплатиться с работягами. Я решил их не отдавать вовсе. Из-за невозможности уместить пальто в какую-нибудь из сумок (у работяг таких сумок тоже не оказалось), я надел его на себя.
-Куда же ты уходишь-то и в пальто? – спрашивала дотошная тётя Валя.
-Домой, — отвечал я. – Больше не вернусь.
Тетя Валя по-бабьи захихикала, приняв всё это за шутку. Она знала, что меня ждут ещё два года учёбы, поэтому, хихикая, крикнула в закрывавшуюся дверь:
-К первому сентябрю не опоздай!
Бедная, теперь в её жизни будет так мало эксцессов.
Домой. Я решил попрощаться и со своим затянувшимся детством. Во второй раз за день оказался на автовокзале. На меня в пальто смотрели, как на сумасшедшего, тайком из-под сумок некоторые провожающие тыкали в меня пальцами, но я не обижался, зная, что вижу их в первый и в последний раз. А они не знали, что у меня на уме относительно их персон. В отношении этого я был спокоен, как буддийский монах. Только встреча с домом вызывала в груди необъяснимые спазмы.

В 19.15 белый, как теплоход, автобус тронулся, и спазмы прекратились. Мы ехали. Я смотрел вперёд на дорогу через окошко водителя. Ни о чём другом как о дороге не думал. В 20.30. сошёл со ступенек в городе своего детства. Город остывал, а его люди заряжались. Под вечер они часто заряжались кто чем. И я тоже заряжался, только не как они, а минеральной водой. Вот он мой первый взгляд на свой город – через призму бутылки с минеральной водой. Через пузырьки газов, содержащихся в ней, через синюю этикетку, накладывающую на небо отпечаток ночи.
Совсем близко виднелась крыша моего дома. Туда, — сказал я. И через соседний с моим подъезд быстро пробрался на верх. Во дворе меня не заметили, иначе побежали бы к Эмме Филипповне. С крыши — город как на ладони, а люди внизу — такие беззащитные, но они, считая себя сильными, об этом не знают. Действительно, вблизи они устрашающе опасные. Но под руинами домов их важности пришёл бы конец.
Я смотрел вслед уходящему солнцу и понимал, что оно одно имеет право считать себя самым главным и, наверное, поэтому оно такое непоколебимое, который уже век наёбывает всех тем, что поднимается утром, а уходит в ночь, не накладывая на себя других обязательств.
Моё умоблудие продолжалось недолго. Внезапно услышал со двора своё имя. От испуга лёг ничком. Когда моё имя повторилось и следом услышал ругательства, то от любопытства подполз к краю. Эмма Филипповна, прогуливалась с собачкой. Собачку звали моим именем. Эмма Филипповна переменилась. Стала любить животных и по-прежнему продолжать ненавидеть меня. Вероятно, вспоминая обо мне, она слегка ударила собачку поводком, за то, что та мочилась в неположенном месте.
Ничего нет, — подумал я. Теперь меня здесь нет и никогда уже не будет. От радости чуть не соскочил с крыши. Выждав, когда Эмма Филипповна зашла в подъезд, ретировался с этого дома так же, как и оказался здесь. Специально прошёл перед лавочками, на которых сидели знакомые мне бабульки. На площадке играли так же знакомые мне дети. В беседке курили одноклассники. И опять никто меня не узнал. Это не случайно, — подумал я. — Как будто меня здесь и не было. Неужели я настолько чист, что обо мне все забыли? Напоследок я подошёл к подвалу, в котором мы с Виталиком почти год назад отмечали мой день рождения. Что ты со мной сделал, сука! — в сердцах сказал я и ударил ногой по двери. Дверь заскрипела. Она ещё помнила мой бенефис. Иначе осталась бы в равновесии, а не шаталась на петлях, как дворовая шалава.
От воспоминаний, я проголодался и пошёл в ближайшее кафе. Сто граммов мне не дали. Внешне я выглядел моложе и по паспорту восемнадцать мне должно было исполниться через несколько дней. Но эти доводы не подействовали на официантку. И я ужинал без ста граммов. Ужинал, а где буду ночевать не знал. Вот так бывает, ужинает человек в приличном кафе и на вид одет прилично, пальто дорогое, а ночевать ему негде. Когда последний кусок котлеты оказался в желудке, вопросы жилья перестали быть такими принципиальными. Еда надавила на сонную жилу, и я мог всю ночь, периодически заказывая чай, прокоротать в этой кафешке. А дальше…
По телевизору, висящему над входом, шла реклама. В ней, представляя зубную пасту, снимался С.Б. Сначала, во весь экран показали его зубы и белоснежную улыбку. Я сразу узнал их и вспомнил эти неповторимые поцелуи. Затем показали его полностью в белом свитере с открытой шеей и таких же белых штанах. «Москва!» — подумал я, пока шла реклама. Мой ориентир вновь дал о себе знать, мой забытый герой обозначил себя. Он обещал помочь, если я окажусь в Москве, и найти его при такой популярности не составило бы и труда. Но теперь я лично стал для себя героем. Для меня исчезли всяческие авторитеты. Мой мозг не мог больше подчиняться и требовал большего.
Не на шутку перевозбудившись, я схватил сумки с вещами и, запрыгнув на стол, помчался прямо по нему к выходу. Официантка кричала. Я не расплатился. Кто-то пытался бежать за мной, но нагруженный барахлом, я был полон новой энергии и близок к новой мечте, а значит – недосягаем. В голове звучала музыка из программы «Время».
Третий раз за день я оказался на вокзале. И первый – на железнодорожном. Поезд отходил в 22.00. Оставалось каких-то пять минут, за которые я успел купить билет и вскарабкаться с помощью проводниц в уже уходящий на Москву плацкарт. И вот я еду. Первое августа подходит к концу. Мне хорошо от той мысли, что сюда никогда уже не вернусь. Я справлюсь с этим, обязательно справлюсь. Что мне стоит. А как может быть иначе? Ведь если я не справлюсь, то погибну. А погибать мне никак нельзя. Я ещё не достиг совершеннолетия. Через какую-то неделю стану ответственным, уголовно наказуемым по всей строгости. В кафе мне будут давать водку. Впервые смогу проголосовать за президента, и наконец-то стану тем, кем я должен стать. И никто не посмеет помешать мне в осуществлении своих замыслов и выхода на новый уровень, но уже другой жизни. Да, суки, уже иной жизни! Потому что в ней я не собираюсь подчиняться вам со всем раболепством и угождать каждой вашей прихоти. Моя совесть – это моя совесть, а не ваше удовлетворение. И если вас будут убивать – моя совесть не содрогнётся ни на миллиметр. Прежде чем вас убьют, вы будете издеваться надо мной. Но я не умру от ваших рук. Моя Московская смерть случится только по моей прихоти, в отличие от ваших смертей, гниды подколодные! Я потерял многое. Утратил все пристанища и порвал старые связи. А… что эта смерть… Мгновение! Пути назад нет. Я буду ждать столько, сколько нужно, чтобы не возвращаться в сучье рабство. Ждать, когда светофор загорится зелёным светом.