V
— Тетушка, слава Богу, я всё вспомнил! — улыбаясь, выпалил молодой человек при виде дамы дез Армуаз, входящей в его комнату под сводами.
— Што ше фи фспомнили, торогой труг? — с доброй насмешкой спросила тетя, подавая для поцелуя руку. Племянник не без труда поднялся на ноги, благоговейно взял тетушкину ладонь и церемонно ее поцеловал.
— Я бился с англичанами, — неуверенно сообщил юноша, — и мы победили!
— А кто, скашите на милост, салепил фам топором ф лоб? — со своей всегдашней сниcходительностью осведомилась тетя.
Племянник сконфуженно пожал плечами и почесал рубец в верхней части лба.
— Фисдоравливайте скорее, труг мой, — сердечно сказала тетушка. — Ми штем фисоких гостей.
— Кого же? — полюбопытствовал племянник.
— К нам пошалуетт, если не опманетт, красафчик Шан, граф те Тюнуа, те Лонгвиль, те… те…Порсеан, или попросту монсеньор Орлеанский Бастарт! — с неуместной, как подумалось племяннику, фамильярностью заметила дама дез Армуаз.
Молодой человек недоуменно вскинул глаза:
— Как, его тоже прозвали красавчиком?
Тетя, видимо, была в хорошем расположении духа. Она похлопала племянника по плечу:
— Он фесь ф батюшку, слотейски убиенного герцога Луи: хорош собой, пьяница, трачун и бабник!
— Кстати, тетя, — решил воспользоваться моментом племянник, — вы не закончили вашу повесть о Жанне-девственнице.
— А рассказиватт, собственно, не о тшем, — лицо тети стало серьезным. — Фи и так фсё снаете.
Тем не менее тетя продолжила свою историю.
— Минуло толгих фосем лет, и фотт на Феликий Пост капитан те Ботрикур послал са Шанной…
— Минуло долгих восемь лет, и вот на Великий Пост капитан де Бодрикур послал за Жанной. В замке Вокулера ей показали портрет ее родного брата, дофина Шарля, который размещался тогда со своим двором в городке Шинон-сюр-Марн. Деве описали, как выглядит дофин: он тщедушен, невысок ростом, припадает на левую ногу. Седой капитан очень подробно рассказал Жанне о делах королевства и бедствиях Орлеана. Впрочем, Дева была и без того хорошо осведомлена благодаря стараниям брата Жерома.
Показали ей и изображение другого ее родственника — сводного брата Жана, пригожего любимца дам монсеньора Бастарда Орлеанского, находившегося тогда под обложенным англичанами Орлеаном.
Бастард, задумавший отбить у годонов провиант для войска, потерпел обидное поражение на подступах к городу, был ранен и молил Бога, чтобы горожане не сдались англичанам или не перекинулись на сторону бургундцев. А его отчаявшиеся и голодные подданные — Бастард отлично понимал это — готовы были пойти и на то, и на другое. Люди Бастарда перехватили письмо осажденных Филиппу-Бургундцу, в котором умоляли герцога взять их под свое крыло. Сдача города, означала не только потерю Орлеанским домом части своего апанажа, но и крушение всех надежд дофина Шарля: бежать ему больше было некуда, ибо Орлеан являлся ключом к сердцу Франции, еще не растерзанному жадными лапами англичан.
Для спасения дофина требовалось чудо, и чудо свершилось. Кто-то из мудрых советников Шарля — уж не всесильный ли в то время мессир де ля Тремуй? — напомнил об откладывавшейся на крайний случай ставке на Девственницу. Ставку — словно в игре в тарок! — сделали, за Девственницей послали, и она спасла королевство!
Жанна, встретившись по пути — это произошло в Нанси — с престарелым герцогом Лотарингским (старый греховодник подумал, что она — обыкновенная лотарингская знахарка, которая исцелит его подагру!) и попеняв ему на его бесстыдное сожительство с любовницей, от которой он прижил семерых детей, явилась в Шинон.
Там она без труда узнала своего нерешительного и недоверчивого брата-дофина, хоть и коронавшегося в Пуатье, но не признанного королем даже своими подданными. Не составило ей большого труда разобраться и в том, кто в королевском совете вершит делами: разумеется, это был хитрый интриган мессир де ля Тремуй. Деве в ту пору все удавалось — ведь ее вела Десница Господа нашего!
Жанна в течение двух недель смогла убедить короля и его разряженного в бархат советника в том, что следует, во-первых, рассказать простолюдинам о Девственнице и ее предназначении; во-вторых, бросить все силы на Орлеан и снять осаду, а затем, в третьих, пройти, не опасаясь бургундцев, в Реймс, дабы миропомазать Шарля на царство и, в соответствии с вековыми традициями государства, возложить на его голову венец французских королей. Жанна, как, между прочим, и ее отец, герцог Луи, обладала чудесным даром провидения и убеждения…
Всё так и случилось. Народ ждал знамения, народ его получил!
Бастард живо написал осажденным о скором пришествии «из дубовой рощи» Домреми Девы, призванной самим Господом спасти город и королевство. Дофин даровал Жанне герб, стяг, штандарт, золотые шпоры, доспехи за целых сто ливров, святой меч Фьербуа, свиту и семь тысяч человек. Всё остальное Дева сделала сама.
О, что за счастливые мгновения пережила тогда Девственница! Пожалуй, самым упоительным временем для нее оказалась даже не коронация в Реймсе, а те дни и ночи, которые последовали за разгромом врага под стенами Орлеана. На всю жизнь запомнилось ей торжественное вступление ее армии в этот измученный осадой город.
До утра еще было далеко, но городской сенат и все горожане выбежали на улицы. Звонили во все колокола. Монахи, как по команде затянули ‘Te Deum Laudamus’. Люди подбегали к восседавшей на своем вороном жеребце Жанне, целовали ее рыцарскую перчатку, края плаща и полы белого, расшитого лилиями парчового кафтана — даже древко копья и кожу поводьев, даже сталь наколенников и золото шпор, даже гриву и круп ее скакуна. За Жанной, обнажившей легендарный меч Фьербуа, которым она салютовала толпе, следовал ее могучий оруженосец Жан д’Олон со стягом Девственницы, дарованном ей дофином: на белом поле красовался лазурный щит с двумя золотыми лилиями, мечом и короной.
Вслед за оруженосцем гарцевали довольный собой красавец-Бастард и капитаны с факелами: лихой де Ксентрай, хитрый и жестокий хромец де Виньоль, прозванный за свою гневливость Ля-Ир (гнев), своевольные гордецы-братья де Шабанн, а за всеми ними медленно шагал, даже не шагал, а словно плыл под пронзительные и веселые звуки волынок, игравших торжественный марш Брюса, шотладский полк мессира Арчибальда Стюарда, графа д’Обиньи.
Горожане словно обезумели от счастья. Они во все горло кричали: ‘Да здравствует благородная принцесса Орлеанская Девственница!’
Узнав о поражении годонов под Орлеаном, Бургундский герцог Филипп разинул от удивления свой кривой рот, а герцог Бедфорд — английский регент в Париже — кусал локти и не знал, что предпринять. В итоге они обозвали Жанну ‘арманьякской потаскухой’, которую ожидает костер. Бедфорд даже написал дофину продиктованное Кошоном письмо, где пожаловался на «бесноватую, потерявшую стыд женщину, одетую в мужскую одежду, и распутную».
Однако чем больше они поносили Деву, тем хуже им становилось. Страна всколыхнулась и забурлила. В захваченной англичанами Нормандии начались мятежи. Пламя восстаний охватило Шампань. Победоносная армия Жанны наносила врагам один удар за другим. Погиб первый английский стратег граф Солсбери, за ним — сменивший его сэр Джозеф Гласдейл. А победа при Патэ, когда один английский полководец — сэр Джон Фастолф — позорно бежал с поля боя, а другой — благородный Джон Талбот — был Жанной пленен, поразила весь христианский мир!
Народ боготворил Девственницу, а знать завидовала ее успехам. Завидовали и ‘славные’ военачальники: не раз битые врагом сумасброды-братья де Шабанн, лихой разбойник Жан де Ксентрай и хитрый хромец, имевший к тому же бешеный нрав, гасконец Этьен де Виньоль. Завидовал даже сам Орлеанский Бастард, слывший не только страстным любовником и душой веселых пиров, но и опытным полководцем. Он утверждал, а капитаны подтверждали, что Жанна, дескать, ничего не смыслит в тактике и не умеет применять артиллерию.
Да что говорить, если ей завидовал сам король, непостоянный, недоверчивый и нерешительный! Однако душой предательства был, разумеется, мессир де ля Тремуй, настоявший на том, чтобы отнять у Жанны армию. Деву поблагодарили и отставили от дел. Под ее началом оставался отряд в триста наемников: верных шотландцев и вороватых ломбардцев во главе с разбойным капитаном Бартоломео Бареттой…
Таковы мужчины, племянник! Как только они сообразили, что нужда в Жанне миновала, а ореол ее великих побед грозит затмить тусклый блеск их дутой славы, они с удовольствием и без малейших угрызений совести, сдали Девственницу бургундцам, а те за деньги англичанам. Их, французских полководцев, можно было понять: Дева не позволяла им грабить и обирать простой народ!
Голоса предупредили Жанну о предательстве. «Такова воля Божья, — утешали они. — Создатель посылает тебе испытание. Крепись, Дева, мы поддержим тебя!»
Девственнице пришлось выпить до дна горькую чашу унижения и позора.
Под Компьеном, где ее дважды предали, солдатня Лионеля де Вандонна, бургундского вассала, сорвала с нее парчовый кафтан и дорогие доспехи, отобрала золотые рыцарские шпоры, драгоценности и великолепного вороного жеребца, подаренного ей в Нанси Лотарингским герцогом. Воины с гоготом тыкали в нее, обнаженную и израненную, своими грязными кровавыми руками.
Потом, в Руане, эта хитрая продажная лиса, Пьер Кошон, председатель церковного суда, которому предали Жанну, втолковал тупоголовому регенту Бедфорду и его чванливому сподвижнику Ришару де Бошаму, графу Уорику, что Девственница не может быть ведьмой, ибо любая ведьма отдается на шабаше Сатане. Бедфорд распорядился проверить, доподлинно ли Жанна — дева, и его жена Анна, дочка трусливого Жана ‘Бесстрашного’, вместе с другими знатными дамами и руанским врачом де ля Шамбром подтвердили, что девственность заключенной не нарушена. Тогда, некто, вопиющий ныне в адском огне, повелел двум тюремщикам войти в темницу, где в оковах содержалась Жанна, и изнасиловать ее. Боже праведный, что они с ней сделали! На ее лице, всем теле не было живого места — это был один огромный кровоподтек!
Многое говорит за то, что инициатором этой гнусности был приспешник Кошона и составитель обвинения Девы в ереси фискал Жан д’Этиве, умерший вскоре от проказы. Труп его нашли в сточной канаве неподалеку от Старой площади Руана. Так карает Господь великих грешников!
Тех же, кого Господь любит, Он спасает! Ибо нарушить девственность Жанны тюремщики не смогли! Врачи вновь подтвердили непорочность закованной в цепи узницы! Что касается негодяев-насильников, то один, после «сожжения» Девы в Руане, сошел с ума, а другой допился до белой горячки и вскоре умер…
Видя, что насильники ничего не добились, взбешенный д’Этиве, никогда не упускавший случая оскорбить и унизить Девственницу, повадился водить ее в подвальное помещение, где руанский палач Лепармантье пытал узников. Но голоса укрепили Жанну, и она гордо сказала палачу, что тот может сломать ей руки и ноги, но не добьется признания в ереси. Кошон и д’Этиве, предложившие подвергнуть Деву пыткам, «дабы узнать правду о ее измышлениях», как ни старались, не смогли добиться от членов церковного суда разрешения на это греховное деяние! Даже прибывший из Парижа представитель Верховного инквизитора не посмел санкционировать пытку!
Тогда ее стали морить голодом, а однажды накормили тухлой рыбой, из-за которой у нее три дня не прекращалась кровавая рвота. И вот, в один из погожих весенних вечеров, — это случилось в мае, накануне праздника Святой Троицы, за три недели до оглашения смертного приговора, — в темницу к ней, обессиленной и страдавшей от голода и жажды, явились знатные господа: ее тюремщик граф Уорик, пришедший вместе с заносчивым Хэмфри, графом Стаффордом, жадным епископом Луи Люксембургским, его вассалом, графом де Линьи, и Пьером Кошоном. Было видно, что они плотно поели и изрядно выпили. На глазах у Жанны они с удовольствием лакомились первой в том году клубникой со сливками, громко смеялись и шутили. Затем де Линьи вкрадчивым голосом объявил Жанне, что ее могут освободить, если она пообещает не поднимать меча против английского короля. Дева нашла в себе силы улыбнуться и ответить:
— Я знаю, англичане хотят погубить меня, ибо считают, что после моей смерти завоюют королевство Францию. Но будь у них даже сто тысяч годонов, даже дважды по сто тысяч, им не получить королевства!
Услышав эти слова, пьяный граф Стаффорд рассвирипел, выхватил кинжал и хотел было броситься на Девственницу, однако Уорик удержал его от безрассудства. Еще бы! Ведь его дочь, рыжая Маргарет, была женой плененного Жанной сэра Джона Талбота!
Что было делать Кошону? Ему пришлось обвинить Девственницу в гордыне, указать, что она незаконно носит и использует ‘превосходнейший герб Франции’, подбросить ей кожаный мешочек с корнями мандрагоры, объявить, будто Жанна отказывается читать перед судьями молитву ‘Отче наш’ и признаётся в том, что видит в своей темнице не святых Михаила, Екатерину и Маргариту, а множество чертей величиной с майского жука каждый. Взбесившийся Кошон назвал Девственницу еретичкой, некроманткой и вызывательницей дьявола. Но самое веское доказательство того, что Дева одержима дьяволом, состояло, по мнению суда, в ее короткой мужской прическе и ношении ею мужского платья!
Тем временем люксембургские посредники еще раз предложили Жанне свободу в обмен на покаяние и признание в том, что она была одержима бесами. Дева твердо отказывалась от сделок. Голоса утешали ее и уверяли в том, что казни не будет.
Проснулись, наконец, и друзья Жанны, а также ее венценосные родственники. Стареющая королева Изабо написала Бедфорду из Парижа слезливое письмо, в котором умоляла сохранить Деве жизнь. За Жанну хлопотали и ее тетя королева Иоланда Анжуйская, и сводная сестра Катрин, мать малолетнего короля Анри, и даже жена Бедфорда, Анна Бургундская, приходившаяся Жанне свояченицей! Хлопотал перед регентом и граф Уорик, он предлагал обменять Жанну на зятя.
Не поскупился и августейший брат Девственницы король Шарль, седьмой король с этим именем. Он, недвусмысленно пригрозил казнью благороднейшего из английских полководцев — сэра Джона Талбота, графа Шрусбери, взятого в плен в славной битве при Патэ. Король обещал освободить Талбота и, впридачу, щедро заплатить англичанам…
— Так, значит, Жанну-Деву не сожгли в Руане? — нетерпеливо ерзая на лавке, спросил молодой человек. Ему очень хотелось, чтобы тетушка не прерывала свой рассказ.
Однако тетя молчала.
— Я, кашетса, говорю фам лишнее, — наконец, устало произнесла она. — Нешшастную шеншшину, насфанную Шанной-Девой, сошкли ф Руане на плошшади Старого ринка, объявиф, што перет каснью она присналас ф колдофстве….
— Несчастную женщину, названную Жанной-Девой, сожгли в Руане на площади Старого рынка, объявив, что перед казнью она призналась в колдовстве и приняла покаяние. Девственницу же Франции продержали еще четыре месяца в руанских застенках, а потом в один из пасмурных осенних дней — перед праздником Рождества Богородицы — исповедали и причастили в присутствии английских вельмож — спесивого Ришара де Бошама и, прозванного в народе «сыном курицы», Гийома де ля Пуля, графа Саффолка, да люксембургского посредника, графа де Линьи. Этот последний препроводил Жанну по тайному ходу в Полевую башню Руана, стоявшую за городом. Там ее, со связанными руками и ногами, переодетую в крестьянское платье, посадили на телегу и отвезли сначала в Болье-ан-Вермандуа, а потом в замок Кротуа — это уже в Люксебургском герцогстве.
В Кротуа подлый Кошон, которому Бедфорд бросил кость, сделав его епископом Бовэ и своим капелланом, получил за Жанну для своих хозяев десять тысяч турских ливров выкупа и сэра Джона Талбота впридачу. Но деньги не помогают тем, кто не прав: спустя несколько лет умер бежавший из Руана подлый Кошон, незадолго до этого скончался его патрон Бедфорд, убрался восвояси Уорик. Один лишь благородный Талбот тщетно защищал английские владения в Нормандии. Бог наказал и всю страну годонов: ее король Анри унаследовал душевную болезнь деда Шарля, и над Англией нависла угроза смуты — Йорки стали оспаривать права Ланкастеров…
Правда, после сделки в Кротуа мучения и скитания Девы не закончились. Ее перевезли в другой люксембургский замок — Боревуар, где зачитали ей приговор: «…Поскольку ты дерзновенно погрешила против Господа и его святой церкви, мы, судьи, дабы могла ты предаться спасительному покаянию, со всем нашим милосердием и умеренностью осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечную тюрьму, хлеб страдания и воду тоски так, чтобы ты могла там оплакивать свои грехи и больше не совершала таких, которые пришлось бы оплакивать».
Девственница спокойно вынесла и это испытание: голоса поддержали ее. Однако шайки Жиля де Рэ и Эдмона де Маси несколько раз пытались освободить Жанну из неволи, и Люксембуржец — за деньги! — передал пленницу герцогу Амадею Савойскому, двуличному союзнику короля Шарля.
Девственницу заключили в савойский замок Монротье. В келье этой неприступной твердыни она и томилась четыре года, испещряя стены насечками, которыми отмечался каждый прожитый в неволе день…
Тетя опять замолчала. Было видно, что она утомилась и не намерена продолжать свое повествование.
— Тетушка, — не унимался, однако, племянник, — но неужели не нашлось ни одного истинного рыцаря, готового отдать жизнь за освобождение благородной Девы?
Лицо тетушки озарилось:
— Мне исфестно, што по крайней мере тшетире снатних кавалера любили ее… Та йешо отин ф Кельне…
— Мне известно, что по крайней мере четыре знатных кавалера любили ее… Да еще один в Кельне… Ведь Девственница была не так уж дурна собой! Во всяком случае, когда в лагере она на виду всего войска обнажалась по пояс, чтобы умыться, не один Жан д’Олон, оруженосец, ливший ей воду, впивался восхищенным взглядом в ее прекрасной формы грудь! Однако почти все воздерживались от гнусных поступков, ибо боялись навлечь на себя гнев Божий. Тех же, кто, движимые похотью, посягали на ее честь, ждали безумие или мучительная смерть…
Самым благородным и бескорыстным ее соратником был Жак де Шабанн, сын одного из сумасбродных братьев де Шабанн. В первой схватке у компьенских ворот он, не подозревая, что Девственницу решили предать, ценой своей жизни отбил ее у врагов и спас от плена. Это был чистый и благородный рыцарь, не то, что его отец и дядя!
Вторым знатным, любившим Жанну, являлся Жиль де Рэ, первый барон Бретани. Это был страшный человек. Он убивал всех своих пленников, не способных заплатить за себя выкуп. Женщины не интересовали его. Но к Жанне барон относился с каким-то священным трепетом, хотя его небратские взгляды заставляли трепетать и саму Жанну, обычно спокойно выдерживавшую такого рода внимание со стороны похотливых мужчин. И в то же время с Жилем она не боялась ни вражеских арбалетов, ни каменных ядер, ни лукавых кинжалов наемных убийц.
Когда банда де Ксентрая вызволила Девственницу из савойского заточения, де Рэ устроил в ее честь в Орлеане пышное празднество, которое почтили своим присутствием король Шарль и Бастард Орлеанский, получивший тогда звонкий титул ‘наместника Франции’ (королева Изабо два года, как скончалась в Париже, всеми забытая). Там, в последний раз повидалась Жанна с привезенной по такому случаю из Домреми «матушкой» Роме, средним «братом» Пьером и милым Жаном-Малышом.
Де Рэ, не колеблясь, ввел себя в разорение ради Девственницы. Тогда в Орлеане на свои и заемные средства он поставил феерическую ‘Мистерию об осаде Орлеана’. На всех перекрестках города были установлены столы с угощением для горожан. Везде слышалась музыка: приглашенные музыканты играли на скрипках и лютнях. Перед ратушей за счет барона переоборудовали два фонтана, и на время празднеств из одного из них вместо воды било красное вино, а из другого — молоко!
Этот угрюмый и жестокий барон всегда с благоговением называл Жанну ‘моя прекрасная высокородная и могущественная принцесса’… Только он один попросил у ‘высокородной принцессы’ прощения за то, что, будучи не в силах освободить ее, постыдно забыл о ней, страдавшей в Монротье…
Слава Богу, что о Деве вспомнили спустя четыре года после ее ‘сожжения’ в Руане. Да и вспомнили о ней лишь потому, что добрый король Шарль, изгнавший интригана де ля Тремуя и бросивший все свои наемные банды на Нормандию, Бургундию и Фландрию, решил бороться с годонами в Гиени силами дурно обученного французского ополчения. После очередных тяжелых поражений от англичан ‘принцессу’ живо освободили, нарекли Жанной дю Лис (лилией), снабдили десятью тысячами конных арбалетчиков, солдатами, вооруженными аркебузами, бомбардами и кулевринами, и отправили под Ля-Рошель.
Из военачальников она взяла с собой одного де Рэ.
Благодаря помощи служившего кастильскому королю кузена Девы Жана, герцога д’Арманьяка, который прислал ей флот, отряды Девственницы взяли Ля-Рошель приступом. Затем ее армия пошла на расположенный в тридцати лье к югу город Блэ, где одержала новую победу над англичанами. Через шесть недель капитулировал Бордо, а в следующем году Девственница разгромила врагов под Байонной. Еще через год она провела победную кампанию в Пуату и освободила Гиень от многовекового чужеземного владычества.
Жанна снова сделала свое дело и снова стала мешать. Ее вновь отставили от армии и сослали в Мец, иначе говоря, заживо похоронили там, зато де Рэ получил титул маршала Франции…
— Но его же казнили, тетушка, — тихо и недоуменно сказал племянник. Тетя задумчиво покачала головой.
— Та, каснили…
— Да, казнили… Я же говорила, что это был страшный и порочный человек, которого сдерживала и облагораживала лишь небесная чистота Девственницы. Враги де Рэ привлекли его к суду и без труда доказали, что в своем замке Тиффож, он не только пытал и убивал пленников, но и насиловал детей, как мальчиков, так и девочек, которых потом сбрасывал в пропасть. Сколь гнусна и отвратительна человеческая порода!..
Подстать де Рэ был и третий шевалье, вздыхавший по Девственнице. Я имею в виду бургундского рыцаря Эдмона де Маси. Впервые он увидел Жанну в руанских подземельях и позволил себе коснуться ее груди. Получив в ответ пощечину, он не нашел ничего лучшего, как во всеуслышанье объявить: ‘Господа, я влюбился в нее!’
Его любовь напоминала помешательство. Он то собирал деньги для выкупа Жанны из плена, то сколачивал шайку отпетых разбойников для ее освобождения. В конце концов за взятку он получил должность смотрителя замка Монротье и принялся истязать Деву своими ежедневными визитами в ее келью. Чего только не предлагал он ей: и руку и сердце, и горы золота и изысканные блюда, и даже константинопольский трон! Ее доводили до бешенства его грязные ласки и разного рода гадости. Один Бог знает, как смогла она вытерпеть эту пытку и не сойти с ума!
В итоге с ума сошел де Маси, а когда банда де Ксентрая положила конец ее заключению в Монротье, ворвавшись ночью в дурно охранявшуюся башню, прозванную в народе ‘Башней Девы’, этот грязный бургундец попытался поцеловать ее, а потом выбросился из окна кельи, в которой долгие годы томил Жанну…
— А кто же был тот, четвертый, тетя? — с наивным видом спросил племянник.
— Натеюс, фи не так глупи, штопи не тогататса, — высокомерно ответила дама дез Армуаз и дала понять, что разговор завершен.
VI
Бастард не обманул, и в условленный день и час заявился в замок Жольни со всей своей блестящей свитой. Люди графа щеголяли в кафтанах, на которых были искусно вытканы листья крапивы — одна из знаменитых эмблем Орлеанского дома.
Красавчик Жан, граф де Дюнуа де Лонгвиль и де Порсеан, регент королевства и великий камергер Короны, оказался милым обходительным старичком, щегольски одетым, с холеными седыми усами и бородкой клинышком. Правда, передвигался с помощью пажей, осторожно вытащивших его из экипажа, но при этом старался сохранять живость и изящество манер. С лица графа не сходила чуть ироничная улыбка.
— Топро пошаловатт, монсеньор Бастарт, — с достоинством и в соответствии с этикетом произнесла тетя слова церемониального приветствия и поклонилась высокому гостю. Ради такого случая она принарядилась, надев поверх платья свой праздничный темно-синий плащ с золотыми лилиями на капюшоне. Племянник последовал ее примеру и отвесил почтительный поклон.
Бастард снял свой зеленый шерстяной бурлет с длинным черным пером сбоку, передал его пажу и поклонился в ответ.
— Моя благородная дама, я рад вас видеть в добром здравии, — весело сказал он и ловко поцеловал тете руку. — А это – наш герой, не так ли? – бастард кивнул в сторону молодого человека.
— Монсеньор бастард, — хрипло пробормотал Луи, — я счастлив видеть вас…
— Да вы и в самом деле счастливчик, молодой человек, — насмешливо заметил старичок и поклонился.
— Та, та, конешно, это он, послафший к праотцам сэра Тшона Пессингтона и бетного Рихарта графа фон Брантенбурга, — несколько развязно заметила тетя и широко улыбнулась.
— И не только их, мадам, — усмехнулся высокий гость, — ваш племянник, прежде чем подставить себя под топор этого ужасного фриза, де Рейзема, так отделал спину другому фризу, де Остенде, что, боюсь, бедняга на всю жизнь остался горбуном!
— Как, монсеньор Бастард, против нас бились фризы и немцы? – с дрожью в голосе спросил Луи.
— Ну, почему же, молодой человек, вам противостояли не только рыцари из Фризии и Бранденбурга, — с ехидцей ответил старичок, — были еще знатные господа из Фландрии, Брабанта, Дании, Бургундии, Люксембурга и даже целых семь, так сказать, природных англичан, включая сэра Роберта Ноллиса и Ришара де ля Ланда. Одного из этих семерых, сэра Джона Пессингтона, вы и, говоря словами вашей тетушки, послали к праотцам, причем весьма брутально.
Бастард рассмеялся, довольно потирая руки.
-Монсеньор Бастарт, — вмешалась тетя, — фи и фаши люди — шеланние гости в Шольни. Прошу фас пройти ф палас, кте фи найтете фсё неопхотимое тля оттиха и сфершения обрята.
Взволнованный Луи дез Армуаз быстро поменял платье. Он облачился во все новое: надел белые чулки-шоссы; короткие штаны – брэ; короткую шелковую рубашку – камизу,; длинную, до колен, полотняную рубаху – блио и, наконец, долгополый кафтан – упелянд. На голову ему водрузили синий бурлет со страусиными перьями, а ноги украсили мягкими сапогами — пигашами. Сердце дез Армуаза стучало так же, как в то зимнее утром, когда произошел памятный бой у дуба Ми-Вуа.
В сопровождении надувшегося по такому случаю мажордома Гастона Ле-Ша и двух мальчишек-пажей взволнованный молодой человек спустился во двор, залитый щедрым весенним солнцем, и направился в часовню, перед которой выстроилась добрая половина свиты Орлеанского Бастарда.
Два пажа в кафтанах бело-зеленых цветов Орлеанского дома отворили створки дверей часовни. Дез Армуаз, передав пажам свой нарядный бурлет и нагнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку, вошел внутрь. Войдя, он подивился красоте открывшейся перед ним картины.
Статуи Спасителя и Девы Марии украсились благоухавшими гирляндами, сплетенными из полевых цветов. Знакомые стены, покрытые росписями и цитатами из Святого Писания, казалось, заиграли новыми, свежими красками. Впереди, справа и слева от молодого человека в лучах яркого праздничного света, которые врывались внутрь через готические окна часовни, расположенные под деревянным резным потолком, стояли два стяга. На правом Луи увидел герб, имевший форму щита с лазурным полем, в котором две золотые лилии обрамляли серебряный меч с золотым эфесом острием вверх, увенчанный золотой короной. «Неужели это тетушкин герб?» — подумал пораженный юноша, глядя на «превосходнейший герб Франции».
На стяге слева был изображен всё тот же щит с лазурным полем. Красовались там и золотые лилии, но было их три и находились они в связке из трех подвесок — отличительного знака Орлеанского дома. Корона в гербе, разумеется, отсутствовала, ибо матерью графа де Дюнуа была «простая», но весьма пригожая дама Марьетт де Кани. В центре, перед кафедрой, установили белый штандарт, на котором взгляду дез Армуаза представился Спаситель с королевской лилией в одной руке и голубем в другой.
«Штандарт Девственницы, выставленный в Реймском соборе!» — пронеслось в голове Луи.
Видя, что молодой человек озирается по сторонам, Бастард, стоявший рядом с кафедрой, кашлянул и торжественно произнес:
— Луи дез Армуаз, подойдите ко мне.
Луи вздрогнул и быстро направился к сиятельному графу. При этом он едва не упал, запутавшись в длиннополом платье.
Бастард был великолепен. Его упелянд, подпоясанный, как того требовала последняя бургундская мода, широким позолоченным ремнем, имел длиннющие рукава из фландрского сукна. Эти рукава, отороченные мехом белого ягненка по фасону «жиго», красиво ниспадали, касаясь каменного пола часовни. В руках у Бастарда был старый выщербленный и тронутый ржавчиной меч. На темном лезвии рядом с эфесом Луи заметил пентограмму, составленную из иоаннитских крестов.
— Преклоните колено, — грозно скомандовал сеньор. – Луи дез Армуаз, в моей руке святой меч Фьербуа, принадлежащий Орлеанскому дому. Им поражали врагов знаменитый коннетабль славного короля Шарля Пятого Бертран дю Геклен; великий адмирал Клинье де Брибан; мой добрый отец, герцог Луи Орлеанский; превосходная принцесса Жанна, Благороднейшая Девственница Франции…
Бастард приосанился и продолжал:
— Храбрый Луи дез Армуаз, этим святым мечом я посвящаю вас в рыцари!
Произнеся сию торжественную формулу, Бастард с трудом поднял выщербленный клинок и коснулся им правого плеча коленопреклоненного дез Армуаза.
— Встаньте, мой дорогой шевалье дез Армуаз, — важно проговорил Бастард и повернулся к пажам: — Опояшьте рыцаря мечом!
К сияющему Луи быстро подошел румяный паж. В руках он держал кожаный пояс, на котором был укреплен рыцарский меч. Паж проворно затянул пояс на талии новоиспеченного рыцаря и поправил его упелянд.
Бастард посторонился, чтобы дать дорогу капеллану Мартину, благообразному толстяку с розовым добрым лицом.
— Поклянитесь, сын мой, быть верным вашему сеньору и храбрым в бою, — певуче проговорил капеллан.
— Клянусь! – почти закричал Луи.
— Поклянитесь, сын мой, что будете защищать святую христианскую церковь и ее служителей.
— Клянусь!
— Обещайте, сын мой, что будете презирать опасности и не бояться тягот, оказывать помощь сирым или немощным рыцарям и их семьям.
— Обещаю!
— Обещайте, сын мой, что скупость и расчетливость будут чужды вам.
— Обещаю!
Капеллан осенил Луи крестным знамением, дал поцеловать руку и, в свою очередь, посторонился перед вышедшей к племяннику дамой дез Армуаз.
Тетушка, если и не перещеголяла своим нарядом Бастарда, то и не уступила ему ни в чем. Ей необычайно шло расшитое золотым узором платье из атласной ткани и тонкого брюссельского сукна с узкими рукавами и стоячим воротником, опушенным мехом испанской кошки. Луи впервые видел свою тетушку в таком роскошном одеянии.
Тетя Жанна смахнула слезу и, не говоря не слова, протянула племяннику золотые шпоры. Потом она обняла его и прошептала:
— Пострафляю фас, милий Луи. Бутте плакорасумни и помните обо мне – федь я фсекта любила фас, мой торокой!
Пажи подвели к обнявшимся тете и племяннику монсеньора Бастарда.
Ну же, мадам, я тоже обязан обнять нашего шевалье. Этого требуют правила! – по своему обыкновению насмешливо произнес Бастард.
Пир по случаю посвящения Луи дез Армуаза в рыцари был в самом разгаре. Гости, съехавшиеся со всего Герцогства Барского, за исключением самого герцога, находившегося при дворе Бургундца, успели отведать оленины и медвежатины и перешли к жареным гусям и запеченным перепелам, украшенным пучками спаржи. Красное вино из Бордо сменилось местным белым, а разговоры шутками и смехом. Разрумянившаяся и счастливая тетя время от времени выходила к поварам, чтобы сделать необходимые распоряжения.
— Должен вам, сказать, мой дорогой шевалье, — не очень внятно говорил Бастард, жевавший запеченную в меде перепелку, — что ваши трюки с молотом просто изумляют.
Граф де Дюнуа имел в виду продемонстрированное Луи после церемонии посвящения в рыцари искусство владения этим боевым оружием.
Поверьте, молодой человек, — продолжал он, — я видел немало поединков, да и сам побывал в сотне жарких дел, меня трудно удивить умением жонглировать оружием, но то, что вы продемонстрировали, впечатляет. Теперь я охотно верю, что вы могли победить половину ваших врагов в поединке у Ми-Вуа.
— Благодарю вас, монсеньор, — вежливо склонил голову польщенный Луи, — однако мне до сих пор неизвестны подробности боя после того, как…
— Как вам чуть не проломили голову, — быстро и ехидно договорил за дез Армуаза Бастард. – Как, разве ваша тетушка не раскрыла вам тайну вашего чудесного спасения?
— Нет, монсеньор, — покачал головой Луи, — она лишь сказала, что меня спас святой Михаил-архангел.
— Ах, ну да, разумеется, — охотно подтвердил Бастард. – Кстати, как называется местное вино? — невинным тоном спросил он, увидев, что слуга наполняет его кубок.
— Валь-де-Барруа, монсеньор, — с готовностью ответил молодой человек.
Бастард поднял кубок и негромко сострил:
— Ну что же, выпьем «Долину Барруа» за ваше чудесное спасенье в бою у Ми-Вуа! – а затем так же негромко добавил: — Вы действительно хотите знать эти, так называемые подробности?
— Хочу, монсеньор, — недоуменно пожав плечами, ответил дез Армуаз.
Бастард усмехнулся, покрутил ус и заговорщическим тоном прошептал:
— Ну, так слушайте.
Граф де Дюнуа изящно помахал пальцами, чтобы дать высохнуть перепелиному жиру и наклонился к самому уху юноши.
— Пока вы ловко водили за нос двух фризов, а де Бо-Мануар — он, кстати, как и вы еще не вполне оправился от ран… — так вот, пока мессир маршал мужественно выдерживал благодаря своим толедским доспехам натиск сэра Роберта Ноллиса…наш славный Рене, благородный маркиз де Монтобан («а, это тот, стоявший под стягом!» — сообразил Луи), решился на неблагородный поступок. Рене, видимо, не без основания полагал, что всех вас ждало неизбежное поражение, ибо в таких поединках перевес в два бойца обычно решает дело. Итак, передают, что наш прекрасный маркиз незаметно – я, правда, с трудом себе представляю, как это могло пройти незамеченным, — улизнул с поля боя, добрался до коновязей и потребовал своего ганноверского жеребца. Усевшись в седло, он вонзил свои золотые шпоры в бока застоявшегося скакуна и молча бросился на врага. Через несколько мгновений, в одно из которых вы, шевалье, неосмотрительно пропустили удар топором в голову, де Монтобан, врезался в толпу «англичан» и сбил семерых с ног. Жеребец маркиза продолжал свое движение, и наш доблестный Рене на хорошей рыси прорвал заграждение из кустов ракиты и ускакал по дороге на Жослен.
Надо отдать должное вашим соратникам: они в отличие от «англичан» не растерялись и живо прикончили поваленных де Монтобаном врагов. Остальные «англичане» образовали круг и для приличия немного посопротивлялись. Наконец, страдавший от ран сэр Роберт Ноллис, к которому перешло командование своей партией, мужественным голосом объявил о сдаче и попросил пощады, которая была великодушно дарована сидевшим поодаль (он утратил способность передвигаться пешком) мессиром маршалом де Бо-Мануаром…
— Вот, что мне рассказали очевидцы этой схватки, — завершил свой краткий рассказ Бастард.
— Но маркиз, что сталось с ним? – спросил ошеломленный дез Армуаз.
Бастард усмехнулся, смакуя Валь-де-Барруа.
— Он исчез. Одни говорят, что наш славный Рене уехал в Константинополь, другие якобы видели мессира маркиза на службе у албанского принца Александра. Между прочим, де Монтобан оставил жену, говорят прехорошенькую, с двумя детьми.
Бастард лукаво прищурился:
— Кстати, вам, как рыцарю, следует выбрать даму сердца.
Дез Армуаз покраснел:
— Так, значит, я обязан жизнью нечестию маркиза?
— Не переживайте, шевалье, — Бастард легонько похлопал Луи по плечу, — это жизнь, а в жизни подчас случаются удивительные вещи! Да вот, например, реликвия нашего Дома – меч Фьербуа, которым я имел честь коснуться вашего поистине рыцарского плеча. Не знаю, откуда Дева прослышала о нем, но нашему прекрасному королю Шарлю пришлось распорядиться передать ей этот священный меч. И вот, представьте, Жанна, будучи доброй христианкой, в ночь перед атакой на бастиду Сен-Лу, собрала все свое воинство и порекомендовала бойцам исповедаться и причаститься. Сама же она удалилась в свой шатер, дабы принять таинство святой евхаристии от брата Жерома. Между тем воины вместо того, чтобы сделать что-нибудь богоугодное, затащили в лагерь пару сотен маркитанток и занялись с ними самым примитивным развратом, ибо любой иной разврат, как известно, – удел знатных господ.
Когда Девственница, совершив очистительный обряд и воспылав надеждой увидеть подле себя свое праведное войско, вышла вместе с братом Жеромом из шатра к белой хоругви, под которой уже стоял целый отряд священников, она узрела вдали лишь пару скотинок о двух спинках да услышала сладострастные вопли, раздававшиеся из палаток.
Граф де Дюнуа с удовольствием отпил из кубка сладковатое белое вино.
— Девственница рассвирепела. Она приказала д’Олону, своему здоровенному оруженосцу, подвести коня, затем потребовала меч Фьербуа, обнажила его и с возгласом «Я искореню блуд!» стала гоняться по всему лагерю за продажными девками. Молодой человек, это было незабываемое зрелище: между палатками, отчаянно визжа, носились голые маркитантки, а Жанна настигала их и безжалостно шлепала святым мечом. Разумеется, удары наносились плашмя, по спинам пышнотелых красавиц и аппетитным местам ниже их спин. Вы, не поверите, шевалье, но меч пострадал! Какие же надо было иметь хребты и ягодицы, чтобы повредить толедскую сталь!..
— Бастарт, бастарт, уймитес! – неожиданно выросла перед увлекшимся графом рассерженная дама дез Армуаз. — Фам толшно битт ститно говоритт такую похабшшину нашему молотому шевалье!
Бастард невольно съежился и даже прикрыл голову руками, словно ожидая тетиного удара.
— Узнаю вас, мадам, — моргая, произнес он и, пережив испуг, смущенно добавил, — не сердитесь, прошу вас… Вам, полагаю, не хуже меня известно, что даже наш добрый король Шарль написал Девственнице письмо, в котором укорял ее за нанесение ущерба реликвии.
— А фам, торогой Бастарт, толшно битт исвестно, о тшем слетуетт говоритт на пиру в тшест посвяшшенного рицаря, а о тшем лутше помолтшатт! – гневно парировала тетя и негодующе покачала седой головой.
— Да, в самом деле, — миролюбиво и чуть сконфуженно заметил Бастард и, окинув взглядом притихших гостей, неожиданно громко произнес:
— Господа! На пиру полагается веселиться, водить рыцарский хоровод и петь рыцарские песни. А ну-ка, пажи, покажите нам пример!
Тут же из-за столов выбежали молодые люди в бело-зеленых одеждах, взялись за руки и приготовились к танцу. Запевала открыл было рот, но его, к всеобщему удивлению, опередил граф де Дюнуа. Бастард подмигнул тете и, раскачиваясь и отбивая по столу такт кубком, довольно звучным и сильным голосом пропел:
Эй, виночерпий, налей, налей
В кубки вино «Валь де Барруа»!
Ну-ка, пажи, веселей, веселей!
Дева порвет Договор Труа!
Тетушка улыбнулась и махнула рукой.
— Фи фсё такой ше шалун, Шан!
Луи дез Армуаз встал, вышел из-за стола и очень серьезно и учтиво обратился к тете:
— Мадам, позвольте пригласить вас на танец.
Тетушка улыбнулась и протянула племяннику руку. Они присоединились к приплясывавшим пажам, которые к тому же подхватили круговую песню своего сеньора. Подвыпившие гости с энтузиазмом стучали кубками по длинному дубовому столу.
— Мадам, — двигаясь в хороводе, сказал племянник, — это самый счастливый день в моей жизни…
Тетушка кивнула.
— И не столько потому, что я стал рыцарем…
— А потшему ше йешо, торогой труг? – подняла бровь тетя.
— Я счастлив, что узнал правду о Девственнице из уст Дамы дез Армуаз.
Тетя улыбнулась племяннику.
— Берегите потаренное мною кольцо, — проникновенно сказала она. — Голоса открили мне, што оно охранитт фас отт прештевременной смерти, а такше мерсости и нисости света и его собласнофф.
Племянник невольно посмотрел на кольцо, подаренное ему тетей. На нем было выгравировано: «Иисус + Мария»; имена разделял крест тамплиеров.
