Снежана

Дмитрий Лобов

СНЕЖАНА

Пролог

Как все началось? Прошу ее рассказать подробности, не удержавшиеся в памяти. Она улыбается и говорит: «Ты помнишь все намного лучше». Ан, нет. Наша память подобна ржавой металлической бочке без верха, внизу которой проделали маленькую дырочку. В бочку сверху льется дождевая вода. И сколько бы ее не лилось, бочка не может наполниться. Та вода, что была там раньше, постепенно выливается через эту маленькую дырочку. Выливается и выливается. Пока почти полностью не заменится свежей дождевой водой, что периодически льется с небес. Таким образом уходят воспоминания. Выливаются, стираются, скукоживаются. Иссыхает их наполнение как мякоть сливы на подоконнике до тех пор, пока в специально отведенном сгустке нейронов не останется всего два-три самых ярких визуальных образа, связанных с главными событиями. Старые воспоминания заменяются свежими. И так без конца. До самой смерти, наверное. Поэтому трудно вспомнить подробности. Трудно вспомнить, как же все-таки это началось. Может быть даже и невозможно, потому что старая дождевая вода уже вылилась из бочки. А может, и нет. Может, детали этих воспоминаний разбросало маленькими молекулами по всей памяти точно так же, как могли перемешаться капельки в бочке от нечаянного толчка. И теперь я, словно идя по ночному лесу с фонариком в руке и ища свои оброненные вещи, должен найти эти молекулы, чтобы соединить вместе. Соединить в картинку. Потому что отныне каждый новый день преподносит столько сюрпризов, что каждый прожитый до 14 июля гаснет в памяти стремительнее морских закатов. Так что не обессудьте, если покажется, что что-то упустил. Страшно представить: старая история не получила бы столь неожиданного продолжения, если бы однажды не позвонил Антон…
Слушайте, а может, я набираю эти строки, сидя в психбольнице? Стучу двумя пальцами по клавиатуре компьютера, пока санитар не видит? Ведь события последних нескольких месяцев настолько невероятны, что мне порой трудно отличить явь от галлюцинаций. Впрочем,…судите сами.

В тот день совершенно нечего было делать. Был один из незначительных воскресных дней, каких уже много накопилось в моей жизни. Он обещал, ничем не начавшись, также ничем и кончиться. Примечательным солнечный морозный денек был только тем, что это была масленица. А это значило, что можно пойти погулять по парку, послушать доморощенных эстрадных знаменитостей района города, в котором живу, выпить немного (или много, в общем, как получится) и посмотреть как жгут чучело Зимы. Можно, конечно, поехать на работу. Там, отхлебывая из кружки свежезаваренный чай и попыхивая сигаретой, и создавая тем самым себе психологический настрой, написать для одной из газет экономический обзор. Мое сотрудничество с одним из центральных печатных изданий – скорее тренировка пера, чем подработка. Настолько смешные деньги платят авторам.
А можно остаться дома, уткнуться в дисплей, положить пальцы на клавиатуру и погрузиться в игровой мир «S.T.A.L.K.E.R.». Оба занятия: играть на компьютере и писать экономический обзор – своего рода виртуальные реальности. Разница только в том, что одну создаешь сам, в другую приглашают. В любом случае, эти два варианта убийства свободного времени показались мне малопредпочтительными. Особого вдохновения убеждать читателя в том, что серое – это черное по таким-то и таким-то причинам я не чувствовал, а через три-четыре часа блужданий по нарисованному миру неизбежно заболели бы и глаза и голова. Солнце к тому времени зашло бы, празднество в парке закончилось, и мне осталось бы бессмысленно слоняться по квартире из угла в угол и периодически курить на балконе. Или того хуже – переключать телевизионные каналы и тупеть от бестолковых воскресных сериалов. Поэтому после того, как мы с женой обменялись мнениями насчет характера времяпрепровождения, она набрала номер подруги и предложила той пойти в парк.
Мы приятельствовали семьями с незапамятных времен: жена со своей подругой Ольгой, я, соответственно, — с ее мужем, Сергеем. Нужно сказать они, в смысле Ольга и Сергей, внешне соответствуют другу. Про таких говорят: «крупные кости». Не то, что я: хрупкого, хоть и пропорционального, мужского, сложения; рост едва за метр семьдесят; и шестьдесят восемь килограмм с трудом набрал только к тридцати четырем. На вид мне дают 26-27 лет. Поэтому не привыкать, что в общественном транспорте иногда приходится слышать в свой адрес: «Молодой человек, передайте на билет» или: «Юноша, Вы сейчас выходите?» Раньше, кстати, когда мне было столько лет, сколько сейчас дают, взглянув на лицо, жутко обижался на такое обращение. Так и подмывало в ответ пожилой или не очень пожилой женщине (особенно если это женщина!) ляпнуть: «выхожу, девочка». А сейчас, услышав такие слова, расплываюсь в самодовольной улыбке. Лично для меня это значит, что, несмотря на возраст, выгляжу молодо. Не хочу свыкаться с мыслью, что мне уже тридцать четыре, и я, возможно, уже не так сексуально привлекателен, как раньше. А ведь когда-то обижался на «мальчика», «юношу», «молодого человека». С ума сойти. Даже не верится.
Ну вот, сбился. Начал рассказывать об Ольге с Сергеем, и переключился на себя. Да уж. Когда психологи говорят, что человек интересуется, прежде всего, самим собой, а потом уже остальными, наверное, они не врут. Так оно и есть.
Сергей, крупный высокий парень слегка за тридцать, работает где-то на мебельной фабрике. Где эта фабрика находится, и кем он там, собственно, работает, я никогда не интересовался. Не потому что мне Сергей не интересен, как человек, а потому что в голову ни разу не пришло этим поинтересоваться. Если бы не жена, постоянно собирающая у себя в голове малозначительные подробности жизни окружающих, сплетни и слухи о том, кто, что, где и как, я бы и до сих пор не знал, что он работает на какой-то там мебельной фабрике. Подозреваю, что чересчур серьезно отношусь к жизни, чего делать, многие скажут, не стоит. По этой причине суждения Сергея кажутся мне простыми и прямолинейными. Они вращаются вокруг таких же простых и прямолинейных вещей: жена не дает, помидоров на даче уродилось прошлым летом много, водка в последнее время все паршивее и паршивее, девчонки пошли какие-то: всем деньги подавай и личный автомобиль. В общем, стандартный набор тем для разговоров подавляющего большинства обывателей мужского пола среднего возраста. Но лично мне Сергей нравится. Простой и надежный парень. С ним легко и не напрягаешься, как и что сказать, чтобы в грязь лицом не ударить. Иногда выпивает, иногда ссорится с женой. Но в целом, человек хороший. Таким можно запросто вешать на отвороте куртки значок с надписью: «хороший человек». И ни у кого, кто бы глянул на его простодушное лицо, эта надпись не вызвала бы улыбки. Скорее лишний раз убедились бы в том, что «Сергей — человек хороший».
Все последние новости об их семейной жизни я, сам того не желая, узнавал от жены. Внешность Ольги, высокой шатенки двадцати девяти лет от роду, я назвал бы непримечательной, если бы не мелко вьющийся, словно у негритенка, волос, и смешно вздернутый носик на круглом лице. Она любила приходить к нам, когда я был на работе, и жаловаться жене на свекровь, на внезапную новую беременность, и еще черт его знает на что. Мало ли на что можно жаловаться. А мне, приходя с работы по вечерам и приступая к немудреному ужину, оставалось рассеянно слушать последние новости о чужой семейной жизни, кивать невпопад головой, и размышлять о своем.
Вот такая это семейная пара. Он — горожанин во втором поколении. Она из села. Пара, как пара. По-своему ничуть не лучше и не хуже большинства других семейных пар.
Я стоял на кухне и уже складывал в пластиковый пакет заранее купленные женой в супермаркете бутылку водки, блинчики (масленица все ж таки), маринованные огурчики, двухлитровый пакет апельсинового сока и одноразовую посуду, когда из телефонного разговора жены понял, что Ольга в парк не идет. Дочь заболела. Сергей идет один.
— Ну, ничего. Мы и с Серегой замечательно повеселимся, — кинул я жене, когда та нажала «отбой» на радиотелефоне.
— Не сомневаюсь, — поддела жена.
Я добродушно ухмыльнулся, заранее зная, какое сейчас будет добавление к ее словам. Когда живешь с одной женщиной десять лет, волей-неволей начинаешь понимать ее без слов. Отвечаешь, еще не услышав вопроса. Возражаешь вслух, увидев знакомую мимику, и неизменно попадаешь в точку.
— Сергея же нельзя отпускать одного. Некому будет его контролировать. Напьетесь ведь и рачки домой приползете, — улыбнувшись, сыронизировала она, — где-нибудь за полночь.
— Да не, не напьемся, — попытался возразить я и сам себе не поверил. А хотелось поверить в то, что сказал. Тяжеловато в последнее время пить такими объемами, как лет пять-десять назад, — в общем, видно будет, — сдался я, — как масть пойдет.
— А ты что, раз Ольга не идет, тоже не идешь?
— Размечтался. Нетушки, сегодня ты от меня не отделаешься.
Я улыбнулся и деланно вздохнул.

Сергей встретил нас, как и было условлено, на автобусной остановке, располагавшейся рядом с крупным сетевым супермаркетом. Отсюда было рукой подать до парка. Минут десять ходьбы по улочке, перпендикулярной шоссе. Не больше.
— Я еще самогона бутылочку прихватил, — улыбаясь во весь рот, констатировал Сергей и протянул мне руку для пожатия, — а вы вилки одноразовые взяли?
— Забыли, — виновато отозвался я, — но можно купить в ближайшем магазинчике по десять копеек за штуку.
— Да и фиг с ними, — махнул рукой Сергей. И мы зашагали в сторону парка.

Чучело Зимы я увидел издалека. Тот факт, что я его увидел, говорил о том, что мы не опоздали. Обычно его поджигают, когда заканчивается культурно-развлекательная программа, подготовленная администрацией района. Некий финальный аккорд, после которого народ начинает наливать по «последней», потихоньку упаковывать недоеденную снедь и забивать использованной одноразовой посудой урны. Чучело было одето в национальную одежду и, стоя на коле в окружении снопов хвороста, обездушено взирало на гуляющих, танцующих, выпивающих и заедающих в низине. Под ногами, обламываясь, со скрипом крошились окаменевшие остатки черно-белого снега. С горки, покрытой серым льдом, съезжала в санках детвора, с размаху натыкаясь, то и дело, на стволы деревьев. Солнце проливало лучи сквозь слабо колыхающиеся на ветру верхушки столетних сосен. Бледно-голубой свет отвесно падал на участки нерастаявшей снежной корки на поляне, позади сцены, на которой женщина из районного дома культуры усердно зазывала наливать и танцевать. В воздухе разливалось сдержанное веселье. Звуки музыки и людского галдежа поднимались к нереально голубому небу и растворялись где-то там, среди мелких белых облачков.
Я с видом человека, ориентирующегося в ситуации, указал пальцем на пустующую скамейку. Ни на палец, ни в направлении, в котором я указывал, никто и не взглянул: Сергей и жена были увлечены разговором. Я ответил взаимностью: не спрашивая ни о чем, как можно более быстрым шагом, пока кто-нибудь не опередил, направился к скамейке. Утверждающе поставил на нее пакет и оглянулся на отдыхающих рядом с видом: «Это наша скамейка! Прошу не «присоседиваться»». Все «место отдыха» представляли собой два ряда деревянных лавочек и деревянная сцена в окружении акустических колонок. Со сцены в тот момент, как я занял место, надрывал меха местный баянист. Такие, как мы, были возле каждой скамейки. На каждую скамейку ровно одна компания. На скамейках: откупоренные бутылки водки, пластиковые стаканчики, лимонад, сало, хлеб и прочие вкусности. Я достал кухонный нож и в несколько движений сколол лед, намерзший на «столе». Подошедшие Сергей и жена помогли расставить продукты и напитки.
— Буду пить самогон, — буркнул Сергей, — откупоривая бутылку и наливая себе в пластиковый стаканчик бледно-желтой жидкости на три пальца, когда импровизированный стол был накрыт.
«Мне же лучше», — хотел ответить я, но промолчал. Не нравится мне самогон. Водка – другое дело. Не сказать, что люблю ее. Предпочитаю пиво. Из того, что покрепче — коньяк или импортные напитки: виски, текилу. Но если не из чего выбирать, лучше окажу честь водке, чем самогону. И поскольку водки было всего пятьсот миллилитров, полбутылки мне одному могло оказаться мало. Все зависит от настроения. Мы втроем надеялись, что оно на сто процентов улучшится. Я сделал жене «отвертку»: в стаканчик на часть водки влил четыре части апельсинового сока. Себе плеснул водки.
— Ну, за весну! – поднял стаканчик Сергей.
— А я за зиму, — парировал я
— Почему? – удивился Сергей
— Потому что она мне еще не надоела, — просто ответил я.
— Ладно. Поехали, — решил прекратить бессмысленную дискуссию Сергей, и мы опрокинули стаканчики под завывание народного хора.
Сергей и жена что-то оживленно обсуждали. Я рассматривал полную женщину, вышедшую на сцену и довольно-таки неплохо имитировавшую Кадышеву, кусая микрофон. И ни о чем не думал. Было хорошо вот так ни о чем не думать. Дышать чистым холодным воздухом и щуриться от наглых лучиков пока еще зимнего солнца. Так бы и стоял, если бы мороз не прокрадывался сквозь тонкую подошву зимних полусапожек и не заставлял отливать кровь от пальцев. Зажгли чучело, вокруг огня столпились люди, и я, не медля ни секунды, поспешил занять место среди них. Вдруг в ладонь легла чья-то рука. Слева послышался задорный женский голос: «Пошли вокруг костра!». Я рассмеялся, подхватил женщину, стоявшую справа. Ладони людей смыкались. Хоровод рос и двигался против часовой стрелки. На лицах мужчин, женщин и детей засияли улыбки. Из динамиков доносился голос Верки Сердючки: «Хоп, хоп, хоп, чи да хоп. А я спиваю…» Представление смахивало на какой-то языческий обряд. Да так, похоже, оно и было. До прихода христианства, наверное, наши предки славяне, обутые в лапти, водили хороводы вокруг костра, в котором горело чучело зимы, и что-то там напевали. Но не из репертуара Верки Сердючки. Однозначно.
«Как хорошо-то», — мелькнуло в голове. Подумать только, еще полчаса назад эти люди не то, что не поздоровались бы между собой, даже тень улыбки не проскользнула бы на их лицах при встрече. Они были просто чужими друг другу. А сейчас, не сговариваясь, в едином порыве взялись за руки и, смеясь, мелкими шагами, утопая в скользком, плавящемся от жара снегу, двигаются вокруг быстро сгорающего чучела, символизирующего уходящую зиму.
Жена начала жаловаться на то, что у нее замерзают ноги. Я присел, взялся за молнию на ее сапожке и в шутку предложил растереть ноги самогоном.
— Ты что? Этого еще только не хватало! – спохватилась она, отдергивая ногу.
— Есть другие варианты? – продолжал я шутливо издеваться.
— Пойду я, наверное, домой, — покачала она головой.
— Ну, давай. Пока, — не стал сопротивляться я.
— Вы еще здесь с Сергеем побудете?
— Ну да, — ответил я, указывая на половину бутылки.
— Угу, — поддакнул Сергей, покачивая своей бутылкой. В ней тоже плескалась половина жидкости.
— Ну, пока, — помахала жена и, быстро шагая, скрылась в толпе.

После того, как мы еще раз налили и еще раз выпили, я закурил сигарету и уставился на кроны сосен, устремившихся в голубую чистоту неба. «Надо же, — подумалось мне, — они проросли из земли еще до рождения моей бабушки». Эти сосенки тоненькими деревцами наблюдали за людьми, жившими тогда, в начале двадцатого века. Как они, интересно, выглядели, те люди? Как в старом немом кино? В смешных цилиндрах и фраках? О чем думали? О чем мечтали?». Мне захотелось снять на камеру мобильного телефона эту живую связь времен, и рука потянулся за аппаратом.
Тут это и случилось. Не успел дотянуться до чехла, как мобильный затрепыхался, вибрируя всем корпусом. Наконец, заголосил мелодией из диско 80-х. У меня даже мысли не возникло о том, кто это может быть. Натренированным движением пальцев вынул телефон из чехла и нажал на «прием»
— Да
— Алло, Олег?
— Да
— Ты, наверное, меня не узнаешь. Это – Антон
В памяти всплыл только один человек с таким именем.
— Багряный, черт возьми.
В трубке рассмеялись
— Он самый. Слушай, я двадцать седьмого числа приеду. Остановлюсь в гостинице «Турист». Встретимся, пообщаемся. Ты не против?
— Нет. Конечно не против. А почему в гостинице? Чего не у меня? Места хватает.
— Ну, там видно будет. Решим на месте.
— Без проблем
Я секунду поколебавшись, стоит ли спрашивать, решился
— Как там Снежана? Давно ты ее видел?
— Два года уже не виделись. Семейной вся такой стала. Ну ладно, Олег. Приеду, поговорим. Пока.
— Рад был тебя услышать. Пока.

Осознание того, с кем только что разговаривал и что именно говорил, опоздало на тридцать секунд. Ровно на столько, сколько длился разговор. Мозг пробило запоздалой молнией. С полминуты я стоял, как ошарашенный. Словно по голове долбанули деревянным молотком. Ноги сделались ватными. Долбанули, но не дали упасть, будто бы чья-то сильная рука удержала на ногах. Я стоял и слегка покачивался. На лбу выступила испарина. Со стороны можно было подумать, что парень малость перебрал. Я и сам поначалу подумал, что выпил лишнего, вот и померещилось. «Да ну, не может быть, чтобы это было галлюцинацией, — начал я спорить сам с собой. – До чертиков я еще не допивался. И сколько я выпил-то? Ерунду. Каких то триста пятьдесят грамм. Притом, что норма давно шагнула за бутылку. Да и разговор был не выдуманным. Обычный такой деловой разговор. Разговор на тридцать секунд». Я чувствовал, что запутался. Кровь медленно возвращалась к лицу и к пальцам рук. Вокруг ходили люди, смеялись дети. Солнце начало катиться к горизонту. Все было как всегда. Вокруг обычная реальность. А разговор мне приснился. Я просто выпал на тридцать секунд из окружающего мира. Побывал в другом измерении. Разговора не бы…
— Ну что, идем потихоньку по домам? — прервал мои размышления Сергей.
— Идем, — легко отозвался я и скинул наваждение. Мне показалось, что скинул. Оставил замерзать на белой с черными проталинами земле, а сам пошел, переговариваясь о чем-то незначительном с Сергеем.
Помню, на обратной дороге зашли в супермаркет, купили по бутылочке слабоалкогольного напитка. Помню, завернули за супермаркет, выпили по половинке, и меня потянуло поиграть со школьниками в футбол. Помню, проиграли им со счетом 5:1. И потом купили победившей команде пива. Все это я помню. Но все было как во сне: размазанные краски, расплывающиеся в воздухе голоса. Мяч, ограда, игроки. Казалось, попытайся дотронуться до чего-либо, и рука пройдет через это, как сквозь голограмму. Посреди игры я упал на снег в углу площадки, и меня вырвало. Рвало так, будто хотелось освободиться от осколков наваждения, осевших в желудке. Словно, избавляясь от мутного холода внутри, я тем самым подтверждал свое возращение в реальность. Но так и не мог вернуться. Вялым движением руки, как в кошмарном сне, остановил маршрутное такси. Всю дорогу до дома крутилась фраза из разговора: «Семейной вся такая стала». Сам себе задал вопрос: «А что? Раньше не была семейной? Или была семейной, потом на какое-то время стала несемейной, и, вот, вновь стала семейной?» И, естественно, не получил на него ответа. Я смотрел в окно микроавтобуса, но взгляд ни за что не цеплялся. Розовый свет заходящего солнца, закрасивший здания, разноцветный металл пролетавших мимо автомобилей, трехцветие светофоров, серый снег на газонах – все превратилось в месиво, мелькавшее перед глазами. Все пять километров, что ехал, слышал одну и ту же фразу из телефонного разговора и задавал в никуда один и тот же вопрос.
Дверь открыла жена. Я скинул куртку, шапку, перчатки на диван в холле и проскользнул в ванную комнату. Жена что-то спросила. Я расслышал, но не понял вопроса и промолчал. Из зеркала на меня глядели неподвижные безумные глаза. Я умылся и бросил взгляд на наручные часы: 18.41. Рано, чтобы ложиться спать. Но в таком состоянии пользы домашним явно не принесу. Не снимая одежды, рухнул в спальне на кровать и заснул. Когда открыл глаза, в щель между дверью и косяком просачивался сноп электрического света, и проникали голоса. Я нехотя поднялся и, накинув халат, поплелся на кухню. Электронные часы, встроенные в панель духового шкафа, показывали 21.19. Заварив чай прямо в кружке, закурил сигарету и мысленно выругал себя за это. Курить не хотелось. Единственное оправдание – действовал на автомате. Сжав двумя пальцами окурок, зашвырнул его на крышу соседнего балкона. Секунд двадцать постоял, вглядываясь в рамы соседского балкона и ожидая появления там осуждающего лица соседки. Не дождался и переместился в гостиную. Сидел минут двадцать перед телевизором, и, поймав себя на мысли, что все это время тупо разглядываю экран, не соображая, что на нем делается, снова направился в спальню. Но сон не шел. Это мне мстило наваждение, понял я. Вернее реальность, которую посчитал иллюзией. Захотел посчитать.
Я протянул руку и поднял с пола мобильный телефон. Выбрал «журнал звонков». В списке «входящих» отпечатался номер «+7921….…». Последние сомнения рассеялись. Номер российский. Все было реальнее некуда. Это был действительно ее младший брат, Антон. Человек, обладающий реальным голосом. Человек из плоти и крови. Прошлое настигало меня.
Я знал со слов мамы, что Антон сейчас живет в Москве. Занимается каким-то бизнесом. Я не спрашивал об этом специально, она сама сказала. Год назад мама, преодолев девять тысяч километров на самолете, прилетела в гости. Мы сидели на кухне, грели ноги на «теплом полу», пили полусладкое молдавское вино и заедали конфетами «Раффаэлло» Я, устроившись напротив, отпивал, не спеша, из чешского хрусталя золотистую жидкость и разглядывал мамины седые пряди. Она рассказывала о том, что гостила несколько дней в Петербурге у моих двух младших братьев – ее сыновей. В один из этих дней в Город на Неве прилетел Антон по каким-то своим делам. «Он постоянно пользуется самолетами, — сказала мама. — Весь в делах. Мы поговорили несколько часов, и ночным рейсом в тот же день он вернулся в Москву. Времени у него совсем нет». Я слушал, улыбался и не придавал значения ее рассказу. Для меня Антон не существовал отдельной личностью, которой присущи свой характер, мысли, мечты и самостоятельные действия. Последний раз я видел его восемнадцать лет назад. Он тогда ходил во второй класс, я заканчивал школу. Восемнадцать лет назад, это – как в другой жизни. Мы никогда не общались. Поначалу, как это бывает в школьные годы, чувствовалась серьезная разница в возрасте, а потом нас разбросало по разным городам. Как я могу переживать или радоваться за человека, чья жизнь проходит вдалеке, и с которым не общаюсь? Разве что номинально. Как за всех людей на планете Земля. Для меня важен факт его существования только в связи с тем, что он был и остается ЕЕ братом. Человеком такой же крови, один к одному, что течет в НЕЙ.
Хотя вот, что странно. Тонкая полупрозрачная ниточка, что соединяла меня с ней хоть каким-то образом, оборвалась десять лет назад. Десять лет ни от нее, ни от Антона не было никаких вестей. Я не знал, как они живут, чем живут. Совсем ничего не знал. Они ушли из моей жизни окончательно, бесповоротно. Сгинули без следов, будто их никогда и не было. Нет, следы, конечно же, можно было отыскать. На то моя мама и ее мама подруги. Но я сам сознательно затер отпечатки на тропинке собственной жизни за ненадобностью. Только год назад случайно узнал от мамы о последних новостях об Антоне. Потом случилось то, о чем расскажу позже. А этой зимой ко мне приехал из Петербурга самый младший брат. И между делом показал фотографию, запечатлевшую, как он и Антон играют в волейбол во дворе какого-то дома. На фото Антон в смешной позе держал руки на прием мяча и стоял в полразворота к камере. Антона я узнал сразу, хоть и не видел его лица восемнадцать лет.
Событие за событием, новость за новостью. И все в течение одного календарного года. Не велика ли плотность событий и новостей по сравнению с десятью годами непроницаемого молчания? И вот теперь этот звонок, означавший, что нам предстояло увидеться. Жил бы поживал себе Антон в Москве. Там, существуя для меня точно так же, как для миллионов существует диктор новостей телевизионного канала. Никто из зрителей ничего о нем, как о человеке, не знает, но он есть. А я бы жил здесь своей жизнью. Но Антон все-таки прилетит. А это значит, что буду сидеть напротив него, разглядывать его лицо и искать сходство с ней. Смогу дотронуться и пощупать связь прошлого с настоящим, воплощенную в одном человеке. Тени из прошлого гнались за мной. А я, не придавая ничему значения, последний год ловко увертывался от них. Но даже у самого лучшего игрока в регби когда-нибудь да заканчивается ловкость, и его сбивают с ног. Не то, что меня.
Я с юношеских лет полагал, что сам управляю собственной судьбой. Все события в личной жизни, казалось, зависят только от моих решений. Куда надумаю идти в тот или иной ключевой момент, туда и повернет жизнь. Кричишь: «Это мой строительный конструктор! И как захочу, так кубики и составлю. Захочу, построю башню, захочу – мост». В день, когда раздался тот звонок, я с ужасающей ясностью осознал, что это не совсем так. Оказывается, на повороты твоей личной жизни способна влиять чужая воля. И сколько ни уворачивайся от защитников, рано или поздно собьют с ног и отберут мяч.
«Ну, чего я напрягаюсь? — начал я злиться на самого себя, беспокойно ворочаясь в постели. — Может быть, он и не прилетит. Дела помешают или передумает. Чего вообще придаю такое значение его приезду? Ничего такого здесь нет». Но цепочка логически последовательных событий и информации твердила: «Случайностей не бывает». Металлическую бочку с дождевой водой потревожили телефонным звонком. Перед глазами возникли и поплыли, казалось давно забытые и невосстановимые, картинки. Картинки из прошлого. Из моего и ее прошлого. Молекулы, разбросанные по памяти, начали собираться в одно целое. Открылся заблокированный сгусток нейронов.

Часть первая
Начало

Глава 1

В начале 1974 года я с родителями приехал в маленький поселок, относящийся, согласно ведомственным циркулярам, к районам Крайнего Севера. Мама окончила политехнический институт в одном из областных центров средней полосы России и получила специальность архитектора. Или какую-то другую. Все как-то не удосужусь уточнить, как называется специальность. Но специальность точно связана со строительством. Папа получил специальное техническое образование. Также толком не знаю его специальности, но в итоге он тоже, как и мама, начал свой трудовой путь в сфере строительства. Как бы то ни было, двое молодых людей с двухлетним ребенком на руках, решили заключить с государством, в лице директора совхоза «N», контракт и начать отстраивать поселок (на базе которого и был основан совхоз), затерявшийся где-то в лесотундре, у черта на куличках. Поселок удален от районного центра на двадцать километров, от областного – на сто восемьдесят. С обоими центрами его связывает грунтовая, шириной с два грузовика, дорога, которую с весны по осень размывает долгими, иногда по месяцу, дождями, а зимой заносит снегом, высотой с автобус.
Зима, кстати, в этой местности начинается в первых числах ноября. Точно на седьмое ноября, словно по расписанию, составленному в небесной канцелярии для этих мест, выпадает мелкий колючий снег, который уже не тает аж до конца апреля. Вторая половина мая отмечается бурным ростом изумрудной растительности, достигающей, особенно по берегам многочисленных рек, двойного человеческого роста.
Когда начинаю рассказывать о том, что в местах, где провел первую и лучшую половину своей жизни, растет крапива высотой в два человеческих роста, мне, обычно, никто не верит. Думают, приукрашиваю. Пожалуй, чтобы поверить, необходимо убедиться в этом воочию. Не буду же каждому показывать видеокассету с видами той природы и, тыча пальцем в экран, приговаривать: «Я же говорил! Говорил или нет?»
Лето, как ему и положено, продолжается с июня по август. Ровно три месяца. Как обрезали. Самый солнечный и теплый месяц — август. В иные летние дни небо обычно затянуто низко висящей плотной пеленой облаков мыльно-серого цвета. Раз или два в день пелена прорывается, и в образовавшиеся дыры хлещет солнечный свет, оживляя мир фауны. С поздней весны до поздней осени по многочисленным рекам гуляют, чуть ли не все породы лососевых. Реки быстры, мелководны (местами глубина едва достигает пяти метров), извилисты и опасны, если по ним сплавляться на резиновой лодке. Они берут начало в высоких ледниках и горных озерах и тянутся с востока на запад на расстояние не более ста пятидесяти–двухсот километров. Леса в равнине сплошь состоят из каменной березы. Их стволы корявы, словно жизненные невзгоды ломали их с рождения, но так и не сломали. Так они и выросли, изгибаясь на пути к солнцу. Там, где березы нехотя расступаются, открывая небу небольшие поляны, можно увидеть редкие, невысокие, но крепкие деревца – боярышник. Вокруг них, словно дети, кружат в хороводе кусты жимолости. В августе равнины алеют Иван-чаем. Предгорья покрыты кедровым стлаником. Приземистым и не менее закрученным, чем березы. Вечно зеленый колючий стланик перемежается ярко оранжевыми кустами рябины. Километрах в тридцати от моря разнообразие растительности уступает сплошной мягкой и пружинистой под ногами тундре, усеянной кустиками голубики и брусники. По лесам и тундре бродят бурые медведи и снуют туда сюда зайцы и лисицы. Короче говоря, если бы не острая нехватка солнечного света и иррациональная удаленность от цивилизации, это было бы раем, да и только. У черта на куличках, у Бога за пазухой. Думаю, оба эпитета применимы для того, чтобы описать этот край. Но чтобы отдать дань справедливости, необходимо заметить, что лето все же холодное. Из-за бесконечных дождей, градусник редко показывает выше отметки +18С.
В поселке было пять улиц, вдоль которых протянулись ведомственные дома. Они были почти поголовно одноэтажными, деревянными, обшитыми черным рубероидом. В лучшем случае снаружи облицованы «в елочку» деревянными досочками и покрашены в зеленый или желто-оранжевый цвет. В них, рассчитанных на двух (если много детей) – четырех хозяев, отсутствовали канализация и центральное отопление. Но почти во всех были помпы для закачки воды из-под земли.
Я в раннем детстве все время удивлялся: почему, если есть возможность качать воду из-под земли, и она потом, использованная, отводится армированными резиновыми шлангами в выгребную яму, не поставить в доме унитаз? Почему постоянно приходится бегать в стоящую поодаль от дома деревянную будку с щеколдой и, сидя в ней, бояться что попа отмерзнет или что ненароком провалишься в вырезанную ромбом дырку и будешь там барахтаться в темноте, пока кто-то не услышит, если вообще услышит? На этот вопрос я до сих пор ответа не знаю.
На окраинах поселка стояло, в совокупности, не больше десятка частных полуразвалившихся домов. Там жили коренные жители – сплошь старики. Центральная улица начиналась от здания школы и упиралась в областную трассу. К улице прилепились детский сад, магазин «промтовары-продтовары», почта, библиотека и клуб культуры и отдыха.
Клуб культуры и отдыха…. Ах, кино! Страсть, родом из далекого детства. Афиши, нарисованные масляными красками на простом холсте рукой киномеханика. Наискосок, несколькими цветами название фильма. А под ним слова «широкоэкранный» (!), «цветной» (!). И это обидное «детям до 16…». Билеты на детские сеансы всего по пять копеек. Мальчишки и девчонки осаждают столик кассира в фойе. Каждому хочется получить заветный сине-серый билетик. Из него можно сделать свисток, дабы свистеть, если на экране вместо интригующего эпизода появится желтое, пузырящееся пятно, — заест и сожжет лампой киноленту. Обшарпанные черные сидения кинозала. Но когда гаснет свет…. Иной, манящий мир всасывает тебя, лишая чувства реальности. Превращает в наблюдателя, горящего желанием стать действующим лицом, беззвучно вопящего: «Не делай этого! Ну, скорее!» Ириски застывают во рту. Замирает дыхание. На слово «Конец», появляющееся на экране никто не реагирует с минуту.
Кстати, клуб культуры и отдыха, а также котельная были, по-моему, поначалу единственными железобетонными зданиями в поселке. С него, вроде бы, ПМК и начала «железобетонную» серию зданий. Затем были построены два жилых четырехэтажных дома и общежитие. Четырехэтажки покрасили в темно-коричневый цвет. И от этого они выглядели угрюмыми. Будто насупились, обидевшись на маляров. Тем более что двухэтажное общежитие по соседству почему-то, словно назло, выкрасили в веселенький салатовый цвет. Эти дома уже были оснащены всеми коммунальными удобствами. Те, кто жили в одноэтажных домиках завидовали тем, кто жил в многоэтажных. Видите ли, у них все удобства: центральное отопление и теплые унитазы. Те, кто жили в четырехэтажных домах, завидовали тем, кто занимал деревянные домики. Видите ли, у них есть земля – приусадебный участок, на котором и теплицу для выращивания овощей можно поставить, и цветочки развести. В общем, баланс и справедливость.
Как въезжаешь в поселок, справа от дороги, плавно переходящей в центральную улицу, виднеется скотоводческая ферма. В те годы она занимала участок, равный по площади микрорайону какого-нибудь крупного города. Зрелище, скажу вам, было впечатляющее. По крайней мере, в детстве мне так казалось.
В пятилетнем возрасте я со сверстниками пару раз забирался на территорию фермы. Мы воровали из мешков, сгруженных в складских помещениях зданий, горох. Набивали полные карманы и стреляли горошинами друг в друга через резиновые трубки. Представляли себя индейцами, плюющимися отравленными иглами через духовые трубки. Однажды я увяз по колено в навозе, сваленном самосвалом у края ограды. Кучу свежего навоза можно сравнить с манной кашей на тарелке, только коричневого цвета, иного запаха и в сотни тысяч раз больше. Когда такая «манная каша» застывает, появляется обманчивая корка. В смысле, кажется, что по ней можно ходить. По крайней мере, ребенку весом тринадцать килограммов, каким я и был тогда. Я пошел по ней и провалился. Стал вытаскивать ноги, и вытащил их без сапожек. Стоя то на одной ноге, то на другой, вытаскивал то один, то другой сапожок. Пытался позвать на помощь приятелей, но те от страха разбежались, бросив меня на произвол судьбы утопать в вонючем болоте. После того как я, напрягая последние детские силы, выбрался оттуда и отмыл в луже штанишки и сапожки, перестал ходить на ферму. И дружить с теми приятелями тоже.
В восемь утра и шесть вечера воздух над поселком начинал вибрировать от протяжного гудения. Каждый раз по полчаса. Гудение было слышно по всему поселку, и все жители знали – началась дойка. «Бедные коровы, — думалось мне тогда. — Если мне этот звук слышится на расстоянии часа ходьбы от фермы, какой же оглушающий грохот стоит там, в стойлах. Будь я коровой, от такого стресса не то чтобы не выдал бы и миллилитра молока, а сиганул бы прямо через барьер и поскакал, куда глаза глядят». Но, похоже, советские коровы привыкли к дискомфортным условиям и худо-бедно надои давали.

Переехав через несколько лет в другой поселок, застраивающийся той же ПМК, довелось поработать на аналогичной ферме. Наш школьный класс взял шефство над молодняком. Что и говорить, в конце восьмидесятых шефство было еще в моде. Коллектив класса взял шефство над коровами, а над нашим классом, в свою очередь, взял шефство коллектив поселковой дизельной электростанции. Понятное дело, что это было формальностью, и взрослым мужикам до нас никакого дела не было. Зато мужская часть нашего класса после уроков имела неограниченный доступ в комнату отдыха ДЭС. А там стоял бильярд! Настоящий русский бильярд. Правда, зеленый бархат стола был местами порван и заштопан на скорую руку, и все шары были со сколами, будто по ним стреляли шрапнелью. Но мы пропадали там каждый день, кроме выходных и учились загонять в лузы «свояков», «чужаков», подкручивать шары. В разгар партии, бывало, откроется дверь, и в нее просунется голова заместитель начальника ДЭС. И через секунду с фразой: «Ну-ну. Молодцы-ы-ы» и довольной улыбкой исчезнет также внезапно, как и появилась. Наверное, заместитель начальника был вполне удовлетворен тем, как протекает шефство.
А на ферме нам пришлось попотеть. Класс был разбит на тройки. Разработан график дежурств. Дежурили посменно: одна смена с 09.00 до 13.00, вторая с 14.00 до 18.00. Когда мне выпадало дежурить в первую смену, радости не было предела. Получалось, что имел возможность абсолютно законно прогуливать уроки. Нам доверили ухаживать за двадцатью полугодовалыми бычками. Небольшое строение для молодняка, конечно, не выглядело так солидно, как здания для взрослого скота. Да от него такого и не требовалось. Не те требования к санитарному состоянию и температуре внутри. Поэтому мы не удивились тому, что, несмотря на раннюю весну на дворе и кучи снега по краям подъездного пути, некоторые окна, через которые падал дневной свет и разбавлял мрак, оказались выбитыми. Бычки были черными, как смоль, с торчащими ребрами и крестцами. Каждый раз они жалко мычали, завидев нас, дергали цепями, словно собаки в ошейниках, и шумно мочились на деревянный настил. Наша работа состояла в том, чтобы своевременно добавлять в кормушки корм, сгребать приспособлением типа мотыги навоз в сточную канаву, и периодически белить поилки. В первый же день в течение часа я с напарниками по неопытности скормил бычкам весь силос, витаминную муку и мешок комбикорма, которые выделили на смену. Была еще солома. Жесткая такая, что соломинкой можно было проткнуть тетрадный листок. Но солому по какой-то неизвестной нам причине бычки жевать не захотели. Затем, в течение двадцати минут мы очистили весь деревянный настил от дымящихся кучек навоза. И еще двадцать минут потратили на то, чтобы развести известь водой и побелить поилки. Извести почему-то хватило на половину поилок. Управившись, мы двинулись в бытовку и, раскинув карты, занялись игрой «в дурака». Время от времени до ушей доносилось возмущенное мычание мелкой рогатой скотины.
— Во, проглоты, — не выдержав, заметил я вслух, — сколько ж им жратвы нужно? Но в этом деле, наверное, главное – не перекормить. Перекормим, и откинут они у нас тут копыта от заворота кишок. А мы потом отвечай.
— Ага, — поддакнули напарники, и снова уткнулись в свои карты.
Когда начали третью партию, пришел скотник проверить, как двигаются дела. Бородатый мужчина под сорок, одетый в стеганую ватную робу стоял и, глядя на то место, где была куча силоса, и стояли мешки с витаминной мукой, озадаченно чесал затылок.
— Что, все скормили? – подозрительно посмотрел он на нашу троицу.
— Угу, — закивали мы в ответ.
— Эдак вы всю ферму разорите. Экономить надо!
Пришла наша очередь чесать в затылках. Так мы и стояли: он озадаченно смотрел на нас, почесывая затылок, мы не менее озадаченно на него. Наконец, он буркнул что-то себе под нос, повернулся и пошел восвояси.
— А у нас еще известь закончилась, — крикнул я вдогонку
— Экономить надо, — донеслось до нас.
Через месяц мне мама рассказала о слухе, что ползал среди взрослого населения поселка. Будто бы бычков пришлось забить, потому что мы их заморили голодом. Начальник фермы отказался от нашего шефства. Я чувствовал несправедливость этих слухов и обвинений. Мы ж экономили, как нам и сказали. Растягивали этот силос и комбикорм как могли. А в результате бычков забили. Потому что вес достиг критического минимума. На кой черт экономить, когда у них на мордах было написано, что они жрать хотят? На кой черт заниматься животноводством, если комбикорма не хватает чтобы прокормить поголовье? Кому в голову взбрело выращивать мясо-молочный скот на Крайнем Севере? В зоне рискованного земледелия? На одном силосе рогатую скотину не выкормишь. А кукуруза, пшеница и рожь – все то, из чего делают комбикорм, там не растет. Корма завозные. Когда их завозят, цена на них становится такая, что становится невыгодным выкармливать не то, что коров, даже кур. Дешевле будет мясо с Канады морем завезти.
Когда распался Союз, постепенно к этому и пришли. Стали завозить морем блочное, замороженное мясо из Канады и Штатов.

Глава 2

Недавно спросил маму, как они с папой познакомились с Багряными. Я не мог помнить этого момента, мне тогда было всего два года с небольшим. Оказалось, когда родители приехали в поселок (тот, в котором пять улиц), им некуда было заселяться. Все дома были заняты. Получилось, что первую ночь родители и я провели на холодных койках в гостинице, напоминавшей скорее барак для заключенных, чем гостиницу, а на следующий день нас приютила семья Багряных.

Дядя Коля, коренастый мужчина среднего роста с интеллигентным лицом, на котором неизменно красовались большие очки в роговой оправе, работал агрономом. Тетя Надя – главным бухгалтером в администрации совхоза. Их дочери, Снежане, было тогда шесть, и она последний год ходила в детский сад. Таким образом, если учесть, что первые воспоминания записываются в память, начиная, в среднем, с трехлетнего возраста, Снежана была в моей жизни всегда. Я почти не помню раннего детства без нее. Без осознания, что она физически существует и живет в километре от моего дома. Более ранние воспоминания выглядят в памяти двумя-тремя, не больше, крохотными образами. Они неявны, что-то вроде осколков эмоций из сна. Такие осколки всплывают на поверхность только тогда, когда ты, более взрослым, внезапно видишь или чувствуешь что-то очень похожее. В таких случаях появляется ощущение дежа-вю. Будто когда-то это видел, но не можешь вспомнить, как ни напрягай память. Порой даже хочется, если бы не считал, что это абсурдно, свалить на то, что эти эпизоды, которые эпизодами-то назвать нельзя, родом из прошлых жизней.
До сих пор удивляюсь тому, как звучит и выглядит на бумаге ее имя. Снежана. Необычное и редкое имя. Когда его произношу, перед глазами девственно чистый белый снег. В ясный зимний день он искрится миллиардами солнц и радуг. Когда солнце в зените, миллиарды пространств между миллиардами снежинок светятся нежнейшим бледно-голубым. Когда солнце клонится к горизонту, бледно-голубой превращается в мерцающий розовый, а тени в неровностях покрывала смотрят на тебя синим цветом. Если представить эстетическое удовольствие от созерцания описанного, такой Снежана и была в детстве. Но снег холодный. Потому, имя и шло и, одновременно не шло ей. Девочка из моего раннего детства весела и жизнерадостна. Нежна и очень-очень теплая. Простенькое белое платьице в зеленый горошек, из-под которого выглядывают худенькие, вечно сбитые коленки. Длинные темно-русые волосы. Точеная шейка. Серые большущие глаза с едва наметившейся зеленью. Вокруг озорно вздернутого носика теснятся веснушки, будто бы солнце, играючи, брызнуло на щеки несколькими лучиками.
Багряные жили в доме на двух хозяев. Не буду вдаваться в описание подробностей наружной и внутренней обстановок. Скажу только, что самыми интересными предметами были, во-первых, качели. Снежана научила меня на них кататься. Во-вторых, в гостиной на стене висел толстый тяжелый ковер. Он и был вторым предметом, завладевшим моим воображением.
Такие ковры советская легкая промышленность штамповала сотнями тысяч. У меня складывается впечатление, что дизайнеры особо не задумывались ни об узоре ковров, ни о цветовой гамме. На типичном черном фоне был сплетен какой-то типичный замысловатый орнамент типичных цветов: красного, бордового, зеленого и темно-желтого. Подобные ковры до сих пор можно увидеть в квартирах пожилых людей или сельских домах. Они всегда висят на стенах. Можно подумать, что такое вот размещение ковров – неотъемлемый элемент славянской культуры. А может так оно и есть?
Ребенком я всегда умудрялся находить в узоре то, что художник-оформитель, создавший орнамент, не догадался бы и во сне увидеть. Лежал в кровати в полумраке, уставившись в эти хитросплетенные линии, и мне чудились головы каких-то чудищ из страшных сказок. И сейчас помню, как мы со Снежаной, лежа на диване под стеганым ватным одеялом, водили пальчиками по узорам ковра и шептали друг другу: «Смотри, а вот желтые глаза, как у волка, а вот оскаленная пасть дракона, а это голова рыцаря в рогатом шлеме».

По приезду мама устроилась сотрудником отдела кадров администрации совхоза, а когда в поселке появилась ПМК, перевелась туда на должность начальника планово-технического отдела. Папа сразу начал работать прорабом в администрации совхоза. В итоге папа оказался представителем заказчика на строительство объектов поселка, мама – представителем подрядчика. По вечерам в доме не стихали взаимные упреки родителей. Носили эти упреки производственный характер.
— Ну и проект вы учудили. Так мы и в следующем году не закончим этот объект. Ни материалов, ни людей, — обвинял папа маму
— Ты хоть смету смотрел, чтобы так утверждать? А людей нужно организовывать. А то они у вас там только и делают, что водку хлещут, — парировала мама.
В таких спорах неизменно побеждала мама. Что-что, а логика в строительном деле у нее была железная. Правильная такая логика. Можно даже сказать, капиталистически правильная. Однако на любую правильную логику найдутся неправильные люди. Которым предпочтительнее будет напиться и не выйти на работу, чем стать ударниками социалистического труда. А со строителями работал как раз папа. Инженеры были белой костью в этом деле. И все от ПМК. А работяги строители, те, кто бетон мешает и кирпичи кладет – от администрации совхоза. И спорам в доме не было конца. Зато я раньше, чем все однокашники, узнал, что такое строительство. И что означают слова «смета», «проект» и кто такие «заказчик» и «подрядчик». Не смотря на то, что с обеих сторон тратилось тонны нервов, работу свою они любили. По ним видно было. Иначе не проработали бы всю жизнь в этой отрасли. Хотя много позже, когда пришла пора выбирать будущую профессию, я подошел к каждому и спросил: «Как вы смотрите на то, чтобы я выбрал профессию архитектора или строительного инженера?», ответы прозвучали примерно так.
Папа: «Не стоит. Видишь, сколько нервов уходит?»
Мама, кивнув на папу: «Ни в коем случае. Ну, как с такими работать?»

Поскольку родители были полностью поглощены работой, и возиться со мной было некогда и некому, меня определили в детский сад… Детский сад. Ясельная группа.
Детский сад представлял собой одноэтажное деревянное здание, выкрашенное в розовый цвет. Хорошо, что розовым покрасили. Догадались. На фоне черных и изредка зеленых и желто-оранжевых домов, здание садика выглядел невинно-радостным. Не будь оно таким, может, и воспоминания о годах, проведенных в нем, были бы тусклее. В садике было две группы: ясельная и подготовительная. В каждой группе минимум по тридцать детей.
На территории дошкольного заведения была беседка. В ней мы, сидя рядочком на скамейке, играли в «испорченный телефон» и покатывались со смеху, когда кто-то неправильно произносил загаданное слово. Часто носились вокруг той беседки, играя в «чур, не я». А качели, те, где катаются вдвоем, и кто кого перевесит, я не любил. Не было драйва. Другое дело – качели во дворе у Багряных! Снежана меня раскатывала так, что от восторга спирало дыхание. Можно было разглядывать облака в небе и парящих под ними птиц, не поднимая головы. В такие моменты я представлял себя летчиком самолета-истребителя, нажавшим на себя до отказа рычаг и взмывающим к солнцу. Еще на территории была высокая деревянная горка – отдельное удовольствие зимой. Летишь во главе паровозика, внизу стопоришься, и на тебя с размаху налетают те, кто ехал сзади. Но никто не жаловался на ссадины и царапины. Запыхавшиеся, с горящими глазами и щеками, мы на них просто не обращали внимания. Сколько раз меня мама наказывала за то, что катался по горке без картонки. Стирать штанишки вручную, как, впрочем, и остальное белье, наверное, было тяжело. Но я же не виноват, что картонок на всех не хватало. Порой их приходилось выменивать на игрушки, которые приносил в детский сад. Не навсегда, конечно.
Привязанностей у меня в детском саду не было. В то время, как в группе появлялись свои лидеры, среди мальчиков – свои, среди девочек – свои, я был сам по себе. Лидерам не подчинялся, самому лидером становиться желания тоже не было. Статус индивидуалиста я сохранил и поныне. Но дружить данное обстоятельство совсем не мешало. С девочками дружеские отношения складывались быстрее, чем с мальчиками. Сам не знаю, почему. Ситуация стала обратной, когда перешел из третьего класса в четвертый.
Я рано научился быть самостоятельным. Мама, очень жесткий человек, не любила долго возиться со мной, объясняя, как зашнуровываются туфли, или застегивается пальто. Покажет раз, от силы два и потребует повторить. Повторишь один раз неправильно, услышишь от нее крик. Два раза – получишь подзатыльник. Терпения у нее на меня не хватало. Чтобы избежать криков и шлепков, приходилось внимательно наблюдать за ее действиями и, пряча страх, дрожащими ручонками производить аналогичные. Поэтому, к садику я был подготовлен: сам ел, сам одевался и раздевался, сам садился на горшок. И меня смех разбирал, когда я наблюдал, как воспитатели сажали кого-то на горшок.
С четырех часов дня мамы начинали забирать детей из детского сада. Когда видел, как чья-то мама обнимает и, одевая, весело спрашивает свое чадо о том, как прошел день, меня одолевала грусть. Казалось, всего лишь несколько минут назад с этим мальчиком собирал конструктор или той девочке помогал поставить пластмассовой кукле на место оторванную голову. А теперь они счастливые обнимают мам, о чем-то с ними говорят и совсем забыли обо мне. Тогда я в одиночестве забирался на горку, неподвижно стоял там и вглядывался с высоты в ту сторону, откуда должна была прийти мама. Солнце быстро, прямо на глазах, падало за горизонт, ощупывая последними розовыми лучами стекла домов. Но мама почему-то никогда не спешила. Хотя ей требовалось всего десять минут, чтобы дойти до детского сада. Только с началом быстро сгущавшихся сумерек, когда воспитательница уже распрощалась со всеми детьми и сидела, прислонившись к стене детсада на скамейке и наблюдая за мной, по-прежнему стоящим на горке, приходила мама. Когда я видел ее приближающийся, скрытый полумраком силуэт, то чувствовал облегчение.
Совершенно иначе было со Снежаной. Когда мы были вместе, никакие родители нам были не нужны. По-моему, дети в возрасте четырех-пяти лет, если между ними сразу, после нескольких доброжелательных взглядов, сопровождаемых приветливой мимикой, возникает взаимная симпатия, понимают друг друга без слов. Не то, что взрослые. Тем более взрослые и дети. Такое взаимопонимание, я бы даже сказал родство душ, поскольку мы воспитывались в одинаковых условиях и родители наши были чем-то похожи (у обоих жесткие властные матери и спокойные отцы), несмотря на разницу в возрасте, сразу возникло и у меня со Снежаной. Чем бы ни занимались, нам было интересно рядом.
Когда наша семья получила крохотную квартирку в одноэтажном доме на четыре хозяина, мне стало недоставать общества единственной подружки. Потому порой хотелось переселить своих родителей к Багряным, а Снежану забрать к себе. Так и жили бы: я бы помогал ей играть с куклами, она мне собирать кубики в замысловатые конструкции. А долгими зимними вечерами читали бы друг другу книжки.

Глава 3

Папа начал пить. Я его понимаю. При такой работе, как у него, трудно было удержаться от стопки водки. Все время на нервах. По натуре он человек мягкий и добрый и ругаться не любил. Но на него свалилась огромная ответственность. Отношения с застройщиком, давление со стороны директора, необходимость держать в узде многочисленных подчиненных требовали не абы какой силы характера. Когда тебя десять раз на день подводят, а начальство скрежещет зубами, поневоле взорвешься. Но он почти никогда не взрывался. Все негативные эмоции держал в себе, нещадно подавляя одну за другой. А они появлялись одна за другой. Потому что проблемы возникали одна за другой. Словно крыша в квартире, что на последнем этаже, протекает. Ставишь ведро под непрестанно падающие капли с потолка. Оно наполняется. Ставишь другое, то — выливаешь. А дождь все идет и идет. И нет ему конца. А ты все меняешь и меняешь ведра. В итоге начинаешь, на чем свет стоит, проклинать строителей, непрекращающийся дождь за окном и себя, за то, что вселился в эту квартиру.
Выход нашелся. Водка. Всего лишь стопка. Как можно отказаться от стопки водки и маринованного огурчика после работы? Захмелеешь, и проблемы становятся все мельче и мельче, все дальше и дальше, все незначительнее и незначительнее. Расслабляешься, смотришь на тех, таких же захмелевших, с которыми подмывало поругаться и сказать все, что о них думаешь. И волей-неволей, за разговором понимаешь, что у них тоже свои проблемы, тоже свои беды, тоже крыша беспрестанно протекает. И перестаешь злиться. Где стопка, там и две. Где две, там и бутылка. Где бутылка, там уже и бесконечный зеленый хвост. Пока не вырубишься, и не станет все до лампочки. Лучше всего пить с другом. Вот уж кому можно пожаловаться на жизнь! Особенно, если возраст одинаков и проблемы схожи.
Для папы таким другом оказался, конечно же, дядя Коля Багряный. Единственный агроном. Единственный ответственный за то, как растут на полях вокруг совхоза кормовые культуры и растут ли они вообще в условиях Крайнего Севера. Своевременность посевной и уборочной, наличие удобрений и много-много прочего замыкалось на дяде Коле. Нервничать тому приходилось не меньше, чем папе. Да к тому же оба оказались авантюрного склада характера. Иначе как объяснить то, что люди в погоне за длинным рублем готовы ехать к черту на кулички и терпеть там тяжелые бытовые и климатические условия.
Это – настоящие мужики. Они не боялись заехать на вечно ломающемся уазике туда, куда люди с нормальной головой не сунулись бы, и ловить там рыбу. Ну и что, что уазик то и дело застревал в глубоком месиве из глины и воды. Ну и что, что костер, чтобы согреться, практически невозможно развести, потому что с небес хлещет нескончаемый дождь. Ну и что, что на сорок километров вокруг ни души: одни медведи, лосось да непролазные дебри. Они не боялись выйти пешком на охоту на бурого медведя. Они не боялись ничего и никого. И никогда. Даже смерти. Иногда пили, иногда дрались. Но всегда были сильны духом и крепки телом. Болезни их не брали. Они не знали, что это такое. Словом, настоящие мужики. Таких на нашем веку осталось мало.
Однажды, дядя Коля пришел к нам в гости. Вернее, папа с дядей Колей, изрядно набравшиеся, ввалились к нам домой с бутылкой водки. Папа, виновато глянув на маму, попросил поставить на стол какую-нибудь закуску. Та, развернувшись и громко хлопнув дверью, скрылась в спальне. Папа, порывшись в хозяйственном шкафчике, достал оттуда банку тушенки и порезал репчатый лук. Я сидел на маленьком стульчике возле печки, и смотрел через щель в заслонку на бушующее пламя. Когда смотрю на огонь, мне кажется, что он – живое существо. Такой сильный многоязыкий змей, которому все нипочем, если ему дать поесть сухих дров и угля. Я сидел, смотрел в печь и слушал, о чем папа говорит с дядей Колей до тех пор, пока мама окриком не позвала спать. Она вышла из спальни, стояла надо мной и строго смотрела в глаза.
— Да пусть ребенок посидит, — решил вмешаться папа.
Лучше бы он этого не делал. Мама молча схватила с тумбочки тонкостенный бокал и швырнула в папину голову. Попала. Стакан разбился. Из-под волос папе на лоб поползла тоненькая алая струйка. На секунду в воздухе зависло молчание. Бывшие до того добрыми папины глаза в момент налились кровью и он, крикнув: «Ты что? Озверела совсем?» привстал и хотел, было, кинуться на маму. Дядя Коля насильно удержал. Папа оглянулся на дядю Колю. Кровь отхлынула от белков. Папа осмотрелся невидящим взглядом вокруг. Потом, как-то устало сгорбившись, вернулся на свое место и подпер голову рукой.
— Не стоит, — легонько похлопал его по руке дядя Коля и добавил, — пойду я, наверное, домой.
— Я тебя провожу, — промычал папа, и, обращаясь ко мне, заплетающимся языком спросил, — пойдешь со мной провожать дядю Колю?
Я сразу ответил: «Пойду». Мама, махнув на нас рукой, снова скрылась в спальне.
Я был шокирован маминой жестокостью. Сейчас ее понимаю. Она была молода, и ей хотелось, чтобы муж был рядом. Приходил вовремя с работы домой. А если не вовремя, то хотя бы трезвым. Помогал чем-то. Ведь те бытовые условия легкими не назовешь. Она тоже уставала, тоже нервничала. И не смотря на усталость, тянула быт и находила немного времени позаниматься со мной. Но таким диким проявлениям необузданной жестокости, на мой взгляд, не было оправдания. Меньше всего я хотел в тот момент оставаться дома, рядом с разъяренной фурией, в которую мама на час, на два превратилась. Она ведь запросто могла сорвать зло на мне, как частенько делала. И мне было жаль папу. Он никогда меня не ругал и не поднимал руку. Напротив, часто брал с собой на природу. Тогда мы садились на мотоцикл «Урал» и ехали за березовым соком, если был июнь, или наломать веников для бани, если на дворе стоял август. Бывало, что нас застигали в лесу сумерки. Становилось страшно, но я под его влиянием учился побеждать страх. Он любил повторять: «Не медведей нужно бояться, а людей». Отец воспитал во мне физическую выносливость. Не раз случалось, что несколько километров нужно идти пешком. Я шел. Спотыкался детскими ножками от усталости, но шел. Иногда ходил с ним на рыбалку. Браконьерскую рыбалку с сетями и резиновой лодкой. Терпел холод, комаров и длительные физические нагрузки. Именно папа привил мне любовь к природе. Сентиментальную глубокую преданную любовь. Оттого, когда предложил пойти с ним, я даже не раздумывал, прежде чем согласиться. Ему я доверял свою жизнь и здоровье на все сто. И знал, что пока с ним, мне ничего не грозит.
Мы шли в направлении, известном разве что папе и дяде Коле. На черном небе в туманном кругу плавала полная луна. Звезды были рассыпаны по пустоте над головой в каком-то случайном, но вечном порядке. Будто при сотворении мира, могущественный и задумчивый сеятель прошелся по небу. Набрал полную пригоршню семян и швырнул их в черный космос: прорастут, не прорастут. В лужах, чья зеркальная поверхность дрожала под легкими порывами ветра, отражался свет редких уличных фонарей. Под ногами перекатывались мелкие мокрые камешки. Я шел, держал папу за руку и смотрел на дивные тени, которые отбрасывали деревья и дома в лунном свете. Плотную тишину иногда прорывал далекий лай собак и урчание двигателей грузовых автомобилей где-то на соседней улице.
— Олежка, не холодно? – спросил папа, оторвавшись от разговора с дядей Колей и слегка наклонившись ко мне.
— Не-а, — отозвался я.
— Ну, тогда мы с дядей Колей пойдем, купим шоколадку.
— Мне? — спросил я с надеждой.
— Тебе и нам.
Я доселе не видел, чтобы папа и дядя Коля ели шоколад. Шоколад в моем представлении был маленькой твердой плиткой, завернутой в фольгу. На обертке нарисована девушка в русском национальном костюме с коромыслом на плечах. Под изображением девушки красивым курсивом написано «Алёнушка». Я удивился, тому, что папа ест шоколад. Детский шоколад. Непонятно, почему ему среди ночи захотелось детского шоколада.
— А вы что, едите шоколад? — не удержался я от любопытства.
Дядя Коля засмеялся.
— Мы тебе купим настоящую шоколадку, а себе жидкую, — пояснил папа.
Я не понял, что такое «жидкая шоколадка», как выглядит и с какой стати она жидкая. Откуда было мне тогда знать что весь цивилизованный мир под «жидким шоколадом» подразумевает обыкновенное какао. Если бы в тот момент я допустил мысль, что два взрослых человека в половине одиннадцатого вечера бредут по спящему поселку с единственной целью – где-нибудь найти и попить какао, то впал бы в ступор. Но, видимо, под выражением «жидкая шоколадка» они имели в виду что-то другое. Отбросив вопросы, на которые не мог получить ответа, я с радостью согласился на свою маленькую твердую шоколадку. Шоколадом меня родители баловали только по праздникам. То ли детский шоколад редко завозили в магазин, то ли родители берегли мои зубы. Не знаю. Можно, конечно, позвонить родителям и узнать. Но, думаю, вряд ли они вспомнят о такой мелочи. Представляю, как набираю мамин номер, и после минуты шипения и щелчков в трубке телефона, раздаются сигналы вызова. После трех гудков мама берет трубку, и я спрашиваю: «Мама, а в 1976 году в магазин того поселка, ну ты помнишь, часто завозили шоколад? Если да, то почему вы редко мне покупали шоколадки?». Мама на том конце провода думает, что ослышалась и смотрит недоуменно на трубку секунд пять. А спутник связи начинает давать сбой, узнав, как нерационально используются его ресурсы.
Я попал ногой в лужу. Думал обойти, но для этого пришлось бы отпустить папину руку. Как ни прижимался к нему, избежать лужи не удалось. Она оказалась на удивление глубокой, и я почувствовал, как грязная ледяная жидкость перелилась через край резинового сапожка. Я решил ничего не говорить папе и продолжал идти, хлюпая водой в сапожке. Но нога стала замерзать. В августе к ночи температура опускалась до 2-3С. А вслед за ногой стал замерзать я весь. Меня уже почти колотило от холода, когда решился папе сказать, что набрал воды и замерз. Папа наклонился, снял мой сапожок, вылил воду и выжал носок.
— Может, отведем его к тебе? – бросил он дяде Коле
Тот утвердительно кивнул головой.
— Пойдешь к Снежане? – спросил меня папа.
— Конечно, — обрадовался я.
Еще бы не пойти. Особенно когда выпала такая возможность. К Снежане я в любое время дня и ночи готов пойти. Тем более, по всему видно было, что домой попаду не скоро. Да и не очень-то хотелось домой. А перспектива заполучить твердую шоколадку уже не прельщала.
— Совсем ребенка заморозили, — произнесла неодобрительно тетя Надя, трогая мой нос.
Ни папа, ни дядя Коля в дом решили не заходить и толклись в сенях с виноватым видом. Меня обдало густой волной тепла. Тусклый свет электрической лампочки наполнял кухню мягким уютом. В печке, словно шаман, что-то нашептывал огонь.
— Идите с глаз моих долой, — бросила она в их сторону и захлопнула дверь
— Так. Быстро раздевайся и марш под одеяло, — скомандовала мне тетя Надя.
С дивана, блестя глазами и приподнявшись на локте, на меня смотрела Снежана. Вообще-то Снежана должна была спать в своей комнате. Но, полагаю, в те дни, когда дядя Коля выпивал лишнего, тетя Надя укладывала дочь с собой на диван, а ему предоставляла койку Снежаны. Пусть храпит себе вволю всю ночь напролет за двумя закрытыми дверями и не дышит на жену перегаром. Я разделся и юркнул к Снежане.
— Какой ты холодный, — тихонько произнесла она, обнимая.
Я постучал зубами в подтверждение того, насколько замерз. Она меня передразнила. Потом я ее. И мы засмеялись.
— Что? Твой папка с моим опять напились? – спросила она, отсмеявшись
— Ага, — вздохнул я и уткнулся носом ей в шею.
Мы лежали, тесно прижавшись, друг к другу. Я, чувствуя кожей, как бьется сердце Снежаны, подстроился под ее дыхание. И мне стало рядом с ней тепло и спокойно. Мы, поглаживая друг друга: она меня свободной рукой по волосам, я ее — по спине, потихоньку засыпали. Два маленьких худеньких тельца в маленьком, принадлежащем только им, мирке.

Мы со Снежаной, держась за руки, шли по тропинке, вьющейся сквозь весеннюю рощицу. Деревья расступились, и мы вышли на залитую нежными солнечными лучами крохотную поляну. Над головой, в глубоком сине-голубом небе плавали белые облачка причудливой формы. Теплый ветерок слегка теребил тоненькие веточки берез и ласково гладил наши лица. Сквозь покров зеленых листочков черемши проглядывали белые подснежники и головки желтых одуванчиков. Снежана восторженно ухнула, выскочила на середину полянки и закружилась, раскинув в стороны руки, словно балерина. Ее распущенные волосы развевались в восходящих потоках теплого воздуха. Горошинки на белом ситцевом платье быстро мелькали перед глазами и сливались в зеленые полоски. Потом мы носились по поляне. Хохоча и наталкиваясь друг на друга, собирали цветы: кто быстрее. Снежана одуванчики, я подснежники. Я собрал все подснежники в букет, и в момент, когда, было, обернувшись, протянул его Снежане, она водрузила мне на голову уже сплетенный венок.
Внезапно краски размылись, превратившись в сплошное пятно, непонятно какого цвета. Откуда-то издалека в голову просочилась мысль, что это сон. Я с чувством неясной потери, с которой не хотелось соглашаться, попытался разгрести цвета руками и восстановить картинку. Не получилось, и пришлось разомкнуть веки. Рядом, свернувшись калачиком, под отдельным детским одеялом лежала Снежана. Темно-русые пряди разметались по подушке, ротик чуть приоткрыт, веки подрагивают, дыхание не слышно. Только ритмично и почти незаметно приподнимается одеяло в том месте, где должна быть ее грудь. Я смотрел на нее, и первой мыслью было, что вижу продолжение сна. Потом показалось, что проснулся в доме у Багряных, на том самом диване. Перевел взгляд на шторки, что закрывали единственное окно. Наши шторки. Не шелохнувшись, оглядел комнату. Все правильно: наш дом, наша комната. Перед окном стоит наш стол. В углу приткнулась наша этажерка. Я дома. Но что здесь делает Снежана? Мелькнула мысль, что добрый волшебник из сказки про Чебурашку прилетал на вертолете, пока я спал, и исполнил мое потайное желание. Желание того, чтобы мама с папой переехали жить к Багряным, а Снежана ко мне. Я прислушался к звукам. На кухне звякнули кастрюлями. «Эх, не прилетал-таки добрый волшебник», — разочарованно подумал я и перевел взгляд назад на Снежану. Та уже открыла глаза и озорно смотрела на меня. Я, все еще пытаясь убедиться что, то, что перед собой вижу, реально, дотронулся до ее носа. «Ам!», — дернула подбородком Снежана и шутливо оскалила белые ровные зубки. Я испуганно отдернул руку, а Снежана хохотнула. Я заулыбался.
— Приве-е-ет, — протянула Снежана, сладко потягиваясь.
— Привет, балерина, — отозвался я.
— Какая такая балерина? – удивилась она
— Да мне сон только что приснился, — ответил я и рассказал о своем сне.
Потом вылез из-под одеяла, и, ступая босыми пятками по холодным половицам, направился на кухню. Возле окна, в потоках утреннего света, стояла тетя Надя в темно-синем трико и белой футболке. Я уставился на нее и смотрел, как та расчесывает гребешком каштановые длинные, до поясницы, волосы. Тетя Надя, заметив взгляд, наклонилась ко мне, чмокнула в щеку и весело сказала: «Привет!»
— Здрасьте, — улыбнулся я в ответ и подошел к маме, занятой чисткой картофеля.
— Мам, — обратился я к маме, — иди сюда, чего-то на ухо скажу.
Мама повернулась ухом ко мне.
— А что? У нас тетя Надя со Снежаной ночевали?
— Ага
— А почему?
— Да потому что папа с дядей Колей очень «хорошие», — по доброму огрызнулась она и добавила — тетя Надя и Снежана поживут у нас пару дней.
— Ура-а-а! – сжав кулачки, громко крикнул я.
Мама посмотрела на меня с непонимающим видом. Видимо на фоне мыслей о том, что муж ушел в запой, а его друг, находясь там же, довел ее подругу до такого состояния, что она вынуждена была уйти из дома, мое эйфорическое состояние было для мамы непонятным. Будто на похоронах Генерального секретаря ЦК КПСС, среди скорбных лиц соратников, возник Майкл Джексон и начал отплясывать «Билли Джин». А мне хотелось отплясывать. Ведь нам со Снежаной предстояло не расставаться целых два дня.

Глава 4

Новый 1978 год пришел глубокими сугробами, наметенными пургой выше забора, морозами за минус пятнадцать и песнями «Boney M». Папа принес откуда-то охапку кедрового стланика и сказал, что будем делать елку. Я разглядывал зеленые, чуть корявые ветви с длинными иголками, сваленные посреди комнаты и гадал, каким же образом сооружать из них елку. Елка на картинках представлялась мне совсем другой. Длинный ровный ствол. Веточки расходятся узором, похожим на снежинки. Короткие сине-зеленые иголочки. То, что лежало перед глазами, никоим образом не напоминало елку. И самый главный вопрос – а где же ствол? Его я и задал папе. Папа, ухмыльнувшись, успокоил: «Сейчас сам увидишь».
Он занес в комнату деревянный брусок полтора метра длиной, достал дрель и просверлил под наклоном в бруске десятка два отверстий. Затем, предварительно заточив основания ветвей охотничьим ножом, вставил их в отверстия и прибил торчащие кончики мелкими гвоздями. Финальным движением вставил получившуюся конструкцию в крестовину и гордо обернулся к нам с мамой: «Ну, как?»
Я смотрел на папу и восхищался мастерством.
— Нужно ствол обернуть белой материей, — заметила мама.
— Непременно, — согласился папа.
Потом мы с мамой наряжали импровизированную елку. Этот процесс я обожал. Даже когда стал более взрослым, мама никогда не начинала наряжать елку без меня. Знала, что обижусь. Только женившись, я передал эту традицию жене и уже в ней не участвовал. Мы с мамой откусывали зубами кусочки черной нитки, продевали в ушки и вешали на елку стеклянные шарики, стеклянные шишки, огурчики и домики. Мне хотелось поместить на новогоднее дерево все игрушки, какие только были в коробке, но мама сказала, что так будет некрасиво. «Сосульки ближе к стволу. Шарики не вешай близко к полу – заденут и разобьют. Не части. Перемежай цвета. Не вешай рядом одинаковых игрушек», — командовала она, и я, стоя на стульчике и пыхтя под нос, тянулся и вешал украшения, укалываясь кедровыми иглами. В завершение она подала мне большой кусок ваты и я, отщипывая по чуть-чуть, изобразил снег на кончиках ветвей. Подошедший папа нацепил на верхушку ствола красную пластмассовую звезду и сунул идущий от нее шнур в розетку. Потом мы с папой пошли на улицу строить крепость из снега. Частые бураны на бешеной скорости обычно вдалбливали мокрые хлопья снега в землю так, что снежный покров становился неимоверно плотным. А после того, как не следующий ясный день его прихватит мороз, снег превращается в неплохой строительный материал. Папа нарезал ножовкой плотный наст метр толщиной блоками и подавал мне. Я их аккуратно, под чутким папиным руководством, складывал как строительные кирпичи. Когда наложил стену в свой рост, за дело взялся папа. Красный закат, быстро падающие на землю сумерки и первые гости застали нас в тот момент, когда папа положил последний блок. Мы с ним отошли назад и посмотрели на свое творение. Крепость шла вдоль забора, над калиткой получилась снежная арка.
— Ух, ты-ы-ы, — заворожено выдохнула подошедшая и взявшая меня за руку Снежана.
Я гордо посмотрел на нее и подтвердил: «Это мы с папкой сделали». На ней было драповое зимнее пальто в клеточку с воротником из серого искусственного меха и шапочка из козьего меха, завязывающаяся под подбородком. Щеки раскраснелись от мороза, и от этого она была еще прелестнее.
— С Новым Годом! – торжественно произнесла Снежана и протянула мне игрушечный самосвал.
— Спасибо, — расчувствовавшись, ответил я и потащил ее в дом дарить свой подарок – набор цветных карандашей «KOH-I-NOOR».
На кухне что-то шкворчало, в воздухе витали соблазнительные запахи. Мама заканчивала сервировать стол. Мужчины тайком от женщин уже приняли на грудь по первой, и одни пошли на улицу курить, другие остались в доме и, сгрудившись в уголке, травили неприличные анекдоты, басовито посмеиваясь. Мы со Снежаной заняли дальний угол стола и, о чем-то болтая, поглядывали голодными глазами на деликатесы. Главным из них была копченая колбаса. Она заманчиво лежала нарезанная кружочками на тарелке и глядела на нас белыми кружочками сала. Ни я, ни Снежана не смели притронуться к колбасе. Мы были воспитанными детьми. По крайней мере, старались выглядеть такими на людях. Взрослых людях. Будешь выглядеть иначе, попадет от матерей. Мы знали, что деликатесы нужно есть всем вместе и только тогда, когда позволят. Получалось, не раньше, чем все сядут за стол. А до того момента оставалось глотать слюну.
Мама пригласила гостей за стол проводить старый год. Все бурно начали накладывать в тарелки вареный картофель, селедку, холодец и прочие яства. Мужчины откупоривали «Столичную» и рислинг. Пока взрослые разговаривали и чокались рюмками, я подкрался к тарелке с колбасой и загреб половину аппетитных кружочков. Авось не заметят. Затем вернулся и сел со Снежаной.
— Смотри, что у меня есть, — с видом заговорщика, я вытянул руки из-под скатерти и показал колбасу.
— Ой, — прыснула она, закрывая рот ладошкой.
И мужчины и женщины быстро захмелели. Громкость разговора за столом нарастала. Папа достал декабрьский номер «Кругозора» и, развернув в нужном месте, поставил гибкую пластинку на круг проигрывателя. То был «Boney M». С первыми аккордами «Sunny», мужчины повскакивали со своих мест и потянули за руки женщин танцевать. Мы со Снежаной переместились под елку. Уселись в турецких позах и принялись рассматривать, как танцуют взрослые. Снежана еле удерживалась от смеха.
— Смешно так танцуют, да? – не выдержала она, наконец, и кивнула мне, чтобы я обратил внимание на особо разошедшихся гостей.
Чернокожие девушки родом с Ямайки выдавали «…Sunny, one so true, I love you-u-u”. Взрослые скакали как умалишенные. Тогда я и представить себе не мог, что лет через десять, буду выглядеть подобным же образом на дискотеке. Будто первобытные люди, что собрались у костра и, отплясывая под там-тамы, отмечают удачную охоту. Вдалеке вверх ногами лежит убитый мамонт. Шаман с черепом буйвола поверх головы извивается в судороге в середине круга – это дядя Коля. Вокруг, не особо удачно повторяя его движения, подпрыгивают, размахивая руками, соплеменники – это наши гости. Пол вокруг ходил ходуном, а мы со Снежаной распластались под елкой, держась за животы.
Подошла тетя Надя и, ткнув пальцем в елку с таким хитрым видом, будто сейчас она махнет волшебной палочкой, и с елки взлетят маленькие эльфы, обратила наше внимание на то, что было подвешено среди игрушек. А там висели маленькие шоколадки и конфеты «Белочка». Я удивился тому, как на елке это колдовство оказалось. Ведь сам же наряжал ее, и в коробке с игрушками никаких шоколадок в помине не было. Задумчивость развеяла Снежана, протянув мне большие ножницы. У нее в руках были такие же. Мы забыли о взрослых и принялись в азарте срезать шоколадки. Тут же их разворачивали, пихали в рот и, не медля ни секунды, начинали подрезать следующие. Спешили так, словно боялись, что сейчас тетя Надя вернется, махнет палочкой, и конфеты исчезнут. Тетя Надя действительно подошла, но палочкой не махнула. Вместо этого погрозила пальцем и сказала: «Все не ешьте, на завтра оставьте».
Распихав конфеты и шоколадки по карманам, мы со Снежаной решили пойти на улицу и покормить Злыдня оставшейся колбасой. Злыдень – это наш пес. Дворняга. На серой шерсти несколько черных пятен. Такую кличку ему дали за злобный характер. Он не признавал никого, кроме моих родителей, дяди Коли с тетей Надей, Снежаны и, естественно, меня. Когда пес видел, как кто-то заходит в наш двор, то начинал угрожающе скалиться и рычать. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь что-нибудь ему после этого сказал или того хуже сделал рукой какой-либо знак, который псина смогла бы неверно истолковать. Тогда Злыдень одним прыжком бросался на незнакомца. Если бы не широкий кожаный ошейник, отдергивающий его на лету назад так, что, казалось, у собаки должны были хрустнуть шейные позвонки, такому человеку не поздоровилось бы. В два счета перегрыз бы глотку. Но меня пес любил. Я платил ему тем же. Я мог делать со Злыднем все что угодно: валить на землю, шутливо драться с ним. Снежане он снисходительно позволял себя погладить.
Мы, запахнувшись поплотнее в пальто, подошли к будке. Я свистом подозвал Злыдня. Тот вылез из будки, и, обметая мои валенки виляющим хвостом, тихонько заскулил. Видно учуял колбасу. Мы разделили кружочки пополам и кормили по очереди пса. Когда колбаса закончилась, Злыдень присел и заскулил громче, глядя на меня и склонив голову на бок.
— Нету, закончилась, — объяснил я ему, показывая пустые руки.
Мне было жаль Злыдня, и я уже ругал себя за то, что несколькими кусочками только раздразнил собаку. Я вздохнул, потрепал его за ухом, погладил спину и уставился на улицу. Снег мерцал электрическим светом. В новогоднюю ночь горели все уличные фонари. По улице ходили кучками люди и пели русские народные песни. Увидев, что я разминаю озябшие пальцы, сзади тихо подошла Снежана.
— Давай я тебе руки погрею, — предложила она.
Она взяла мои ладони, засунула себе в карманы и переплела пальцы с моими пальцами. Так мы и стояли, глядя туда, где улица терялась из поля зрения, и молчали. Пока окончательно не замерзли и не вернулись в дом.
К тому времени пластинку сменили на «Демиса Руссоса», и взрослые в обнимку закачались под плавное «From souvenirs to more souvenirs I live…».
— Пойдем, потанцуем, — вдруг предложила мне Снежана.
— Да я не умею, — потупился я.
— А я тебя научу
— Ну, пойдем, — ничего не оставалось, как согласиться мне.
Я внимательно посмотрел, как танцуют взрослые. Взял одну ладонь Снежаны в свою, другую запустил ей за спину. Снежана повела меня в танце. У меня сразу получилось, и я ни разу не наступил ей на носки.
— ТАК мне уже надоело танцевать, — капризно заявила Снежана на середине танца
— А как ты хочешь? – недоуменно воззрился на нее я.
— Положи мне обе руки на талию.
Я повиновался, Снежана обвила мою шею руками и прижалась ко мне. Положила подбородок на мое плечо. Неожиданно я перестал ассоциировать нас с маленькими детьми. На минуту показалось, что мы резко повзрослели и принадлежим друг другу. Волнительное это было чувство. Очень. Оно родилось адреналином в груди и разлилось неведомой истомой по телу
Глава 5

Читать я научился в четыре года. Тоже мамина заслуга. Сидя на кухне, прямо на полу, по вечерам я со слезами на глазах, которые вызывали у меня мамины крики и тычки, большими ножницами вырезал из газеты «Правда» буквы. Зато, каким волшебным миром оказалась первая книга! Это была книга-мультфильм. Называлась она «Котенок по имени «Гав». Этот мир не существовал отдельно от меня. Как только я брал в руки книжку, листал ее, разглядывая красочные картинки и складывая слова в предложения, то проваливался в этот мир и жил там с главными героями. Вместе с ними трясся от страха на пыльном чердаке, когда черное грозовое небо метало молнии и сотрясало весь домик громом. Вместе с ними делил сосиску и убегал от здоровенного пятнистого дворового кота. А еще был журнал «Веселые картинки». Когда по вечерам мама приносила этот журнал, я буквально скакал от радости. Майский выпуск 1977 года до сих пор хранится у меня дома. Этот чудесный мир самым естественным образом входил в мои детские сны. Во сне я смотрел продолжение книжных историй или менял их по своему усмотрению.
В детском саду, когда воспитатель читала всем сказки, я садился на ковре в уголку и читал другие книжки. В такие минуты воспитательница изредка косилась в мою сторону с неодобрительным выражением на лице. И мне было непонятно, почему она так смотрела. То ли завидовала родителям, что научили меня рано читать. То ли злилась на то, что откалываюсь от коллектива.
А вот с письмом не сложилось. В смысле также быстро, как с чтением. Писать печатные буквы я-то научился, но писать слова без ошибок не получалось. Как слышал, так и писал. Вместо «о» — «а», вместе «е» — «и». Мягкий знак не знал куда ставить. И зачем его, собственно говоря, куда-то ставить? О твердом знаке даже не говорю. Это вообще для меня было проблемой.

В мае 1978 года Снежане исполнилось десять. Через родителей Снежана передала мне приглашение на День Рождения. Мама предложила мне собственноручно написать поздравление. Поскольку то был воскресный день, она заблаговременно купила на почте поздравительную открытку. На открытке светло-коричневый улыбающийся медвежонок держал в своих лапах красную коробочку, перевязанную золотистой ленточкой. Я с радостью согласился. Отыскал в своей коробке с игрушками шариковую ручку. Сел за стол, предварительно вытерев его кухонным полотенцем и, вывалив язык, начал старательно выводить буквы с обратной стороны открытки. Пока не получил подзатыльник. Я вытаращился на маму.
— Слово «поздравляю» пишется через «о», а не через «а», — хмуро смотрела мама и указала пальцем на ошибку, — зачеркни букву и сверху напиши правильную.
Я сделал, как было сказано, и продолжил писать до тех пор, пока мамин палец вновь не уткнулся в открытку.
— «с днем» пишется раздельно и впереди стоит буква «с», а не «з», — чуть ли не сорвалась она на крик, — как с исчерканной открыткой идти в гости? Тебе не стыдно?
— Не буду ничего писать! – крикнул я и швырнул открытку на пол.
Мама подняла открытку с пола, демонстративно порвала на две части и кинула в мусорное ведро. Глаза ее холодно блеснули, губы поджались: «Не будешь, так не будешь. Это же не меня, в конце концов, пригласила в гости подружка».
Я отвернулся и зло уставился в стену невидящим взором. Минут пять так сидел и грыз ручку. Мне было жаль открытку. Было жаль, что я наделал столько ошибок. И я так хотел подарить ее Снежане! Наконец, мама сжалилась, принесла валявшуюся на этажерке поверх книг тетрадь в линеечку, вырвала листок и положила передо мной.
— Пиши здесь.
Когда я испортил три тетрадных листа, мама начала делить оставшиеся на две половины. Но я все-таки написал поздравление. В чистовом варианте не было ни одной ошибки. Я потратил полтора часа. Но они того стоили.
Солнечный свет затопил все вокруг. Трава отливала изумрудом. На деревьях разворачивались первые клейкие листочки. Мимо проносились ласточки и стрекозы. Вороны, облюбовавшие соседский забор, удивленно провожали взглядом маленького мальчика, гордо вышагивающего по улице в новеньком светло-сером костюмчике с синими вставками. В руке тот бережно нес тетрадный листочек в линеечку. Нес единственной подружке в честь Дня Рождения. Прохожие, глядя на его серьезное лицо, улыбались во весь рот.
Снежана и ее соседка, ровесница, сидели на скамейке и, болтая ножками, о чем-то весело переговаривались. Будто журчал весенний ручеек. В полуоткрытом окне виднелся радиоприемник, из которого голосом Льва Лещенко доносилось «…мы-ы-ы дети Галактики-и-и, но самое главное-е-е…». Я, серьезно сдвинув брови, решительным шагом направился к девчонкам. Снежана, завидев меня, встала со скамейки и улыбнулась. Смущаясь, с громко стучащим от волнения сердцем, я молча протянул листочек. Пока она читала, я разглядывал ее волосы, собранные в два хвостика. При поворотах головы те смешно болтались и подпрыгивали.
До определенного времени мне казалось, что если вот так стягивать волосы в пучки и потом перехватывать их резинкой (а в те времена, отлично помню, вместо современных шикарных резиночек всевозможных цветов, девочки и женщины использовали кусочки велосипедной шины), ощущать себя будешь дискомфортно. Того и гляди, волосы вырвутся. Оказалось, когда я, будучи четырнадцатилетним подростком, набрался смелости спросить у знакомой девочки: «А тебе не больно делать хвостики?», что ничего подобного. Ответом послужило изумленное выражение девичьего лица. Видимо, понял я тогда, никаких неприятных внутренних ощущений ношение таких причесок все же не вызывает. А может у них, в смысле у женщин, волосы как-то не так растут? Или кожа головы не чувствительная?
Новый синий сарафан с красным кармашком на груди, розовые туфельки на миниатюрных ножках, — все сидело на Снежане ладно. И я в очередной раз загордился нашей дружбой. Видимо переполнявшие меня эмоции завладели мимикой и не укрылись от другой девочки. Та фыркнула и отвернулась.
— Это ты сам написал? – спросила меня Снежана. И посмотрев на меня, подарила такую теплую улыбку, будто сама была солнышком.
— Ага, — тихо ответил я и покраснел.
Она взяла меня за руку и потащила в дом, крича: «Мама, смотри, что Олежка мне подарил!»
Мы ели торт, предварительно разрезанный на дольки заботливой рукой тети Нади, и пили газированный напиток «Крем-Сода». Что это был за напиток! Какой вкус! Его разливали в простенькие стеклянные бутылки. Под горлышком клеили полукруглую этикетку. Много позже он снова появился на прилавках магазинов. В бутылках ПЕТ, с яркой наклейкой и зазывающей надписью «Вкус детства!» под названием. Вкус похож, да не тот. А, может, мне так кажется. В детстве и лимонад, и ириски (кстати, мои любимые конфеты, я на них потратил все свои молочные зубы) казались намного вкуснее, чем сейчас. Сейчас лимонаду предпочитаю пиво, а ирискам – сушеные кальмары. Новых зубов-то больше не будет. Разве что искусственные.
А потом мы пошли кататься на качелях. Снежана быстро раскаталась. И, поймав момент, когда качели пошли вперед, прыгнула. Пролетев метра полтора по воздуху, приземлилась на землю, чуть согнув ноги в коленях. Потом обернулась к нам и, уперев руку в бок и гордо вскинув голову, произнесла: «Ха!». Соседская девочка повторила трюк. Настала моя очередь, и я заколебался. Но показать слабину перед лицом девочек, не важно была ли одна из них моей подругой или нет, не позволяла мужская гордость. Глядя на ожидание, написанное на девичьих лицах, решился. Снежана слегка подтолкнула качели. Дальше я раскатался сам. Раскатался сильнее, чем девчонки. Мне, во чтобы-то ни стало, нужно было их переплюнуть. На то я и мужчина, хоть и маленький. Задумал и подпрыгнуть выше и пролететь дальше. Качели, со свистом рассекая воздух, грозили изобразить «солнышко», а я все налегал и налегал. «Прыгай!», — крикнула Снежана, и я прыгнул. Рано прыгнул. Носок ботинка зацепился за бугорок земли, и я со всей набранной инерцией грохнулся ничком о землю. Из глаз посыпались искры. Я лежал на земле и несколько секунд не мог понять, что произошло. Я должен был пролететь с победным криком над головами девчонок и приземлиться чуть ли не возле калитки. Вместо этого лежу, зарывшись носом в землю, и не понимаю, зачем это делаю. Дыхание сперло, будто ударили в солнечное сплетение. Наконец я пошевельнулся и попытался подняться на ноги. Мне это удалось. Перед глазами плавали круги всех цветов радуги. Я вытер лицо и посмотрел на ладонь. Она была в крови. «Блин, — возникла мысль. — Надо же так опарафиниться. Еще и губу прикусил. Сейчас нам достанется от тети Нади». Мне было жаль Снежану. Накажет-то мать в основном ее. Она же старше. И накажет сильнее, чем меня за грязный костюмчик моя мама.
Несмотря на то, что ее мама под стать моей маме по характеру бескомпромиссный диктатор и относилась к дочери со всей строгостью, я от Снежаны ни разу не услышал ни одной жалобы на наказания. У нее уже тогда был очень сильный характер. Она могла только упрямо поджать губы и зло блеснуть глазами, когда я, бывало, слышал окрики тети Нади в ее адрес. У меня тоже в те годы складывался бунтарский характер, разве что я был несколько эмоциональнее Снежаны. На шлепки матери мог иной раз отреагировать спокойно. Но чаще, во весь голос заявляя протест, выкрикивал в ответ слова непокорности.
Сила характера подружки проявлялась не только в стоическом спокойствии по отношению к собственной маме, но и в опеке надо мной, а именно в защите. Она защищала меня четырех- пятилетним мальчиком от старших по возрасту. Причем ей для этого совершенно не обязательно было драться. В то время как мне приходилось с кулаками отстаивать свою честь, она просто могла умело «наехать» (лучшее слово трудно подобрать) на обидчиков. И те застывали с открытыми ртами.
В то время, когда я, подравшись или сильно поругавшись с каким-либо сверстником, прекращал с ним общаться (порой навсегда), Снежана в аналогичных случаях быстро находила тропинки к примирению. Обостренное чувство справедливости и собственного достоинства не мешало быть ей открытой и уметь прощать. Я ж был более замкнутым, более сосредоточенным на своих переживаниях, и, практически, не прощал обидчиков.
Как в Снежане уживаются сильный характер, смелость и упрямство с одной стороны, и тепло, нежность и романтичность — с другой, непостижимо для моего ума до сих пор.

Снежана оправилась от шока и подбежала.
— Олежечка, больно? – она с состраданием смотрела на меня.
Я молчал.
— Пойдем в дом, — тихо добавила она.
Я повиновался и принял предложенную ладонь. Как ни странно, тетя Надя ругать никого из нас не стала. Она быстро нашла где-то вату и йод и отдала Снежане. Я уселся на диван. Снежана присела напротив на корточки и, смочив, как умела, кусочек ваты йодом, начала аккуратно прижигать рану. Я смотрел на нее. Она, деловито сопя, водила ваткой под моей нижней губой. Внезапно захотелось до нее дотронуться. По-особенному так дотронуться. Я протянул руку и убрал с ее лба выбившийся завиток волос. Внутри меня все замерло. Снежана отняла руку от моего лица. Посмотрела так, что я стал весь пунцовым, и готов был немедля провалиться в тартарары. Потом медленно потянулась ко мне и поцеловала в щеку. Прямо возле губ. По коже побежали мурашки. Волоски на руках стали дыбом. Затем Снежана обвила мою шею руками и прошептала, коснувшись губами уха: «Эх ты, герой. Мой герой».
Посмотрев на мой жалкий виноватый вид, когда я пришел домой, мама ругаться не стала. Только улыбнувшись, хмыкнула. А ночью я долго не мог уснуть. Я понял, что дружеское отношение к Снежане, переросло в какое-то другое чувство. Более яркое, более сильное. Но не понимал, какое. Понимал только, что оно чем-то отличается от дружбы. Чем, и сам не знал. И не знал, что должно быть дальше. Не представлял, как отныне должен вести себя с ней. Спустя годы, оглядываясь на этот эпизод, удивляюсь сам себе. Что я мог испытывать к ней накануне своего шестилетия? Ведь был совсем ребенком. Да и она ненамного старше. Но чувства были очень реальными, очень волнующими. Разве дети волнуются, когда дружат? Разве краснеют и бледнеют друг перед другом? А может я какой-то очень ранний в этом смысле? Не нахожу ответа.
Ненамного позже, сверстники, завидев меня и Снежану вместе, дразнили нас женихом и невестой. В таких случаях, если дразнившие были на год-два старше Снежаны, она оборачивалась ко мне, улыбалась с видом «так и есть, что ж тут поделаешь?» и кричала в ответ дразнившим: «Да! Жених! А вам что, завидно?». А если это были ее или мои сверстники, могла догнать их и надавать подзатыльников. В те моменты я необычайно гордился своей подружкой, а чуть позже начал понимать, что быть женихом и невестой не зазорно.

Глава 6

В последний год пребывания в садике, я, видимо, понравился одной девочке. Я знал, что ее отец работает главным инженером в администрации совхоза. Девочка как девочка. Светлые волосы до плеч, на лоб падает челка, тонкие правильные черты лица. Чуть выше меня. В общем, симпатичная.
Когда повзрослел и начал всерьез интересоваться женщинами, выбирая, с кем переспал бы, а с кем нет, мне стало интересно, как это мы пяти- шестилетними мальчиками умели видеть в сверстницах красоту. Казалось бы, что там можно увидеть в таком возрасте. Сейчас смотрю на детей, и они все кажутся одинаковыми. Ну, почти одинаковыми. Одинаково веселые глаза. Разве что разных цветов. Смешные челки или хвостики. Худенькие фигурки. Тонкие губки, маленький ротик, маленькие ушки – все маленькое. Еще не начали формироваться ни грудь, ни бедра. Ну, о какой женской красоте может идти речь?
Не понимаю, с чего я решил тогда, что Алена симпатичная. Но это была визуальная красота. Просто внешность. И ничего я к ней не испытывал. Ничего такого, что хоть дружеским расположением назвать-то можно было. В те времена, детьми, мы как-то не думали о женской красоте и о том, что она может значить для мужского пола. Для нас важнее тогда была девичья душа, а именно — хочет ли девочка с тобой играть. А главное, хочешь ли сам с ней играть. То бишь общаться, если говорить взрослым языком.
Короче говоря, игралась себе та девочка с подружками и игралась. Иногда я вместе с ней рисовал или лепил. Но особенного внимания никогда не уделял. Симпатяжка платила ответной монетой. Оснований думать иначе у меня не было. А может, просто ничего не замечал. У меня была одна подружка, и я был ей верен.
И вот однажды, когда мы группой гуляли на территории детского сада, одна из подружек Алены подходит ко мне и с видом заговорщика, который готовится свергнуть царский режим и подбивает бросить бомбу под царскую карету или стрельнуть из-за угла, когда шумиха поднимется, говорит: «Алена просит тебя подойти к ней». Я быстро оглядел территорию садика, но Алены нигде не увидел.
— А где она? — удивленно спросил я.
— А там, — махнула она рукой в сторону беседки
Я еще раз внимательно посмотрел в ту сторону, в направлении которой девчушка только что махнула, и уже немного раздраженно произнес: «Да не вижу я ее!».
— Да она за беседкой! — теряла та терпение.
«Что за тайны? Что за шутки? Может, меня хотят пригласить в какую-то новую игру, которой не знаю? И почему именно меня? А вдруг надо мной хотят подшутить? Как только зайду за угол беседки, мальчишки, спрятавшиеся там, подпрыгнут и ухнут. Я испугаюсь, а все вокруг будут смеяться» — подумал я и пожал плечами. Девочка уже подпрыгивала на месте от нетерпения: «Ну, ты идешь, или нет?»
— Да иду, иду, — огрызнулся я и направился к беседке.
За беседкой никаких мальчишек не оказалось. Возле бортика в одиночестве стояла Алена. Увидев меня, слегка покраснела. Пальчики потянулись к пуговичкам розовой кофточки и принялись их теребить. Я оглянулся. На лице подружки Алены появилось виноватое выражение. Будто бы поняла, что моя встреча с Аленой конфиденциальна, и потому подглядывать и подслушивать нехорошо. Я продолжал смотреть на подружку Алены, пока та с разочарованным вздохом не скрылась за углом беседки. Затем медленно подошел к Алене.
— Ты меня звала? — поинтересовался я.
— Да, — подтвердила она, потупив взгляд, а потом выпалила, — поцелуй меня.
«Вот те на, — пронеслось в голове, — с какой радости?». Но, в принципе, для меня ничего такого в этом не было. Мне приходилось целовать в щечку и маму, и тетю Надю, и Снежану. И тогда никакого подтекста просьба для меня не носила. Раз ей так хочется, значит поцелую. Мир не перевернется. Я потянулся и чмокнул Алену в щечку.
— Нет не ТАК, — закапризничала Алена.
— А КАК? – изумленно уставился я не нее.
«А как еще можно целоваться?», — носилась мысль. Я раньше не видел, чтобы целовались как-то иначе. На взрослые фильмы в Дом культуры и отдыха в таком возрасте нас, естественно, не пускали. Чтобы папа с мамой целовались, я не видел. То же можно сказать о тете Наде и дяде Коле.
— Я хочу, чтобы ты меня поцеловал в губы, — заявила, смелея, Алена и выставила вперед губы трубочкой.
Я окончательно обалдел. Поцеловать… Алену…. В губы…. Зачем? Что все это значит, черт возьми? С какой стати я должен целовать ее в губы? На миг представилось, как прикасаюсь к ее влажным губам своими. Ее слюни попадают мне в рот. Фу-ууу! Как все это негигиенично. Омерзительная картина.
— Не буду, — просто сказал я Алене.
— Почему? – подавленно спросила она.
— Потому что не хочу, — отрезал я. Развернулся и ушел.
После отказа Алена начала меня избегать. За все последующие годы, что мне оставалось жить в том поселке, она ни разу не подошла ко мне и не заговорила.

Тем же вечером поведал эту историю Снежане. Родители задержались у Багряных допоздна. Летом 1979 года мы уже ровно два года, как жили в ведомственном, от ПМК, коттедже на окраине поселка. Для того, чтобы дойти до Багряных, отныне требовался не километр ходьбы, как раньше, а три. Немалое расстояние для уставшего за день семилетнего ребенка. Словом, родители оставили меня ночевать у Багряных. Снежана по моей просьбе в очередной раз показывала школьные тетрадки. Я рассматривал листочки, исписанные великолепным каллиграфическим почерком, и завидовал ей. Ранец, школьная форма, учебники, пенал были для меня волшебными атрибутами мира взрослых. Она казалась такой взрослой! Четвертый класс окончила. А я все еще ходил в садик. В такие моменты чувствовал себя маленьким мальчишкой, недостойным красавицы-подростка, в которую она постепенно превращалась. Что и говорить, в те годы еще ощущалась разница в наших возрастах.
Снежана была для меня лучшим учителем. Она постоянно учила меня новым играм, будь то классики или плетение узоров из ниточки бисера. И ей это доставляло удовольствие. Слабо сказано! Она просто обожала научить чему-то и гордилась тем, что у меня с первого раза все получалось.
Мы лежали под одним одеялом на все том же диване. Снежана уже надевала на ночь ночнушку. Я рассказывал о том, что со мной приключилось в тот день в детском саду. Она слушала рассказ и тихонько посмеивалась.
— А хочешь Я тебя поцелую? – внезапно прервала она рассказ и посмотрела на меня очень серьезно.
— Не знаю, — пожал плечами я.
Но отказать Снежане не мог. Раз она этого хотела, значит, так тому и быть. К тому же, если она заостряет внимание на поцелуе в губы, следовательно, последний должен что-то означать. Что-то, чего я еще не понимал. Но уже начал догадываться, что это – элемент отношений между мальчиком и девочкой.
— Если мальчик любит девочку, а она его, то они должны целоваться в губы, — объяснила Снежана.
Последние сомнения о назначении поцелуя в губы рассеялись. «Вот, как это называется», — подумал я об изменившемся год назад отношении к Снежане. Теперь мне стало интересно. Я уже просто не мог отказаться от поцелуя. Раз это подтверждает наши отношения, мы должны поцеловаться.
— Давай, — согласился я.
Снежана приподнялась на локте, и ее губы мягко обволокли мои. Ее густые длинные волосы окутали нас и скрыли от посторонних глаз. Я лежал и не шевелился. И не знал, что нужно делать.
— Губы нужно приоткрыть и двигать ими, — учила Снежана, — давай теперь ты меня поцелуешь.
Я наклонился к ней и стал целовать так, как она объясняла. Игра мне начинала нравиться все больше и больше. С каждым поцелуем, волнительное тепло заполняло тело. Начавшись с бешеного стука сердца, оно охватывало грудь и перемещалось вниз живота. Внизу живота приятно забурлило. Неожиданно я почувствовал, как пенис напрягся и уперся ей в бедро. Вдоволь нацеловавшись, Снежана предложила пойти еще дальше.
— А знаешь, что еще делают мальчик и девочка, когда любят друг друга? – с абсолютно серьезным видом спросила она.
— Нет, — я слегка помотал головой.
— Сейчас покажу, — хитро сощурилась Снежана.
Она взяла эрегированный пенис в руку и прошептала: «Ну, у тебя и труба. Ничего себе».
Немного помяв его, словно решалась, быстро сняла ночнушку и скомандовала: «Ложись на меня сверху». Я повиновался. Снежана слегка раздвинула бедра, и каким-то образом ухитрившись пристроить пенис, затихла.
— Только не шевелись, а то все «поломается», — попросила Снежана и добавила, глядя на меня взором, полным неги, — тебе приятно?
— Ага. Очень, — отозвался я шепотом.
— Мне тоже.
Слава Богу, что этого всего не видела тетя Надя. Впрочем, в те минуты нам ни до кого дела не было. Мы никого и ничего не замечали. Играли в свою сексуальную игру. Игру для двоих. Игру, подтверждающую интерес друг к другу. Если бы тетя Надя все видела, нас могли наказать. Причем мы бы не поняли, за что нас наказывают. Для нас ничего неприличного в том, чем занимались под одеялом, не было. Мальчик любит девочку. Девочка любит мальчика. Все естественно. Полагаю, родители тоже не смогли бы доходчиво объяснить, за что наказывают. Хотя, возможно тетя Надя тогда все видела. Но не прерывала нас. Хватило мудрости.

А потом Снежана пропала. Исчезла из моего детства. Моей жизни. Села на самолет и вернулась вместе с родителями в свой шахтерский городок, где-то за Полярным Кругом. Канули в лету наши игры, первый поцелуй и первая детская близость. Не было ни слов прощания, ни обещаний писать. Просто я однажды узнал, что больше ее не увижу. Не возьму за руку, не обниму. В начавшем взрослеть сердце остался только шлейф нежных воспоминаний о ее веселых серо-зеленых глазах, задорной улыбке, длинном шелке волос и тепле тела. Шлейф неизбежно, ниточка за ниточкой, растворялся в каждом дне бытия, как рассеивается в прозрачном звенящем осеннем воздухе дым от горящей листвы.
В доме Багряных поселились другие, незнакомые люди. Когда я гулял, мне не хотелось проходить рядом с тем домом. Я ревновал дом к новым жильцам. Они не имели права там жить. Жить в доме, который не забыл смех и тепло Снежаны. Это – музей. Святое место. И теперь его осквернили. А мне хотелось, чтобы случилось чудо: чтобы я сел на скамейку возле дома Снежаны и ждал ее возвращения со школы, а она непременно пришла бы. Но чуда не случилось, потому что год за годом я становился все более и более уверенным в том, что чудес не бывает. Мне не просто не хотелось, я боялся проходить мимо. Боялся, что сяду на скамейку, а Снежана не придет. И потому, если необходимо было идти мимо, шел по противоположной стороне улицы и старался не смотреть на дом. И не мог не смотреть.
А через полтора года и я покинул тот поселок навсегда. И больше туда не возвращался. Незачем.
Поселок живет в моем сне. В том сне я иду по нему. У меня есть цель. Мне обязательно нужно сначала пройти к дому, в котором жил в последние годы пребывания в поселке. Знаю: вот здесь, если повернуть налево за парк, разбитый возле клуба, будет улица. Она упрется в котельную. Затем нужно будет повернуть направо, пройтись триста метров вперед и снова свернуть чуть налево. Дохожу до котельной, и ничего не понимаю. Улицы нет. На ее месте стоят серые, выглядящие заброшенными пятиэтажные здания. Возле одного из них на ветру полощется выстиранная простыня. Начинаю плутать. Хожу между домами, постоянно верчу головой и ищу начало улицы. Ни одной зацепки, ни одного знакомого вида. Не могу сообразить даже в каком направлении идти. Спрашиваю редких прохожих как пройти. Но они пожимают плечами и с вежливой улыбкой отвечают, что ничем не могут помочь. Стараюсь идти все время влево и, наконец, вижу нужный поворот. Огибаю дом, стоящий на перекрестке и передо мной открывается нужный путь. Улица уходит вдаль, ее окончание теряется из виду. Широкая дорога из серого, омытого чуть не до белизны дождями, гравия уходит за горизонт и превращается в еле различимую глазу точку. Вокруг дороги нет ни единого дома. Только сплошной покров искрящегося на солнце снега, да черные умершие деревья. Странно, что вокруг дороги лежит снег, а на ней его нет. Странно, что вообще лежит снег. Ведь когда я заблудился среди домов, на дворе стояла осень. Небо было затянуто серыми тучами, и дорога покрыта лужами. Большими и маленькими грязными лужами. А здесь лежит снег. Где-то там, справа от дороги, почти у линии горизонта наш коттедж. Но я до него не дойду. Руки сковывает морозом. Пальцы теряют чувствительность. Ледяной ветер пробирается за воротник и бежит струями по спине. Я и предположить не мог, что здесь лежит снег! Оттого оделся не по сезону. Придется вернуться и попробовать пройти в следующий раз, когда оденусь теплее.
Возвращаюсь в осень. Бреду через лужи. Обратную дорогу нахожу очень быстро. Вот клуб. Здесь я с приятелями прыгал с лестницы, ведущей в аппаратную, что на высоте полутора этажей, на землю и больно ударился пятками. Прохожу мимо клуба и кидаю взгляд налево. Вижу детский сад. Розовая краска на стенах почти вся облупилась. Останавливаюсь и поворачиваю голову направо. Вот мамина контора. Захожу внутрь. Тусклый свет единственной лампочки под потолком освещает желтые столы из ДСП. Их штук пять в комнате. На каждом настольная лампа. На поверхности каждого лежит стекло. Под стеклом, какие-то старые календари. На стенах висят какие-то графики. За столами сидят люди. Я никого из них не знаю. Они, склонившись, что-то чертят и считают на здоровенных калькуляторах с зелеными светящимися цифрами на черном табло. Кто-то замечает меня и предлагает устроиться на работу. Говорю, что подумаю, обещаю вернуться и выхожу из здания. Подходит старый желтый автобус. «Странно, — думаю я, — автобусы по поселку никогда не ходили». Захожу в автобус и еду до следующей остановки. Проезжаю дальше, чем требуется. Придется возвращаться. Ведь мне нужно зайти к Снежане.
Вхожу в дом. Никого. Через окно на кухне проникает бледно-желтый дневной свет и ложится квадратом, разделенным на четыре части, на давно не крашеные половицы. В потоке света плавают пылинки. Касаюсь рукой печи. Она холодна. Прохожу сквозь луч света и заглядываю в комнату Снежаны. Пусто. Никого нет. Взгляд останавливается на беленых досках стены. Сквозь побелку местами просматривается дерево, почерневшее от старости. Форточка к комнате приоткрыта. Проникающий холодный воздух шевелит белый тюль. На белой тумбочке настольное зеркало в розовой пластмассовой оправе. Верх зеркала треснул, и от трещины расползаются черные полоски: осыпалось напыление. Иду в гостиную. Вижу, как под порывами ветра кусты бузины стучатся в окна. Звук отдается эхом по углам абсолютно пустой комнаты. Его гасит разве что старый черно-красно-зелено-желтый ковер на стене. Выхожу из дома. Чуть качаясь, на ветру поскрипывают качели. Слышится смех Снежаны. Выбегаю за калитку. Никого. На улице никого нет. Вообще никого. И тут я понимаю, что поселок опустел. Я остался один. Совсем один на земле. На планете есть только один поселок, и в нем нет ни одного человека.
Золотисто-багровый закат горит широкой полосой там, где кончается земля, и воспламеняет окна старых домов. С противоположной стороны планеты наползает абсолютная ночь. Холодает. И вот бордовая полоса над горизонтом становится узкой фиолетовой лентой. Где-то вдали, светлячком моргает одинокая электрическая лампочка. Она непритязательно освещает почерневшую от времени деревянную дверь, ведущую в чей-то дом. Слышится музыка. Напрягаю зрение и почти что различаю, что в том доме на подоконнике проигрыватель крутит виниловую пластинку. До меня волнами доносится голос Аллы Пугачевой: «…но нам с тобой отныне туда дороги нет. И зимой и летом небывалых ждать чудес будет детство где-то, но не здесь…». В песне вступает виолончель, и фиолетовая лента, в которую превратился закат, окончательно исчезает с края земли. Вокруг меня сгущается пронзительная тьма.

Часть вторая.
Единственная

Глава 1

Снежана исчезла, унеся с собой мое детское сердце. Сквозь годы и расстояние она возвращала его кусочками одновременно с появляющимися пустотами в памяти, что были раньше заполнены ее обликом, солнечными улыбками и теплом…
Она внезапно пропала, чтобы также внезапно появиться почти ровно через десять лет.
К тому времени я с родителями переехал в другой поселок. Та же ПМК начала его отстраивать с ноля в двадцати километрах от поселка моего раннего детства, если ехать по трассе в сторону областного центра. Ровный участок тундры, окруженный каменно березовым лесом, распахали десятки бульдозеров. Десятки самосвалов выгружали гравий, взятый из близлежащих карьеров, на места, где один за другим появлялись фундаменты четырехэтажных домов. Бурный темп строительства превратил тундру, на которой испокон веков росла голубика, в образцово-показательный поселок городского типа. Казалось, из ниоткуда всего за девять лет выросли жилые строения: от коттеджей до многоквартирных домов и современная инфраструктура. Четыре улицы поселка закатали в бетон. Асфальт класть не стали, поскольку бетон долговечнее (так объяснил мне папа). На некотором удалении от поселка были построены: теле-радиовышка, дизельная электростанция, котельная и, естественно, ферма для крупного рогатого скота.
Полторы тысячи жителей поселка на четверть состояли из бывших работников совхоза, который я покинул, и на четверть из жителей из других районов области. Половина поселенцев приехала по контракту из разных уголков России и Украины. Ехали в основном из крупных городов и областных центров, предварительно забронировав за собой оставленные там квартиры. Были и москвичи.
Да. В те времена поселок был необычным, как всевозможными удобствами, так и менталитетом жителей. Практически вся взрослая его часть владела высшим образованием. Их, по крайней мере, детство прошло в крупных культурных центрах страны. Поэтому поселок славился на всю область высокой культурой населения. И это отражалось на всем: на отношениях между людьми, на отношении людей к своему поселку и работе. Мне не припоминается ни одного крупного скандала, который будоражил бы поселок, ни одного случая массовых пьянок, ни одного серьезного криминального происшествия. Большая часть детей, окончивших школу на моей памяти, поступила в престижные ВУЗы страны. Если бы Брежнев захотел бы наяву увидеть апогей социалистического общества и переходную стадию к коммунизму, он смог бы увидеть все это в том поселке, на краю земли. Это точно. Практически изолированный от мира крохотный социалистический рай, да и только.
В январе 1989 года наша семья, сменив до того две квартиры в четырехэтажках, переехала в ведомственный, обеспеченный всеми коммунальными благами (впрочем, так же обстояло дело и в других квартирах поселка), которые только можно было представить в то время, двухэтажный коттедж. Коттедж на двух хозяев (каждому хозяину по два этажа) находится на крайней к лесу улице. С балкона, что на втором этаже, можно увидеть удаленную на тридцать километров от поселка, горную гряду, подернутую синей дымкой. В ясную погоду на вершинах сопок глаз различает вечные снега, откуда берут начало быстрые реки. Прямо от дома тянется хаос березового леса. И если смотреть на него с балкона, раскачивающиеся на легком ветру верхушки берез, убранные сочной темно-зеленой листвой, напоминают волнующееся море, бьющееся волнами о подножия гор. Окна обеих спален на втором этаже выходят на обратную от балкона сторону света — на юг. Я обожал устроиться в своей спальне на широком подоконнике и рассматривать плавные линии возвышенностей, покрытых лесом, и уходящих вдаль, за горизонт. Там, среди громадных холмов, а точнее за ними (так кажется, когда смотришь на что-то очень отдаленное из окна) уносит в голубую высь свой неизменно белый конус нереально правильной формы и фантастически красивый спящий вулкан.

На дворе стояла первая декада мая 1989 года. В том году он выдался непривычно теплым для этих мест. Почки на березах уже полопались, и из-под шелухи проглядывали нежные листочки, пока еще скрученные рулетиком. В тенистых местах: под стенами строений и в скрытых от поверхностного людского взгляда лесных низинах еще лежали кучки снега. Но снег, вперемешку с поздно опавшей листвой, уже был рыхлым, и если на него ступить ногой, провалишься до земли. Вернувшиеся с зимовки грачи важно выхаживали по не успевшей просохнуть земле, отведенной под частные огороды. В воздухе витали ароматы начинавшей цвести черемухи и соцветий полевой травы.
Я шел из школы, сменяя под ногами чистый бетон центральной части поселка на пыльную сухоту гравийной дороги, ведущей к дому. В голове крутились самые разнообразные мысли: от размышлений о том, что через две недели грядут выпускные экзамены до желания прийти домой, забросить дипломат куда подальше и, созвонившись с одноклассниками, рвануть на ДЭС и срезаться с ними партий десять в русский бильярд. Бильярд казался предпочтительнее наверстывания «хвостов» по русской литературе. Она у меня была запланирована одним из экзаменов. Сам выбрал. Если бы не покладистый характер учительницы литературы, не выбрал бы. Рассчитывал, что простит на экзамене, если вдруг обнаружу, что не могу ответить на вопрос. Или сделает вид, что пропустила мимо ушей мои фантазии, перемешанные с ранее прочитанными отрывками и тем, что где-то когда-то слышал.
Русскую литературу что-то я совсем запустил. За последние два года из школьной программы осилил только Тургенева «Отцы и дети» и Достоевского «Преступление и наказание». Последний роман читал запоем, не отрываясь. В том числе и ночью. Даже был согласен с ходом рассуждений главного героя. Ох уж этот психолог Достоевский! Федор Михайлович. Понаставит ловушек. Куда уж там неискушенному десятикласснику разобраться в морали, когда все так убедительно. Но у меня дома лежала палочка-выручалочка: сборник критики на произведения титанов русской литературы. Я, мягко говоря, обалдел, когда прочитал критическую статью об этом романе. Передо мной тогда вырисовалась совершенно иная точка зрения на поступок главного героя. Так я и ответил на уроке, когда меня спросили о том, что я думаю о главном герое. «Раскольников – фашист!», — заявил я, и класс изумленно охнул. А учительница уважительно и чуть ли не влюблено на меня посмотрела. И я не преминул окинуть класс гордым и самодовольным взглядом: «Ага! А вы думали по-другому? Нате вам! Получайте!». Не буду же признаваться, что до той статьи из сборника думал абсолютно противоположное. «Мочить старушку нужно. По-любому мочить, — перелистывая страницы романа и ерзая от нетерпения на стуле, — думалось мне, — вечно эти старики жизни молодежи не дают, со свету готовы сжить». Слишком прочно сидели в моем сознании созданные русскими сказками образы злых мачех, издевающихся над падчерицами и всякие там ведьм-колдуний, норовящих зажарить аленушек с иванушками. А вон оно как на самом деле оказывается. Хорошо хоть до Ницше в юности руки не дошли.
А вот «Война и мир» меня утомили. Начинаешь читать длинные описания Льва Николаевича и не то, что на полпути теряешь мысль (каюсь, Лев Николаевич, грешен), засыпать начинаешь. Чеховский «Вишневый сад» меня тоже не потряс. Тоже бросил, не осилив и двадцати страниц. Извините, молод был. Мне тогда больше по душе были Гарольд Роббинс и Артур Конан-Дойль. А именно «Записки о Шерлоке Холмсе». Увлекло и потащило. Проглотил в сжатые сроки все собрание сочинений. Тем более что книги были чужие, и я был ограничен во времени.
Теперь до экзаменов оставалось всего ничего, и сборник был для меня ценнее золота. Впрочем, золото лично для меня никогда не имело никакой ценности.
В общем, шел я себе по дороге в школьном серо-синем костюме, пинал камешки и прощался с мыслью об азартных десяти партиях в бильярд. Слушая пение каких-то птиц (никогда не пытался досконально разобраться в принадлежности голосов пернатых), рассматривал подросшую до полуметра крапиву на обочине и жалел, что опоздал. Опоздал нарвать ее маленькой, когда та только вылезала из-под земли. Обожаю картофельное пюре с мелко нарезанной и ошпаренной кипятком молодой крапивой. Обожаю ее в зеленом борще. Но, увы, я опоздал. Крапива уже жесткая.
Калитка была распахнута настежь. «Ничего себе, — удивился я, — мама меня постоянно носом тыкает, что калитку забываю за собой закрывать: видите ли, бродячие собаки на приусадебную территорию забегают, а сама…». На крыльце стояли женские демисезонные туфельки. «У нас гости», — машинально отметил я про себя и не придал этому значения. Мало ли кто к маме может в гости зайти. И эти «мало ли кто» не ленились ходить туда сюда. Впрочем, какое мне дело? С этой мыслью я, поочередно наступая на задники своих полуботинок, скинул их, поставил рядом с женскими туфельками и взялся за ручку входной двери. В прихожей на меня глянула матовой ручкой детская коляска красного цвета. Обычная такая коляска советского производства. Зимний вариант. «Чего здесь делать коляске? – возникла мысль. — Что-то не припомню, чтобы у кого-то из маминых подружек появился грудной ребенок. Все-таки ей тридцать девять».
Мне тогда казалось, что тридцать девять лет – это очень поздно для того, чтобы женщине рожать ребенка. Телевизионные передачи и журналы о здоровье, в которые изредка заглядывал, наперебой твердили о том, что уже к тридцати пяти женский организм слабеет. И шанс вырастить здоровое потомство стремится к нолю. Теперь самому тридцать четыре и уже так не думаю. Думать так, значит признать себя старым и ослабленным. Хоть я и не женщина, но думать так о сверстницах не хочется. Грустно это. Очень печально. Хочется подобно Станиславскому воскликнуть: «Не верю!». Давайте бросим курить и употреблять крепкие спиртные напитки, пойдем в спортзал, будем бегать по утрам по парку, не будем нервничать и т.д. и т.п…
Я кинул взгляд на кухню, заинтересовано замер и разглядывал видневшуюся в дверной проем гостью. Рядом с моей мамой, за столом, над которым поднимался парок от двух чашек чая, сидела молодая женщина. Почти что девочка (так мне показалось, когда я посмотрел на незнакомку в профиль). Длинные темно-русые волосы ниже плеч. Королевская, манящая взгляд и обещающая наслаждение, шея. Бедра: ни худые, не полные (самый раз) обтягивали голубые джинсы. Под белой футболкой угадывался подъем грудей. Я не особо тогда разбирался в женщинах, но сразу понял, что под футболкой больше ничего нет. «И действительно, зачем бюстгальтер такой женщине?», — подумал я, взглядом эстета оценивая женскую фигуру. Девушка обернулась в мою сторону, и за доли секунды, неумолимо, словно флотилия подводных лодок, в памяти одна за другой всплыли давно забытые черты. Снежана! СНЕЖАНА!!! Ошибки быть не могло. Это была она. Это было также ясно и не подвергалось никаким сомнениям, как и то, что на небе светит солнце, у меня есть руки и ноги, и я дышу воздухом.
В ту секунду, когда я это понял, слабость охватила колени. Я, опершись на дверной косяк, исподлобья смотрел на нее и чувствовал, как смущение легкой краской ложится на уши и скулы. Она смотрела на меня и спокойно, всем своим видом говоря: «Ну, вот мы и встретились», улыбалась.
Я явно недооценил драматичность момента. Точнее недооценивал его до этой встречи наяву. В ту минуту, когда увидел ее глаза, четко это осознал.

Две недели назад мама говорила мне, что должна прилететь Снежана, навестить родителей (они вернулись, приехали без Снежаны, но с Антоном в новый поселок в 1988-м). Я тогда вернулся с бильярда и, с чувством удовлетворения, что не только свел счет вничью, но и дважды сделал «штаны», засел за «Аэлиту» Алексея Толстого. Солнце заливало комнату, ветер выгибал парусом марлю на окне, я же подперев голову руками, погрузился в марсианский мир романа. Началу революции на красной планете помешал донесшийся звук легких маминых шагов на лестнице.
— Олежка, слышишь? Ау!
— Здесь я, — нехотя оторвался от чтения я.
— Снежана прилетает
— Ага, — отозвался я и снова уткнулся в книгу
— Тебе что, неинтересно? – наблюдая за моей реакцией, вернее за ее отсутствием, спросила мама.
Я оторвал глаза от страницы и уставился на маму. Пока она рассказывала о том, что Снежана вышла замуж и родила дочь, я, вполуха слушая ее щебетание, думал о том, почему, собственно говоря, мне должно быть это интересно. «Десять лет прошло. Когда-то мы были друзьями. Потом она уехала. Писем никто друг другу не писал. И вообще все это было в глубоком детстве. Ну, что-то тогда я чувствовал к ней. Возможно, и она ко мне. Но мы были детьми. Совсем еще детьми. А теперь взрослые. У каждого из нас по-своему складывалась жизнь. И расценивать то обстоятельство, что она прилетает и то, что мы встретимся с позиции тех отношений, ну право же глупо. Любой скажет. Десять лет прошло! Десять лет – это вам не полгода. Тем более без переписки. Теперь у меня свои планы: экзамены, поступление в институт. Словом, вся жизнь впереди. У нее своя жизнь, семья, ребенок. И живет она за семь тысяч километров отсюда. Почему же, черт возьми, меня это должно трогать? А, мама?», — так выдавал мозг, и я с легкой ноткой удивления смотрел на маму.
Мама как-то с укоризной посмотрела на меня, видно поняв, что у меня на уме, потом махнула рукой и спустилась на кухню. Я вернулся к роману.
О, «Аэлита»! Красивая, рвущая сердце история любви. Какими утонченными мазками писатель создал волнующий женский образ и прописал отношения между мужчиной и женщиной! Не прибегая к описанию физической близости. История трагичная в своей краткости. Финал, заставляющий плакать. Вот это любовь! Идеал любви для меня в то время. Я с удовольствием оказался бы на месте главного героя. И когда читал, оказывался на его месте. Это я, а не он, держа Аэлиту за руку, пробирался по пещере. Это я, а не он, звал ее из ямы с гигантскими пауками.
Через десять лет перечитал «Аэлиту» и не увидел там ничего из того, что заставило тогда бурлить сердце, смотреть романтическими глазами на мир и шептать ночами: «Аэлита…», глядя на луну. Первой мыслью было, что роман недостаточно силен. Да, прекрасно написан, все на своих местах, но какой-то наивный. А потом понял, что изменился я сам. Стал не таким романтичным, не таким эмоциональным, не таким открытым. Стал прятать сердце и душу.

А тогда я стоял в прихожей и безмолвно смотрел на Снежану. И образ Аэлиты выветривался из сердца. Будто сдули пыль с обложки старого фолианта и проступили алые буквы названия. Те буквы, что были там всегда.
Она шаг за шагом приближалась ко мне, склонив голову чуть набок и легким движением тонких пальцев поправляя волосы. Я стоял не шелохнувшись. Наконец, подошла вплотную и взяла мои ладони в свои.
— Привет, — тихо и спокойно произнесла она.
Не помню, поздоровался ли с ней. По-моему, нет. Был увлечен тем, что разглядывал ее лицо. Все те же большущие глаза. Только в этот раз я впервые обратил внимание на рисунок их радужки: серо-зеленый океан. Океан штормит, и на поверхности вздымаются и пенятся волны. Неподвластная человеку стихия…. Все тот же слегка вздернутый носик. Все те же веснушки возле него, разве чуть бледнее, чем десять лет назад. Вроде бы. Челка прикрывает чистый без единой морщинки лоб. Уголки губ приподняты, сообщая их форме улыбку. Длинные ресницы чуть подрагивают. Ни тени косметики. Только нежный парфюмерный запах. CHANNEL №5.
Никогда не разбирался в запахах женских духов. Для меня они все почти одинаковы и не несут никакой информации. Жена, давно поняв это, сама себе подбирала духи. Когда у нее появлялся новый флакон (я даже и не замечал, когда у нее появлялись новые духи), она, давая понюхать коробочку, спрашивала: «Нравится?». «Прикольно», — машинально отвечал я, совершенно того не думая. Любовница перед своим днем рождения или соответствующим праздником обычно называла серию и предлагала мне самостоятельно сделать выбор в линейке. Делать этот выбор было настоящим мучением. Стоишь и полчаса внюхиваешься в пять-десять бумажек. Пытаешься поначалу вызвать перед внутренним взором характер женщины, темперамент, внешность и перебираешь варианты запахов, напрягая мозг: подойдет или нет? Потом в сердцах махнув рукой, берешь запах наугад: ни сладкий, ни резкий – что-то среднее. Но запах CHANNEL №5 мне не дано забыть. Я и сейчас его узнаю из миллиона запахов. Он особенный. Он обладает индивидуальностью. У него есть второе имя. И имя это – Снежана.
Я перевел взгляд на коляску. Снежана проследила за его направлением и предложила: «Хочешь посмотреть?». Я кивнул. Она со словами: «Только тихо» взяла меня за руку и подвела к коляске. Я умиленно рассматривал крохотное личико спящего человечка и то, как соска-пустышка эпизодически приходит в движение.
— Ну, как? – раздался шепот Снежаны возле уха, — как тебе моя дочь? Ирина. Ей полгода.
Я понял, что она хочет услышать о степени схожести черт. Но общих черт не находил. Поэтому пожал плечами, неуверенно улыбнулся и прошептал: «Красивая», а про себя добавил: «Наверное».
Снежана вернулась на кухню к разговору с мамой. Я бросился на второй этаж убирать свою комнату. Впопыхах заправил постель, переоделся, сложил стопочкой учебники на край стола и уселся читать сборник критики. Прочитал две страницы и не уловил смысла. Не запомнил ни слова. Потому что все время прислушивался к приглушенным голосам из кухни и гадал: зайдет, не зайдет.
— Что читаешь? – раздался над ухом мелодичный голос.
Я даже вздрогнул от неожиданности. Так тихо она, будто на цыпочках поднялась на второй этаж, что не услышал ни скрипа ступенек, ни шороха ее джинсов. Снежана стояла вплотную, касаясь своим бедром моего тела. Я обернулся и посмотрел на нее. Мне казалось, что смотрю ей в глаза, но на самом деле в очередной раз за отведенные мне великодушно секунды разглядывал ее всю. И мимика лица и глаза и тело излучали такой магнетизм, что я готов был тут же вскочить на ноги и обнять ее. Всего лишь обнять. И сильно прижать к себе. Почувствовать сквозь одежду, как бьется ее сердце. Но только прикрыл глаза в легком головокружении и непослушной рукой прикрыл книгу, показывая название на обложке.
— А-а-а, — протянула как-то неуверенно Снежана.
— Да это мне для сдачи экзамена нужно, — пояснил я.
— Молодец, — похвалила она.
«Не сомневаюсь», — хмыкнул я про себя. Мне не привыкать к лестным словам в свой адрес по поводу успехов в учебе. Лучше бы покритиковал кто.
Снежана прошлась по комнате, изучая обстановку. На секунду задержалась перед книжными полками и провела указательным пальцем по корешкам книг: Герберт Уэллс, Станислав Лем, Жерар Клейн, Иван Ефремов, Александр Беляев.
— Фантастику любишь?
— Ага
Снежана с размаху уселась на мою кровать, поджала под себя ноги и игриво потребовала: «Ну! Развлекай меня!». Я бережно достал из коробки журнал «Веселые картинки» и протянул ей.
— Май, 1977 год, — вслух прочитала она строчку под названием и отсутствующе, будто с трудом пытаясь вспомнить что-то, посмотрела на меня.
— Ты помнишь? – улыбнулся я
— Смутно, — ответила она и весело добавила, — чего стоишь? Садись рядом.
Я присел в полуметре от нее.
— Да не бойся ты. Ближе садись, — засмеялась Снежана.
Я не боялся. Я стеснялся. Очень. Тем не менее, подвинулся еще сантиметров на двадцать.
— Ближе. Еще ближе, — скомандовала она серьезно и, склонив голову на бок, пристально смотрела мне в глаза.
Я повиновался завороженный ее глазами, будто кролик удаву. Между нашими бедрами и руками не осталось расстояния. Она обхватила мою шею свободной рукой, шутливо привлекла к себе и взъерошила волосы. Это нам напомнило детство, и мы засмеялись. Вот так запросто она разрядила обстановку и преодолела первую ступень моей стеснительности. У меня словно гора, самим собой насыпанная, с плеч свалилась.
Снежана в течение минуты молча листала журнал, пока не остановилась на каком-то комиксе.
— Все! Вспомнила, — она легонько хлопнула по странице ладонью, — эту историю я читала тебе. Тогда я с мамой жила у вас пару дней. Помнишь?
Я кивнул. Еще бы не помнить.
— Я все помню, Снежана, — тихо произнес я и опустил глаза.
Она отложила журнал и принялась внимательно разглядывать мое лицо. Мои уши начали медленно краснеть.
— А ты сильно повзрослел. Стал таким…, — заключила она не найдя последнего эпитета.
— Ты тоже. И стала такой…, — улыбнулся я и нашел в себе смелость заглянуть ей в глаза.
— Ах ты, льстец! Брось. Я – старая больная обезьяна.
Каким-то шестым, неподвластным анализу чувством можно было ощутить добродушную иронию, исходившую от Снежаны. Это можно было прочесть по ее глазам, уловить в интонации реплик. Так можно было растолковать ее жесты и мимику. Она генерировала в себе эту легкую иронию и направляла без разбора на тех, кто в ту или минуту оказывался рядом с ней. Ее отрочество и юность прошли в городе, неважно большой тот город или нет. И эта ирония, ставшая частью ее маски, скорее всего, была реакцией на энергию и сущность города. А город, являющийся, прежде всего совокупностью отношений сотен тысяч, а то и миллионов людей, всегда таит в себе больше зла, чем добра. По крайней мере, внешне. Можно предположить, что эта ирония, порою носившая оттенки сарказма, была для нее своего рода защитой собственного внутреннего «Я». Способом жизни и выживания. По своей натуре Снежана была и остается борцом. Но способ борьбы против зла окружающего мира бывает разным. Снежана выбрала иронию и сарказм, граничащий с агрессивностью. Я, сам себя также считая борцом, выбрал созданный самостоятельно из литературы, музыки и образов природы внутренний мир. Но особенно ярко у меня это проявилось гораздо позже. Гораздо позже, когда я познал предательство и ложь, у меня в силу собственной мнительности вошло в привычку (от которой я окончательно избавился к тридцати) искать в безобидной иронии скрытую агрессию, направленную против яро защищаемого «Я». В моменты напряжения межличностных отношений Снежана открыто держала оборону. Я, напротив, надев маску с нарисованной улыбкой, стал скрываться в своем внутреннем мире. Ну а пока у меня не было причин сопротивляться. Я жил в географически ограниченном крохотном, похожем на рай, мирке, куда не проникало зло. А если изредка и проникали его зловонные щупальца, то им не удавалось коснуться меня. Мое сердце оставалось открытым. Поэтому ирония Снежаны, хоть я и почувствовал ее, прошла сквозь меня бесследно, как дневной свет проходит через оконное стекло ничуть не нагрев его. Я никак не среагировал. Не ощутил потребность в самозащите. И тем самым заставил Снежану на время оставить за ненадобностью маску в саквояже, на котором была приклеена бирка аэропорта ее родного города.
— Скажешь тоже, — ошарашено воспротивился я.
«Как может такая красивая девушка называть себя обезьяной? Да еще старой и больной. Как у нее язык поворачивается? Ведь это же вопиющая неправда!», — поражался я озвученной характеристике и чуть покачивал головой.
Я не понимал, что со мной происходило. Меня влекло к ней, и я не сопротивлялся. Даже бежал ей навстречу. Меня тянуло к ней, но я не отдавал себе в этом отчета. Притягивало не так, как притягивает мужчину яркая распутная женщина, с которой обязательно нужно переспать, и другого пути нет – слишком велико притяжение. Тянуло эмоционально и чуточку физически. Скорее так влечет человека к цветку, который он раньше не видел. Цветок так прекрасен, что не подойти к нему невозможно. Хочется разглядывать нежность лепестков, вдыхать полной грудью благоухания. И наибольшим удовольствием будет дотронуться до этих лепестков и подушечками пальцев ощутить бархат фактуры. Осторожно так дотронуться, чтобы не осыпалась пыльца. Меня влекло, но я не мог досконально разобраться в характере своего влечения. В то же время не мог ничего сделать. Я не знал границ, до которых можно развивать общение. И в каком русле общаться? О чем можно говорить, о чем нельзя? Ведь она не моя. Снежана мне не принадлежала. А я чувствовал, что могу ей довериться. Я снова, как в далеком детстве, ощутил родство душ. Потому нам слов нужно будет немного. Все остальное скажут глаза, мимика и жесты. В моей жизни появился цветок. Я не ждал его. Он сам меня нашел. И я был так рад этому!
— Ладно, Олег, мне уже нужно идти. Ирина скоро проснется и нужно будет ее кормить. Проводишь меня до калитки?
— Да, конечно, — ответил я и грустно вздохнул.
Я еще не насладился тонким запахом пыльцы, не насмотрелся на эти лепестки. Но разве это возможно? Мне для этого не хватило бы и вечности.
Я стоял на бетонной дорожке, ведущей к дальней калитке и обсаженной с двух сторон ромашками, и смотрел на удаляющийся силуэт Снежаны. Она толкала перед собой коляску и грациозно шагала, покачивая бедрами. Не успев отойти от меня на три метра, Снежана внезапно обернулась и, тряхнув копной волос, чуть слышно, только для меня сказала: «Мне, наверное, не стоит сюда часто приходить. А то влюблюсь в тебя». Она без тени улыбки, склонив голову на бок и закусив губу, изучала меня. Мой рот приоткрылся, уши и скулы взорвались пунцом. Язык онемел. Я прямо ощутил его лишним, чужеродным органом. Давно забытое чувство урчания внизу живота вернулось.
Вот оно! Как же я раньше не догадался? В течение последнего часа прислушивался к себе и безуспешно пытался сформулировать свои чувства, привести к одному знаменателю. Сейчас все встало на свои места. Головоломка сложилась. Снежана произнесла секретное слово и дверь распахнулась. Это же так просто! Вот это то самое слово, единственно верно передающее весь тот сложный комплекс эмоций и неясных желаний, возникших и впитавшихся в каждую клеточку тела. В ту же секунду, когда она произнесла это слово, эмоции в десятки раз усилились и заявили права на мои сердце, душу, мысли и сон. «Влюбиться». Все, из чего я состою, стало буквами в этом слове. Я влюбился второй раз в одну и ту же девушку, девочку. И (О, Господи!) каким же я стал счастливым! Я столько мечтал о том, чтобы влюбиться в восхитительную женщину, читая роман за романом. А теперь со мной это происходило наяву.
Снежана засмеялась, видно мое состояние шока развеселило ее, и со словами: «Приходи ко мне завтра. Приходи пораньше, до того как Антон со школы вернется» сделала ладонью прощальный жест. Я нашел в себе силы поднять неожиданно отяжелевшую руку и помахать ей вслед.
«Это просто невероятно, — пришла мысль, когда я тем же вечером лежал на своей кровати и вертел в руках забытую Снежаной заколку, — еще вчера я и предположить не мог, что влюблюсь в нее. Ни с того, ни с сего. И в кого? В нее! Подружку детства. Девчонку с веснушками. Невообразимо. Непонятно. И главное – нелогично!». Совсем иначе я представлял себе нашу встречу. Мы должны были встретиться как старые приятели на каком-нибудь семейном чаепитии. Поболтать о том, о сем. Кто как жил. Вспомнить пару эпизодов из детства и посмеяться. Сказать друг другу «пока». Затем я бы вернулся в свою жизнь: экзамены, друзья, бильярд, книги, музыка. Она в свою. А теперь что-то большое входило в мою жизнь. Полное завораживающих тайн, в которые хотелось быть вовлеченным. Что-то могучее, мимо чего я не мог пройти, не хотел пропустить. Что-то такое, что придает настоящий смысл жизни.
Я поднес заколку к носу и уловил аромат CHANNEL №5. Затем с чувством поцеловал пластмассовую штучку и засунул себе под подушку. «You are the one for me. You’re all my dreams, my reality» , — доносился из моего кассетного магнитофона голос солиста Modern Talking. «You are the one for me. You’re all my dreams, my reality», – повторил я вслед и подумал: «Это точно». Снежана была соткана из литературных метафор и гипербол, проникновенных сюжетов природы и музыкальных грез моего нефизического мира. Этот иллюзорный мир, выжимка лучших явлений реального бытия, словно в знак признания, соединил образы и облек их в женщину из настоящей плоти и крови. За какие-то заслуги вернул из детства, отобранную по ошибке судьбой родную душу. Он сделал это только для меня. Так сбываются мечты.
Я даже не задавался вопросом, что будет дальше. Смогу ли я поцеловать ее? Может быть, мы займемся любовью? Может, будем заниматься ею каждый день и ночь? Как теперь ей быть со своим мужем? Как теперь мне быть со своими планами? Мы поженимся? Никаких из этих вопросов я себе не задавал. Жил той минутой, тем днем. И для меня было важно одно – на следующий день я должен был снова ее увидеть. Видеть и слышать ее – вот отныне счастье и смысл жизни. И она хотела меня увидеть на следующий день. Она чувствовала то же самое. Я в этом ни капельки не сомневался. Я это знал. Интуитивно.
Это был совершенно не тот случай, когда мужчина и женщина чувствуя обоюдное притяжение, все же осторожничают, пытаются сначала оценить потенциального партнера и сделать какие-нибудь выводы. Мы со Снежаной знали друг друга с детства. Это обстоятельство, по-моему, сыграло важнейшую роль в том, что уже случилось и что должно было случиться позже.

Глава 2

Я проснулся рано. Особенно если учитывать, что до школы десять минут ходьбы. На меня вообще-то это непохоже. Люблю спать до последнего. «Нужно вставать», — шепчет внутренний голос в унисон с назойливой мелодией будильника на мобильном телефоне. Открываю глаза и тут же их закрываю, обещая тому голосу: «Еще пять минут. Ну, может, десять не больше» и себе сменить мелодию будильника. Стоит векам сомкнуться, и обещанные пять минут превращаются в двадцать. Потом впопыхах собираюсь, носясь по квартире и не соображая за что первым ухватиться. Может сначала зубы почистить? Или включить электрочайник, а потом зубы чистить и принять душ? Может сначала поставить чайник, потом накинуть халат и подготовить смену белья, пока он закипает? Потом выкурить сигарету и выпить утренний кофе и, лишь, затем идти в душевую кабину? Все это время кидаю взгляд на часы: наручные, на музыкальном центре, встроенные в панель духового шкафа и укоряю себя: «Опять опаздываю». В очередной раз даю себе обещание лечь пораньше. Часов в девять вечера. Приходит вечер, и в очередной раз нарушаю обещание – фильм по телевизору интересный или в Интернете нарвался на интересный музыкальный сайт.
В тот день сон отпустил в половине восьмого утра. Отпустил резко, словно выронил меня из своих цепких пальцев. Встал, ощутив бодрость во всем теле. Тогда я еще не разбирался в том, что подобная живость объясняется выбросом адреналина. Долго чистил зубы, критически рассматривая их после очередной серии яростных движений щеткой.
— Ты чего это вскочил? — удивилась мама, выйдя из спальни и сонно потирая глаза.
— Да не спится, — ответил я.
Как всегда сказал правду. Как всегда не ответил на невысказанный вопрос: «А почему?». Как всегда почувствовал, что скрываю причину. Как всегда почувствовал себя виноватым в этом. Как всегда сделал вид, будто ничего не произошло и не происходит.
Во встроенном в нишу шкафу выбрал рубашку. «Белая. Сегодня только белая», — решительно сказал себе и положил сорочку на гладильную доску. Тщательно выглаживал воротничок, манжеты. Не пропустил ни единой складки.
На улице меня встретил холодный, не успевший прогреться утренним солнцем воздух. «Отлично! Самое то, что нужно», — поблагодарил я только что проснувшиеся и приветливо махавшие мне веточками березы. Медленно вдохнул полной грудью и также медленно выдохнул. Почувствовал себя на вершине мира. Гордым и преисполненным полнотой жизни. Внезапно захотелось пробежаться по поселку. Сделать несколько кругов. Не побежал. Вместо этого, поставив дипломат возле школьного турника и скинув пиджак, подтянулся пятнадцать раз. Вроде бы энергии поубавилось.
— Что-то ты сегодня какой-то загадочный, — между делом заметил Володя, когда я усаживался рядом с ним за первую парту.
«Они все знают! — мелькнула лихорадочная мысль. — Кто-то все увидел и успел разнести новость по округе. Они знают, что я влюбился! А лучший друг решил теперь меня подколоть». Я как можно незаметнее покосился на одноклассниц. Они смотрели на меня, скалились и тыкали пальцем: «Ха-ха, а Олег влюбился!». Я крепко зажмурил глаза и открыл их снова. Одноклассницы сидели, переговариваясь между собой на извечные девичьи темы. На меня никто не смотрел. Померещилось. Слава Богу!
Я собирался сохранить в тайне от всех, кроме избранницы, свои переживания. Все отношения, что были и будут, все слова, что мы со Снежаной сказали друг другу и еще должны были сказать. Это только ее и мой секрет. Это никого не касалось. Я не хотел, чтобы маленьких прелестных ушек Снежаны коснулись слухи. Как всегда извращенные, как это умеют делать наши, испытывающие недостаток полноты собственной жизни, люди. Слухи, которые неминуемо обросли бы несуществующими подробностями. Я не хотел, чтобы маме, занимавшую высокую должность, в спину тыкали пальцами и за глаза говорили: «А вы знаете новость? Ну-ка. Ее сын влюбился в женщину старше себя. Да что вы говорите? Да-да. Она не просто старше, а еще замужем и с ребенком. Можно только предположить, чем они там занимаются, когда остаются наедине. Хи-хи. Да и предполагать даже не нужно — и так все ясно. И как только она его воспитывала? И не говорите».
Что касается меня, то лично мне было плевать, что обо мне подумают люди. Всегда было плевать. Люди, для которых я хороший, стараются не задумываться о плохих качествах. Те, кому я не приятен, не замечают хорошее. И обе стороны забывают, что в каждом человеке, как и в людском мире, всегда соблюдается равновесие между добром и злом. В определенный период жизни качнешься в сторону зла, в другой период – в сторону добра. Так и носит человека, словно маятник, до последней минуты жизни.
Но я должен был думать не только о себе. На дворе стоял 1989 год, семья была, по крайней мере, на словах, «ячейкой социалистического общества» и мысли о том, что в реальности это уже перестало быть таковым для многих, я, по неопытности, не допускал. Я должен был позаботиться о том, чтобы доступа к тайне никому не было. Хотя бы до тех пор, пока мог хранить ее. Пока мои написанные на лице эмоции, случайная неосторожность или момент, когда нужно будет во всем сознаться, не вскрыли бы ее. Пока должно было быть так. Всему свое время.
— С чего ты взял? – воззрился я на Володю.
— Да так, — и Володя, обернувшись назад, спросил, — Ром, ну скажи, что у Олега сегодня загадочный вид?
— Сто процентов, — подколол Роман.
Я посмотрел на Романа, на Володю, и, отвернувшись и уставившись на свои ногти, буркнул: «Ну-ну».
— Да ладно, — добродушно толкнул меня плечом Володя, — не парься.
Роман хохотнул и хлопнул меня по спине. Я невинно улыбнулся с видом «да все нормально, причин для загадочности нет», а сам подумал: «Сейчас досижу первый урок и смоюсь. Два зайца этим убиваю. Во-первых, в школе засвечусь. Во-вторых, Снежане даю время привести себя в порядок после сна и спокойно покормить дочь».

Роман и Володя, являясь моими одноклассниками, были в то же время самыми близкими друзьями. Романа я знал еще с тех времен, когда жил в совхозе. Мы вместе пошли во второй класс. Не помню, как мы с ним познакомились, зато прекрасно помню, как подожгли бочку с бензином возле того самого общежития салатового цвета (в котором он, кстати, жил с родителями). Потом, залегши на землю, словно партизаны во Вторую Мировую, смотрели как бочка взлетает на воздух и уносили ноги в противоположном направлении. Я иногда приходил к нему в общежитие, и мы слушали кассеты его отца с запрещенным тогда Владимиром Высоцким и рассматривали немецкие порнографические журналы. В последние годы учебы благодаря разнице в интересах: Роман увлекался техникой (мотоциклами), а я в то время просиживал за чтением книг, коллекционировал почтовые марки и всерьез увлекся зарубежной музыкой, мы несколько отдалились друг от друга. Зато та же почва сблизила меня с Володей. Он приехал в поселок с родителями в 1986 году. У него я обнаружил первоклассную библиотеку: Александр Дюма, Артур Конан-Дойль и многие другие авторы, произведения которых тяжело было достать. Все – собраниями сочинений. Через несколько лет судьба разбросала нас. Географически и в мирах. Володя вернулся в Самару, я уехал жить в другую страну, а Роман погиб. Глубокой ночью несся в своей праворульной Toyota Carina по узкой, в две полосы, трассе. Возвращался домой к жене и дочери. Устал, потому и спешил. Пошел на обгон и столкнулся лоб в лоб со встречным автомобилем. Говорят, смерть наступила мгновенно. Последнее наше развлечение втроем – это дни, проведенные за русским бильярдом. Полагаю, он не против того, что мое лучшее воспоминание о нем, — это его беготня вокруг стола, размахивание кием и глаза, горящие азартом.

Я незаметно ушел после первого урока. Три сотни метров, что отделяли школу до квартиры Снежаны, преодолел, наверное, за две минуты. Терпеть не могу тратить время на дорогу, если есть цель в конечной точке путешествия. Цель, которую нужно достигнуть, чем быстрее, тем лучше. Поэтому хожу быстро. Сказывается врожденная нетерпеливость. Словом, меня несло к заветному подъезду в четырехэтажном доме, как гвоздь к магниту.
Дверь открыла Снежана. Я бы неприятно удивился, если открыл бы кто-то другой. Не хотелось натолкнуться на тетю Надю или дядю Колю и получить в лоб вопрос: «А почему ты не в школе?». Пришлось бы придумывать что-то на ходу и злиться на весь свет, что пришел не вовремя.
Несколько секунд мы рассматривали друг друга, словно убеждаясь в том, что сказанное и сделанное вчера реально и не утратило силу. В ее глазах я прочел, что главные слова, полувшутку полувсерьез обозначенные издалека вчера и которые еще предстояло сказать – актуальны. Снова ощутил, как краска подбирается к ушам.
— Проходи, — она шире распахнула дверь, давая мне пройти, — разувайся здесь, в коридоре.
Я снял туфли и ослабил галстук.
— Чаю хочешь?
— Не-а
— Ну, тогда пойдем в мою комнату.
Я следовал за ней, рассматривая сзади ее гибкий стан, скрытый до середины бедер велюровым домашним халатом розового цвета. «Опять без лифчика», — с удовлетворением отметил я, вглядевшись в то место ее спины, где ткань халата должна выдать внимательному наблюдателю соответствующую выпуклость от застежки.
Зайдя в комнату, обратил внимание на ее дочь. Та сладко спала в детской кроватке, раскинув в стороны ручонки, сжатые в крохотные кулачки. Снежана устроилась на кровати: легла на бок, подперла голову рукой, второй поправила полу халата. Рядом лежал металлический обруч с натянутым полотном. На полотне образовывался узор. Вышивка крестиком. «Снежана сохранила детское увлечение. Но сколько же нужно сосредоточенности и усидчивости для вышивания! И сколько фантазии! Сколько умения видеть наперед то, что в итоге должно получиться!», — уважительно я глянул на нее, опершись на письменный стол и скрестив руки на груди. После минуты тишины, в течение которой женские глаза с интересом меня рассматривали, Снежана с улыбкой потребовала: «Ну, рассказывай»
— О чем? Что ты хочешь услышать?
— У тебя есть девушка?
— Нет
Она недоверчиво на меня покосилась. Я смутился и внутренне запротестовал: «Как она может такое спрашивать? Разве то, что я в нее влюбился, не подтверждает, что у меня нет девушки? Как это возможно, имея девушку, влюбиться в другую? Ведь, когда любишь одну, никакие другие не существуют! Неужели она не видит моих чувств?»
— А были? Только не говори мне, что раньше не влюблялся.
— Ну, почему? Влюблялся. Был одно время влюблен в одноклассницу.
Мне хотелось в сердцах крикнуть ей, что это совсем не то. Что по-настоящему я влюбился только сейчас.
— Расскажи. Пожалуйста. Мне интересно.
Я рассказал ей. Да, действительно, когда мне было четырнадцать, влюбился в одноклассницу. Произошло это неожиданно. Одноклассники в шутку пристали к самой симпатичной девушке в классе. Когда та после уроков зашла в раздевалку, один из них схватил с вешалки ее пальто и не уступал просьбам вернуть. Когда девушка пыталась силой вырвать пальто, тот, словно делая пас в баскетболе, перекинул его другому парню. Я в тот момент оказался рядом и, подпрыгнув, схватил пальто и отдал его девушке. Сверстники обозвали меня предателем, а я влюбился. Безответно. На уроке написал ей любовную записку. В ответной записке значилось, что у девушки есть другой, и тот другой на несколько лет старше. Я пытался поговорить и еще не раз писал записки. Ответ неизменно оставался отрицательным. По окончании восьмого класса она уехала в областной центр поступать в медицинское училище. То ли не поступила, то ли передумала поступать. Когда вернулась доучиваться девятый и десятый классы, я ее демонстративно игнорировал. Она написала о том, что ей больно видеть такое отношение. Я просто спросил, любит ли она меня. Та ответила утвердительно. Через год любовь по молчаливому обоюдному согласию сошла на «нет».
— У тебя с нею было? — поинтересовалась Снежана.
Я сразу понял, что она имеет в виду, и честно ответил: «Нет». Увидел в глазах Снежаны вопрос: «А почему?» и отвел взгляд. Слишком сложно было на него ответить. Слишком сложно объяснить, что с некоторых пор, как только мне начинала нравиться какая-либо девушка, я становился ужасно стеснительным. Смущался, краснел, прятал глаза. Да, в фантазиях я целовал ту девушку и занимался с ней сексом. Но реальность – иное дело. В реальности я ни разу не прикоснулся к ней. Не хватило духу…

Вообще-то это странно. Буквально вчера ты общался с этой девушкой, шутил, подначивал. Потом что-то случается что-то незначительное, и понимаешь, что влюбился. Девушка вроде бы не изменилась, но для тебя становится особенной. Словно волшебный ореол появляется вокруг ее головы. И внезапно оказывается, что не знаешь как вести себя отныне. Что бы ни сказал ей, что бы ни сделал, все кажется тебе несусветной глупостью. Понимаешь, что должен стать каким-то героем, для того чтобы она обратила на тебя особенное внимание. Такое же особенное, какое ты распространяешь на нее в виде флюидов. Лучше всего превратиться в Супермена или Бэтмена. Тогда ей точно никуда не деться. Сама бросится на шею.
«Будь самим собой», — утверждают статьи по психологии. Но и сказки, и романы и кассовые голливудские фильмы различных жанров намекают: «Будь героем. Девушки любят героев. Только героев». Это читается между строк. А ты обычный парень. Начнешь строить из себя героя, будешь ощущать свое поведение неестественным. Это — все равно, что прийти на деловое собрание в маскарадном костюме. Для героизма нужна подходящая ситуация. А пока не стал героем, остается смущаться, бледнеть, когда она на тебя посмотрит, и писать записки.
Представим, что она ответила на чувства. Что дальше? Как дальше развивать отношения? Разговоры в парке, вместе учить уроки, походы в кино, — конечно же. Но рано или поздно наступит время первого поцелуя. Вернее ты будешь считать, что оно вот-вот должно наступить. Возможно, она тоже так считает. Ты, как представитель сильного пола обязан взять инициативу в свои руки. Здесь начинается самое интересное. Гадаешь, как это должно случиться. Где это должно случиться. Создаешь ситуацию и полагаешь, что она разрешится сама собой. А она не разрешается. Спрашивать у девушки: «Можно я тебя поцелую?», что ли? Представляешь ее дальнейшее поведение: она чувствует себя неловко и готова убежать, куда глаза глядят. Видя, как девушка краснеет, думаешь о себе: «Идиот!». Проявить немного физической силы? Притянуть ее к себе? Можно получить пощечину. На самом деле рефлекторная реакция девичьего организма – не больше. Но после этого не то, что будешь называть себя болваном, не то, что к этой девушке больше не подойдешь, можно вообще комплекс заработать…

— Значит ты – «мальчик»? – лукаво сощурила глаза Снежана, и на губах ее заиграла непонятная улыбка.
— Ну, это как посмотреть. Если не учитывать того, что произошло у нас с тобой десять лет назад, то – да, «мальчик», — парировал я.
— Ах ты, негодяй! — засмеялась Снежана и швырнула в меня плюшевым медвежонком.
Я поймал медвежонка на лету и, засмеявшись в ответ, кинул его в Снежану.
— Иди сюда, — она похлопала раскрытой ладонью по пледу, указывая мне место рядом с собой. Ее глаза притягивали. Серо-зеленая трясина звала сладкоголосым пением сирен, лишая воли. Казалось, на меня, как на строптивого мустанга, накинули лассо и теперь наматывают веревку на руку. Тело и душа вмиг стали вялыми и безропотными. Сил сопротивляться нет. Они закончились давно. Вчера – это очень давно. Время, обычно спокойно текущее, за двадцать четыре часа вместило в себя немного событий, но такое количество мыслей и переживаний, что их хватило бы на год.
Я принял на кровати такую же, как она, позу. Только лицом к ней. В радужке ее глаз бушевал океан. Я переместил взгляд на изгиб женской шеи. С силой выдохнул, будто куском рельсы ударили по груди. Неудержимо захотелось прикоснуться к этой шее губами. Легонько. Сначала там, к чудесной ямочке, где ключица. Потом под подбородком. Затем возле уха. Я чуть не застонал от разрывавшего меня желания. Она взяла мои пальцы и стала рассматривать их.
— У тебя такие аристократические руки, — заметила Снежана, — тонкие длинные пальцы, аккуратная небольшая ладонь.
— Мамины руки, — промямлил я, и собственный голос показался мне чужим.
Она отпустила мое запястье и положила ладонь на плед. Я медленно, словно боялся неосторожным движением спугнуть редкую птицу, усевшуюся на ветке дерева, накрыл ее ладонь своей. Она сплела пальцы с моими.
Снежана шаг за шагом вела меня в чувственный мир. В ту волшебную страну, куда собственная робость мешала попасть, но куда я всегда стремился. Я не знал туда дороги и нуждался в проводнике. В проводнике, который окажется к тому же терпеливым учителем. И снова Снежана принимала эту роль на себя.
Сердце рвалось из груди. Удары были настолько сильны, что я начал задыхаться. Задыхался и тонул в ее глазах до тех пор, пока она не перевела взгляд на мои губы. Расстояние между нашими лицами составляло не более десяти сантиметров…
В дверь позвонили, заставив нас вздрогнуть. Тень разочарования пронеслась по лицу Снежаны, отпечатавшись в уголках губ и выражении глаз. Я несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, медленно возвращаясь в обычный мир. До уха донеслись звуки проворачиваемого ключа в замочной скважине.
— Это Антон, — разочарованно произнесла Снежана.
По ее лицу было видно, что она немного злится на несвоевременность возвращения Антона. Может быть, он вернулся из школы и вовремя. Закончились уроки, и он пришел домой. Но мы со Снежаной потеряли счет времени. Оказывается я уже два с половиной часа здесь, в квартире ее родителей. Снежана вскочила с постели и оперлась о дверь. Раздалось несколько стуков. Затем дверь безуспешно попытались открыть с той стороны. Снежана сильнее оперлась о дверь, повела головой и прошептала: «Нет!»
— Ладно, уж, — грустно улыбнулся я, — впусти его
Снежана уступила просьбе, Антон зашел в комнату и окинул нас взглядом.
«Он понял или нет?», — задал я себе вопрос. Но по лицу Антона ничего нельзя было прочитать. «Наверное, не понял. Мы успели сделать вид, что стоим и разговариваем», — мелькнула успокаивающая мысль.
— Привет, — протянул я ему руку и улыбнулся как можно дружелюбнее.
Вообще-то я тоже чуть злился на его неожиданный приход.
— Привет, — он вяло пожал ее.
Я обернулся к Снежане: «Ну, я пойду. На последний урок. Будет контрольная по алгебре»
— Ага, — недовольно согласилась Снежана.
Я обулся и только взялся за ручку входной двери, как Снежана быстро подскочив, развернула меня на сто восемьдесят градусов. На ее щеках играл румянец. Глаза лихорадочно блестели. Она, быстро оглянувшись – не идет ли Антон, прижалась ко мне всем телом и вдавила в дверь. Накрыла мои губы долгим поцелуем. Перед взором засверкала радуга. На какое-то мгновение я ощутил, что она слабеет. Мы сползали по двери куда-то вправо. Я подхватил ее рукой за талию, запустил пальцы в волосы и начал страстно целовать. Она вырвалась из объятий и опустила глаза.
— Все. Иди
Я стоял как истукан.
— Иди, — в ее глазах читалась мольба, — уходи, или я за себя не ручаюсь. Иди. Если задержишься хоть на секунду, я тебя уже никуда не отпущу, — ударила она меня кулаком в грудь.
Я снова взялся за ручку входной двери. Нога уже была в общем коридоре, когда услышал: «Постой!». Я развернулся. На этот раз самостоятельно. Она впилась губами в шею. Я ощутил наслаждение, смешанное с легкой болью.
— Все теперь можешь идти, — смотрела она в то место, куда только что поцеловала
— Точно? – переспросил я
— Точно, — ее губы растянулись в лукавой улыбке, — теперь ты мой.

— Ты где был? – с удивлением смотрел на меня Володя, когда я, как ни в чем не бывало, устроился рядом за первой партой.
До начала урока было еще минуты две. Девчонки собрались кучку и хохотали, рассказывая друг другу какие-то небылицы. Основная часть учебной доски была закрыта двумя вспомогательными. В образовавшуюся щель просматривались написанные белым мелом цифры из заданий. Роман шелестел сзади учебником и бормотал про себя, повторяя тему.
— Да зайти нужно было к одному человеку по делам, — ответил я полуправдой, выкладывая на стол учебник и общую тетрадь.
Иногда полуправда очень убедительно звучит. Скажешь правду, не поверят. Солжешь – тоже. А полуправда воспринимается легко. Удобно ее, черт возьми, считать за правду. Человек вроде бы и не лжет, но и договаривать не считает нужным. Были какие-то дела – это правда. Но какие дела — неясно. Заходил к одному человеку – это правда. А к какому – неясно. И что самое интересное, обычно полуправда устраивает обе стороны. И спрашивающую и отвечающую.
— Слушай, — Володя пальцем указал на мою шею, — ты где-то испачкался.
Я потер согнутым указательным пальцем указанное другом место. Мгновенно понял, что оно именно в той части шеи, куда поцеловала меня Снежана.
— Стер? – я продолжал изображать из себя невинного ягненка.
— Нет. По-моему это синяк, — присмотревшись, сделал допущение Володя, — где это ты так умудрился?
— Да фиг его знает, — пожал я плечами и солгал, — не помню.
Я и не заметил, что женская часть класса давно перестала веселиться, уставилась на меня и с интересом рассматривает.
— Ну! – обернулся я к девчонкам, — мне станцевать?
Девчонки прыснули и ни с того, ни с сего покраснели.
— Олег, а откуда у тебя на шее появился «засос»? – поинтересовалась самая смелая из них, и, резко отвернувшись, прислонилась головой к столешнице парты. Ее плечи тряслись от смеха.
«Вот оно что, — подумалось мне. — Теперь я понял, Снежана, второй смысл твоих слов, когда ты заявила, что я твой». У меня никогда не было «засосов» и до того дня я не знал, как они выглядят. Я чувствовал, что медленно краснею. От неловкости. И от злости на длинный язык той девчонки тоже. Положение спасла зашедшая в класс учительница. Все быстро заняли места, и началась контрольная.
Когда мы сдали листочки с решениями, я кожей ощутил на себе сверлящие взгляды Володи и Романа. Понимая, что нужно сказать хоть что-то, я обернулся таким образом, что мог обратиться одновременно и к Роману и к Володе и прошептал: «Пацаны. Хотите, обижайтесь, хотите, нет. Но я ничего не скажу. Не имею права».

Я стоял дома перед зеркалом, отражавшим половину тела, и внимательно изучал собственную шею. Маленькое пятно. По краям желтое. В центре бордовый цвет смешивался с фиолетовым. «Я твой, Снежана. Полностью твой. Ты поставила печать, подтверждающую принадлежность моего сердца тебе. Теперь буду с гордостью носить ее, пока не исчезнет», — довольно подумал я.
Поставил кассету со вторым альбомом «Blue System» на магнитофон и, имитируя хриплую экспрессию Дитера Болена, подпел солисту: «…I got you under my skin, under my heartbeat, under my love…oh, oh, oh, oh. … Baby, my love, oh, it’s too deep – it’s under my skin…» . «Да. Именно так, Снежана. Твоя страсть взорвалась капиллярами под моей кожей. Ты вся, превратившаяся в поцелуй, оказалась у меня под кожей», — кружился я под музыку, поглаживая любовный отпечаток на шее.
Пока бывший руководитель Modern Talking изливался в признаниях какой-то девушке, спрашивая у той: «…Do you wanna be my girlfriend? » , я вскипятил чайник, насыпал щепотку черного чая в заварничок, залил кипятком и побежал в свою комнату переодеваться. Захотелось на улицу. Не к друзьям. Нет. Хотелось послушать пение птиц в одиночестве и вдохнуть чистый лесной воздух. Наполовину опорожнив кружку чая, всунул ноги в старые сбитые кроссовки, накинул модную синтетическую ветровку и выбежал из дома. Выбежал, а не вышел. В два прыжка одолев гравийную кучу, отделявшую дорогу от рощи, понесся по лесной дороге. Пробежав с километр, рухнул на землю и устремил взгляд в бездонное небо. Сердце в ритме ста восьмидесяти ударов в минуту телеграфировало мозгу: «Она меня поцеловала, я ее поцеловал». «Она тебя поцеловала», — ласково шумел ветер. «Она тебя поцеловала», — соединялись мелкие облачка в очертания ее лица. «Она тебя поцеловала», — восторженно пели птицы. Я в блаженстве закрыл глаза и слушал симфонию природы.

Вечером позвонила Снежана и предложила погулять по поселку. Я подпрыгнул от радости, положив трубку.
Мы, не спеша, мелкими шагами шли по бетонной дороге, протянувшейся между рядами коттеджей. Снежана одной рукой толкала коляску, другую просунула в карман моей ветровки. Там, в кармане я мог, не обнаруживая себя перед посторонними взглядами, ласкать ее тонкие пальцы. Мы о чем-то весело переговаривались. Когда два человека влюблены друг в друга, для них не составляет труда найти тему для разговора. Не важно о чем разговор, важны интонации и тепло голоса. Маленький человечек в коляске забавно агукал.
— Снежана
— А
— Расскажи о том, как ты познакомилась с мужем, — поинтересовался я
— О, это просто, — весело отозвалась она, — я тогда училась на первом курсе техникума. Мы с одногруппницами собирались на дискотеку. Денег особых ни у кого из нас не было. А на дискотеке вход платный. Значит, нужен был тот, кто заплатит за удовольствие. Мы сидели в кафе и пили кофе. К столику подошла компания парней. С ними мы и пошли на дискотеку. В тот же вечер…да, по-моему, в тот же вечер я с ним переспала. Вот так и познакомилась с мужем.
«Вот так просто, — шокировано размышлял я. — Нужно было попасть на дискотеку, а после они взяли и переспали. Все так просто. А теперь…». У меня не укладывался в голове ее рассказ. Зачем читать красивые романы и мечтать о неземной любви? Зачем дарить любимой цветы? К чему трепет сердца, когда собираешься дотронуться до женских волос той, чей прекрасный образ наполнил всю твою суть? К чему бессонные ночи? Достаточно пойти на дискотеку и оплатить девушке вход. И минуя почти все, получишь секс. О, господи! Как же это вульгарно! Как же это пошло!
Спустя годы я поступал так не раз. И точно также получал секс. А на утро чувствовал себя конченым циником. Не столько оттого, что поступал так с девушками – они этого, видимо, хотели, сколько оттого, что в те ночи опускался ниже всего того светлого, что, хоть и умирало медленно в душе, все же жило там, где-то на пыльных задворках. И мне становилось больно. Больно за себя…
Я расстроился. Очень. Мне стало обидно. Не за Снежану. Обидно стало за мужчин. У меня сначала возникло ощущение, будто этот паренек совратил, чуть ли не изнасиловал мою светлую девочку. Потом подумалось о том, что вряд ли Снежана дала бы себя в обиду. Наверное, ей тоже этого хотелось. От последней мысли стало еще хуже. К обиде и разочарованию примешалась некоторая ревность. Я даже вытащил руку из кармана. Снежана развернулась и изучающе посмотрела мне в глаза. Ничего не сказала. Мы продолжали путь в молчании, а я пытался разобраться в своей душе и найти оправдание ситуации. Я чувствовал, что мне необходимо время, чтобы поразмыслить над тем, что услышал, в одиночестве. Выход нашелся.
— Послушай, Снежана, — я с сожалением глянул на нее, — завтра утром я не смогу к тебе прийти. Мы целый день будем рассматривать экзаменационные билеты и конспектировать ответы на них.
— Ничего страшного, — ответила она, и в ее глазах читалась просьба о прощении, — приходи, когда сможешь. Приходи вечером. Только обязательно приходи.
Нет. Это мне хотелось прочесть в ее глазах просьбу о прощении. На самом деле они говорили о непонимании. В таком щепетильном вопросе мы не нашли бы точки соприкосновения. И я благоразумно решил не заострять тему. То, как они познакомились, имело для нее самой меньшее значение по сравнению с тем, что происходило между нами. Она только что подтвердила это последней фразой. Я надеялся, что так оно и есть.
— Договорились, — кивнул я
Из-за поворота вышла Инна. Инна – это моя одноклассница и соседка по коттеджу. Та самая смелая девушка, что поставила меня в неловкое положение перед всем классом. Я знал ее еще со времен совхоза. С первого класса. Тогда она тоже была моей соседкой. Рыжеволосая девушка шла нам навстречу. Я внутренне напрягся. «Копец, — пронеслась мысль. — Завтра весь класс будет знать причину моего загадочного вида и «засоса» на шее. А за классом и вся школа». Я, здороваясь, кивнул Инне, когда мы поравнялись. Инна закатила глаза к небу и попыталась скрыть ехидную улыбку.
«Да пошла ты!», — в сердцах послал я досаду в спину однокласснице и злорадно подумал: «Снежану никто в поселке не знает. Даже если Инна видела ее случайно, один раз, и то это было десять лет назад. Вряд ли она узнает Снежану». От этой мысли стало гораздо спокойнее. Даже веселее. Тайна была раскрыта только наполовину. Инкогнито Снежаны сохранено. Никто не знал, кто она и откуда. Где живет. Вряд ли ее увидят рядом с тетей Надей. Я наделся, что не увидят. Тетю Надю знала большая часть жителей поселка, если не все. Она, как и мама, занимала не менее высокую должность.

Глава 3

— Куда это ты намылился? – спросила мама.
Зеркало отражало гневную мину, приросшую к моему лицу. Я уже начинал злиться. Двадцать минут, как торчу на втором этаже перед зеркалом, словно мнительная девочка, и тереблю волосы. Волос у меня прямой и тонкий. Уложить его в какую-либо прическу, а мне нравилось причесывать их назад, было неизменной проблемой. С тех пор, как пришла пора ухаживать за девочками, я начал ненавидеть свою шевелюру. Волосы никак не хотели держаться в избранной прическе. Они постоянно падали на лоб. Злорадно так падали, назло хозяину. Довели. Я не хотел, но пришел в бешенство. Со всей силы сделал рукой несколько вращательных движений по волосам. Больно стало. Плевать. Потом покрутил их между ладонями. Теперь на меня из зеркала смотрела красная от плохо сдерживаемой ярости физиономия с мстительно сжатыми губами. С верхней части черепа в разные стороны торчат пучки волос. «Так и пойду», — мрачно подумал я. Затем хохотнул, представив изумление на лицах соседей по улице. Намочил голову, зачесал назад волосы и помечтал о компьютерном моделировании прически. В каком-то журнале прочитал, что техника дошла до такого уровня, что специалисты могут подобрать прическу под любое строение черепа и форму лица. Характер волос тоже учитывается. Подумал, что волосы слишком мокрые и немного просушил голову полотенцем. Посетовал на то, что фен у мамы плохой, конструкция не позволяла моделировать, только сушить, а также на то, что она не пользуется лаком для волос. В особых случаях, а сегодняшний вечер – именно такой случай, лак пригодился бы. Подумал о том, что сказал бы папа, увидев, что я пользуюсь лаком. Девочкой назвал бы. Однозначно. Ну и черт с ним.
— К Снежане пойду, — ответил я маме, наблюдавшей за моими действиями и не спешившей уходить.
— И для этого так мучаться нужно? — саркастически заулыбалась она
«Нужно!», — хотел рявкнуть я и промолчал. Потом вздохнул и подумал в адрес мамы: «Ничегошеньки ты не понимаешь». Если бы она также мысленно ответила: «Можно подумать», упал бы в обморок от удивления.
— А когда вы с папой меня делали, могли подумать о качестве моих волос? – нашелся я.
— Да нормальные у тебя волосы, — засмеялась мама, оценив шутку
«Ну-ну», — недоверчиво подумал я. Зачесал волосы назад и, понадеявшись, что к тому времени, когда добегу до Снежаны, волосы сохранят подобие прически, быстрым шагом двинулся к выходу.
Новые светло-серые, из смешанной ткани, брюки сидели на мне как-то смешно. Вернее я так подумал, когда шел по поселку, периодически поглядывая на себя сверху вниз. Слишком уж необычным казался вошедший в моду фасон. В широковатых в бедрах и суженых книзу с наглаженными стрелочками брюках я казался себе клоуном, вышедшим на цирковую арену в надувном костюме. Начинались сумерки, прохожих было мало, и это как-то спасало уши от бордового сияния. К тому же ничего не оставалось, как поверить маме, что брюки – последний писк моды. Вообще-то, что касается одежды и обуви, то обо мне можно сказать, что я человек консервативный. Если на ком-то вижу, входящий в моду фасон туфлей или джинсов, воспринимаю нормально. Даже думаю, что этот «кто-то» выглядит стильно. Стоит примерить себе такое же — одолевают тысячи сомнений.
Споткнулся. Чертыхнулся про себя: «Когда же на нашей улице лампочки в фонарных столбах поменяют? Не видно же ни зги!». Вывернул на улицу, покрытую бетоном. Стало светлее: фонари светили через один. Вокруг лампочек психованными зигзагами крутилась какая-то тля. Возле беседки детского сада маячили два сигаретных огонька. Там посмеивались и разговаривали вполголоса. Четырехэтажка светилась всеми окнами. Я рванул на себя ручку подъездной двери и чуть не сбил с ног какого-то мужчину среднего возраста. «Извините», — пробормотал я и скрылся в полумраке лестничных клеток. За пятнадцать секунд вспорхнул на четвертый этаж и остановился, восстанавливая дыхание. Мне хотелось, чтобы дверь открыла Снежана. Тогда бы я не чувствовал себя лисом, пробравшимся в курятник. Не сбылось. Дверь открыл дядя Коля. Плывущий из прихожей свет явил напряженному взору его плотно сбитую фигуру, обтянутую белой майкой и спортивным трико.
— Привет, — он пожал мне руку. Будто тиски сомкнулись на ладони
— Здрастье, — как можно жизнерадостней ответил я, — Снежана дома?
— Дома, дома, — понимающе ухмыльнулся он, оглядывая меня с ног до головы, — где же ей еще быть? Заходи.
«Жених, блин, — подумал я, оценивая ухмылку дяди Коли, о своем наряде. — Цветов только не хватает, и красная бархатная коробочка с обручальным кольцом внутри не выглядывает из кармана».
— Здрастье, тетя Надя, — крикнул я на кухню
— Она не на кухне, — довела до моего ведома Снежана, — она в своей комнате, играет с Ириной.
Снежана улыбалась. Так могут улыбаться только женщины, которые долго не видели любимых. Радостно. Волнуясь. Ожидая объятий и страстного поцелуя. Она была в том же халате. Волосы убраны в хвостик. Ее аура, казалось, простирала ко мне золотые протуберанцы. Они касались меня на расстоянии, заставляя сладко бурлить в животе. Снежана незаметно для окружающих поманила меня пальцем и скрылась в своей комнате. Я на цыпочках, словно разведчик на опасном задании, прокрался вслед за ней. Она плотно притворила за мною дверь. Сердце ускорилось вдвое. Изголодавшаяся по ласке, жаждущая прикосновений женщина подошла вплотную и обняла меня. Сквозь халат и мой пуловер, ощущалось, что ее сердце билось не менее быстро. Я притянул ее голову к себе и принялся жадно целовать.
— А-ах, — тихо застонала Снежана через минуту, — я больше не могу. Ты меня в могилу сведешь.
Я исподлобья посмотрел на нее так, словно собирался с головой засыпать стрелами Амура.
— Присядь рядом, — попросила она, улегшись на диван.
Она полулежала на спине, опершись руками на кровать. Я сел вплотную, и глаза уперлись в нечаянно обнажившееся бедро. Она перехватила взгляд, но поправлять полу халата не стала. Только закусила губу и, откинув голову чуть назад, наблюдала за мной. Я коснулся подушечками пальцев бархата женской кожи. Слегка, будто это были не мои руки, а гусиное перышко. Затем, осмелев, продвинулся дальше, на внутреннюю сторону бедра. Полной ладонью. Скулы Снежаны покрыл румянец. Она была уже не в силах сопротивляться. Я это видел по ее прерывистому дыханию. Снежана резко сомкнула колени и, подавшись вперед, снова приникла к моим губам. Несмотря на протесты, я распустил ее волосы. Взял ее голову в руки и осторожно поцеловал веки. Чуть касаясь губами. Сначала одно, потом другое.
В дверь постучали. Послышался голос тети Нади: «Ирина вредничать стала. Наверное, ее кормить пора». Снежана вздохнула. Я с понимающим видом отодвинулся, давая ей встать.
— Посиди здесь, — попросила Снежана и нежно улыбнулась, давая понять, что будет продолжение.
— Ага, — согласился я с ноткой предвкушения в голосе.
Когда Снежана выходила из комнаты, в дверной проем просунулась голова тети Нади.
— Здравствуй, Олег
— Здрасьте, тетя Надя, — я попытался состроить невинное лицо.
Ситуация прямо говоря, невинной не выглядела. Я отчаянно играл молодого человека, зашедшего на огонек и развлекающего горожанку провинциальными историями. Верили мне или нет, оставалось только догадываться. Скорее всего, не верили. Но виду не подавали. Меня это устраивало. Хотя и осознавал, что еще пара таких вечеров и Снежане придется объясняться с мамой. Нужно быть осторожнее. Но как же не хотелось быть осторожным! Наоборот, хотелось, чтобы Снежана с мамой расставила точки над «i». Хотелось, чтобы призналась во всем родителям. Я готов был сделать то же самое. Но понимал, что инициатива должна исходить от Снежаны. В каком свете видит Снежана наши отношения, естественно не знал. Ах, если бы я знал! Хорошо иметь в начале игры козырного туза. Но его не было, и мне не хотелось думать о чем-либо. Хотелось ласкать Снежану. Бесконечно.
«Я люблю тебя, Снежана, — застучало в голове. — Люблю всем сердцем». Представил себе, как говорю ей эту фразу. Какой у нее счастливый вид после моих слов. Внезапно горло обожгло адреналином, и стало страшно. Я никогда никому не говорил таких слов. В той единственной записке – да, писал. Но не говорил. Вымолвить три слова представилось вдруг делом тяжелым. Представилось, что в нужный момент немеет язык. Только кричат об этом глаза. Только шепчут об этом руки на ее бедре. Я растерянно прошелся по комнате. Уставился на школьную тетрадь Антона, лежавшую на столе возле учебников. «Да, нужно написать эти три слова. Сейчас пока напишу. Потом наберусь смелости и повторю их вслух», — пришла спасительная мысль. Тут же в вазочке стояла шариковая ручка. «Только бы Снежана не вернулась прежде, чем напишу, — меня бросило в пот от этой мысли. — Тогда я не смогу признаться в чувствах». Отчаяние подгоняло. Я быстро пролистал тетрадку в клеточку. Нашел чистый лист. Вдавливая шариковую ручку в бумагу, провел полосу параллельно переплету. Если таким образом нарушить структуру бумаги, потом можно легко и ровно лист оторвать. Включил настольную лампу и нагнул над листочком.
«Снежана, я люблю тебя», — вывела переставшая дрожать рука. Я сложил лист вдвое, скрыв написанное, торопливыми движениями разложил письменные принадлежности в прежнем порядке и уселся, как ни в чем не бывало на кровать.
Снежана долго не возвращалась. С каждым полным оборотом секундной стрелки на циферблате настенных часов тело наполнялось обжигающим нетерпением. Оно влезало в руки, отзываясь дрожанием пальцев, в ноги менявшие положение, словно у танцора диско, пульсировало в ушах. Я не выдержал. Встал, перевел дух. Дважды прошелся по комнате из угла в угол, насколько позволяло пространство, свободное от мебели. Несколько раз развернул листок, проверяя, красиво ли написаны буквы. Не прыгает ли почерк. В конце концов, решился выйти из комнаты.
В родительской спальне стояла Снежана. Она держала на руках дочь и, помахивая детской бутылочкой, объясняла тете Наде, каким количеством молочной смеси нужно накормить Ирину. Я замешкался в дверях, делая вид, что наблюдаю за действиями. Тетя Надя направилась на кухню наполнять бутылочку, Снежана присела на кровать. Я подошел и, не говоря ни слова, протянул листочек.
— Что это? – подняла на меня глаза Снежана.
Уголки ее губ таили улыбку.
— Прочитай, — еле слышно вымолвил я и в судорожном страхе отвернулся к окну.
«О, Господи! Ну что же она молчит? Почему ничего не скажет? Пусть ответит хоть что-нибудь», — тяжело билось в мозгу. Я смотрел с замершим сердцем на покрытое синим сумраком здание бывшей котельной за окном, на то, как ветер гуляет в кронах деревьев, на облака желтого света вокруг голов уличных фонарей. И ничего не видел перед собой.
Снежана тихо подошла сзади, уперлась подбородком в мою ключицу и тихо произнесла: «Давай будем считать, что нам показалось. Мне показалось и тебе показалось». Я резко обернулся. В ее глазах мелькнула непонятная мне боль. Мое же лицо, будто маской накрыло мертвенной бледностью. На секунду возникло ощущение, что и так еле сокращающееся сердце сейчас остановится, и упаду замертво. Отчаяние взорвалось в голове: «Как это показалось?! Как может показаться такое?! Мне не показалось. Я люблю! А ей, видно показалось, что полюбила меня». Нижняя губа затряслась. Я попытался справиться с собой и плотно сжал губы. Мои глаза отражали горе. Именно горе.
Вошла тетя Надя. Снежана потрясенно наблюдала за моей реакцией. Затем нежно провела ладонью по моей щеке и заставила читать по губам: «Я люблю тебя», а вслух добавила: «Иди в комнату, я сейчас приду».
Я сидел в ее комнате на кровати, обхватив голову руками, и не знал чему верить. Тому, что сказано вслух? Тому, что прочел в тишине? А вдруг я ошибся? А вдруг неверно истолковал движения ее губ? Мне хотелось верить, что все понял правильно. Так, как хотелось мне. Как жаждало сердце.
Мою руку, вцепившуюся в волосы, отняла Снежана. Присела передо мной на корточки и ласково заглянула в глаза. Глядя в серо-зеленые волны, я почувствовал, как заспешила к глазному яблоку слеза, начавшая путь откуда-то издалека, из большой глубины, наверное, из сердца. Снежана ласково погладила меня по волосам, будто хотела утешить и повторила уже вслух: «Я люблю тебя, Олег». Затем положила локти мне на колени и поцеловала.
Стальная рука, схватившая и медленно сжимавшая сердце, разжалась.
— А почему ты решил в записке мне признаться? – спросила Снежана, — ты что, школьник младших классов? По-моему ты уже мужчина.
— Я люблю тебя, — прошептал я.
И стало легко. Словно разорвал цепи, годами сковывавшие мускулы.
— Громче, — потребовала она
— Я люблю…, — успел крикнуть я, как Снежана прикрыла мне рот ладошкой и весело засмеялась.
— Ну, не так громко – поправилась она, кивнув в сторону двери.
Я окончательно повеселел и привлек к себе женское тело. Целовал шею, мочки уха, посасывая золотые сережки. Переместился за ушко и поцеловал границу между шелковой кожей и русыми волосами. Снежана чуть слышно простонала и оттолкнула меня. Встала, прошлась по комнате, поправляя халат. Остановилась перед письменным столом.
— В этой тетрадке писал? – поинтересовалась, взяв тетрадь Антона, лежавшую поверх учебников.
Я утвердительно кивнул.
— Только тетрадку испортил, — шутливо поддела Снежана.
Затем вырвала последнюю страницу, села за стол, взяла ту самую ручку и принялась писать. Я наблюдал через ее плечо, как она каллиграфическим почерком выводит на чистом листке бумаги: «I love you, Oleg». Снова и снова. Одну и ту же фразу. Начиная каждый раз с новой строки.
— А ты знаешь, как мое имя пишется на английском языке? — вдруг спросила она.
— Да
— Напиши, — протянула она ручку.
«Sneghana», — вывел я. Не так красиво, как получилось у нее. Но все же постарался.
— Да именно так, — подтвердила она, — я видела вариант, когда вместо сочетания «gh» мое имя было написано через «j». Но этот мне больше нравится. Не так грубо выглядит. К тому же если писать так, как ты написал, первая половина говорит о том, от какого слова пошло мое имя. Снег.
Я опустил взгляд и заметил, что из-под халата наполовину выглядывала ее грудь. Я встал на колени и, слегка отодвинув в сторону полу халата, коснулся языком соска. Снежана судорожно дернулась. Я водил губами вокруг соска, пока Снежана не обхватила мою голову и не прижала с силой к груди.
— Олеженька, миленький, я больше не могу. Я так больше не могу, — с мучительной болью в голосе сказала она.
Я не понимал, почему она меня в тот вечер постоянно отталкивает. Как только я входил во вкус, поглаживая шелк ее кожи или целуя, Снежана начинала нежно, но настойчиво меня отстранять. Я видел, что ей нравится, что ласки доставляют ей удовольствие, даже больше чем удовольствие, и не мог понять, в чем дело. Мое недоумение было тем сильнее, что не я первый начинал любовные игры. Не я был инициатором той степени близости, до которой мы дошли. Поэтому тот фактор, что в душе Снежаны происходит борьба между близостью со мной и верностью к мужу, я поначалу отметал. А иная причина была мне неведома. Откуда было мне тогда знать, что страсть, руководившая моими руками и губами, доводила ее до грани, за которой женское тело начинает требовать большего. Не просто женское тело, а опытное женское тело, которое не может получить большего в нужный момент. Я не мог этого знать, потому что тайна соития оставалась для меня закрытой. Я еще не познал, каким потрясающим удовольствием может быть секс, когда эмоционально растворяешься в женщине. Именно растворяешься, не меньше. Я еще не знал, как может агонизировать тело в фейерверке оргазма. Как меркнет свет в глазах, как задыхаешься, как силы покидают человеческое существо. Как силы возвращаются снова и снова, до тех пор, пока к желанию в женских глазах не примешается физическая боль и не начнет кровоточить крайняя плоть. Ничего этого я еще не знал. Я жадно созерцал Снежану, как прекрасный розовый бутон. Прикасался и целовал лепестки. Я мог ласкать ее тело часами, не допуская мысли о том, что необходимо следовать к логическому финалу. Я делал первые шаги в империи чувственности и никуда не спешил.
О, Боже, как часто мы спешим! Становится досадно от осознания факта, что мы, познав всю прелесть соития, уже не придаем надлежащего значения ласкам, любовному трепету. Досадно даже от мысли, что вообще познали совокупление. Уж лучше бы каждый раз забывать об этом и начинать все заново, словно девственники. Мы сознаем необходимость прелюдии как само собой разумеющееся, но не акцентируем на ней внимания. Значение отныне имеет половой акт. Без него нет смысла в прикосновениях и поцелуях. Мы каждый раз спешим. Ведь есть занятия интереснее: телевизор, выпить пива с друзьями, погонять на автомобиле по ночному городу, наконец, поспать полноценные восемь часов. И вот мы спешим. Спешим физически проникнуть в женщину, даже не прикоснувшись к ее душе. Спешим кончить (злимся на то, что она кончает позже), не утонув в ее глазах. Забыв о том, каким наслаждением может быть легкое прикосновение всего лишь к женской щеке, с каким восхитительным замиранием можно играть женскими волосами. И при этом почему-то нас не устраивают проститутки. Если есть выбор переспать с проституткой или без взаимных обязательств с незнакомой девушкой, мы выберем последний вариант. Не из-за денег. Тогда почему? Может, от ханжеского сознания того, что женское тело можно купить? Или оттого, что в крови сидит инстинкт охоты и необходимость новых побед? Беда в том, что мы в подавляющем большинстве случаев победой-то насладиться не можем. Многие из нас даже вопрос чего мы собственно хотим от секса, себе не задают. Так нужно, так делают все. Переспать с женщиной (не полюбить, заметьте) – это самое мужское дело. Иначе ты не полноценный мужчина. Остается потом сидеть, чесать затылок и думать, что та, от которой ушел сегодняшним утром, не оставив телефона или оставив ложный номер, — «никакая», даже не задумываясь о том, что на самом деле это — ты «никакой». Если не устраивает женщина, зачем с ней спал? Если устраивает, зачем ушел?
— Почему? – тупо спросил я Снежану
— Да потому что…, — посмотрела она на меня внимательно и опустила взгляд, не закончив объяснения.
Я смотрел на нее и гадал о том, что она хотела сказать и не смогла.
— Олег, — ты можешь завтра не пойти в школу? – покраснев, словно георгин, не спрашивала, а уже просила Снежана.
Я задумался над тем, какие нашему классу предстоят завтра уроки. Пожалел, что нет с собой дневника. Напряг память. Географии, которую преподавала директор школы, вроде в расписании не значилось.
— Да, могу, любимая, — ответил я
— Будь завтра дома, придумай что-то. Оденься и сделай вид, что пошел в школу. Когда твоя мама уйдет на работу, возвращайся домой и жди моего звонка, — с таинственным видом инструктировала меня Снежана.
— Хорошо, договорились, — согласился я.

Вечерами я, лежа на кровати в своей комнате, уносился в грезы. У нас со Снежаной будет свой домик. Где-то среди гор, куда будет вести извилистая дорога. Деревянный домик со свежеструганной доски, дерево которой сохранит свою волшебную фактуру. Я сам покрою доски лаком, чтобы узор играл на солнце. Домик будет расположен возле горячего термального источника, в котором мы будем обнаженными нежиться по вечерам. Я буду гладить ее роскошное тело под водой, вызывая желание. «Терпение и воздержание» никогда не будет нашим девизом. Я буду выхватывать ее из воды и нести на руках в домик. Капельки солоноватой воды, срываясь с ее кожи и волос, будут падать на пол и овечьи шкуры, на которых мы будем заниматься любовью. А потом, изнеможенные, укутав ступни в нежность ягнячьей шерсти, будем пить красное вино и, поглядывая на языки пламени в камине, читать друг другу восхитительные романы. Днем я, устроившись на застекленной террасе с видом на вечные снега вулкана, буду писать драмы, а Снежана делать икебану из полевых трав и редкостных горных цветов. Когда нам надоест сидеть в домике, мы сядем в наш джип и поедем в город на дискотеку. Мы обязательно научимся танцевать зажигательные латиноамериканские танцы. А юноши и девушки, столпившись вокруг, будут восторженно аплодировать. После пары слабоалкогольных коктейлей, почувствовав усталость и предвкушение бурной ночи, будем по телефону вызывать вертолет, чтобы улететь назад в наш эдем. Ирину будем воспитывать вместе. Нет, конечно, я ни за что не буду претендовать на роль отца. Но буду стараться дать ей все то лучшее, что есть во мне. Раз в полгода или год буду на самолете отправлять Ирину к ее отцу, разумеется, со Снежаной. И долгими вечерами, наблюдая зарево заката и описывая особо тоскливые сцены в своих драмах, буду ждать возвращения единственной.

Глава 4

Каждое буднее утро я выходил из дома в одно и то же время. Если идти на учебу тем же путем, что и маме на работу, то до школы на триста метров дальше, чем маме до своей конторы. Зато не по пыльной грунтовке между улицами, а чистенькому бетонному покрытию. Поскольку мне с мамой по пути, то и выходил вместе с ней. Она привыкла приходить на работу чуть раньше девяти, я к самому школьному звонку. Сила привычки…

Многолетняя привычка повторять изо дня в день один и тот же маршрут доводит процесс до автоматизма. Выходя из офиса, первым делом распутываешь провод наушников, втыкаешь штекер в гнездо мобильного телефона и выбираешь «проигрыватель». Обычно к концу песни “The Blue Café” Chris Rea доходишь до минисупермаркета. Покупаешь бутылку пива одного и того же сорта, одного и того же производителя. Одной и той же черной зажигалкой Cricket с позолоченной верхушкой отточенным движением рук срываешь крышку с бутылки. Можно попасть на нужную улицу тропинкой, вьющейся между многоэтажных домов и сократить, таким образом, дорогу. Но как обычно выбираешь путь длиннее и чище: по асфальтовому тротуару. Когда в бутылке остается две трети, щелкаешь зажигалкой и, загораживая пламя от ветра, подкуриваешь сигарету. Неизменно «L&M Lights». Пройдя комфортабельным подземным переходом под добрым десятком железнодорожных путей, выходишь к специализированному ларьку и покупаешь сигареты. Бутылка к тому времени пуста на две трети, в наушниках звучит Thomas Anders «The Love In Me». Алкоголь уже дает о себе знать легким дурманом в голове. Снова закуриваешь сигарету. Пока идешь следующие четыреста метров, выпиваешь остаток пива в бутылке, докуриваешь сигарету и бросаешь пустую бутылку и окурок в один и тот же ржавый, как всегда наполненный ровно наполовину мусорный бак на углу одного и того многоэтажного дома. Светофор. Указательный палец жмет кнопку, через десять секунд загорается зеленый. Пересекаешь шоссе, поворачиваешь направо, заходишь в супермаркет, идешь к знакомому стеллажу, огибая одни и те же морозильные камеры с одними и теми же полуфабрикатами, и снова покупаешь пиво. Того же сорта, того же производителя. Последние три километра до дома. Они равны получасу, бутылке пива и двум сигаретам. Подъезд. Бросаешь исподлобья взгляд на консьержку. Она также исподлобья смотрит на тебя и нехотя жмет на кнопку. Дверь прерывисто пищит, сигнализируя о том, что электромагнитный замок сработал. В ногах спровоцированная пивным алкоголем и ломающая икроножные мышцы усталость. На плэйере Tom Jones «With These Hands».
Шесть километров изо дня в день. Из года в год. В любую погоду… Сила привычки.
Неважно, что делают ноги и руки, куда смотрят глаза и как сокращаются мышцы гортани на протяжении этих шести километров, мозг практически не участвует в этой механике. Из подмеченных улыбок или отчаяния, написанных на лицах прохожих, из огня, полыхающего в небе и на листьях тополей, из ледяного панциря, сковавшего веточки деревьев, возникают образы и видения, рождаются мысли, достойные того, чтобы перенести их в гротескной форме на бумагу или видео. Шесть километров полного одиночества в людской сутолоке. Две бутылки пива и четыре сигареты для разговора с самим собой. Шестьдесят минут ностальгии комком в горле по безвозвратно ушедшему и неясных ожиданий того, что еще обязательно состоится.

Солнце, казалось, за неделю спешило выплеснуть на малахит пырея и коричнево-белый пергамент березовой коры дозу лучистого тепла, предназначавшейся природе на целый месяц. На подоконниках первых этажей коттеджей, блаженно зажмурив глаза и поджав под себя лапки, нежились коты. В воздухе, показывая фигуры высшего пилотажа, стремительно гонялись друг за другом ласточки.
Я пропустил маму вперед и, выходя на улицу, накинул на штакетник калитки скрученное из проволоки кольцо.
— Мама, я сегодня пойду другим путем в школу, — как бы между делом, а на самом деле, пытаясь не обнаружить истинных намерений, заявил я.
— Хорошо, — ответила мама, не придав значения непривычности моего сегодняшнего маршрута.
«Вот и славненько, — подумал я. — Славно, что она не спросила о причине необычного поведения. Пришлось бы в очередной раз выкручиваться и лгать». Мама ходит гораздо медленнее, поэтому мне пришлось стараться, как можно более неспешно двигаться в противоположном направлении. Наша улица, протяженностью всего в двести пятьдесят метров, отлично просматривается с обоих ее концов. Я шел, словно под водой, и постоянно оглядывался на медленно (очень медленно!) удаляющийся силуэт мамы в сером деловом костюме. Дошел до поворота. Встал на углу забора крайнего коттеджа, обернулся в сторону мамы и присел на корточки, пытаясь слиться с кустами малины. Меня приметил хозяйский пес. Подбежал трусцой, позвякивая цепью, встал с той стороны забора и угрожающе зарычал. Я умоляюще посмотрел на него: «не выдавай». Пес не понял, начал гавкать. Чем дольше я стоял, тем сильнее он надрывал свои собачьи связки, будто хотел прогнать воришку. Ему было все равно, что на моем лице не было черной маски, как у Шерлока Холмса с Доктором Ватсоном, собирающимся выкрасть в особняке любовное письмо, компрометирующее замужнюю высокопоставленную даму. Его не заботило то, что я был в школьном костюме. Он не знал, что я не собирался перелезать через забор. Только чувствовал, что юноша неспроста засел в малиновом кусте. Потому выполнял свой собачий долг. Наконец мама скрылась за поворотом на противоположном конце улицы, а я стремглав бросился домой в надежде на то, что Снежана еще не звонила.
Осознание недостатка времени пропитало лихорадочным возбуждением. После звонка Снежане понадобится не более пятнадцати минут, чтобы дойти до моего дома. Нужно было и переодеться, и помыть кружки, оставленные папой, мамой и мной на столе после утреннего чаепития, и разложить по местам вещи, которые могли оказаться на виду и неприятно задеть взгляд: будь то грязные носки на стуле или мои разбросанные по всем углам магнитофонные кассеты. Но музыка, прежде всего. Я поставил кассету с a-ha на магнитофон, пробарабанил вместе с Палом Вактаром ладонями по гладильной доске вступление к задорной песенке и, с первыми словами Мортена Харкета: «You are the one …» перепрыгивая через каждые две ступеньки, помчался на второй этаж переодеваться.
Потратил ровно минуту на то, чтобы скинуть с себя школьный костюм (на вешалку вешать не стоит, на последний урок в школу-то нужно прийти) и впрыгнуть в амбициозные джинсовые «бананы» цвета хаки и натянуть не менее амбициозный шерстяной пуловер с черным болоньевым верхом. Двумя прыжками, не забыв сделать подъем с переворотом на турнике, закрепленном высоко над ступеньками, преодолел лестницу в обратном направлении. Спустившись в холл, кинул тревожный взгляд на красное тело телефона: звонил, не звонил. Подкрутил регулятор громкости звонка на телефоне до упора, убавил звук на магнитофоне и помчался на кухню мыть посуду. Пока мыл свою кружку, случайно обратил внимание на состояние кухонной плиты. Белая панель с четырьмя конфорками глядела на меня, словно пристыживая, несколькими пятнами засохшего желто-коричневого жира. Пока содой драил поверхность плиты, взгляд упал на белую дверь холодильника. Она тоже местами просила мыльной тряпки. «Надо же, — с некоторым удивлением и досадой подумал я, — раньше не замечал изъянов. А теперь, когда с минуты на минуту ожидаешь прихода любимой женщины, грязь в глаза лезет»
Запиликал телефон. Я оторвался от дверцы холодильника и понесся в зал, пытаясь на ходу оценить состояние чистоты пола в прихожей.
— Алло, — со сладким замиранием произнес я в трубку
— Привет, — весело поздоровалась Снежана, — ты дома?
— Не-а, в школе, — подколол я ее
В трубке засмеялись
— Приду через полчаса, — предупредила Снежана, — положи шампанское в морозилку.
«Шампанское?», — с непониманием уставился я на корешок томика Эмиля Золя, торчащего на книжной полке так, будто кто-то им совсем недавно пользовался.
Я действительно не понимал, зачем нужно шампанское. А во-вторых, где его достать? Бежать в магазин? За какие деньги? Карманные расходы родители мне не обеспечивали. Я не пил, не курил, журналы приходили по подписке, кассеты наложенным платежом, дискотеки посещал только в школе, мороженое не ел, за продуктами ходил редко, одежду покупала мама. Зачем школьнику в обеспеченной северной глуши карманные деньги?
Представилось, как прибегаю к маме на работу. Взмыленный, с горящими глазами врываюсь в кабинет и кричу: «Мама, дай N рублей!» — «Зачем?» — «На шампанское». На меня изумленно косятся мамины подчиненные. Мама начинает медленно краснеть.
Мое недоуменное молчание, длившееся уже, наверное, секунд пять, прервал смех Снежаны: «Да, я пошутила. Решила подколоть тебя в ответ». Я облегченно хмыкнул в ответ. Облегченно – не то слово. У меня гора с плеч свалилась.
— Жди, — приказала Снежана и положила трубку.
Отойдя от телефона, я задумчиво открыл встроенный в нишу, перед помещением кухни, шкаф: среди бутылок с подсолнечным маслом и уксуса затесались бутылка водки и темно-коричневая глиняная бутылка рижского бальзама. «Не то», — поморщился я и решил проверить внутренности холодильника. На дверной полочке стояла бутылка из-под коньяка. Сквозь прозрачную темно-золотистую жидкость проглядывали курчавые корешки – настойка «золотого корня», которую готовит для себя папа. «Придется Снежану угощать чаем. Да сделаю еще пару бутербродов с красной икрой прошлогодней засолки, если икра ей еще не надоела», — размышлял я о том, способна ли икра заменить шампанское. Но к какому-то определенному выводу так и не пришел.
Несколько раз махнув влажной тряпкой по деревянным половицам, послал взгляд к настенным часам. Часы, подаренные нашей семье двенадцать лет назад Багряными показывали без двадцати десять. У меня оставалось в запасе двадцать минут, и я решил заглянуть в папин тайник.
Я знал все тайники в нашем доме. Знание того, где лежат вещи, не предназначенные для всеобщего обзора, с раннего детства составляло предмет моей гордости. Лучше бы родители ничего не прятали от детей, ну, разумеется, кроме спичек. Когда знаешь, что что-то где-то спрятано, начинает подмывать азарт. И не останавливаешься, пока не отыщешь потайное место. Причем, если тайник среди одежды, то после его обнаружения рубашки, простыни и пододеяльники, нижнее белье обязательно нужно сложить аккуратно, в том же порядке, чтобы не вызвать подозрений. Иначе перепрячут. Я знал, где мама хранит шкатулку с драгоценностями и деньги. Где отец прячет двуствольное ружье и боеприпасы, а также красочное широкоформатное издание Камасутры на английском языке, которое он привез из Индии. Зато, когда я хотел что-то спрятать в квартире, то, начитавшись Конан-Дойля, устраивал тайники в местах, которые у всех на виду. О том, что там может что-то лежать, догадаться, практически невозможно. Например, в старой радиоле. Ее задняя панель открывалась одним движением. А внутри, между динамиком и здоровенной платой с напаянными на нее лампами свободно помещалась вещь размером с радиоприемник, включается в двенадцативольтовую сеть. В таких тайниках, завернув в бумагу, я было дело, прятал презерватив и два пистолетных патрона. На всякий случай. А чуть позже записки от девушек и тетрадь, в которую периодически записывал воспоминания.
Со вчерашнего вечера в голове крутилась догадка о настоящей цели визита Снежаны. То, о чем я думал, рано или поздно должно было произойти. Судя по стремительному развитию событий, сомнений на этот счет уже не осталось. Но я не знал, как это должно случиться. Мысль о собственной инициативе в данном вопросе, вызывала безудержный страх.
С сердцем, бахающим так, что темнело в глазах, я высыпал на диван из папиного мешочка, сшитого из красного бархата, десятка два презервативов. Наблюдение этого разнообразия рождало предвкушение, отзывающееся томительным урчанием внизу живота и приливом крови ниже паха. Я, вглядываясь в надписи на простых советских упаковках «использовать до…», выбрал презерватив и запихнул его в передний карман брюк. Похлопал по карману. Двумя руками обтянул ткань, проверяя внешний вид кармана. Мягкая джинсовая ткань выдавала меня с головой, выделяясь окружностью в месте временного хранения контрацептива. Я переместил штучку из латекса в задний карман. Остался удрученным. Потом в карман ветровки. И окончательно помрачнел.
Во время моих объятий со Снежаной, обычно не оставалось ни одного открытого участка кожи, которого не коснулись бы наши губы, ни единого клочка одежды, которого не ощупали бы наши руки. Спрятать в одежде презерватив незаметно от Снежаны не представлялось возможным. Она его обнаружила бы в любом случае. И мне осталось бы только гадать по мимике ее лица о последующей реакции. Она знала, что я – девственник. Сам признался. И после этого, у молодого человека обнаруживается противозачаточное средство. Не слишком ли это цинично? Мол, заранее подготовился. Не слишком ли расчетливо для парня никогда не занимавшегося сексом с женщиной? И хотя мы оба понимали цель встречи, подобная предусмотрительность могла нарушить естественный ход любовной игры. Свести на «нет» романтику. Так думал я. И мне казалось, что подобные мысли могли возникнуть и у нее.
Я положил на место презерватив и только собирался вернуть в тайник красный мешочек, как в дверь позвонили. Я покраснел, словно меня застукали на месте преступления, мгновенно засунул мешочек под диван и пошел открывать дверь.
Я заволок немного бледную от волнения девушку с распущенными волосами в квартиру, притиснул к дверце шкафа и впился, словно вампир, не смаковавший двести лет человеческой крови, губами в женскую шею. На языке осела легкая, но восхитительная горечь CHANNEL №5. Девушка в обтягивающих голубых джинсах, белой футболке и нежно желтой ветровке, пытаясь ослабить напор, уперлась в мою грудь обеими ладонями. На бледном лице остались только огромные глаза. Пенящиеся волны серо-зеленого океана сулили мне гибель. Больше я ничего не был способен видеть. Девушка со стоном вцепилась пальцами в мои волосы, притянула голову и глубоко поцеловала, не забыв прикусить мне нижнюю губу.
Я был готов прямо здесь в прихожей сорвать одежду и войти в девушку. Но только стоял, прерывисто дыша и не смея сделать ни одного движения. Чем дольше стоял, тем сильнее мной овладевала неуверенность. Снежана, словно уловив мою нерешительность, сняла напряжение момента, предложив пойти на кухню и выпить чего-нибудь.
— Ну, где шампанское? – спросила меня Снежана, усевшись за кухонный стол и положив на столешницу обе руки.
Я оторопело глянул на нее. «А я подумал, что это была шутка», — мелькнуло сожаление в голове.
— Шучу, — тепло улыбнулась она, — давай наливай чай.
Я включил электрочайник, нарезал тонкими ломтями хлеб, достал из холодильника брикет сливочного масла и полулитровую банку лососевой икры. Словом, старался выглядеть радушным хозяином в глазах дорогой гостьи.
— Все-таки жаль, что у тебя нет шампанского, — услышал я голос Снежаны, когда полез в шкаф за рижским бальзамом.
— У меня вот это есть, — показал я откупоренную бутылку бальзама.
— Слишком крепкий напиток для меня, — с сомнением покачала она головой.
— Ну, можно добавить в чай, — неуверенно предложил я
— Да ладно уж, — хмыкнула она.
— Слушай, а с кем осталась Ирина? – не к месту поинтересовался я, когда мы на пару отхлебывали чай из пиал
— Да маму попросила взять больничный и посидеть с внучкой один день.
— А-аа, — понимающе протянул я
— Я здесь как взаперти. Никуда не отлучиться, — сетовала она, пока я разглядывал розовый лак на ее ноготках. — День и ночь с дочерью. Я так устала. Ты себе этого представить не можешь.
«Не могу, — внутренне согласился я. — Меня угораздило родиться мужчиной». Впрочем, я ничуть не жалел, что родился мужчиной.
— Давай пойдем, погуляем. Куда-нибудь на природу. Только недалеко, — предложила она, когда я следовал указательным пальцем линиям ее ладони.
Я видел по ее наморщенному носику и блуждавшему по предметам обстановки взгляду, что она чувствует себя дискомфортно в доме. Не хватало еще, чтобы вернувшийся перекусить папа или забывшая деловые бумаги мама застали нас за любовными занятиями.
— Пойдем, — поддержал я предложение Снежаны.
Я подал руку и помог ей преодолеть протянувшуюся на несколько метров вдоль дороги кучу гравия высотой в человеческий рост. Мы сразу оказались в маленькой березовой рощице. Куча грунта, кусты жимолости, маленькие деревца и крупный, в полтора обхвата, наклонившийся к земле ствол березы скрывали нас от чужих любопытных глаз. Я сделал несколько шагов по пружинившей от прошлогодней листвы почве. Увидел крохотную головку подснежника, одиноко торчавшего между раскрывшихся листочков черемши. Мысленно послал ему извинения, как учил папа, нагнулся и сорвал стебелек. Как в детстве, встав на одно колено, преподнес цветочек Снежане. Она продела стебель в петельку своей ветровки. Я прислонился к шершавому, намного старше меня, стволу и почувствовал тепло дерева. Задрал голову: по нежно-голубому небу плыли крохотные кораблики облаков.
— Хорошо здесь, — подтвердила Снежана мою неозвученную мысль.
Хотела сказать что-то еще, но я привлек гибкое женское тело к себе, и закрыл рот Снежаны поцелуем. Пальцы проникли под ее футболку, расстегнули застежку бюстгальтера и пробежались по коже любимой, не пропустив ничего: ни слегка выступающих лопаток, ни отвердевших сосков, ни аккуратного пупка.
Она расстегнула ширинку на моих брюках и обхватила рукой мгновенно среагировавший на прикосновение член. Моя голова оказалась у нее под футболкой и губы обхватили один сосок, потом другой. Каждому досталась равная доля внимания. Видно ей стало немного щекотно, потому что она свободной рукой вернула футболку на место. Губы Снежаны нашли мою шею. Ее таз извивался, двигаясь вверх вниз по моему торсу в области паха и ломая сквозь ткань одеревеневший член. Сильные движения женских бедер вдавливали меня березовый ствол.
— Я хочу тебя. Я ХОЧУ ТЕБЯ! – сквозь судорогой сведенные зубы мучительно твердила она.
— Давай здесь, — прошептал я.
Я и сам уже отключался от боли и наслаждения. И вместо того, чтобы, применив немного физической силы, молча снять с нее часть одежды и найти удобную позу, или хотя бы потерпеть и дождаться момента, когда она и так достигнет оргазма, мне ничего лучшего в голову не пришло, как раскрыть рот. До того почти закатившиеся от чудовищного напряжения глаза Снежаны вернулись на место. Она будто пришла в себя. Вернулась откуда-то издалека.
— Здесь? Да ты что, милый? Я отморожу себе все на свете, — заулыбалась она, — к тому же у меня сейчас «опасные» дни. И если ЭТО произойдет здесь, я не успею добежать до дома, и будет у нас с тобой дочь или сын.
На последних словах она посмотрела на меня изучающим взглядом. Я растерянно смотрел на дрожание ее ресниц.
— А к тебе домой я точно не пойду. Не хватало еще, чтобы нас застукали, — подтвердила Снежана мою раннюю догадку.
«Что же делать? Что же делать?!», — сверлила меня отчаянная мысль. Но поделать уже ничего было нельзя. Момент ушел. Я спугнул Снежану в миг краткого помешательства.
Она застегнула бюстгальтер, я ширинку и мы направились по домам в полном молчании. Не смотря друг на друга. Я в расстройстве. Она, видимо, от злости на ситуацию.
Войдя в дом, ощутил какой-то дискомфорт. Он исходил от нижнего белья. Я просунул руку в трусы. Подушечками пальцев почувствовал липкую мокроту на ткани. «Надо же, — подумалось, — прямо как после сна». Достал, спрятанную под покрывалом на гладильной доске, «Кама-Сутру». Зашел в туалет и закрыл дверь на шпингалет. Открыл книгу на любимой странице, той, где мавр совокупляется с индуской. Представил себя тем мавром и ожесточенно помастурбировал два раза подряд. О Снежане в тот момент не думал.

Я лежал и не мог заснуть. Убрал подушку. Полежал так минут пять. Неудобно. Свернул рулетом покрывало вместо подушки. Слишком грубая ткань. Вернул на место подушку, сбив ее в шарик. Высоко. Кулаком разровнял ее в блин и сполз по матрацу, чтобы не лежать на возвышении плечами. Снова неудобно. В сердцах швырнул подушку в дверь. Лег на спину и заложил руки за голову. Сон не спешил. В голове ворочались тяжелые мысли.
В то утро я так и не переступил грань. И это глодало меня досадой. Я ругал себя за нерешительность. За то, что не взял с собой презерватив. Проклинал землю, не успевшую прогреться. Жалел, что коттедж стоит не на черноморском побережье. Досадовал на то, что живу с родителями. Как после того, что случилось, вернее не случилось, идти к Снежане в гости я не представлял. Как смотреть ей в глаза? Наверняка она тоже злилась. На меня, на себя, на ситуацию. «Не пойду», — решил я и сразу же засомневался в своем решении. Очень хотелось прийти и обнять ее. Снова попытаться. Меня тянуло к ней. Уже физически. Но сомнения не отпускали мой бедный мозг.
Я повернул голову. Электронные часы, встроенные в настольную лампу светились зеленым и напоминали, что уже 00.40. «Нужно подумать о хорошем», — учила мама, как поступать в подобных случаях. В смысле, когда долго не можешь уснуть. Попытался считать розовых слонов, представляя, как они машут мне хоботом и делают реверанс, после того как тыкаю в них указательным пальцем, подсчитывая количество животных. После семьдесят третьего слона начал путаться.

Глава 5

Утром позвонила Снежана. Звонок прозвучал, когда я с упавшим сердцем собирался в школу. Беспокойный бредовый сон оставил под глазами темные круги. Ночью я раза два просыпался и слушал, как ветер шумит в верхушках деревьев и, развлекаясь, хлопает порвавшимся куском полиэтилена по крыше теплицы. Как тоскливо воет где-то вдалеке собака.
Я стоял перед зеркалом и поправлял черный ученический галстук на резинке, как мама позвала меня к телефону.
— Привет, — как ни в чем не бывало, весело сказала Снежана
— Привет, — я попытался придать своему голосу несуществующую бодрость.
— Как спалось?
— Честно говоря, плохо
— Мне тоже, — призналась она
— Ты придешь? – после некоторого молчания тихо спросила Снежана
— А ты хочешь? – ответил я вопросом на вопрос
— Да
— Тогда конечно, — от восторга мне захотелось подбросить в воздух телефон, словно жонглеру в цирке кольца.
— Жду, — коротко заключила Снежана.
Я положил телефонную трубку на место, взъерошил волосы и, двигаясь в направлении двери и подпрыгивая на ходу, напел фрагмент песенки из старого мультфильма: «…расцветают в душе незабудки».
— Чего? – окликнула меня мама, не поняв последней фразы, — только что был хмурым, словно бука, а теперь поешь.
— Да так, — махнул я рукой, — пока мам, — и выскочил из дома.

Едва я увидел Снежану, все то, о чем думал ночью, не смыкая глаз, растворилось в небытии, как растворяется утренний туман, накрывший луга, под первыми лучами солнца. Было уже не понятно, кто кого соблазнял. То ли она меня. То ли я ее. То ли она меня своим магнетизмом, то ли я ее своим юношеским напором. То ли мой юношеский напор был вызван ее магнетизмом. Нас уже не влекло, нас тащило друг к другу на сверхзвуковой скорости. Неудержимо. Стоило прикоснуться друг к другу, никакие доводы разума не могли стать препятствием утонченным ласкам, как не могут стать препятствием хилые деревца для сорвавшейся с вершины и несущейся неумолимо вниз снежной лавины, сметающей все на своем пути. Сплетенье рук, жадность губ, зовущая пучина глаз, летящая ко всем чертям одежда, хриплый шепоток возле самого уха… сладкое до приторности умопомрачение. Мое бедро, ощущающее сочащуюся влагу из лона. Ее рука, судорожно сжимающая готовый взорваться в любую секунду член.
— О, Господи, — как я смогу после этого спать с мужем? – взмолилась Снежана, спрашивая скорее себя, а не меня, и закрыла глаза рукой.
Шок от услышанного. Член обмяк, так и не познав плоти единственной. Я впервые почувствовал себя преступником. Отстранился от Снежаны, надел брюки, сел на кровати и угрюмо уставился на письменный стол, разглядывая царапины. Я понуро сидел, а усталость и тяжесть пустоты от отсутствия каких бы то ни было мыслей давили на голову и плечи. Не знаю, сколько так просидел до того момента, пока Снежана не запустила пальцы в мои волосы. Я обернулся к ней. В глазах любимой читались сожаление и вина. Я тяжело вздохнул и заявил: «Пойду я, наверное, в школу». Снежана не стала отговаривать. Канувшие в вечность двадцать минут было уже не спасти. Ничем. Слишком уж тонкая это материя — чувства.
Снежана не вышла из комнаты проводить меня. Я с силой втиснул ноги в туфли, не развязывая шнурки и не воспользовавшись ложкой. Застегнул пиджак на среднюю пуговицу и, привычным движением руки откинув назад волосы, вышел из квартиры.
«Причем здесь муж? — сомкнувшиеся челюсти расщепили веточку ивы, сорванную мной по дороге в школу. — Причем здесь муж?». Хрум-хрум. «Почему она должна спать с мужем? А как же я? Что-то не складывается», — губы, жившие своей, отдельной от мозга, жизнью выплюнули смолистую горечь под ноги.
Вдруг всплыли воспоминания о том, что тем самым вечером, когда признался в любви Снежане, между мной, Снежаной и тетей Надей как бы невзначай зашел разговор о муже Снежаны. Даже не разговор, а какие-то замечания о его личности. «Я зятя своего люблю, — констатировала тетя Надя. — Он хороший. Трудяга». Вспомнилось о ревности, нахлынувшей тогда. И это говорила тетя Надя, которая была мне как вторая мама. Тетя Надя, которая в детстве подарила тепла столько же, сколько и Снежана. Ну, может чуть меньше. «А я? Я что, плохой? — подумалось мне тогда. — Я не меньше, чем он готов любить и заботиться о Снежане».
В голове, зашевелились, прятавшиеся дотоле где-то на задворках разума, словно дождевые черви зимой догадки. Догадки о том, какая в действительности все то время, что мы встречались, происходила борьба в Снежане. Борьба между желанием и моральным долгом. Между умом и сердцем. Между любовью и судьбой.
«Были ли ее чувства ко мне серьезными? Или она заранее знала, что рано или поздно придется вернуться к мужу, в свой город, в свою взрослую жизнь? Она говорила о сексе с мужем в будущем времени. Значит ли это, что она все равно сядет в самолет и улетит? Оставит меня?», — догадки прошибали холодным потом. Несли мрак глазам. Вселяли неуверенность в шаги. Я был готов ко всему. Пожертвовать ради Снежаны собственными планами на будущее. Тяжело трудиться скотником на ферме, копаясь в навозе и силосе. Ради нее единственной похоронить свои амбиции и работать рядовым бухгалтером в администрации поселка. Рубить лес, охранять ночами магазин, подавать киномеханику бобины с кинолентой – все что угодно, только бы она была рядом.
— Только не это!!! – взмолился я, упав на колени и простирая руки в небеса.
Редкие прохожие испуганно оглянулись, услышав вспышку экспрессии. За оградой детского сада засмеялись дети, показывая на меня пальцами. Плевать! Я не хотел верить догадкам. Я бы с радостью поверил, что вулкан сейчас начнет извергаться и поселок по четвертый этаж засыплет пеплом. Что река выйдет из берегов на все два километра и затопит улицы, магазин, школу, — да хоть все. Что тундра разверзнется и поглотит ферму со всеми коровами. Только одному я не хотел верить, — тому, что Снежана покинет меня. Окатило жаром и кровь запульсировала в висках так, что я почувствовал ее вкус на губах. Я не видел, что ноги вместо школы несли меня домой. Словно герой паршивого боевика, которого все достали, я, не удосужившись достать ключ, коленом выбил стекло на веранде и, провернув изнутри защелку, зашел в дом. Телефон разрывался. Будто в кошмарном сне, где все выдержано в мрачных тонах и расплываются объекты, я поднял трубку и загробным голосом произнес: «Алло».
— Олеженька, миленький, вернись. Прости меня — плакали в трубку женским голосом
Хотел бы я, чтобы в трубку сказали именно это, но трубка неимоверно грустным, но без слез, голосом Снежаны произнесла: «Олег, приди, пожалуйста. Есть разговор».
Заставить Снежану плакать? Еще не родился тот человек на свет.
Собрав остатки надежды, я выдвинулся в обратный путь.

— Олег, послушай, — произнесла Снежана, гладя мои пальцы, когда ее комната второй раз за день обнаружила мое присутствие.
В моих глазах отражалась, наверное, вся скорбь мира. Ну, или печаль паломников перед Стеной Плача. Не меньше.
— Мне нужно улетать. Завтра самолет, — продолжала она
Я сидел с каменным лицом, без единого движения. Мне пускали разрывную пулю в сердце, но я был уже мертв. Огонек жизни потух в глазах полчаса назад.
— Я бы еще осталась, но мама просто не дает прохода. Ты понимаешь…, — намекала она на то, что наши отношения уже секретом ни для кого не являлись, — потому меня, практически выгоняют. С мамой тяжело спорить. У меня нет сил для этого. Поэтому я, наверное, всегда старалась жить подальше от нее.
Моя физическая оболочка скривила губы и повела головой.
— Пообещай мне, — она на секунду запнулась, судорожно сглатывая, и попыталась улыбнуться. Улыбки не вышло, — пообещай, что сдашь экзамены на «отлично» и поступишь в институт.
— Обещаю, — проскрипел кто-то за меня потусторонним голосом
Эти клятвы сильно напоминали шоу под названием «Прием в пионеры». «Перед лицом своих товарищей…торжественно клянусь…горячо любить свою Родину», — с пылающим от торжественности минуты лицом произносила пионервожатая. Мы, раздувшись от гордости, из последних сил держа на уровне груди, горизонтально полу галстук, хором отвечали: «Клянусь». И вот сейчас я, словно принимаемый в пионеры, мальчик, давал какие-то глупые клятвы пионервожатой в лице Снежаны. Мне хотелось крикнуть: «Что за бред ты несешь?! Да пусть провалятся эти экзамены с институтом в преисподнюю! Неужели они важнее, чем любовь?!». Но я был мертв. А тело подавленно молчало, опустив глаза в пол.
— Пиши мне. Я прошу тебя, пиши – она засунула в карман моей рубашки листочек с адресом.
Мое тело поднялось, чтобы уйти, Снежана ухватила тело за руку и попыталась поцеловать. Тело увернулось.
— Вот еще что, — попыталась она пошутить, — когда найдешь себе девушку, пригласи меня на свадьбу.
Это был контрольный в голову. Мертвец поднял на девушку пустые глазницы. Рука девушки скользнула по покрывшемуся конденсатом запястью скелета. Скелет в последний раз вышел из квартиры. Тихо, не гремя костями.

Я шел на автомате домой. Абсолютно никаких мыслей. Только ветер свистел в голове, перебирая, словно опавшие листья, сухие пласты омертвевшего мозга.
Со мной так всегда. Осознание трагедии приходит слишком поздно. Если бы у сердца были конечности и рот, оно бы выставило вперед руки в жесте «не прикасайтесь» и завопило бы: «Не хочу!». Ум тоже сопротивляется до последнего. Не хочет принимать факты таковыми, каковы они есть. Живет недавними иллюзиями, словно отторгает наступающий конец. Так, наверное, курят последнюю сигарету обреченные на смерть. Иллюзия продления жизни, которая на самом деле закончилась с объявлением приговора…
И тут меня проняло: «Снежана завтра улетит. Она уйдет из моей жизни. Я останусь на могиле оплакивать любовь. Не сбудутся мечты. Снежаны больше не будет. Ничего не будет. Не то, что поцелуя или прикосновения, даже взгляда не будет. Будут снова, как десять лет назад стираться в памяти ее черты. И, наконец, наступит день, когда я с ужасом осознаю, что забыл цвет ее глаз. А я всего лишь хотел любить! Хотел дарить радость единственной, а теперь проклинаю тот час, когда родился на свет! Мой внутренний мир, в который сердце гармонично вписало Снежану, теперь опустел. Зачем он мне без Снежаны? Зачем мне без нее жить на этом свете?». В те минуты я бы с радостью согласился на роль наблюдателя. Пусть бы она жила с мужем, здесь в поселке, но я хотя бы мог видеть ее издалека. Но у меня отобрали даже это. Ощущение того, что из груди вынули сердце и бросили медленно останавливаться на пыльной дороге, захотело выйти слезами. Я с силой вдавил обеими ладонями веки, останавливая соленую горечь. В голове вспыхнула последняя фатальная мысль. Ноги понесли меня к дому.
«Где же он его прячет?», — я с какой-то хладнокровной непреклонностью сбрасывал с антресолей на пол папины охотничьи принадлежности. На полу росла гора: палатка, спальный мешок, резиновая лодка, коробочка со слайдами. Беспорядок скоро должен был утратить для меня свое значение. Максимум через час.
«Вот оно! Наконец-то нашел», — в руки лег тяжелый футляр из толстой кожи коричневого цвета. Я расстегнул защелку и вынул две половины двуствольного ружья. «ИЖ» индивидуального производства. Вертикальное, удачное для охоты на крупного зверя, расположение стволов. На блестящем металле, покрывающем деревянное цевье, любовно выгравированы сценки из охоты: кусты, утки, гончая. На прикладе накладка из резины в цвет дерева, защищающая плечо охотника от отдачи, если стрелять патронами, начиненными дымным порохом. Я заглянул в дуло со стороны курка, направив ствол из черного металла на свет. Ствол был чистым, зеркальным внутри. Вся нарезанная спиралью вдоль ствола дорожка прекрасно проглядывалась. Оставалось выбрать патроны. Я вытащил из патронташа все патроны. Уважительно посмотрел на конусовидную пулю, торчавшую из отверстия гильзы одного из них. Вспомнились папины слова: «Разносит башку медведю нахрен». «То, что нужно. Самый раз», — мрачно усмехнулся я воспоминаниям. И тем, в которых стрелял из этого ружья, тоже. Выбрал из кучки боеприпасов два одинаковых патрона с красными пластмассовыми гильзами. Два на всякий случай, вдруг ружье даст осечку и испортит капсюль. Подумалось о том, как буду стрелять. На память пришли кадры из фильма, где главный герой, всунув ствол в рот, пытался нажать на курок большим пальцем правой ноги. «Правильно», — похвалил я услужливую память.
Я мигом переоделся: выбрал свои старые брюки и папин воинский бушлат. Где папа его взял, уже не поинтересуюсь, а вот портить свою модную одежду не стоит. Мало ли кому может еще пригодиться. Надел на пояс патронташ. Для этого пришлось ножом проделать дополнительную дырку на ремне патронташа. Папа крупнее меня. Но это тоже скоро не будет иметь значения. В принципе, для двух патронов патронташ был не нужен, но мелькнула иррациональная мысль о том, что в последний раз все должно быть красиво. Сложил две половинки ружья назад в футляр и перекинул ремешок последнего через голову: удобнее будет идти. Пнул напоследок кучу, лежавшую на полу и вышел из дома. До места, которое выбрал для сведения счетов с жизнью, около получаса ходьбы быстрым шагом. Зато там никто не сможет помешать. Там, на открытом участке тундры я окину последним взглядом горы, в которые давно был влюблен, и нажму на курок.
Я шел колеей, оставленной тяжелым транспортом на лесной почве и казалось, что слышал, как что-то шепчет мне десятками голосов природа, с которой всегда был на короткой ноге. Как десятки глаз рассматривают меня. Может, это было следствием пограничного состояния психики. Я балансировал между безумием и сознанием. Может, к состоянию примешивался на уровне инстинктов неуместный пафос. Но я слышал голоса и чувствовал кожей взгляды.
Скорбно махали вслед веточки берез. Печально глядели на меня кусты жимолости зелеными листочками. Прощально шелестели осыпающимися под ноги семенами иссохшие прошлогодние трубки шаломайника.
«Ну, вот я и пришел», — остановился я посреди бугристого участка тундры. Ноги по щиколотку утопали в мягких кочках. Кустики голубики обнимали ступни, бурая болотная жидкость просачивалась сквозь шнуровку кроссовок. Я посмотрел на горы. Их частично скрывала низкая пелена облаков. Несколько раз глубоко вдохнул хрустально чистый влажный воздух. Сел на кочку и принялся собирать из двух половинок ружье. Мне это плохо удавалось.
Сколько я от папы услышал ругательных слов, когда это делал он! Там была чья-то мать. И была она какая-то необычная. Были и жаргонные названия гениталий. И что-то еще. Все резкие эпитеты лишний раз подтверждали, что ружье не так-то просто собрать. Даже такому опытному охотнику, как он.
На ствол закапали слезы. Я застонал от нестерпимой боли сердца. Сначала тихо. Потом стон превратился в звериный вой. Словно эхо, послышался какой-то ор. Я поднял голову и сквозь застилавшие глаза слезы посмотрел ввысь. Над головой, метрах в трех крутилась черная блестящая воронка. Вороны. Черные твари будто чувствовали близившуюся смерть человека. Человеческое тело — это крупная добыча. Демоническое отродье металось в воздухе по кругу и орало, созывая сородичей с ближайших деревьев на предстоящее пиршество. Воронка росла прямо на глазах. «Суки, — подумал я. — Подождите, сейчас вы получите свое. Никто вас не спугнет, когда будете рвать на куски плоть моего остывающего тела. Только потерпите еще чуть-чуть». С легким сухим щелчком приклад встал на место. Я снял кроссовок с правой ноги, пошевелил пальцами ступни. Обнял губами дуло и застыл…
Я понял, что не могу убить себя. Мне не хватало смелости лишить себя жизни. Я уже ничего не видел хорошего в ней. И все равно не было сил выпустить себе мозги. Я отшвырнул в сторону ружье и дал волю слезам. Воздел руки к небу и, крича в полный голос, молил его о единственной молнии. Раз не могу совершить самоубийство, пусть хоть небеса сжалятся надо мной. «Мне незачем жить! Если ты там есть, неужели этого не понимаешь? Убей меня!», — кричал я. Небо скорбно молчало. Только ветер шумел ветвями берез. Я рухнул ничком на землю и сжал пальцами кустики. Безудержные рыдания сотрясали тело.
Говорят, что мужчины не плачут. Ничего подобного. Плачут. Только этого никто не видит.
Я лежал на земле и ненавидел себя за слабость. Люто ненавидел за то, что после того, как потерял любимую, в душе не нашлось сил нажать на курок. Природа безмолвствовала. Только черная, беспрестанно каркающая воронка крутилась над моим слабеющим от горя телом.

Глава 6

Я поселился на широком подоконнике своей комнаты. Горшки с неприхотливыми кактусами и фиалками поставил на письменный стол. Сидел, опершись на откос и протянув ноги во всю длину подоконника, и непрерывно из-под полуопущенных век смотрел в окно. Череда восходов и закатов, лунных ночей и ветреных солнечных дней потеряла смысл. Время суток было одинаково серым. Цвета слились, перемешались, словно у трехлетнего ребенка, который пытается рисовать красками и, не сполоснув водой, макает в желтый кисточку, только что побывавшую в черном. Плэйер «Intermusic» тайваньского производства, купленный в начале прошлого года, лежал на коленях. Рядом смена пальчиковых батареек и десять кассет. Поначалу в комнату заходила мама позвать поесть или к телефону. Ее голос был таким далеким и неясным, что я не различал слов. Видя, что невозможно ничего добиться, родные оставили меня в покое. Мысли то ползли как гусеницы, то скакали словно воробьи.
«Почему я не переспал с ней? Ненавижу себя за нерешительность! Если бы я заставил ее биться в наслаждении большим, чем может доставить муж, все могло сложиться иначе. Она же тогда сомневалась, что сможет спать с ним после меня. Может, она спешила заняться сексом со мной именно из-за того, что была на грани решения? Почему же я этого не сделал? Моя чертова чувствительность! Видите ли, оскорбили нежные чувства мальчика-колокольчика упоминанием о муже. Ненавижу себя! Почему я не стал ее мужчиной? Ее единственным мужчиной? А теперь… Снежаны нет», — слезы вновь полились из глаз, намачивая в очередной раз рубашку. Я со скривившимся от невыносимой боли лицом скреб ногтями стекло и смотрел в юго-западном направлении. Туда, далеко за лесистые холмы, над которыми висели высокие, перечертившие небо перистые облака, унес Снежану самолет. «Забери меня с собой! Забери-и-и-и», — звал я ее.
Поздно. Слишком поздно было делать предположения. Слишком поздно звать. Слишком поздно…
«I’m crying through the night. A cry of loneliness… Your heart is out of tune. These tears can never dry…» , — грустно подтверждал мое состояние Томас Андерс
Воспаленный мозг то проваливался в небытие, то вновь включался. Словно в каком-то ненормально замедленном темпе работала мигалка на крыше автомобиля «скорой помощи»
«Почему я просто так ушел? Почему сидел как истукан и молчал? Ушел в собственные переживания и жалел сам себя. Почему не сказал: «Не улетай, Снежана! Останься, я без тебя жить не могу!»? Почему ничего не сделал, чтобы ее удержать? Почему не пошел к тете Наде и не сказал, что Снежана никуда не едет, что устроюсь на работу и буду заботиться о ее дочери и ребенке? Почему?!», — укорял я себя
«А что это изменило бы?», — я уже начинал искать оправдания собственному бездействию. И не находил их. Только еще больше начинал себя ненавидеть.
Каждая клеточка сердца не хотела смириться с потерей. В голову лезли фантазии о том, что еще можно сделать: «Можно полететь к ней и поговорить. А где взять деньги? Мама не даст. Это точно. Посмеется. Скажет, что мужчина должен сначала получить образование, овладеть профессией, встать на ноги, а потом уже думать о семье. Добавит, что жизнь только начинается, и женщин будет вагон и маленькая тележка. Только ей не понять, что никакие другие, кроме Снежаны мне не нужны. Никто из родни этого не способен понять. Мало того, они против того, чтобы она развелась, а я перечеркнул свои жизненные планы. Может, ограбить отделение сберкассы?»
Мне представилось, как я в половине пятого, когда у людей самый крепкий сон, на бульдозере, проламывая ковшом кирпичную кладку, взъезжаю в сберкассу. Надрывается сигнализация. Чихая от бетонной пыли, стоящей клубами, привязываю сейф к бульдозеру и, дав полный газ, мчусь в лес. Сметаю на пути березы – некогда объезжать. Проехав с километр, останавливаюсь, автогеном разрезаю сейф, набиваю купюрами сумки и бегу в сторону автотрассы ловить попутную машину. Пока вооруженные милиционеры прибудут на место ограбления, я уже буду сидеть в самолете. Прилетаю. Захожу в квартиру Снежаны. Ее муж сидит на кухне и чистит картошку. Мне предлагают попить чаю с дороги. Я вежливо отказываюсь и заявляю, что люблю Снежану, и приехал забрать ее. Немая сцена. Кот на диване в шоке. Занавес.
«…Harder you’ll try the more you get…» , — с каким-то затаенным садизмом подтверждал последнюю фантазию длинноволосый немец и, видя мою недоуменную реакцию, пожимал плечами мол, это не мои слова, а Дитера Болена мол, я только спел.
Так-то оно так. В утверждении бывшего главы Modern Talking сквозила простая истина. Но я был слишком молод, чтобы осознать ее.
Я обвинял тетю Надю, за то, что она постаралась сделать так, что дочь уехала, не пробыв и недели.
Почему родители постоянно считают себя умнее и мудрее собственных детей? Разве дает им право собственный опыт калечить жизнь детей? Ну, конечно они не считают, что калечат. Они же дают советы не со зла. А если к советам дети не прислушиваются, можно применить насилие. Моральное, в крайнем случае, физическое. Во благо же, не во вред! С целью чуть-чуть подправить ошибку, которые они сами считают за ошибку. Направить тем путем, идти которым представляется правильным им. Все мы знаем выражение «благими намерениями вымощена дорога в ад», но мало кто задумывается над его смыслом. Жизненный опыт родителей – истина в последней инстанции! Ведь она же проверена их собственной жизнью. Проверено, что замужняя женщина с ребенком на руках не имеет права влюбляться в другого мужчину. Нет, конечно, влюбляться имеет право, но всем ее жалко. Разводиться-то она морального права не имеет. Разве что в том случае, если муж систематически ее избивает. Разведется она, а как же дети? Как же они без родного отца? Ведь новый муж не сможет любить (и полюбит ли вообще) их так, как родной отец. Но, скажите что делать, если жена не любит мужа? Ребенок именно в тот момент, когда формируется его психика и мировоззрение, будет наблюдать за отношениями, в которых один супруг любит, а другой – нет. Став взрослым, за отсутствием иного опыта, который дополнительно можно почерпнуть из книг или глубоких фильмов, он будет считать что такая ситуация нормальна. Ах, любовь. Любовь приходит и уходит. И женщина, полюбив и уйдя от нелюбимого, вдруг останется одна, когда любовь пройдет? Кто тогда ее возьмет замуж с ребенком? А если любовь не уходит? Тогда остается жить с тем, кого не любишь ради детей? И всю жизнь мучиться? Или мучаться до тех пор, пока потребность в любви сама собой благодаря седине отпадет?
Проверено, что является ненормальной ситуация, когда женщина старше мужчины. Ведь женщины физически стареют быстрее, чем мужчины. А мужчина – и в пятьдесят мужчина. Вдруг мужу надоедят морщины жены, и он переметнется к молодой? Не исключено. Но как же тогда быть с такими понятиями, как «родство душ», «духовное единство», «одинаковый темперамент», «сильные личностные качества, вызывающие восхищение», «эмоциональный союз», «ровня»? Что важнее окажется в итоге для мужчины? Женская молодость или последнее?
Проверено, что любовь вспыхивает с первого взгляда только в романах и мелодраматичных фильмах. А вообще-то она приходит с годами. Стерпится – слюбится. Это – мудро! Почему же тогда для многих поколений лучший фильм о любви – «Ирония судьбы или с легким паром»? Ведь главные герои в нем поступают ох, как не мудро. «Не бывает запланированного счастья», — сказал бы Ипполит.
Проверено, что быт и недостаток денег разбивают любовь. «С милым рай в шалаше?», — саркастически улыбаемся мы, не в силах поверить, что два человека могут быть счастливы с минимумом материальных благ. Мы стремимся к достатку, забывая о вечных ценностях. Может быть оттого, что перестали верить в любовь? Достигаем обеспеченности и сталкиваемся лицом к лицу с душевной пустотой. Говорим себе: «Ах, совсем не этого я хотел! Имеет ли настоящую ценность этот прах?». А если не сталкиваемся и не говорим, все ли в порядке с нашей психикой?
Может, мы лжем сами себе, прикрываясь народной мудростью, основанной на стереотипах и многовековом патриархате? Не хотим признаться себе в собственной слабости и неверии?
Я не верил, что Снежана любит мужа. Любить двоих одновременно – это не укладывалось в моей голове. Этого просто не может быть. Не может и все! Я верил в то, что она любит меня. Ну не может человек так сыграть. Это же не кино, и Снежана — не актриса. Какой ей смысл играть? Известности этим не добьется. Денег или какой-либо другой выгоды не получит. Чтобы подобная игра просто приносила ей удовольствие – это невозможно. Для этого нужно обладать извращенной психикой. Так думать о Снежане я не хотел. Я, несмотря на свои шестнадцать лет, обладающий и, главное – верящий в интуицию, сразу раскусил бы игру. Особенно в такой теме, как любовь. Может, ее гложет моральный долг, может жалость к мужу, может вина перед ним, может это – привычка, может стремление воспитать дочь в классической семье (в смысле в той, где отец и мать воспитывают родных детей, а не приемных), — словом все что угодно, но ее чувство к мужу — не любовь.
«…You feel your heart is dead. Oh, like a broken toy…» , — скорбно констатировал факты хрустальный голос Modern Talking
Я ощущал себя маленьким котенком, лишенным тепла. С ним поигрались, а когда он надоел, его, жалобно мяукающего, бросили замерзать на улице, асфальт которой покрылся льдом. Ему не выжить без ласковых, заботливых рук, которым он бы доверился. Он обречен. Люди проходят мимо, слышат его плач, но никто не способен взять на себя неудобства и ответственность за еще теплящуюся в худеньком тельце жизнь. Я готов был обвинять в этом кого угодно: себя, ее маму, судьбу, но только не Снежану. Ни за что. Я познал любовь. Было настолько больно, что я сходил с ума. Но лучше познать сумасшедшую боль после счастья, чем не познать ничего из этого.
«…Don’t let it get you down. It’s never too late. Don’t leave this heartbreak town…» , — призывал меня жить солист западногерманского дуэта. Но я не хотел жить. Я хотел умереть. Умереть тихо и спокойно на подоконнике, раз не смог пустить себе пулю в мозг. Умереть от физического и нервного истощения, которого не чувствовал, но которое сладко обволакивало и убаюкивало меня, зовя в мир, где не знают слова «боль». Там всегда со мной будет Снежана, волшебная музыка и горы.
«О, сколько шансов было у меня умереть! Случайно утонуть в быстрой реке и в семилетнем и в тридцатичетырехлетнем возрасте. Замерзнуть в тундре в двадцать два. Поскользнувшись, разбиться в тридцать, когда стоял у водопада, трогая мощь его потока. Не считая бесчисленных случаев аварий за рулем, обстоятельства которых сложись чуть-чуть иначе: десятитонный автобус ударь бы чуть ближе к водительскому месту, не успей закончить обгон, проснись чуть позже на встречной полосе, — и все. Но нет. На реке своевременно попадаются мост или коряга, за которую можно зацепиться, тебя, засыпающего от холода, обнаруживают фары поискового вездехода, под руку в критический миг попадается спасительный камень, автобус, сминая кузов, бьет в пассажирскую дверцу, успеваешь закончить обгон, просыпаешься на встречной полосе вовремя. Ты всегда заранее прекрасно осознаешь риск гибели. Смерть тебе улыбается, а ты, ухмыляясь, идешь ей навстречу. Сколько раз я, потеряв смысл в жизни, намеренно играл с жизнью, бросая вызов судьбе! Сколько раз без страховки лез почти по вертикали. Сколько раз бросался в пропасть с семидесятиметровой высоты с резинкой на ногах. Сколько раз на коленях молил Бога о смерти. Все напрасно. Будто кто-то могущественный бережет. Будто кому-то могущественному известен срок моего исхода, и этот «кто-то» не спешит. Будто кто-то могущественный постоянно хочет мне намекнуть, неясно сказать о том, что я еще не выполнил миссию, ради которой пришел в этот мир. Вот только никак не пойму, в чем эта миссия состоит. Есть только догадки. Неужели у судьбы есть какой-то особый план на меня? Почему вокруг меня умирают люди не успевшие добиться в жизни ничего особенного? Чем Я такой особенный?», — такие мысли меня мучили в ночь, когда позвонил Антон.
С потерей любимой ушел и смысл из жизни. Я уже тогда интуитивно понимал, что любовь – величайшая ценность для человечества. Откуда было мне тогда знать, что любую ситуацию можно изменить в свою пользу? Это сложно, но возможно. Может случиться, что на достижение цели уйдет целая жизнь. Только, достигнув цели, останется в конце понять, что вело к тебя к ней: иллюзия или реальные предпосылки. Ведь цель может оказаться пустышкой. И если тебя вела иллюзия, то пройденный яркий путь и воспоминания о борьбе станут утешением.

Любовь – это серфинг. В океане, голубом в ясную погоду и серо-зеленом в шторм, из только морской пучине ведомых причин рождается огромная волна. Она вбирает в себя все, что попадается на своем пути и становится еще выше, еще мощнее. Волна несется на бешеной скорости к берегу. Забегаешь в прибой и ложишься на доску. Такую же смехотворно маленькую, как и ты на фоне пятиэтажной стихии. Отчаянно гребешь в сторону волны – нужно успеть, пока она не пошла на убыль. Преодолев гребень, встаешь на доску, согнув ноги. Серо-зеленая мощь, покорившись, держит тебя. В груди торжество. Тело наполнено адреналином. Ты — победитель. Мельчайшие брызги, тянущиеся шлейфом и поднимающиеся туманом над гребнем обдают с ног до головы. Ветер свистит в ушах. Одно неосторожное движение, и падаешь под краешек гребня. Серо-зеленая стихия вмиг накрывает тебя с головой и проглатывает. Ее силы несравнимы с твоими. Отчаянно барахтаешься и во мраке не видишь куда плыть. Назад? Не хватит сил сопротивляться энергии волны. Вперед? Нереально — у волны скорость больше, чем смогут развить мышцы. Точно не вниз. Там однозначная смерть. Вверх? Если бы знать, когда несколько раз перекувыркнулся, где верх, где низ. Ты уже наглотался воды. Легкие разрываются от нехватки кислорода. Ты уже ни о чем не молишься, кроме того, что скорее был бы берег. Неважно какой. Там есть воздух, необходимый легким. Надеешься, что это тот же пляж, с которого ринулся навстречу волне. Только бы не каменистые выступы. Если не сообразишь, когда нужно будет сгруппироваться, тело разобьет, словно щепку о камень. И вот твое уже почти безвольное тело, практически переставшее сопротивляться, швыряет, словно комок водорослей о песчаную кромку. Первые секунды обессилено лежишь на песке. Затем приподнимаешься на дрожащих руках. Легкие судорожно сжимаются, ты сокращаешься в рвотном рефлексе, выталкивая наружу горько-соленую жидкость. Ты выжил. Клянешься себе, что больше никогда не встанешь на гребень подобной волны. Из-за туч появляется солнце. Его тепло сушит твой гидрокостюм, согревает кожу. Чувствуешь блаженство. Но оно ненадолго. Песок высыхает. Наблюдаешь за отдыхающими, возвращающимися с шезлонгами на пляж. Наблюдаешь за детьми, строящими песочные замки и бегающими, восторженно пища, по краю прибоя. У тебя в одной руке бутылка пива. Вторая лениво пересыпает сквозь пальцы песчинки времени. Знакомые зовут покататься на мелких волнах. Улыбаешься и отмахиваешься: «Это уже не для меня». А успокоившееся, было, сердце начинает жечь тоска по той волне. Эти ленивые всплески моря – не то. Иногда смотришь в зеркало и видишь, как новые морщины проступают на лице: на лбу, в уголках глаз. Опускаются к подбородку щеки. Периодические ветра и дожди иссушают мускулы и истончают мышцы сердца. А ты все сидишь и ждешь возвращения волны. Понимаешь, что она может стать для тебя последней. Если снова не удержишься на доске и окажешься под волной, просто не выдержит сердце. Но лучше умереть так, внезапно, чем на берегу в кругу скорбящих родственников и друзей, наблюдающих твое старение и с философской грустью ожидающих твоего отхода в мир иной. Лучше умереть под гребнем, в последний раз увидев мир с высоты волны и испытав восторженную эйфорию. Волна обязательно вернется. Она придет такой же сокрушительно сильной. К тем, кто ее не боится, в нее верит и умеет терпеливо ждать, не размениваясь по мелочам.

Глава 7

Не знаю, сколько времени острая боль вырвала из жизни. Может два дня, может три. Открыв глаза ранним утром, я обнаружил на коленях черную записную книжку. На двух маленьких в клеточку страницах моим почерком было написано стихотворение. Шестнадцать строк любви и надежды.
Пришло какое-то отупение. Телу почти отказал мозг, гонявший нейроны, словно двигатель автомобиля поршни трое или четверо суток, включая день расставания, без отдыха. Наверное, сработал инстинкт самосохранения. Проснулись голод и нужда и позвали меня жить.

«В юности боль забывается скоро», — написал Константин Меладзе и спел его брат. Если имелось в виду, что когда ты очень молод, боль, полоснув по сердцу бритвой, отпускает быстро, а не грызет изнутри, словно пес днями обгладывающий одну и ту же кость, то можно согласиться с Константином. Но боль невозможно забыть. Она может перестать играть роль в твоей жизни. Осев на дно сердца и забившись в маленький уголок памяти, утратить первозданную свежесть. Но забыть боль очень трудно. Что-то случайное, какая-то аналогия, что обязательно возникнет в иной ситуации через много лет, напомнит о пережитом чувстве невосполнимой утраты, слезах и бессонных ночах. Тот, кто в юности был готов на сознательное самоубийство, достигнув среднего возраста, скорее всего, сам себе поражается. Но пережитые страдания имели и имеют значение. Если умеешь искать причину неудач прежде всего в себе, а не обвинять всех и вся, боль способна изменить. Закалить, сделать мудрее и очистить душу от скверны. Смеяться над собственными чувствами, пусть даже ты был совсем юн, означает, что не придаешь им важности. Означает, что думаешь о юношеской наивности, как об ущербности. А ведь в юности мы были намного чище, более открытыми, в наших душах было гораздо больше веры.

Снежана вернулась в тот мир, откуда пришла. В метафизический вечный мир музыки и красок природы, составляющий вторую половину моего «Я». Ее образу и моим воспоминаниям о ней отныне предстояло жить там. Этот мир лишился мелодраматической литературы. То, что со мной произошло, было похлеще любого любовного романа. Выдуманные переживания выдуманных героев не могли меня захватить так, как я погружался в них ранее. Зато приобрел нечто более осязаемое – мои письма, адресованные Снежане и ее ответные письма.
Я хотел жить как можно более полной жизнью. Насколько это возможно. Написанию новых глав жизни мешали вещественные доказательства канувшей в лету близости. Все еще больно было обращать на них внимание каждый день. А не обращать на них внимания тяжело. Они, сминая волю, притягивали как магнит, как и их хозяйка. Поэтому я собирался их уничтожить. А также намеревался сжигать ее письма после прочтения.
Я решил по-особенному отметить ее День Рождения. Всего лишь недели нам не хватило до дня, когда ей должно было исполниться двадцать один.
Весна удалась в том году действительно на славу. Природа будто решила своим энтузиазмом вылечить меня от сердечных ран. Я уже начал забывать что-то такое мерзкая пронизывающая тело холодом морось. Листочки берез полностью раскрылись и играли в солнечных лучах своей темной зеленью. Засыхали стрелки черемши. Отошли подснежники. Лопухи достигли колена. На кустах жимолости появились маленькие зеленые плоды. Им еще два с половиной месяца зреть. В лесу слышалось, как кукушка ведет отсчет времени, предоставленного весне. Словом, северная природа как всегда спешила жить. Хотела за короткий срок, что был отведен теплу, взрастить своих сыновей и дочерей и успеть до долгой зимы поставить их на ноги.
После школьных занятий, сидеть на которых с отсутствующим видом, вошло в привычку, я пришел домой и, проглотив два бутерброда и запив их чаем, принялся собирать рюкзак. Не знаю, где папа купил такой смешной рюкзак. В нем было все, как в настоящем: такой же плотный брезент болотно-зеленого цвета, такие же, словно из строп ленты, лямки, такие же ремешки застежек – из коричневой плотной кожи. Но он был как игрушечный. В него едва ли поместилась бы пара высоких болотных сапог. Что-то не удосужился этот факт проверить, пока он был жив, тот рюкзак. Насыпал в баночку из-под детского пюре черный чай. Смешал его с шестью чайными ложками сахарного песка. Положил в рюкзак закопченный военный котелок. Плэйер, аккуратно замотав в полиэтиленовый пакет, тоже положил в рюкзак. Куда ж без музыки? Она всегда со мной. Оделся по-походному, но и не особенно плотно: красная байковая рубашка в клетку, старые джинсы отечественного производства, кроссовки. И, никуда не торопясь, отправился в дорогу, вдыхая по пути лесные запахи и щурясь от наглого сияния небесного светила. До своего любимого места добрался, когда солнце напоминало, что ему скоро спать.
Это место я обнаружил полтора года назад. Совершенно случайно, как это всегда и бывает. Я, папа и средний брат Иван возвращались с прогулки по предгорьям. Октябрьский воздух был чист и прозрачен как тонкое стекло. Мы набрали груздей и рябины и возвращались утомленные, но довольные. Один лишь я не чувствовал усталости. Накануне та самая девочка, любовные отношения с которой прошли в записках, призналась мне в ответном чувстве. В тот день, прошагав не один и не два километра, я был исключительно восприимчив к красотам природы. Все увиденное, минуя мозг, шло прямо в сердце. Я любовно разглядывал игру хрустальных капель маленького водопада, прорвавшегося сквозь гранит, впервые прочувствовано всмотрелся в багряное золото листвы. Такого ощущения счастья от энергии, что дарит красота окружающего мира я не испытывал ни до, ни после. Я не помню своих ощущений от девичьего признания. Но того дня, когда осень благодарно ласкала душу, мне не забыть до самой смерти.
На обратном пути, когда уже оставалось три километра до поселка, мы остановились передохнуть в маленькой ивовой рощице. По ней, извиваясь и переливаясь с уютным журчанием через корни деревьев, протекал крохотный, полуметровой ширины, ручеек. Вода его была кристально чиста и зеркальна на границе тени и света. Вековые, не младше, ивы мудро шептались между собой. А стремление середины их стволов к земле, предлагало уставшему путнику отдохнуть с дороги. С опушки той рощицы, насчитывающей не больше трех десятков деревьев, хорошо проглядывались горы. Оттуда они казались гораздо ближе, гораздо прекрасней, чем, если смотреть на них с поселка. Там мы развели костерок и выпили чаю. А когда уходили, я пообещал тем ивам, что вернусь. Сказал себе: «Я нашел свое место. Теперь буду приходить сюда в одиночестве». Удаляясь от рощицы, я постоянно оборачивался, пытаясь с разных ракурсов запомнить дорогу.
Я сбросил рюкзак с плеч. Нашел старое кострище. Обломал несколько сухих веточек со старых стволов и старательно уложил их на два вырванных из записной книжки листочка со стихотворением. Хотя здесь было ветрено, огонь пока еще маленьким забавным зверьком сразу стал играть с мелкими палочками. Я набрал веток крупнее, и, разломав их коленом, стал разводить костер, способный вскипятить воду для чая. Отхлебывая сладкую, тонизирующую своей крепостью жидкость, кинул в языки пламени заколку Снежаны. Туда же аккуратно положил коробку из-под CHANNEL №5, подаренными ею на память в день расставания. Сердце сжалось, и на глаза навернулись слезы. Рука дернулась к костру с намерением вытащить занявшуюся пламенем розовую коробочку и замерла на полпути. Флакон с духами нашел себе последнее пристанище под пограничной, самой ближней к горам ивой.
«Walk away, don’t say good bye. Turn around, don’t let it die» , — напомнил мне Томас Андерс. «Я так и поступил», — ответил я мысленно. Письмо, написанное Снежане сорок восемь часов назад, в первый день жизни, и не вместившее в себя ничего, кроме стихотворения, уже лежало на почтовой сортировке в областном центре.
Я налил себе еще чаю и задумчиво сидел, глядя, как последние лучи солнца обливают темно-розовым каменные верхушки гор. Как те исчезают в накрывающих землю сумерках.

Глава 8

Экзамены шли так, как было задумано… мной и учителями. Я твердо решил выполнить первое обещание, данное Снежане. Хотел, чтобы она мною гордилась.
Алгебру с тригонометрией сдал на «отлично». Разве что сразу после написания контрольной, нас троих (меня, Володю и Романа) собирающихся поступать в разные институты, тихо подозвала к себе учитель математики и предложила исправить незначительные ошибки, допущенные по невнимательности. Учителя знали о наших планах и не собирались портить аттестаты. Наоборот помогали, чем могли, пусть и не совсем законно, в надежде на то, что районная комиссия об этом не узнает. Та и не узнала. Перед диктантом по требованию директора школы мы подправили свои почерка, постаравшись придать им максимум каллиграфичности. Русский язык – «отлично». На экзамене по литературе мне достался «Вишневый сад» Чехова. Кое-что вспомнил из сборника критики, остальное наплел (как и было запланировано) с таким убедительным видом, что представитель районной комиссии не почувствовала подвоха. Разве что слегка покраснела учитель. Но кивала в такт ударениям на фразах, попадавших в цель. Литература – «отлично». Оставались история и обществоведение. По классу во время консультации прошелся слух, что билеты будут лежать по порядку. В итоге история и обществоведение – «отлично». Учитель физкультуры торжественно вручил мне и Роману золотые значки «ГТО».
С экзаменом по истории я вообще-то схалтурил. Послал к черту подготовку. Зачем корпеть над историческими датами, если под руку попалась «Сестра Керри» Теодора Драйзера?
Я выучил шестой билет и сидел второй день над одной и той же страницей учебника по истории. Но глаза строчек с описанием двадцатого съезда КПСС не видели, потому что поверх учебника лежала «Сестра Керри». Когда я слышал мамины шаги по лестнице, то быстро менял книги местами: Драйзера, не закрывая книги под низ, учебник наверх.
— Ну, как? Готовишься? – обычно спрашивала мама, — даже поесть некогда
— Ох, мама. Готовлюсь, — с ангельской улыбкой обычно отвечал я.
Драйзер – это монстр. Так я называю гениев от творчества. Его собрание сочинений заслуженно вошло в мой собственный золотой фонд. Драйзер потрясает, учит, обличает и тонко иронизирует. Заставляет путаться в морали, как и Достоевский. Читаешь Драйзера и возникает мысль о том, а что сам Драйзер думает о моральности поведения собственных героев? Сам-то он знает эту грань? Может, и нет. Может, сомневается. А если да, то предоставляет судить о поведении героев самостоятельно. Даже не потрудившись подтолкнуть в каком-либо направлении читателя. Советские критики нескромно писали свои рецензии вступлениями к романам, утверждая между строк одно: «Капитализм загнивает. У капитализма нечеловеческое лицо. Капитализм – это очень, очень плохо. Ай-яй-яй. Не ходите дети в Африку гулять». Я делал другие выводы. Драйзеровский капитализм мне нравился. Мне нравилась свобода. Мне нравился дух. Мне нравилось, что герои самостоятельны в своих решениях: выиграл или проиграл. Да, можно очутиться за гранью бедности, но можно и обрести все, что пожелаешь. При минимуме трудолюбия можно получить возможность снимать квартиру и ходить по барам. При наличии предпринимательского или иного таланта ездить по всему миру. Все в твоих руках. Нравилось уважение к личности: тот минимум, который те люди не переступали, не важно богач ты или бедняк. Особенно мне было по душе то, что никто никого не учит жить. Словом, я уже был внутренне готов к капитализму. Я уже туда хотел. Тот мир был по мне. Но мне даже в кошмарном сне не могло присниться, какую отвратительную гримасу приобретет капитализм в рушившемся СССР. Каким ужасающе отталкивающим станет на долгие годы капитализм по-российски. А мне предстояло встретиться с уродливым зародышем уже через месяц. И тогда драйзеровский капитализм покажется мне уютной несбыточной мечтой.

Город, претендующий на звание центра Дальнего Востока, поразил меня размахом своих улиц (некоторые протяженностью пятнадцать километров!) и основательностью унылой архитектуры. Разительный контраст с моим поселком, который из конца в конец можно пройти за пятнадцать минут. Я посещал до того крупные города: Москву, Киев, Свердловск (ныне Екатеринбург), Челябинск, Одессу и многие другие. Но там масштабность была скрыта более интересной и разноплановой застройкой. Здесь же, за исключением спальных районов на окраине города, преобладали малоэтажные, неяркие в своей однотипности строения. Город поразил меня не только величиной, преимущественно наполненной промзонами. Его дух был неуютным, хамски вторгающимся в личное эмоциональное пространство. Будучи антиподом духовному Киеву, веселой Одессе или деловой Москве, этот город был каким-то был каким-то мрачно злым. Словно напоминал, что поднят на ровном месте усилиями не одного десятка тысяч заключенных. Город угрожал, ставил на колени светлую сторону души и стрелял ей в затылок. Менталитет жителей соответствовал духу города. Честно говоря, было не понять, что чему соответствует. То ли волчий менталитет горожан духу города, то ли наоборот. На его улицах могли избить за пачку мороженого. Деньги превращали в фетиш. Их вымогали. За них, впрочем, как за все материальное, воплощающее в себе престиж и достаток, калечили и убивали. Доверие было не в почете, потому что в пословице «человек человеку друг, брат и волк», за истину принималось последнее сравнение. Понятие любви сведено к сексу. Физическая сила и тюремный жаргон стали синонимами силе духа и морали. Мне в этом городе предстояло учиться пять лет, а я за первые полгода, заполучив за строптивость характера сломанные ребра, невзлюбил его. Слабо сказано. Истинное значение слова «ненависть» я узнал только там. Именно этим словом можно охарактеризовать мое отношение к тому городу. Его дух входил в противоречие со всем, что было вложено в меня ранее. С идеалами, моралью, ценностями. Мы с городом не могли ужиться, словно супруги, которых родители насильно женили в угоду каким-то своим меркантильным интересам. Город выталкивал меня, он кричал, что мне в нем не место, чтобы дали ему кого-нибудь более циничного и беспринципного. Я точно также не пускал окружающую действительность в себя по причине несогласия с ней. На ментальном уровне. Я жил в своем мире. Теперь из него ушла и природа. Моя природа. Тамошняя природа – насмешка для меня. Остались музыка и письма Снежаны.
Кстати о музыке. На втором курсе, комната в студенческом общежитии, рассчитанная на четырех студентов, наполовину сменила свой состав. Из жильцов, обитавших в ней первоначально, остались я да Женя, спокойный миролюбивый парень без особых амбиций из небольшого городка. Два других сожителя, один из которых отслуживший в армии боксер-любитель, а второй интеллектуальный и этим симпатичный мне маленький кореец переехали в другую комнату. К нам с Женей подселили двух «металлистов» (надо же, забыл их имена). Металлистов не в смысле ребят, закованных в кожу и цепи, а по музыкальным пристрастиям. На проигрывателе виниловых пластинок, совмещенным с кассетной декой, денно и нощно звучали «Ария», «Iron Maiden», «Halloween» и прочие группы, играющие на слиянии стилей «heavy metal» и «hard rock». Это было насилие надо мной. Дело доходило чуть не до драки. Я отвоевал право посвятить «Modern Talking», «Blue System», «Bad Boys Blue», «a-ha», «Joy» и прочим звездам музыкальной поп-культуры восьмидесятых количество времени равное времени звучания жесткой музыки. Но все же парням удалось взломать железный обруч моего ограниченного музыкального кругозора и привить симпатию к классике мирового рока. Я научился слышать иную музыку и находить удовольствие в звуках и голосах «Beatles», «Pink Floyd», «Dire Straits», «Queen», «Simply Red», Криса Ри, Стинга и других грандов. Пришлось отдать дань и таланту Кипелова, «Deep Purple», «Halloween» и некоторых других. Я долго увлекался ими, собирая целыми альбомами. Их глубокомыслие, замечательное, задевающее и усиливающее настроение владение композицией и инструментами подчас становились знаменами, под которыми я шагал на определенных этапах жизни. В основном в первой половине молодости, когда энергия и задор – стиль жизни. Уважаю их и сейчас. Но и тогда не забывал тех, с кого начинал. Сейчас мне больше по душе солнечная лирика Барри Вайта, романтическая экспрессия Тома Джонса, глубокомысленная ирония «Pet Shop Boys», холодная сентиментальность «Secret Service». Я переоценил творчество Дитера Болена, которого «металлисты» за глаза называли голубым. А чего только стоит философская поэтика Джорджа Майкла! К тому же не знаю никакого другого исполнителя, который настолько владеет гармонией голоса, что способен сделать из собственных голосовых пассажей четыре (четыре!) слоя. Творчество этих исполнителей гармонично до последней ноты, легко для восприятия. Их музыку не приходится глотать, как пересоленную селедку. Она естественно растекается по душе, исподтишка проникает в ее самые сокровенные уголки. Но и гранды рока способны напомнить, что ты еще молод, еще жив и о чем-то мечтаешь.
Снежана писала редко. Ровно в два раза реже, чем я ей. «Я не люблю писать письма, но люблю их получать», — призналась она в одном из писем. С точки зрения психологии полов, это, наверное, свидетельствовало об охлаждении ее чувств. Но когда я получал от нее послание, в душе наступал праздник. Появлялся мотив жить. Почтовый конверт, надписанный ее почерком, лежащий на полочке с номером нашей комнаты вмещал не только письмо. Он содержал в себе мою тайную радость и чувство того, что я не забыт не только родственниками и другом, но и женщиной, которую любил. Я бережно клал его в задний карман брюк и незаметно проносил в комнату. Я по-прежнему никому не рассказывал, что люблю женщину. Если бы сожители узнали о моем романе, то, получив отрицательный ответ на вопрос, переспал ли я с ней, просто посмеялись бы надо мной. Тем более, что в общежитии института, носившего приставку «женский», было вдосталь юных незамужних девиц. Эмоционального заряда только от факта, что пришло письмо от Снежаны хватало на недели. Я перечитывал их не раз и не два в полном одиночестве в парке на скамейке, в тишине читальных залов библиотек и сжигал, памятуя о данном самому себе обещании. Но только тогда, когда получал следующее. Мне так хотелось увидеть в строках ее посланий нежность и ностальгию, сожаление и смутную надежду на то, что не все кончено! Но тон ее писем становился все более осторожным. Может быть, для нее утратили ценность мои любовные признания. Может быть, чем эмоциональней было мое письмо, тем больше Снежана считала меня тряпкой, и тем реже и меньше тепла ей хотелось придать своим ответам. Может быть, прав Александр Сергеевич в том, что чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей. Но мне хотелось верить в то, что Снежана жалела мои чувства и потому осторожничала. Не хотела давать несбыточных надежд. Не хотела, чтобы я жил иллюзиями. И я оправдывал ее за нейтральный тон писем. Я сам, выделяя теплые слова, составлял из них предложения, которые хотел прочитать.
Снежана – реалист. Я был непрактичным романтиком. В этом состояло еще одно различие между нами тех лет. Реалистом мне еще предстояло стать.
1992 год я встретил в первый и последний раз в своей жизни в абсолютном одиночестве. Я не стал писать Володе, моему бывшему однокласснику и другу о том, что было бы неплохо повторить новогоднюю вечеринку 1991 года, открытую и закрытую нами в административном центре соседней области, где тот учился. Встречать Новый Год с Романом, учившимся со мной в одном городе, но в другом институте, традицией не стало. Из сокурсников меня никто не пригласил в компанию. «Металлисты» разошлись кто куда. Оба встречались ради секса (как они сами говорили) с девушками. Женя уехал провести новогоднюю ночь домой. До родного городка ему было семь часов езды на поезде. Поэтому я сидел один в своей комнате, стены которой были обклеены листами бумаги с рисунком «кирпичная кладка» и пространство которой было разделено занавеской на две половины: «спальню» с тремя койками и «кухню». На «кухне» стояли буквой «Г» кухонный стол с переносной электрической плитой и письменный стол с настольной лампой, тумбочка с черно-белым телевизором, взятом напрокат. Вся мебель из светло-коричневого слоившегося от старости ДСП. Лучшее из фонда общежития представляли только преподавателям, жившим тремя этажами ниже. Моя койка находилась тоже на «кухне» (я единственный из жителей комнаты имел привычку готовиться ночами к семинарам и сессиям). На ней я и сидел, уткнувшись в экран телевизора, показывающего какое-то новогоднее шоу в далекой тогда Москве, держа стакан с шампанским. Того, что происходило на экране, я не видел, потому что во второй руке было предпоследнее послание от Снежаны.
«Здравствуй, Олег, — писала она. — Мои дела идут ни шатко, ни валко. Это у тебя должно быть, жизнь интересная, — на этих словах я хмыкнул. — А какая может быть жизнь у старой больной обезьяны, — «Ну, да, конечно, помню», — иронически подумал я. — Мужу подняли зарплату до … рублей. — Я позавидовал ее мужу. Объявленная сумма казалась мне в то время огромной. Тем более для экскаваторщика шахты за Полярным Кругом. «Разве я мог предложить ей подобный достаток три года назад?» — мелькнула горькая мысль. — Мы решили затеять ремонт. Муж ищет по городу какие-то шурупы. Я не разбираюсь в этих тонкостях. В этом году, ты знаешь, я была с Ириной у родителей. Иван решил пригласить меня на дискотеку. Забавный малый, — я знал, что Багряные в минувшем году окончательно переехали жить в маленький поселок в Краснодарском крае, а Иван в июне уходящего года участвовал в юниорском чемпионате по футболу где-то поблизости. — Я впервые обратила внимание на его руки. Эти руки. Руки твоей мамы. Они так похожи на…, — воспоминания пронзили стальной иглой мое сердце, и к глазам подкатили слезы. — Но он – не ты, — я тихо заплакал. Благо в комнате никого не было. Мне стало больно. Но уже не так, как в памятном мае. Но это сравнение и утешало одновременно. Снежану я не ревновал к Ивану. Конечно же, она не могла в него влюбиться. За время школьных наблюдений за средним братом, он ни разу не обнаружил привязанности к какой-либо девушке. У меня сложилось впечатление, что он инфантилен в этих вопросах. Впрочем, не у всех же в пятнадцать лет просыпается жгучий интерес к женщинам. — Значит, говоришь, будешь встречать год Козы с «козами», — вообще-то Снежана перепутала, год Козы как раз заканчивался. — Это хорошо. Как встретишь Новый Год, так его и проведешь. А впрочем, знаешь, я бы с удовольствием послала бы сейчас все к черту и завалилась бы с тобой на диване…»
Я солгал Снежане в последнем письме. Она в своих посланиях постоянно намекала на то, что вокруг меня много девчонок и пора бы мне…. У меня сработал юношеский комплекс девственника, и я солгал. Написал о том, что буду встречать Новый Год с девушкой. Конечно, я мог реально провести новогоднюю ночь с одной из двух девушек, которым нравился. Но сама мысль об этом казалась предательством.
«Знала бы ты, Снежана, что у меня никого нет. Что я все придумал! Что я люблю тебя и хочу, чтобы ты была рядом! Как я мечтаю о том, чтобы «завалиться на диване» именно с тобой! Как мне плохо, как мне холодно и одиноко без тебя! Ох, если бы ты сейчас постучала в мою дверь!», — бились мысли на грани истерики.
Я написал письмо. Ответа не получил. И перестал писать. Совсем.
Последнее письмо от Снежаны получил в сентябре 1992 года. Тогда я уже подрабатывал по специальности параллельно с учебой и покинул общежитие. Времени стало в обрез. Случайно забежал проверить почту, так как никому не успел сообщить адрес квартиры, в которой снимал комнату. Увидев ее письмо, почувствовал обиду от долгого молчания. В обиду вплеталось чувство независимости: раз она меня забыла, то не стоит моих переживаний. Нужно было мчаться в институт. Поэтому вскрыл конверт на лекции по финансам предприятия. На тетрадном листочке в клеточку была одна фраза «Напиши мне!» Я не ответил. Не стал ничего писать. Даже в нейтральном духе.
А через месяц у меня появилась первая женщина. Отношения не успев окрепнуть, развалились, как карточный домик от дуновения сквозняка, после того, как она обнаружила два последних письма Снежаны. Письма я сжег, но оправдываться не стал. Она мне изменила, но я об этом ни разу не пожалел. Просто окончательно утратил веру в последнее, что сумело выжить среди зла окружающего мира. Веру в любовь. Сердце уснуло на долгие годы. Душевная пустота стала моим домом.
Ура! Идеалы рухнули. На ближайшие десять лет ценности, воспитанные родителями, литературной классикой, музыкальными текстам и хорошими, несущими светлое доброе советскими фильмами умерли. Не выдержали конкуренции с жестоким беспринципным миром. Мир, которого я дотоле сторонился, словно прокаженного, принял меня готового в свои объятия.
Да здравствует новый мир! Деньги, секс, равнодушие и цинизм – новые девизы. Так можно добиться успеха. В сторону мораль. Мораль – удел священников и школьных учителей, родом из пятидесятых. Мораль – это то, что оставит тебя на обочине жизни. Да здравствует новая мораль! Мораль волчьей стаи! Она даст тебе все, о чем мечтал: власть, квартиру, машину, десяток друзей, жену, заглядывающую тебе в рот и любовницу, место которой захотят занять многие. Главное – делай деньги. Главное – не задумывайся, каким путем. Главное – не жалей головы тех, через трупы кого переступаешь. Все оправдано. Помни — победителей не судят…
Угрызения совести перестали мешать отношениям без обязательств с женщинами. Словно сорвало пробку на бутылке с шампанским. Я не задумывался о собственных мотивах. Кроме внешней симпатии, разумеется. Меня перестали волновать женские чувства и надежды.
«Девушка, Вам помочь? — обращаешься к владелице девичьей руки, обнимающей пакеты, из которых торчат овощи и студенческие учебники. – «Ой, спасибо, молодой человек» — «А как вас зовут?» — «Тоня» — «Вы где-то учитесь, Тоня?» — «В медицинском» — «Всегда мечтал стать врачом-педиатром» — «Любите детей?» — «Обожаю» — «А меня мама уговорила поступать в медицинский. Вообще-то я в детстве хотела стать балериной. Но, по-моему, этим денег сейчас не заработаешь. Кто сейчас ходит на балет?» — «Я хожу. Восторгаюсь балетом. Думаю, с Вашей фигурой Вы могли бы стать выдающейся балериной. Но, пожалуй, Вы правы. Время сейчас такое» — «Спасибо, что помогли. Вы уходите? Жаль, из Вас прекрасный собеседник получился» — «Вообще-то я хотел Вас вечером пригласить куда-нибудь кофе выпить» — «С удовольствием соглашусь» — «Вот только, я не знаю Вашего номера телефона» — «Запишите»… «Девушка подойдите, пожалуйста. Нам, пожалуйста, по сто грамм кагора»… «Ты так здорово целуешься» — «Ты заставляешь меня краснеть»… «Извините, молодой человек, бар через десять минут закрывается»… «Может, поедем ко мне? У меня дома Амаретто и новый альбом «Pet Shop Boys». Не волнуйся, я тебя провожу» — «Так сразу? От скромности ты не умрешь» — «Извини, я без всякой задней мысли» — «Хорошо, поедем, только не надолго» … «Мне больше не наливай, что-то я пьяная совсем» — «О боже как ты восхитительно пахнешь. Я без ума от тебя» — «Неужели?» — «Клянусь» — «Льстец. Надеюсь, у тебя презервативы есть?» — «Был где-то, сейчас поищу. Вообще-то я не такой» … «Тебе было хорошо?» — «Конечно. Правда, ты сделал мне больно. Он у тебя длинноват» — «Прости» — «Ну что ты. Кстати, ты обещал меня проводить» — «Непременно. Джентльмены всегда держат свое слово» … «Осторожно, дорогая, возьми меня под руку» — «Ты мне завтра позвонишь?» — «Постараюсь» — «Что значит «постараюсь»? Ты хоть имя мое помнишь?» — «Ммм» — «Я так и знала! Урод! Не звони мне больше» …
… «Девушка, можно Вас пригласить на танец?» — «Отчего же нет?» — «Как Вас зовут?»…

Часть третья
Борьба

Глава 1

Я достал с пола мобильный телефон. В третий раз за ночь. Нажал кнопку «сброс», чтобы включить подсветку: 05.42. Спать оставалось всего ничего. Повернулся на левый бок. Послушал, как мирно посапывает жена. Из-за полуоткрытого окна (батареи топили так, что под тонким одеялом становилось жарко) доносились звуки проезжавших автомобилей. Гул двигателей постепенно нарастал. Становился гуще и разноголосым. Спешили принять первых клиентов таксисты. Микроавтобусы развозили хлеб по магазинчикам и пиво по ларькам. Возвращались домой протрезвевшие и проведшие ночь у подруг мужчины. Город постепенно просыпался. А я еще не побывал в гостях у Морфея. Подумалось о том, что опять приду на работу к одиннадцати утра. Снова неодобрительно: кто-то, скрывая зависть в глазах, кто-то недовольство «я тут пашу с самого утра, а этому все равно, возомнил себя, Бог знает кем» покосятся сотрудники соседних отделов. Да и черт с ними. Шеф и тот привык к моим хроническим опозданиям. Уже не обращал внимания. Не знаю, что у него в голове крутилось насчет моей пунктуальности, но он ни разу не отпустил замечания в мой адрес. Главное, чтобы работа была сделана. Будет ли она сделана в урочное время, в неурочное или на выходных – не важно. Такая установка была у меня. Полагаю у него тоже, раз молчал. «Задержусь сегодня на работе, — настраивал я сам себя. — Нужно приступать к финансовому плану на следующий месяц. Опять начальник одного из бизнес-подразделений задержит свои плановые цифры. Снова меня будет подгонять с этим планом девица с «острова» (такое мы, из-за своеобразного географического размещения – на речном острове, название дали вышестоящей организации). Снова сделаю в программе план без его данных. Как всегда шеф в последний день спросит, где цифры в такой-то таблице. Привычно отвечу мол, спросите у такого-то. Как обычно обменяюсь хохмами по «аське» с тремя-четырьмя симпатичными мне сотрудниками. Посмеемся». Все как всегда: интриги и драмы, обвинения и оправдания, обиды и радость, показная и искренняя доброжелательность, отговорки и уважительные причины, грызня и шутки. Словом, обычное дело в коллективе предприятия.
«На завтра дождь обещали. Интересно, я зонтик на работе забыл, или он дома лежит?», — мысли перескакивали с одного на другое, отгоняя сон.
«Пойти, что ли на балкон покурить, раз не спится? — шевельнулось в голове. — Да не, лень. Вдобавок после сигареты еще дольше не усну»
«Надо спать. Спать надо», — чертыхнулся я. Перевернулся на правый бок. Снова лег на спину. Попробовал применить психотехники. Представил себя сидящим в кресле темного кинозала. Пустил по белому полотнищу экрана желтую надпись: «Будет дождь». Воображаемым движением ладони сдвинул ее влево, за экран. Пустил следующую: «Финансовый план». Тоже сдвинул. Что последним сдвинул, не помню.

Зима в этом году выдалась никакая. С самого ее начала и до конца января дни, когда ртуть на градуснике опускалась ниже 8С, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Осадков было крайне мало. Раз в неделю, а то и десять дней по утрам снег с дождем превращался в кашу, летящую из-под колес проносившихся автомобилей. К вечеру от этой каши и следа не оставалось. Несмотря на температуру не по сезону, природа не спешила довериться теплу. Пения тех птиц, что обычно предвещают приход весны, слышно не было. Деревья не торопились тянуть соки из земли и отдавать их своим почкам. На этом фоне две недели безветренных холодов за минус пятнадцать показались чем-то из ряда вон выходящим. Можно сказать даже неожиданным праздником. Это чувствовалось по настроению окружающих, по их брошенным вскользь замечаниям. Все же лучше ясное небо над головой, забытое ощущение пощипывания морозца на щеках, чем плотная пелена облаков, не пропускающая солнечных лучей и навевающая меланхолию, граничащую с депрессией. Но эти две недели сгинули. Почти растаял снег. Стало чуть больше солнца, чуть ветренее.
— Привет! – протянул я руку Дмитрию для пожатия.
Светло-серый костюм, отливающий на солнце. Желтый шелковый галстук в коричневую крапинку. Чуть вздернутые внешними уголками к бровям глаза придавали лицу коллеги хронически беззаботное и веселое выражение. Впрочем, такой он и есть: оптимист, весельчак, любитель посмеяться. И этим нравится не только мне.
— Привет, Олег, — улыбнулся тот и наши ладони сомкнулись.
Я поставил кружку с горячим чаем стойку беседки, накрытой синим тентом. Здесь была курилка. Металлическая специальная урна черного цвета с надписью «Marlboro» была до отказа забита окурками. Те аж вываливались на бетонные плиты. На предприятии курильщиков было предостаточно, но в основном в производственных подразделениях. В администрации баловался табаком только я.
— Что-то ты неважно сегодня выглядишь. Синяки под глазами, — с сочувственной иронией подметил коллега, стряхивая пепел в урну
— Да не выспался ни черта, — изобразив на лице усталую мину, подтвердил я и подкурил сигарету
— Что? Жена поспать не дала? — съехидничал он
— Если бы, — ухмыльнулся я, всем своим видом говоря, что тему продолжать не стоит.
Мы сделали по паре затяжек. Я поковырял носком туфли намерзший на бетонной плите серый лед.
— Зимы будто и не было, — риторически заметил я, отхлебывая из кружки.
— И не говори, — поддакнул собеседник, засовывая руку в карман.
— Вообще-то я слышал, как по телевизору говорили, что хронически теплые зимы связаны со смещением земной оси, — влился в разговор подошедший Женя, — говорят, через двадцать лет экватор будет проходить по территории России.
Я посмотрел на Женю. Темно-зеленый костюм в тонкую черную линию и серый галстук без рисунка сидели на нем безукоризненно. «Хохмит он, что ли?», — изучал я выражение его лица. Добродушный сарказм с редкими элементами агрессии – так бы я охарактеризовал его манеру общения, если не вдаваться в подробности. По лицу Жени невозможно было понять, шутит тот или нет. И серьезные и несерьезные вещи, вылетавшие из его рта, неизменно приобретали эмоциональный сарказм.
— Для отклонения земной оси всего на десять градусов потребуется миллион лет, — заумничал я (причем выдал логическое допущение за факт, но кто ж его проверять будет?) и тут же поправился, не желая выглядеть занудой, — хотя, если это произойдет так скоро, выходя на обеденный перерыв, будем курить в тени пальм и собирать под офисом кокосы.
Оба издали смешок. Я затушил окурок, тщательно вдавливая его вращательными движениями в ободок урны. Собрался покинуть теплую компанию, как на огонек забежал наиболее шикарно из всех нас одетый Олег и остановил меня.
— Привет, Олег, — он растекся в наищедрейшей в мире улыбке.
Его вид излучал такое сияние, что ослепнуть недолго. «Ну прямо ангел во плоти», — не в первый раз саркастически подумал я о начальнике производственного подразделения, том самом, что привык задерживать плановые данные.
— Хреново выглядишь, — продолжал тот, и улыбка из щедрой превратилась в сочувственную, но по-прежнему во весь рот, — и глаза чего-то красные.
«И этот туда же. Неужели капли для глаз не помогли?», — сокрушенно подумал я, а вслух добавил, изображая неподдельную радость от встречи: «Спасибо за сочувствие. Ты когда мне на «электронку» свои цифры сбросишь? Граничный срок завтра. Не успеешь, придется шефу стукнуть на тебя. А если на нас с шефом «остров» повесит штраф в пять штук долларов за задержку, прими к сведению: буду ходатайствовать, чтобы шеф вычел их с твоей премии»
— Ох, Олег. Да, блин, ничего не успеваю, — шутливо попытался вызвать во мне снисхождение тезка.
— Верю, — деланно строго глянул я на него, — но не буду же я за тебя твои прогнозы строить.
— Торжественно клянусь, завтра все будет, — заверил меня Олег и улыбнулся.
— Ну-ну, — саркастически хмыкнул я.
Мы стояли, разглядывали друг друга и расплывались в улыбках. Если бы кто-то, кто нас не знает, посмотрел на двух сияющих коллег со стороны, то подумал бы: «Лучшие друзья». На самом деле ни я не верил Олегу в том, что он сдержит обещание, ни он мне в том, что буду ходатайствовать о штрафе.
Казалось, еще на пять минут задержись в курилке, и в нее слетятся все начальники. Большие и маленькие. Я глянул в окно приемной. Там колыхались жалюзи. Мне представилось, как шеф стоит возле секретарши и добродушно иронично отпускает в наш, курильщиков, адрес: «Опять без меня на совещание собрались».
Я перепрыгнул лужу между бордюром, защищающим газон, на котором стояла беседка от прилегающей к офису крытой асфальтом территории.
«Если через двадцать лет экватор сместится на территорию России, у Снежаны будут субтропики», — пронеслась неожиданная мысль, когда шагал к своему кабинету.
Я откинулся в кресле и немного покачался в нем. Пошевелил мышкой и прогнал с экрана монитора амбициозный крутящийся текст «Rule The World» . Открыл «Win Amp» и выбрал Криса Ри. Сабвуфер принялся смаковать партию ударника. Из колонок полилось «…Josephine, I send you all my love…» . Я тихо позавидовал ему: «Везет. Человек кого-то любит». Лениво открыл ежедневник на странице с закладкой:
«1) Связаться с банком «X». Назначить встречу с начальником отдела документарных операций. Обсудить условия открытия аккредитива в пользу японцев.
2) Связаться с начальником отдела по открытию отделений второго класса банка «Y». Обговорить сроки и условия открытия в нашем филиале кассы по приему платежей.
3) Подготовить финансовые условия в документах на участие в тендере на поставку нашей продукции.
4) Обговорить с шефом финансовые показатели, исходя из которых, будут премироваться сотрудники производственных подразделений и администрации».
Я крутанул кресло и задумчиво уставился в окно. Жидкий солнечный свет отражался от стекол проезжающих автомобилей. Из трубы ТЭЦ вертикально вверх поднимался жирный столб белого дыма. Редкие прохожие, скорее всего работающие на соседних предприятиях нашей промышленной зоны, одеты совсем по-зимнему. Никто не верил обманчивому теплу: ни природа, ни люди.
В углу экрана мигало желтым конвертиком сообщение, пришедшее по ICQ. В электронный почтовый ящик сыпались файлы с бюджетами подразделений. Дважды прозвонила трубка радиотелефона. А я все сидел и смотрел на жизнь города за окном.
«Интересно, а где работает Снежана? Должна же она кем-то работать. А может у нее свое дело? Имея такой сильный характер, почему бы не открыть какой-то бизнес?», — подумалось мне.
«Так. Стоп! — раздраженно приказал я сам себе и с силой крутанул кресло на все триста шестьдесят градусов. – Так дело не пойдет! Снежана где-то там далеко. Далеко в России. Далеко за Полярным Кругом. Глубоко в памяти и на дне сердца. Не фиг плодить виртуальные реальности типа «а что было бы, если…». Я здесь и сейчас. У меня реальная жизнь и реальные заботы. Желания, в конце концов, которые могу удовлетворить чуть ли не прямо сейчас. Клин клином вышибают. Так, по-моему, звучит старинная пословица»
Я достал с пояса мобильный телефон, нажал горячую клавишу «SMS-сообщения» и отпечатал: «Привет, Крысеныш. Как дела? Давай встретимся, поговорим». Так забавно и, по-своему мило я по привычке обращался к женщине, с которой встретился больше года назад. Помнится, как-то спросил ее: «Послушай. Ты же родилась в год Крысы. Ты не против, если буду называть тебя Крысенышем? А то все эти зайчики, рыбки, голубки банальны до ужаса»
— Не против, — ответила она, смеясь, — по-моему, вполне даже оригинально.
Тем необычайно теплым октябрьским вечером мы с двоюродным братом сидели в летнем кафе, ели шашлык, пили водку и непринужденно болтали о том, о сем. За соседним столиком увидел миловидную, миниатюрную женщину с карими глазами и химической завивкой на волосах до плеч. Женщина была не одна. С подругой. Я повернулся к заинтересовавшей меня представительнице противоположного пола и поднял руку, сжимавшую наполненную стопку в жесте «Ваше здоровье». Та приподняла свой бокал в ответном жесте и неуверенно улыбнулась. Через пять минут я уже сидел за их столиком, знакомился, шутил, балагурил. Чуть позже присоединился брат. Тот вечер окончился в ее постели.
Одинокая, разведенная, как потом оказалось, одногодка работала узкопрофильным специалистом в государственной силовой структуре. Умна, весела, темпераментна. Но по истечении нескольких встреч понял, что единственное чувство, которое к ней испытывал – сексуальная животная тяга. Хотя мне импонировали ее ум и жизнерадостность. Импонировало взаимопонимание, высокий культурный уровень, стойкость и внутренняя сила. Полная противоположность жене. Я даже, было, подумал, что смогу уйти к ней. Но что-то удерживало от последнего шага. Через три с лишним месяца затяжных сексуальных игр два раза в неделю, подумал, что пришла пора как-то объясниться с ней. Не отвечать на невысказанный, стоящий в ее глазах вопрос «Почему?» было подло. Объясниться оказалось делом тяжелым. Поэтому я просто перестал к ней приходить. Не отвечал на звонки и сообщения, носившие все более и более истеричный характер.
И вот теперь, когда минуло три недели с ее последнего сообщения, сам назначил встречу. Подумал, что Крысеныш немного остыла и теперь можно поговорить в спокойном и конструктивном русле. Хотя, сознавал, что разговор-то разговором. Он необходим. Но, листая закладки в Интернете в ожидании ответного сообщения, признался себе, что хочу не разговоров, а секса. И это желание она прочтет у меня в глазах.
Телефон пикнул. На экране высветилось: «Привет. Нормально. Когда? Где?». Я со смесью возбуждения и дискомфорта от предстоящего объяснения поерзал в кресле. Пальцы набрали комбинацию клавиш: «Освободись пораньше. Приеду к тебе через час».
Заниматься делами уже не оставалось времени, да и не хотелось. Сообщением по «аське» уведомил шефа: «Зайду завтра, поговорим. Пока».
Я не стал подниматься в комнату Крысеныша в малосемейном общежитии. Вместо этого набрал ее номер и предложил посидеть на скамейке возле входа.
— Привет, Крысеныш, — тихо поприветствовал я, завидев ее.
Крысеныш, несмотря на то, что мы явно на светский прием не собирались, оделась как всегда со вкусом. Красные демисезонные сапоги до колена, такая же красная кожаная сумочка, красный шерстяной беретик, обтягивающие стройный миниатюрный стан голубые джинсы и черное пальто под пояс. Я сначала одобрительно поднял брови. Затем как можно дружелюбнее улыбнулся. В ее же глазах стояло осуждение, а на губах играла грустная улыбка.
— Будешь пиво? – предложил я, показывая две бутылки
— Давай
Я вскрыл зажигалкой бутылки. Мы оседлали скамейку так, чтобы оказаться лицом друг к другу. Отхлебнули из горлышек и прикурили по сигарете. Она пыталась поймать мой взгляд, но мне так тяжело было смотреть ей в глаза!
— Как ты? – спросил я, виновато посмотрев на нее
— Сейчас лучше, чем три недели назад, но по-прежнему тяжело, — призналась она
Я тяжко вздохнул и собрался с мыслями.
— Знаешь, — начал я, — я мог бы наплести сейчас небылиц о том, что у меня была куча работы, командировка или еще что-нибудь в таком роде. Но не буду. Я хочу поговорить с тобой предельно честно
Она отвернула голову и уставилась на пучок зеленой травы, выбившегося из-под грязных лохмотьев снега. Видимо, под газоном проходила теплотрасса. Но мне было не до изучений инженерных премудростей строений семидесятых.
— Твои последние «смс-ки» были такими истерическими, такими обвинительными! – продолжал я. – Так нельзя, Крысеныш. Понимаю, что я не ангел, а ты – женщина с присущей всем представительницам прекрасного пола в той или иной мере истеричностью, стервозностью и тому подобным. Но все же…. Понимаешь, ты меня таким поведением отвернула. Где твое самолюбие? Где твоя мудрость? Ведь мы не дети. Нам не по шестнадцать лет. Извини, может, я несколько жестко говорю. Но всегда предпочитал прямо высказать человеку далеко не постороннему, что меня в нем не устраивает. К тому же, может быть, это наш последний разговор.
Я отвел глаза, затянулся сигаретой, выдохнул дым в сторону и подумал про себя: «Какой же я кретин! Только больнее делаю ей. Какое я право имею судить ее? Хотя… с другой стороны, это ведь наши отношения. В них не может быть объективности. Каждый человек относится к другому сугубо субъективно». На последней мысли невольно пожал плечами.
— Но ты должен понять, — возразила она, вперив взгляд в мой как всегда амбициозной расцветки галстук, — мне было больно оттого, что ты избегал меня последний месяц без объяснения причин. Я не знала что думать. Мне и сейчас больно!
Еще чуть-чуть и она сорвалась бы на крик. Я погладил ее руку, провел тыльной стороной ладони по щеке. Страдание тянулось ко мне из женских глаз. Я ощущал его душой, но старался остаться неумолимым.
— Крысеныш, жизнь – непростая штука, — начал я риторически мысль, — и для того, чтобы прожить вместе долго и счастливо, люди должны более-менее подходить друг другу. Я так думаю. А за время нашего общения, не раз подметил в тебе жесткость и бескомпромиссность. Это сейчас ты уступаешь мне. А что будет потом, когда привыкнешь? Прости, но эта перспектива меня пугает больше всего
— А чего ты хотел? Я с юных лет всего добиваюсь сама. Пробиваюсь в этом мужском мире самостоятельно. Без чьей-либо помощи. Тут поневоле станешь жестким и бескомпромиссным, — сказала она в свою защиту и поболтала в бутылке последними пятьюдесятью миллилитрами пива.
«Вот и я такой же. Точно также, словно волк-одиночка, прогрызаю себе дорогу. И почти никому не верю», — подумал я.
— Мы слишком с тобой одинаковы, — резюмировал я вслух последнюю невысказанную мысль, — слишком. А это, увы, плохо. Очень плохо.
В абсолютном молчании, тянувшемся уже несколько минут, мы затушили сигареты, аккуратно поставили возле урны бутылки в подарок бомжам и я, было, собрался уйти, как Крысеныш схватила меня за куртку.
— Я должна ненавидеть тебя за то, что ты так со мной поступил. Но, почему-то не хочется, — в уголках ее глаз блеснули и тут же исчезли слезы. – Вместо этого я…хочу тебя.
После всего, что было сказано, этого я никак не ожидал. Поначалу, когда увидел ее, где-то, нет, не в голове, наверное, мелькнула подленькая мысль упасть Крысенышу в ноги, лицемерно попросить прощения, а разговор перенести на другую встречу. Отмел ту мысль. А сейчас подумал о том, что, почему бы и нет. В последний-то раз.
— Я тоже тебя хочу, — сознался я, — и потому чувствую себя гадом.
Я не преувеличивал. И действительно так себя чувствовал. Но ей было не до моей критической самооценки. Главным было то, что я хотел ее. И она потащила меня в свою малюсенькую комнату на четвертом этаже. Сексом Крысеныш занималась тоже жестко и бескомпромиссно.
В сумерках деревья и кусты на городских газонах выглядели понуро. Тоскливо топорщилась хиленькая трава, местами зеленая, местами жухлая. Мигали неоном придорожные фонари. Обдавая прохожих свинцовой гарью, шуршали шинами автомобили, проезжавшие куда-то туда мимо. Все равно куда. Я шел от Крысеныша к ближайшей станции метро. Какой-то прохожий с вопросительным выражением лица пытался меня остановить. Но я поздно его заметил, а уши, заткнутые наушниками-капельками, не услышали вопроса.
«Снега нет почти. Почти нету снега, — подумалось мне. – И скоро весна…. А в городе Снежаны много снега сейчас? Когда в ее город приходит весна?»
Опять! Вновь мысли вернулись к Снежане. Да что же это такое? Не успел уйти от одной, как мысленно устремился к другой.
«Клин клином вышибают, говоришь? — я зло обратился к самому себе. – Ни фига не вышибают! Не тот случай, уважаемый Олег Анатольевич. Не путайте божий дар с яичницей».
На последней фразе я оторопело застыл на тротуаре. Встречные прохожие, огибали меня, недоуменно оглядываясь.
«Качества характера Крысеныша, говоришь, тебе не подходят, – остервенело ругался я сам с собой. – Какая чушь! Отличные у нее качества. Ты же сам такую женщину искал. И вообще, если бы ты любил ее, тебе по хрену были бы ее качества».
Я хлопнул себя по лбу: «О, Боже! Какой же я непроходимый тупица! Вот и ответ. Лежит на поверхности, а я в упор его не вижу. Я же не люблю Крысеныша. Просто не люблю. Не было замирания сердца, ощущения счастья от прикосновений, бессонных ночей, слез и грез, желания самопожертвования. Не было ничего такого, что было со Снежаной… Снежана, что же ты со мной сделала?»

Глава 2

Kenzo. Я поначалу не мог сообразить, откуда исходит этот аромат. Даже пару раз оглядывался на женщин прошедших мимо, пока преодолевал расстояние между автобусной остановкой и домом. Такой знакомый запах! И он исходит… от меня.
«Надо же, пропах духами Крысеныша, — дошло до меня. — Нужно срочно купить пива. А то от вопросов жены не отделаюсь»
После нескольких глубоких глотков баночного пива, вылил остатки в ладонь, провел по лицу и шее. Пивной перегар лучшая маскировка посторонних запахов.
«Смс-ки на мобильном тоже нужно удалить», — вспомнил я, доставая аппарат из чехла.
Запищала электромагнитным замком входная дверь в подъезд, на нажатие клавиши вызова ответил завыванием мотора лифт в шахте.
«Сколько раз говорил: «Ставь ключ в нижнюю скважину». Бесполезно», — ругнулся я про себя в адрес жены, безуспешно пытаясь открыть дверь своим ключом.
Представил, как жена орудует на кухне, зажав телефонную трубку плечом и делясь сплетнями с одной из многочисленных подружек. Из акустических колонок, что на полках кухонного гарнитура, как всегда льются ритмы отечественной поп музыки.
«Неудивительно, что она не слышит», — начал злиться я и уже готов был сменить похлопывания ладони (домофоном не привык пользоваться) по желтому пластику входной двери на пинки, как она открылась.
— Привет, — виновато улыбнулась жена
— Привет, — хмуро ответил я и традиционно подставил щеку для поцелуя.
— Фу-у-у. Пива напился, — поморщилась она. — А чего злой?
— Да потому что барабаню в дверь уже битый час
— Извини, не слышала
«Я бы поразился, если бы услышал обратное», — подумал я и промолчал. На кухне что-то шкворчало. По квартире летали запахи мясного блюда. Но о голоде не напоминали. Пивному алкоголю еще час шуметь в голове. Голос ведущего музыкального радиоканала отчетливо слышался в каждой комнате. Я скинул куртку на диван в холле, помыл руки и устроился на мягком уголке в гостиной. Устало протянул ноги и щелкнул пультом от телевизора.
Любил я полулежать на мягком уголке и смотреть какой-нибудь серьезный фильм или впадать в легкий транс под Жана Мишеля Жара. Любил работать за компьютером в своем кабинете, под который приспособил треугольный балкон. Любил вечерами смотреть в любое из трех окон, выходящих на запад. Из них видна четвертая часть города: тысячи огоньков в многоквартирных домах напоминают желтые глаза, подсвечивается мост длиной километра три, что перекинулся через широкую реку, подсвечиваются купола церквей, бледно мерцают вагоны проносящихся поездов дальнего следования. Магия урбанизации.… «Главное приобретение в жизни» появилось у меня семь лет назад, когда дом достраивался. Мы с женой долго спорили, каким цветом красить стены комнат, в каком стиле делать кухню, ванную комнату, туалет. Общего видения кроме ванной комнаты и туалета не нашли. Пришлось отдать жене на растерзание кухню, холл и спальню. Себе оставил поупражняться в дизайнерском искусстве две гостиных. Компромисс. Куда деваться? Хотя споры не прекращались все семь лет. Я не разрешал жене завешивать окна тяжелыми шторами и скрывать ясеневый паркет под коврами. Она в отместку не убирала сушильную доску для белья из моего кабинета. Опять-таки компромисс.
«Интересно, а какая у Снежаны квартира? Спорила ли она с мужем, когда они делали ремонт? Хотя с ней, пожалуй, поспоришь. Для этого запасаться железными аргументами, наверное, приходится заранее», — переключая каналы, подумал я.
— Мой сериал начинается, — заявила жена, устроившись рядом на диван
— Хорошо, — снисходительно ответил я.
«Интересно, счастлива ли она со мной? – я искоса посмотрел на нее. — Скорее всего, она себе таких вопросов не задает. Для нее я, наверное, воплощаю в себе стереотип мужчины в женских глазах. Достаточно уверен в себе, но не Карнеги. Достаточно умен, но не Эйнштейн. Достаточно зарабатывающий, но не Рокфеллер. В меру покладист, но бываю психом. Готов идти на компромиссы, но обычно жесткий и хладнокровный. Словом один из многих, о ком просто, но веско привыкли говорить «мужчина». Достаточно заботлив и отзывчив, но в сердце нет места сильным красивым эмоциям…. Знала бы она. Нет, пусть лучше не знает. Так легче будет ей»…

С женой я познакомился десять лет назад. Приехал в офицерский отпуск из России в эту страну. Допуск к секретным документам себе не оформлял, поэтому при пересечении государственной границы проблем не возникло. Решил заглянуть в село, где жила родня жены моего дяди и там увидел ту, с которой предстояло создать семью. Стройная. Длинные каштановые волосы. Чистые серые глаза. Щеки – кровь с молоком. Полная грудь. Словом, чертовски красивая девятнадцатилетняя девушка. «Знают гады, на что меня брать», — помню, мелькнула тогда мысль, когда впервые встретил ее. Кого имел в виду под ироническим эпитетом, не помню. Явно тех, кто свыше. Стопроцентный славянский тип красоты таил в себе покорность и миролюбивость. Я это сразу прочувствовал на каком-то энергетическом уровне и в последствии понял, что не ошибся в первом впечатлении. Впрочем, я в нем никогда не ошибался, если дело касалось женщин. Я был покорен ее красотой, но в сердце почему-то ничего не екнуло. Ни тогда, ни потом.
«Вот эта и будет моей женой. С ней, думаю, смогу прожить очень долго. Это – та, которая выдержит мой характер. А любовь…ну ее эту любовь. Нахлебался», — разглядывал я ее вечером того же дня, собираясь с ней на местную дискотеку. Будущая жена стояла перед трюмо и расчесывала гребешком волосы. Уловила взгляд и через зеркало внимательно посмотрела на меня. Я для приличия покраснел. Видимо, мысль мою уловила тоже, поскольку ответила согласием на предложение на следующий же день…

Сериал смотреть не хотелось. Там герой с героиней собирались переспать. Вот уже пятнадцать серий. В одной из них главный герой приглашает девушку в ресторан, там их случайно замечает его бывшая подруга. Устраивает скандал. А как же без скандала? Скандал обязателен. Во-первых, это – интересно: скандалистка ему вот прямо сейчас выскажет все, что о нем думает, а тот будет краснеть и говорить новой подруге, что потом все объяснит. Во-вторых, скандал — это стереотипное поведение обиженной женщины. Зачем нам показывать мудрых женщин с чувством собственного достоинства? Это же неинтересно. Затем новая девушка главного героя, услышав особо пикантные подробности отношений с бывшей, выплескивает тому белое вино в лицо. У нее нет чувства такта — это было бы неинтересным. Вино обязательно белое и обязательно двадцатилетней выдержки. Окружающие обязательно наблюдают за сценой. Камера показывает их заинтригованные лица. У них нет никаких других забот, и они все нескромно наблюдают за скандалом, иначе – неинтересно. Главная героиня в оскорбленных чувствах обязательно выбегает из ресторана, герой обязательно пытается ее догнать на улице. Обязательно догоняет и обязательно берет за руку. Та обязательно вырывается и обязательно убегает. На следующий день (это уже серии через три, потому как три серии ушло на скандал), он приходит к ней и умоляет впустить. Он однозначно приходит. У него нет выдержки, чтобы подождать два-три дня, пока девушка остынет – это же неинтересно. Девушка обязательно не впускает. Но герой не лыком шит. Он произносит ключевую фразу: «Я люблю только тебя и хочу с тобой прожить жизнь». Он это делает обязательно. Без последней фразы неинтересно. Девушка его впускает. Вроде бы хэппи-энд. Телезрители готовы захлопать в ладоши и пустить слезу. Не тут то было. Героиня обязательно замечает на воротничке героя след губной помады. Оказывается, главный герой приходил к бывшей подруге и просил ее не вмешиваться. Это однозначно, потому что звонить той по телефону, чтобы сказать то же самое, неинтересно. Зрители вместе с героем мучительно ищут выход из создавшейся ситуации…. На протяжении следующих десяти серий.
Я иногда заглядывал в гостиную и спрашивал у жены: «Ну что? Они наконец-то переспали? Свадьба когда?»
— Судя по развитию событий, примерно через месяц, думаю, – отвечала супруга.
Алкоголь отпустил. Впитался в кровь и рассосался без следа по телу. Захотелось кушать. «Интересно, а Снежана умеет готовить?», — шевельнулось в голове, когда накладывал голубцы в тарелку.
Чтобы я ни делал, мысли все время крутились вокруг Снежаны и уклада ее жизни, о которой я ничего не знал. Но узнать очень хотелось. Заканчивая ужин, поймал себя на мысли, что считаю дни, оставшиеся до приезда Антона.
— Так. Скажи мне, чего так поздно пришел? Время – десятый час. Где был? – ворвалась в мои размышления супруга
Видимо сериал прервали на рекламу, и теперь она стояла, скрестив руки на груди с ожидающим выражением на лице
— Где, где. На работе, — буркнул я, поднявшись из-за стола, чтобы отнести грязную тарелку в раковину.
— Я звонила тебе на работу, никто трубку не брал, — допытывалась она
— Странно. Звонков не было. Может снова что-то с нашей мини-АТС?, — продолжал изворачиваться я с наигранно непонимающим видом
— А чего мобильный отключил?
— Ничего я не отключал. Сел он, — я уже не изворачивался, а безбожно врал
— Ну-ну, — недоверчиво заключила жена и вернулась в гостиную к телевизору.
Тем временем я выложил мобильный на кухонный стол и подсоединил зарядное устройство. «Пусть докажет, что это не так, — зло подумал я в адрес жены, переходя из кухни на балкон и подкуривая на ходу сигарету. — И вообще. Кто бы знал, как мне надоело лгать! Ложь во спасение. Только вот во спасение чего? Брака? Ее гордости? Меня от возможного одиночества? Или это причинно-следственная связь «я лгу, чтобы спасти ее гордость, чтобы она не думала о разводе, который обрек бы меня на одиночество?»»…

Всех нас с детства учили, что лгать — нехорошо. «Нельзя лгать», — говорили родители, учители, воспитатели в детском саду. Честность стоит в тройке желаемых качеств избранника в женских анкетах на сайтах знакомств. Сколько сломанных судеб из-за лжи! Сколько разбитых сердец! Сколько взращенного цинизма!
Почти каждый из нас верит в Бога, хоть и редко бываем в церкви. Если под рукой нет Библии, с отношением христианства ко лжи можно ознакомиться в Интернете. Итак, перечень смертных грехов:
1. Гордость, презирающая всех, требующая себе от других раболепства, готовая на небо взойти и уподобиться Вышнему; словом, гордость до самообожания.
2. Несытая душа, или Иудина жадность к деньгам, соединенная большею частью с неправедными приобретениями, не дающая человеку и минуты подумать о духовном.
3. Блуд, или распутная жизнь блудного сына, расточившего на такую жизнь все отцовское имение.
4. Зависть, доводящая до всякого возможного злодеяния ближнему.
5. Чревоугодие, или плотоугодие, не знающее никаких постов, соединенное с страстною привязанностью к различным увеселениям по примеру евангельского богача, который веселился на вся дни светло.
6. Гнев непримиримый и решающийся на страшные разрушения, по примеру Ирода, который в гневе своем избил Вифлеемских младенцев.
7. Леность, или совершенная о душе беспечность, нерадение о покаянии до последних дней жизни, как, например, в дни Ноя.
Ложь в перечень смертных грехов не попала. Христианская церковь не считает ложь смертным грехом…

Меня возмущал сам факт того, что приходилось лгать. Впервые изменив жене, чувствовал стыд. Минут двадцать. Его заменило воспоминание о том, как было хорошо в постели с другой. Это было очень давно. Тогда я купил супруге большой букет цветов, полдня прятал глаза. Вечером мы пошли в кино. С каждой изменой стыда становилось все меньше и меньше, пока совсем не исчез. А лгать вошло в привычку. Но с каждым лживым словом накапливался в душе протест. Будто дрожжевое тесто в кастрюле, он годами рос в душе. Словно дерево на оживленном проспекте, что беззвучно кричит от свинцовой гари, я готов был взорваться, заорать в любую минуту, как только жена прижмет к стене. И как городской клен, продолжающий стоять, медленно умирая от выхлопных газов, я продолжал убедительно скрываться за спичкой. Но игра в прятки унижала все больше и больше.
«Ах, если бы тогда Снежана вышла за меня замуж! – тоскливо думал я. – Разве бы я изменял ей? Возможно ли изменять любя?»
Сзади послышались шлепанья босых ног по паркету.
— Иду спать, — заявила супруга, — ты идешь? Завтра на работу. Не забывай.
— Нет, пока не иду, — устало ответил я, не оборачиваясь.
«На работу…, — я угрюмо прислонился лбом к холодному оконному стеклу. – Не хочу на работу, но нужно. Вот только зачем? Какой смысл? Еще лет пять назад горел на работе. Зарабатывал на квартиру, машину, еще хрен знает на что. А теперь зачем? Лекарство от скуки? Иллюзия того, что приносишь пользу? Растрата времени и жизни. Поддержка существования». Завтра наступит еще один день зарабатывания красивых бумажек, на которые можно купить все. Даже женское внимание и тело. Словом все… кроме любви.

Глава 3

Антон приехал на два дня раньше, чем было объявлено по телефону. Воскресным днем я сидел в одиночестве на работе и пытался собраться с мыслями. Почти каждую субботу и воскресенье я приходил в офис и пытался собраться с мыслями. Иногда получалось писать, и тогда я проваливался в иной мир и жил в нем, забывая о течении реального времени. Иногда не получалось и я часами редактировал написанное. Что-то убирал, что-то добавлял. В тот день у меня было исключительно хорошее настроение. Такое бывает, когда чувствуешь себя счастливым без особых на то причин. Просто счастливым. Сочный голос Барри Вайта добавлял мажор к непонятной эйфории. Пришли новые мысли, и я забыл даже о чае, который заварил. Тот остыл в кружке, и его поверхность, словно ряска стоячую воду пруда, затянула легкая пленка. Пока пальцы стучали по клавиатуре, в голову, прервав поток мыслей, неожиданно закралось: «Если Антон прилетает через два дня, то наверняка должен позвонить мне заблаговременно и сообщить о номере рейса». Мне почему-то показалось, что он должен позвонить именно в тот воскресный день. Потому что именно в воскресенье, когда есть немного относительно свободного времени, удобно купить авиабилет. А если он его купил, то наверняка сразу должен был связаться со мной. Может, он и звонил уже, но я как назло забыл мобильный телефон дома. Я решил проверить интуицию и набрал домашний номер. Трубку подняла жена.
— Привет, — по-деловому произнес я.
— Привет, — отозвалась жена.
— Мой телефон звонил?
— Звонил, и не раз.
— Глянь, пожалуйста, «список пропущенных звонков».
— Смотрю. Так. Антон Багряный.
Я чертыхнулся про себя: «Так и знал!». И не в первый раз порадовался за собственную интуицию.
— Дай мне его номер, — я приготовил листочек и ручку
Вообще-то можно было написать его номер прямо в текстовом редакторе, в котором, собственно говоря, и работал. Но в силу привычки пишу нужные номера на огрызках бумаги.
— + 7921…., — продиктовала жена.
— Спасибо, — также сухо поблагодарил я и положил трубку.
Голос Антона был на удивление ясным. Слова слышались отчетливо, не искажались и не пропадали, несмотря на то, что я звонил в другую страну. Складывалось впечатление, что он стоит на городской улочке прямо у меня под офисом. Я еле сдержал абсурдное желание выглянуть из окна.
— Алло, — немного растерянно произнесли в трубку.
— Привет, Антон, — жизнерадостно поприветствовал я собеседника.
— Привет, а я тебе звоню, звоню. Никак не дозвонюсь.
— Знаю. Я просто дома мобильный забыл. Ты где?
— В поезде еду. Через полтора часа прибуду.
Я застыл с открытым ртом: «В поезде?! Через ПОЛТОРА ЧАСА приедет?!»
— А чего ты в поезде? Ты же говорил, что лететь будешь.
— Да на нужное число билетов не было. Пришлось ехать поездом.
«Странно. Из Москвы три рейса в день. И билеты всегда есть», — подумал я
— Ясно
— Олег? Ну, так что? Мы сегодня встретимся?
— Конечно. Скажи мне номер поезда и вагона.
— Ты что нас встречать собрался? Не стоит. Мы с поезда сойдем, поймаем такси, и сразу устраиваться в гостиницу поедем. А после этого где-нибудь в городе пересечемся, — предложил Антон
«Нас?! НАС встречать собрался? — удивился я множественному числу. — Он едет не один. Наверняка с другом или подругой. Ну не со Снежаной же! Это нереально. У меня своеобразное отношение к судьбе, но это было бы уж слишком. Ладно, потом разберемся»
— О’кей, — согласился я
Я быстро в уме подсчитал количество время, необходимое Антону для решения первоочередных дел и перебрал варианты, где мы могли бы спокойно побеседовать. Мне хотелось поговорить с ним наедине. Для этого подходит кафе с ценами не заоблачными, но чуть выше средних, благородной обстановкой и спокойной, не бьющей децибелами музыкой. Скопление таких уютных заведений я знал только в одном районе города. Там их десятки, они один на одном. Большинство молодых людей такие кафе и ресторанчики отпугивают ценами, отсутствием шальных дискотек и ничтожными шансами познакомиться со второй половинкой. Словом, как раз то, что нужно на сегодняшний вечер.
— Давай встретимся, — я вскинул руку и глянул на наручные часы, — в 21.00 в Макдоналдсе возле метро «N». Оттуда двинемся в кафе.
— Договорились. До встречи, — и в трубке повисло молчание.
Маршрутного такси долго не было. Собственный автомобиль я брать не хотел. Понимал, что на встрече придется выпить. Да и вообще редко садился за руль. Молодой угар, когда вечерами или на выходных днях колесил по городу, бесплатно подвозил девушек, знакомился с ними, и потом… как получится, давно прошел. К тому же последние год-два на городских улицах стало твориться что-то невообразимое. Пробки протяженностью до полукилометра. Езда на красный свет светофора. По встречной полосе, а то и двум. В особо узких местах шоссе ездили даже по тротуарам. Вдобавок я быстро выхожу из себя, и не хотел, чтобы автомагистрали заполучили в моем лице еще одного психа, ездящего «шашечками». Себе дороже. Поэтому на работу привык ездить на маршрутке – корона с головы не упадет, со службы ходить пешком. Если требовался автомобиль по рабочим делам, то можно взять служебный. Автомобиль стал для меня привлекателен для командировок в областные центры, для поездок к морю или в горы. Вот это – удовольствие!
Я стоял на остановке возле своего дома, курил в ожидании уже вторую сигарету и понимал, что опаздываю на встречу. Забыл, что вечером воскресного дня маршрутки ходят в два раза реже. Уже позвонил Антон, сообщил, что добрался до места встречи и спросил где я. Докурив вторую сигарету, оставил надежды на маршрутку и принялся ловить машину. Проводив взглядом пару десятков автомобилей, пронесшихся мимо, подумал, было, что лишние деньги никому не нужны, как возле меня притормозило такси.
— Буду через пятнадцать минут, — успокоил я Антона по телефону, усаживаясь в машину.
Пока разглядывал отблески огней надземной автомагистрали на спокойных волнах главной реки города, так и не сумевшей замерзнуть в этом году, подумалось о последнем разговоре со Снежаной.

Это было больше десяти лет назад. Я намеревался жениться. Свадьбу запланировали на март. Возникла дурацкая мысль (правда в момент, когда набирал ее номер, не думал, что она дурацкая) выполнить последнее обещание, данное Снежане.
После нескольких щелчков и шороха в трубке послышались два гудка вызова, и Снежана ответила.
— Привет, — с трудом унимая колотящееся сердце, как можно бодрее сказал я
Я волновался. Я боялся. Так, наверное, можно бояться ожившего мертвеца. Сидишь на его могиле, разговариваешь с ним, просишь прощения. И вдруг тот встает и говорит: «Я прощаю тебя».
— Привет, а кто это?
— Такой-то, — не удивившись тому, что Снежана меня не узнала, пояснил я
— А-а-а. Ну, привет, еще раз, — в ее голосе чувствовалось некоторое напряжение
— Как жизнь? – банально спросил я
— Нормально, — равнодушно ответила она, — а у тебя?
— Тоже ничего. Я звоню тебе вот по какому поводу. В марте (я назвал число) будет моя свадьба. Я тебя приглашаю. Помнится, ты взяла с меня обещание пригласить тебя на свадьбу, — скороговоркой произнес я, пытаясь придать последней фразе шутливый акцент
— Спасибо, конечно. Но куда там. Работа, семья. И ехать – не ближний свет. Я тебя заранее поздравляю. Желаю совета да любви, как говорят в таких случаях. А обещание возвращаю назад», — ее голос стал совсем сухим
— Ну, тогда пока
— Пока
Я положил трубку, и минуты две сидел, уставившись на входную дверь, будто кто-то вот-вот должен был в нее постучать с обратной стороны. «Баран, — думал я. — Ну, я и учудил. Если в ней были остатки чувств, этим разговором убил их абсолютно. Даже если это не так, тем более, если это не так, зачем нужно было звонить? Прошло четыре года после моего последнего письма. И вдруг, откуда ни возьмись, появляюсь я и приглашаю ее на собственную свадьбу. Идиот».
Из груди вырвался вздох. Я подошел к гарнитуру и взял в руки черный фломастер. Замалевал номер телефона Снежаны, написанный на клочке бумажки. Клочок бумажки порвал и выкинул в мусорное ведро. Ведро вынес и закопал мусор на пустыре. Вокруг пустыря поставил ограду и знак «Не влезай, убьет». Уехал в другой город, другую страну, чтобы не вернуться на пустырь, не зайти за ограду, не выкопать мусор и не составить клочки бумажки в первоначальном порядке.

Антона узнал сразу. Несмотря на минувшие почти два десятка лет, его лицо сохранило черты, успевшие запомниться в юности. Молодой парень со спортивной фигурой сидел, вытянув ноги, на первом этаже Макдоналдса и щелкал кнопками мобильного телефона. Я остановился на лестнице, в полумраке, и рассматривал его: черная с красными вставками спортивная куртка. Темные брюки с множеством кармашков – дань быстро сменяющейся моде. Кроссовки. Смешная шерстяная шапочка на голове. Я решил подшутить: набрал номер Антона и сделал пару шагов вниз.
— Але, — произнес Антон и в то же мгновение увидел меня.
Если бы я не махнул рукой, он бы меня издали не узнал. Такой непонимающий, напряженный взгляд был у него.
— Привет, — я протянул Антону руку, и взгляд его просветлел, по лицу поползла улыбка.
— Привет, — он пожал ее, и мы обнялись
— Сколько лет, сколько зим
— И не говори
— Ну что, пойдем? – окинул я Антона оценивающим взглядом.
Каштановые волосы модно подстрижены. Идеально выбрит. Правильные черты лица. Словом, гроза московских невест. Глаза…. Глаза Снежаны.
— Пойдем, — весело откликнулся Антон.
Мы вышли на улицу и собирались проделать двести метров до ближайшего кафе.
— Ты куришь? – спросил я его, вытаскивая сигарету.
— Нет, — он удивленно на меня посмотрел
— И что, никогда не пробовал?
— Никогда
— Молодец, — искренне похвалил я его.
— Олег, слушай, мне бы валюту поменять, а то в кармане только рубли, — Антон напряженно оглядывался по сторонам.
— Сейчас что-нибудь найдем, — успокоил я его.
У меня были деньги на карманные расходы, и я вполне мог угостить его ужином и выпивкой. Но не представлял, каков уровень его дохода, каковы пристрастия и сколько он привык тратить на ужин. Молодости свойственно сорить деньгами, чтобы потешить себя любимого, да заодно и произвести впечатление на окружающих. Сам таким был. Не знаю, может, что-то и изменилось с тех пор в ценностях молодых людей. И, хотя, с первого взгляда было непонятно, соответствует ли Антон моему стереотипу успешной и безалаберной молодежи, я решил не рисковать и начал присматриваться к вывескам. При такой концентрации питейных заведений, да чтобы не оказалось ни одного ночного пункта обмена валют? Нереально.
Официантка ресторанчика встретила нас радушной улыбкой и провела к дальнему столику. Было не людно. Мягкую темноту разбавляли настенные бра, стилизованные под старинные подсвечники. Откуда-то из-под потолка сочился блюз. Цветастые диванчики приятно пружинили. Мы пили нефильтрованное светлое пиво. Разговор тек сам собой. Антон рассказывал о своем увлечении парапланами. Я ему по-доброму позавидовал. Параплан – моя давняя нереализованная мечта. Мне часто представлялось, как парю высоко над землей под «Enigma». Но до слов Антона думал, что все гораздо сложнее. Думал, что это профессиональный спорт, и любителям в нем не место. Что-то по типу парашютного спорта. С обязательным вступлением в клуб, наличием инструктора, арендой транспорта, графиками. Оказалось все гораздо проще: две тысячи евро на снаряжение, две недели занятий и летай себе на здоровье где угодно и с кем угодно. Я загорелся.
— Это не передать словами, это надо ощущать, это…, — Антона запнулся, не в силах описать эмоции, глаза его пылали
— Д-а-а уж, — протянул я
— Слушай, давай летом в Германии встретимся. Там в одной местности есть прекрасные высокие холмы. Я тебя прокачу в тандеме. Сам ощутишь
— С удовольствием. Ближе к лету созвонимся, — ответил я
Мы отпили из бокалов, я откинулся на спинку диванчика.
— Я хотел спросить, у тебя есть связи с местной промышленностью? — перевел тему Антон.
Я бы поставил ему «отлично» по предмету «искусство ведения переговоров». Сначала поговорить на нейтральную тему, расслабить человека, заинтересовать, а потом плавно перейти к делам. Я ж не настолько наивен, чтобы полагать, что Антон при его-то занятости (как мне описала мама) приехал с целью только повидаться. Я не сомневался, что он при случае не преминул бы встретиться, не важно оказался бы я ему полезен или нет. То же самое сделал бы и я. Но чтобы делать это специально? После восемнадцати лет молчания? Даже если мы друг другу почти как родственники.
— Смотря, в какой отрасли, — повел я бровью
— Машиностроение. Конкретно: производство силового оборудования. Более конкретно: меня интересует предприятие «N»
Антон рассказал, что является торговым представителем известного завода в Петербурге. И цель посещения моей страны – участие в выставке оборудования и поиск поставщиков. Не просто поиск, но и знакомство с нужными людьми с целью получить как можно более выгодные предложения по импорту. Я также с некоторой долей удивления узнал, что он постоянно живет не Москве, а в Петербурге и часто видится с моими братьями.
— К сожалению, прямых выходов на это предприятие у меня нет, — признался я, — но подумаю, как тебе помочь.
Я действительно хотел ему помочь. От всей души. Из-за того, что сразу почувствовал к нему расположение и доверие. Из какого-то родственного чувства. И ради его сестры тоже.
— Заранее благодарю, — произнес Антон.
Мы заказали по второму бокалу пива. В разговоре повисла пауза. Естественная пауза: каждый думал о своем. Я закурил сигарету и попытался не дымить на Антона.
В груди поднялось волнение: «Нужно сказать ему об этом. Или все же не стоит? Нет, все-таки нужно. Он, наверняка и так об этом знает. Должен знать. Ведь он ее брат и сын своей матери. К тому же он все тогда, в тот единственный раз видел. Не мог не видеть». Я придвинулся к нему, наклонил голову и принялся поигрывать пивом в бокале, стараясь с одной стороны скрыть волнение, с другой – показать, что меня якобы не очень заботит то, что скажу, с третьей – придать своему голосу доверительный тон.
— Я твою сестру любил, Антон. Любил безумно, — признался я
Антон мельком, но пристально посмотрел на меня. Его взгляд только коснулся моих глаз и вернулся к бокалу с пивом.
— Знаешь, — с ноткой удивления ответил он, — это для меня новость. Я этого не знал.
«Вот баран! — подумал я о себе. — Угораздило ж меня сознаться в том, что он никак не ожидал от меня услышать»
Я сразу поверил ему. И оказался не готовым к тому, что он не в курсе моих отношений со Снежаной. Но смутно, на уровне интуиции понимал, что поступил правильно. Нужно было это сказать. Иначе мой интерес к Снежане был бы ему непонятен. Если бы я начал сыпать вопросами, он, возможно, стал бы напрягаться, на какой-то из них ответил бы неискренне или не полностью. А получить ответы на жгущие мое любопытство ответы нужно было. Ох, как нужно.
— Неужели ты ничего не помнишь? – я все же решил проверить его визуальную память, — Ты тогда вернулся со школы, и Снежана не пускала тебя в комнату. Ты колотил по двери, и я тогда сказал ей, чтобы она тебя впустила. Ты не видел, как мы целовались?
— Не помню. Честно, — настаивал Антон и мотал в знак подтверждения головой.
Я потер лоб, пытаясь сосредоточиться на первом вопросе. Это становилось все сложнее и сложнее. Алкоголь уже веселился в крови.
— Антон, когда мы в первый раз говорили по телефону, ты проронил фразу, характеризуя Снежану: «Семейной вся такая стала». Мне интересно, почему ты сказал именно так, а не иначе? Что ты имел в виду?
— Знаешь, когда я приезжал к ней в последний раз, она мне показалась немного скучноватой. Она всегда была такой бесшабашной, — он повел плечами, словно хотел наглядно мне показать, какой веселой она была, — такой «пофигисткой», а тут куда-то эта бесшабашность подевалась. Стала серьезней что ли.
В приведенном описании бывших черт характера я сразу узнал Снежану. И мгновенно понял, о чем он говорит. О да. С некоторых пор мне это знакомо. Усталость от жизни. Смирение с судьбой. Отказ от мечтаний, которых долго не можешь воплотить в реальность. Готовность доживать жизнь в сложившемся статус-кво.
— А я хотел в прошлом году навестить твоих родителей, — вспомнил я, принял полулежащее положение и в задумчивости постучал зажигалкой по столешнице, — тогда должна была приехать к ним Снежана.
— Да. Я знаю, — устало ответил Антон, второй бокал давал о себе знать, — я заезжал к ним тогда на пару дней. Она тебя ждала. Ты не приехал.
«Она тебя ждала», — эхом откликнулось в голове, и перед глазами четко встал эпизод из недавнего прошлого.

Тем самым февралем, в прошлом году мама при мне созвонилась с тетей Надей. Субботнее утро рвалось через стеклопластик окон в квартиру, заползало солнечными лучами в щели меж бытовой техникой. Мама просила подругу приехать в город, в котором я живу, чтобы встретиться.
— Надежда, ты пойми. Может это последняя возможность нам увидеться. Я не могу к тебе приехать, потому что максимум через неделю нужно улетать к тяжело больной сестре. Приезжай, тебе же всего полтора суток поездом, — уговаривала мама.
Та мягко отказалась. Я понимал, что для тети Нади дорога окажется тяжелой. Ей все-таки за шестьдесят. К тому же живут они с дядей Колей скромно, на пенсию. И прогулка в столицу другого государства могла больно ударить по семейному бюджету.
— Ладно, Надежда, — мама расстроилась, — с Олегом хочешь поговорить?
Я взял трубку.
— Здрасьте, теть Надь, — весело поприветствовал я маму Снежаны, — как Ваше здоровье?
— Да какое может быть здоровье у стариков? Шутишь что ли? — иронично ответила она вопросом на вопрос, — Как у тебя дела?
— Да живем потихоньку. Без бед
— Ну и, слава Богу. Приезжай к нам в гости, проведай стариков. Летом у нас хорошо. Снежана с Ириной приедет в первой половине лета.
— Я постараюсь, тетя Надя. Всех благ Вам. Привет дяде Коле, — и я вернул трубку маме.
В тот день я не придал значения этому разговору. Со Снежаной, конечно, интересно было увидеться. Поговорить как старые добрые друзья. Не более того. Но у меня были другие планы на лето: покупаться на море и слетать к родителям на рыбалку. Каждые два года я прилетал на родину и занимался браконьерским промыслом лососевых. Для меня – это лучший отдых. Тяжелый физический труд в течение двух недель на лоне природы. Моей природы. В забытом Богом уголке. Каким образом втиснуть в двадцать четыре дня отпуска еще и поездку к Багряным, я не представлял.
Но впоследствии это известие не давало мне покоя. Оно поначалу внезапно всплывало в памяти на протяжении нескольких следующих месяцев и также внезапно исчезало. С приближением лета я все больше и больше задумывался о Снежане. Как она живет? Счастлива ли она? Помнит ли то, что было? Придает ли этому значение? Эти мысли приходили ко мне ночами, когда внезапно просыпался по неведомым причинам и прислушивался к звукам ночного города. Они налетали, словно неожиданный летний вихрь и сверлили днем. Особенно в моменты, когда глаза случайно замечали влюбленные пары, прогуливающиеся по городским улочкам. В итоге ко дню Рождения Снежаны я, практически, потерял аппетит и сон. Стал много курить. По пачке в день. Ловил себя на ощущении, что где-то под сердцем плещется адреналин. Жена не понимала, что со мной происходило. Я стал отстраненным, поглощенным мыслями о Снежане. Не мог же я жене сознаться о ком думал! Зачем загодя рушить семейный мир тем, что может не состояться?
Оставался месяц до приезда Снежаны к родителям. Я почему-то был уверен, что она должна приехать в конце июня или в самом начале июля. Приехать без мужа. Так мне показалось из разговора с тетей Надей.
В конце июня супруга собиралась на море. На три недели. Об этом мне было объявлено за месяц. Прозвучала просьба о том, чтобы я присоединился к ней на четыре дня национальных праздников…. И я начал отработку маршрута.
Какое благо Интернет! Из него запросто вытащить любую информацию. Карту автомобильных дорог, например. Она меня больше всего интересовала. Если просмотреть десятка два ресурсов и пройтись по ссылкам, то можно найти расписание паромов, курсирующих между Крымом (я собирался ехать через Крым) и портовым городком Краснодарского края. Нашел даже телефон морского порта. Позвонил узнать, как забронировать билеты. Билеты были в свободной продаже. Брони не требовалось, ибо паром ходил несколько раз в день.
Решено: завезу жену на море, и еду в крохотный поселок в Краснодарском крае.
В середине первого летнего месяца я набрал номер Багряных. Меня колотило. Рука, держащая трубку радиотелефона покрылась холодным липким потом. Во второй мелко дрожала сигарета. Ответила тетя Надя, я узнал, что Снежана должна приехать только после пятнадцатого июля,…и у меня отлегло от сердца.
«Не сложилось, — облегченно подумал я. — Не судьба»
Можно было, конечно, разбить отпуск на три части. Выдумать для шефа несуществующую причину, почему оставляю финансовое хозяйство предприятия без присмотра. Помощница-то как раз на весь июль собиралась в отпуск. Можно было что-то наплести жене, почему срываюсь на неделю в Россию именно в июле…. Но я боялся. Не просто боялся, трясся от страха, не в силах его побороть. Боялся, что приеду, увижу глаза Снежаны, и все вернется. После этого моя обыденность, мой замкнутый круг «дом-работа-дом», в котором и так немного смысла, окончательно его потеряет. А вдруг придется принимать решения? Тяжелые, сложные решения во имя любви. Пойти на поводу у идеалов, давно грызущих мое растрепанное сердце? Сойти с накатанной дороги и отдать оставшуюся половину жизни неизвестности? Это, конечно, маловероятно, но вдруг?
Я расслабился и выкинул смутные надежды, сомнения и переживания вместе с окурком в урну.

И вот Антон сидит передо мной. Говорит: «Она тебя ждала». Я смотрел в его глаза, а видел Снежану. Ощущал, как щупальца судьбы сжимаются вокруг горла. Как стою в прибое с доской для серфинга. Как на горизонте вновь появилась забытая волна, которую всегда ждал.

На следующий день мне пришло на ум, каким образом смогу помочь Антону. В списке приятелей у меня числился журналист одного из центральных изданий. Мы с ним иногда пили пиво, тот изредка просил совета в житейских вопросах, которые я чертовски не любил давать. В своей жизни разобраться бы. Вместо советов рассказывал истории из своего пока небогатого жизненного опыта.
Молодой парень, начинающая акула пера в социально-политическом направлении, несмотря на возраст, был вхож в коридоры государственной власти. Но, пожалуй, не совсем это умение требовалось от него на этот раз. Как представитель влиятельной газеты он практически свободно мог проникнуть на любое предприятие и сделать положительный очерк с политической подоплекой. Я предположил, что если бы тот взял с собой Антона на экскурсию по предприятию, последнему знакомство изнутри с «голубой фишкой» фондового рынка не помешало бы.
С такой мыслью я позвонил журналисту, объяснил ситуацию и пригласил на чай (или как получится) ко мне домой на десять вечера. До этого часа время было распланировано. Мы с Антоном решили посетить боулинг-клуб. Заодно я познакомился с его коллегой, Максимом. Максим, парень хрупкого телосложения, с тонкими благородными чертами лица, понравился мне простотой общения, изысканными манерами и незаурядным умом. Поход в увеселительное заведение мы начали с шести бокалов пива и двух партий в бильярд, которые я проиграл с разгромным счетом. Решил реабилитироваться на боулинговой дорожке. Не смог. Но порадовал тот факт, что, заняв третье место, оторвался от лидера всего лишь на пятьдесят очков. Заканчивали у меня дома водкой.
Жена приготовила к приходу дорогих гостей первоклассный ужин, сидела напротив меня и до тех пор, пока не начали смыкаться веки от наших деловых разговоров, отпивала из фужера красное чилийское вино. Приглушенный свет настенного бра и лампочек кухонного гарнитура настраивал на беседу совершенно о другом.
Я в третий раз взялся за запотевшую бутылку. Языки у всей троицы уже слегка заплетались. А после того, как супруга заявила, что идет спать, развязались вообще. Разговор плавно переместился на женщин. Максим показывал на мобильном телефоне фотографии жены, запечатленной на вечеринке в дорогом петербургском ночном клубе. Антон рассказывал об одной из своих девушек. Я же, рассматривая фотографии и вежливо кивая Антону в такт, думал о Снежане. Пришло в голову, что не уверен в собственной памяти. Показалось, что забыл, какого цвета у нее глаза. Первая мысль была о том, что глаза у Снежаны серо-зеленые. Но, копнув глубже свои воспоминания, понял, что оснований полагать так, у меня нет. Эти основания стерлись… Файл восстановить невозможно… Ошибка операционной системы… Error system 32… One of your discs needs to be checked …
Осталось положиться на интуицию. На фотографический отпечаток в памяти. Следом, оставленным ее сердцем, душой и телом, — всем тем, что называется человеком. Восемнадцать лет назад я видел в ее глазах страсть, желание, волнение, иронию, но не цвет. Только однажды мы имели возможность изучить цвет глаз друг друга. В тот раз, когда между нашими лицами было не больше десяти сантиметров.
— Слышишь, Антон, какого цвета глаза у Снежаны? – спросил я его, дождавшись паузы в разговоре
— По-моему, карие, — отозвался тот
— А я думал, серые с примесью зелени, — задумчиво произнес я, подперев голову рукой
— Вообще-то не уверен. Если хочешь, давай спросим у нее самой, — предложил Антон и потянулся за мобильным телефоном
Я остановил его руку. Не потому, что мои наручные часы показывали начало двенадцатого ночи. И не потому, что мысленно прикинул, что у нее далеко за полночь. Это было важным, но еще важнее было не тревожить ее глупыми расспросами. Это для меня вопросы имели значение. Женщине, которая не ведала, о чем я думаю уже неделю, о чем мы разговаривали на кухне за три тысячи километров от нее, подобный вопрос показался бы, мягко говоря, непонятным. Тем более от брата, который должен помнить такие вещи как «Отче наш».
Чего застыл? – с ироничной улыбкой поинтересовался Антон и кивнул в сторону моей руки, державшей уже минут пять бутылку на весу. — Наливай.
Я разлил очередные сто миллилитров по стопкам. Мы чокнулись.
— За что пьем? – спросил Максим
— За любовь, — ответил я. — Я верю в нее
— Поддерживаем, — чуть ли не хором произнесли молодые люди.
Мы опустошили стопки и потянулись за солеными огурчиками. Позвонил журналист, извинился за задержку, пообещал прибыть через пятнадцать минут.
— Знаешь, Олег, — Антон неожиданно для меня решил продолжить начатую тему, — я все время удивлялся: на наших семейных фотографиях ты всегда вместе со Снежаной. Откуда взялся этот Саша, ума не приложу.
— Судьба такая, — тихонько сам себе сказал я и уже громче добавил, — Антон, если она с ним счастлива, я только рад за нее.
— Да несчастлива она с ним! – резко возразил Антон и тут же осекся, видно почувствовал, что сболтнул лишнее. Сказал по доброте душевной что-то такое, что не предназначалось для моих ушей. Под влиянием выпитого позволил себе быть искренним в щепетильном вопросе.
Последняя фраза пробила меня током. У меня не было оснований не верить ему. У него не было причин лгать или льстить. Я верил ему, потому что это его впечатление о душевном состоянии сестры. Его наблюдения за поведением Снежаны. Его выводы сделанные из ее осторожных слов и неосторожной интонации. Я не мог не верить Антону, потому что он – лицо незаинтересованное. Это я мог бы выдать желаемое за действительное. Он – нет.
Запиликал трелью дверной звонок.
— Вот, что еще я хотел узнать, Антон, — приподнимаясь из-за стола, чтобы пойти открыть дверь, спросил я, — кем она работает?
— Главным бухгалтером.
Ребята на кухне обсуждали план действий, я же стоял на балконе, смотрел на засыпающий город, курил и думал о парадоксе. Снежана пожертвовала любовью ради того, чтобы я окончил институт и достиг в жизни чего-то материального. Теперь я, достигнув «чего-то материального» с радостью пожертвовал бы им ради любви.

Глава 4

Незаметно пришла весна. Просто на семь градусов поднялась температура. Незаметно начала оживать природа. Просто ярче стала зелень на газонах. Незаметно повеселели прохожие. Просто стало больше солнца и тепла. Незаметно краски окружающего мира стали более плотными, более насыщенными. Просто у меня появился новый… нет, не новый, а давно забытый мотив жить.
…Бокал светлого пива. По наружной стенке, собирая мельчайшие шарики конденсата на своем пути, бежит слеза. Тонкий белый цилиндр сигареты, словно палочка с индийским благовонием, пускает к потолку сизый дымок. Туда же улетают и всасываются мощной вытяжкой голоса посетителей. Мягкая бордовая кожа диванчика обнимает торс. За стойкой позвякивает текильными стопочками всегда участливо улыбающийся бармен. Девушка в шортиках до колена склонилась над бильярдным столом. Волосы падают на зеленый бархат. Молодой человек в светло-сером костюме уверенно держит руку на женской талии. За соседним столиком два парня в свободных джемперах весело рассказывают что-то друг другу. На экране телевизора, прикрепленного к стене, с серьезным видом поет о сексе Джордж Майкл. Его фальцет смешивается со звуком искусственного водопада, струи которого льются с ветвей с такого же искусственного дерева. Хорошо. Уютно. Иллюзия общества. Приемлемое одиночество.
«Да несчастлива она с ним!», — рука потянулась к сигарете.
«Да несчастлива она с ним!», — легкие, сократившись, словно кузнечные меха, высосали из тонкого цилиндра, набитого табаком, синий дым.
«Да несчастлива она с ним!», — глаза проследили за движением руки певца, затянутого в красный кожаный костюм.
«Да несчастлива она с ним!», — взгляд вернулся к бокалу пива.
Хорошо. Уютно. Грустно. Дискомфортно. Какая разница, если она с ним несчастлива?
«Если сильная женщина несчастлива с мужем, значит он слабее ее психологически. Не ровня в интеллектуальном, духовном и культурном аспекте, — подумалось мне. — В моей семье зеркальная ситуация. Я подмял под себя жену в первые же месяцы брака. Теперь который год отплевываюсь от власти. Захлебнулся. Но это неизбежно. Мы слишком немудры, чтобы не бороться за право первого голоса в семье. Мы слишком эгоистичны для того, чтобы не просто слушать, а слышать человека, что рядом с нами…. А может, я экстраполирую ситуацию в своей семье на них? Ведь это как вариант. На самом деле, он может быть сильнее и подавляет ее. Беспощадно. Одержав верх, как и я над своей женой, потерял к ней уважение и изменяет ей. Снежана терпит. Ради Ирины. Ради видимости семьи. Ради того, чтобы прийти домой и не разговаривать со стенами. Худой мир лучше доброй ссоры. Ой, ли?.. Но это – тоже как вариант. Меня жена любит. Я это знаю и чувствую каждый день. Человек всегда тянется к тем, кто сильнее его. К лидеру. Закон природы. Значит…. Значит, первый вариант более правдоподобен. Но все же вариант. Вариант истины. Знать бы, почему она несчастлива. А мне это нужно знать? Наверное, да. Наверное. Это уже не праздное любопытство».
Я не заметил, когда бармен убрал звук на телевизоре. Не заметил, что заработал музыкальный центр. Третий бокал опустошен наполовину. Из колонок, скрытых искусственным плющом голосом Владимира Кузьмина донеслось: «…Если я не пьян, как-то все не так…». Я шепотом подпел ему, начиная со второй строки куплета: «Если я не пьян, как-то все не так. Без слепой надежды жизнь пустяк. Жизнь пустяк». Вместе с ним мы попросили разных женщин: «Унеси меня за семь морей».
Тупой колющий предмет коснулся сердечной мышцы. Та отозвалась тянущей болью.
«Нужно бросать курить, — подумал я. — Так и до инфаркта недалеко. Мало ли людей не дожило до сорока. А у меня еще много планов».
Сколько раз с похмелья, или в секунды, когда боль насквозь пробивала тело в области сердца, давал себе обещание бросить курить! Столько же раз его не сдерживал. Марк Твен как-то сказал, что бросить курить легко, он сам делал это тысячу (!) раз. Соблазн затянуться дымом и заполучить вместе с ним положенную дозу смолы и никотина, когда нервы на пределе или мозг одурманен алкоголем, слишком велик. Какая разница сколько лет проживешь на свете? Важно то, что успеешь сделать за эти годы. Сделать не для себя. Но избавляться от плохой привычки все же нужно. Обидно будет, если не успеешь доделать последнее дело.

Вернулся в Петербург Антон. Он не посвятил меня в детали жизни Снежаны, но тех слов, что проронил, было больше, чем достаточно. Улетел вполне удовлетворенным своим визитом, а я остался наедине со своими размышлениями. Одиноким, не имеющим права поделиться с окружающими глодавшими меня сомнениями насчет жизненных принципов Снежаны, страхами перед возможным собственным будущим, мечтами о любви со счастливым концом, извечным вопросом «Что делать?».
А в начале весны мне приснился сон. Будто захожу в дом. Просторный дом в два этажа. Не знаю, где он стоит. Вроде на отшибе какого-то города. Но точно знаю, что дом принадлежит Снежане. Я в холле. Через дверь, которую не закрыл за собой, проникает скудный дневной свет. Окидываю взглядом то, что доступно взору: лестницу, ведущую на второй этаж, часть комнаты на первом этаже. Везде: на полу, на ступеньках лестницы лежит пыль. Тяжелая влажная темно-серая пыль в несколько слоев. Носком туфли шевелю эту пыль. Первая мысль: «Снежана почему-то не занимается уборкой в своем доме». На мобильном телефоне горит подсветка. Пять минут назад пришло сообщение. Читаю его. Вернее слышу интонации ее голоса, произносящего слова сообщения. Так бывает, когда читаешь письмо от какого-то очень близкого человека. При этом складывается впечатление, что это не буквы слились в слова и слова в предложения, а слышишь голос того человека, что-то рассказывающего тебе.
Я слышу: «Привет, Олег. Я хотела тебе рассказать, почему вышла замуж за Александра и почему так долго прожила с ним. Я была молода, мне многого хотелось от жизни. Хотелось своей квартиры, хотелось машину, хотелось красиво одеться…, — я иду из комнаты в комнату, замечаю, что везде тот же десятисантиметровый слой пыли. — Он уже тогда много зарабатывал. Да к тому же сильный и симпатичный. Что еще нужно девятнадцатилетней девчонке? Но любила я тебя. Я понимала это всегда, но осознала совсем недавно. Теперь дочь выросла, поступила в институт, материальные ценности утратили для меня первоначальную прелесть. — Ни в одной комнате нет мебели, и я понимаю, что Снежана в этом доме не живет. — И рада что-то изменить в своей жизни, но никого, кроме тебя, так и не смогла полюбить. А ты, знаю женат. У тебя своя жизнь, и ты, наверное, счастлив»
Выхожу из дома и на пороге сталкиваюсь лицом к лицу со Снежаной. Несмотря на появившиеся лучики в уголках ее глаз, узнаю ее моментально. Она светится радостью. Мое сердце волнительно сжимается…

Есть такое мнение, что сны – это информация в чистом виде. Это – такая же реальность, но живущая в вероятностном поле. Это могло бы случиться. Это может случиться. Это случилось и случается, но в другом измерении. Наверное, многим хотелось бы понять смысловую нагрузку снов. Что это? Инструкция к действию? Обмен мыслями с тем человеком, на которого направлена твоя энергия? Зашифрованное в непонятных образах послание Вселенной? Или просто фантазии, выдача желаемого за действительное? Что же это такое на самом деле? «Следи за знаками», — написал в своем знаменитом «Алхимике» Пауло Коэльо. «Следи за знаками», — говорит эпизодический персонаж главной героине фильма «Пункт назначения».
«Следи за знаками, — подумал я, тщетно пытаясь заснуть холодной мартовской ночью. — Мамин рассказ об Антоне, несбывшаяся поездка, случайно увиденное фото Антона, неожиданный его приезд, «она тебя ждала», «да не счастлива она с ним!», сон…».

Глава 5

На пасху мы с женой решили съездить к теще в село. Я позвонил двоюродному брату и предложил составить нам компанию. Тот согласился, когда я уточнил, что у соседки тещи две дочери подросли и превратились в весьма симпатичных девиц на выданье.
Андрей, будучи младше меня на полтора года, внешне выглядит взрослее. Обычно посторонние, узнав, кто из нас старше, удивленно приподымают брови. Я бы не сказал, что двоюродный брат имеет склонность к определенному роду профессиональных занятий. Скорее в том, что он владеет крохотным предприятием по монтажу автомобильных шин, сказывается простое желание не зависеть от каких-либо работодателей. Сам себе хозяин. Владелец сервисной точки и работник в одном лице. Реализовать желание расширить предприятие мешает не столько отсутствие сильных организаторских способностей, сколько врожденная доброта к людям. На его днях рождения родственники и друзья, поднимая бокал, постоянно выделяют именно эту черту характера. Что, впрочем, не мешает им злоупотреблять его безотказностью и готовностью простить все. Увы, брату тяжело примириться с тем, что бизнес не терпит панибратского отношения. Закон бизнеса для всех одинаков: хозяин – один, все остальные на него работают. И когда дело касается денег, панибратство, нетребовательность и мягкость отношения провоцируют элементарное воровство. Поэтому Андрей не нанимает с некоторых пор работников, а мечту о расширении бизнеса похоронил, словно иллюзию.
Тех денег, что приносит дело, вроде бы ему хватает. По крайней мере, не слышал жалоб. Брат нашел по-своему рациональное применение денежным знакам – развлечения. В эту категорию попали и женщины. Женщинам он тоже нравится: юморист, добряк, да и внешность ничего.
Но я взял Андрея с собой, не для того, чтобы веселиться с девушками и пить вино. Оставаясь законченным реалистом и циником, его размышления и доводы, не только помогают увидеть проблему с иной стороны, но и порой наталкивают на неожиданные пути ее решения. Пусть девушки достаются ему, мне же хочется в спокойной обстановке, никуда не торопясь, поговорить с ним. Выяснить какими глазами смотрит родной и очень близкий человек на то, что волнует меня. Я еще не решил, рассказывать ему о Снежане или нет. В ходе разговора будет видно. Скорее даже в споре, как у нас завсегда получается. А в споре, как известно, рождается истина. Или же подтверждается то, к чему сам пришел.
Мы набили пакеты продуктами из супермаркета и выдвинулись в путь. На шоссе машин было мало. Основной отток горожан произошел накануне, в пятницу.
Асфальт низкочастотно гудел под колесами автомобиля. Стрелка спидометра колебалась между ста двадцатью и ста тридцатью километрами. Табло компьютера напоминало о том, что за бортом тринадцать градусов выше ноля. Сквозь щель между металлом, убранным в пластик, и краешком стекла водительской двери со свистом проникал ветер, меняя сигаретный дым на чистый полевой воздух. Шесть встроенных динамиков наполняли салон вкрадчивым голосом солиста «Gazebo». Справа и слева от межобластного шоссе расстилалась и уходила за горизонт равнина. Она лишена преходящей людской суеты. Ее единства с Богом и Вселенной, увы, нам простым смертным никогда не достичь. Оставались позади стройные березы, изумруд озимых, вода крохотных водоемов, вобравших в себя синеву неба. В метрах ста над землей, так казалось глазу, плыли сюрреалистические корабли облаков, пепельно-серых внизу и молочных там, где на них опускаются ангелы. Я на мгновение ощутил гармонию собственного существа с окружающим миром. Ну почему же оно столь мимолетно?! Какая-то секунда и мысли возвращаются к насущному. Как бы я хотел задержать это простое счастье на день, на час, на минуту!

Праздник Пасхи я раньше воспринимал как славянскую традицию. Не более того. До тех пор пока не произошли серьезные события, заставившие меня переосмыслить жизнь, самого себя и собственное место в мире. Три года назад, когда перед моей психикой рухнули барьеры, навязанные повседневностью, я получил первый религиозный опыт. Материализм пошатнулся, когда я убедился на собственном опыте в наличии высших сил, неподвластных аналитическим выкладкам. До тех дней, я, насмотревшись голливудских фильмов о Дьяволе и Боге, допускал их существование. Но допущения носили несерьезный характер. Мол, Дьявол и Бог существуют, но никак себя не проявляют. А если об этом пишут, то так – для поднятия рейтинга газет и увеличения благотворительных сборов в церквях. Потому никогда не задумывался о расплате, когда совершал поступки далекие от богоугодия. Даже думал о том, кто меня бережет и помогает. Дьявол или Бог? Судя по тому, что сопуствовала удача в материальном плане и в плане женщин, — Дьявол. Иногда помышлял вступить в какую-нибудь дьявольскую секту. Желательно ту, где занимаются групповым сексом и делают жертвоприношения. Но ни сторону Добра, ни сторону Зла так и не принимал. Я не мог предположить, что расплата наступит при жизни. Но сейчас не об этом. «Сейчас не об этом», — сказал бы герой Георгия Буркова в фильме «Ирония судьбы или с легким паром» и повел бы рукой, пресекая возможные возражения. Меня занимал вопрос о том, что является большим грехом: уйти из семьи ради любви, или жить с женой и продолжать ей лгать. Священник, который меня крестил, мое «уйти из семьи ради любви» назвал блудом. Так он ответил на вопрос. Коротко и ясно. Никаких «или-или». Я не согласился с мнением церкви и перестал еженедельно посещать ее. Лучше бы православные духовные настоятели были наставниками. Приводили бы доводы, разъясняли. Но они в большинстве своем закрыты и на самом деле безучастны к сугубо людским проблемам. «Узок круг…. Страшно далеки они от народа», — сказал бы Владимир Ильич, будь он жив. Священников от Бога мало. Поэтому я критически отношусь к религии. Я ее не отрицаю, но и не принимаю все в ней бесспорно.
Как бы я ни воспринимал религию, теперь отношусь к этому празднику с уважением. Как-то, будучи в селе шел вокруг церкви вместе с толпой, следующей за священником, несшим крест. В те минуты меня объяла неизъяснимая радость. Она вошла в грудь, и казалось, что меня приподнимает над землей от счастья. Невежественные люди распяли Христа. А он воскрес. ОН ВСЕ-ТАКИ ВОСКРЕС.
Не считаю себя моралистом, но когда впервые позвонил Антон, пришло в голову оценить с точки зрения христианской морали отношения со Снежаной. Представилось, как надо мной свершается нравственный суд, и судья спрашивает: «Гражданин такой-то, вы признаете себя виновным в том, что нарушили моральные устои общества, а именно в 1989 году, вы нарушили десятую заповедь Христа, а именно возжелали жену ближнего своего?». Судья, нахмурив свои косматые брови, привстав из кресла и опершись обеими руками на дубовый стол, буравит меня взглядом. Пальцы барабанят по столешнице. Я оглядываюсь на присяжных: среди них лысый толстяк, из внутреннего кармана пиджака торчит корешок свежего номера порножурнала. Толстяк издевательски улыбается и потирает пухлые руки. Там же мужчина в очках. Под стеклами непроницаемые глаза. Уголки губ чуть опущены, пряча презрительную улыбку. Между ними начавшая седеть женщина с учительским видом. Она гневно, не моргая, смотрит на меня и нервно вертит в руках шариковую ручку.
— На костер его! – слышатся отдельные выкрики из зала. В зале одни домохозяйки. Они дома поставили на видеомагнитофон очередную серию мыльной оперы, и, пока дети в школе, пришли на реалити-шоу. Зал, подхватив зачинщиков, начинает скандировать: «НА КО-СТЕР! НА КО-СТЕР!»
Судья отчаянно молотит молотком по столу и, побагровев, орет: «Тишина в зале! Тишина!!!» Зал постепенно успокаивается. Судья садится в кресло и поправляет колпак. Затем достает из кармана носовой платок и, утирая со лба крупные капли пота, устало кивает мне — типа «отвечайте». Я откашливаюсь, и, положив обе руки на ограждающий барьер, начинаю: «Уважаемый суд, уважаемые присяжные заседатели. Я в жизни совершил немало аморальных поступков и, видимо, еще совершу. За них я согласен принять соответствующую кару. За часть этих поступков уже понес наказание. В какой мере – не могу сказать. Сам считаю, что в достаточной. Что касается обвинения, я хочу сказать Вам следующее. Обратите, пожалуйста, внимание на формулировку десятой заповеди: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, (ни поля его), ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, (ни всякого скота его), ничего, что у ближнего твоего». Заповедь приравнивает жену ближнего к его имуществу. Уважаемые женщины! Вы согласны быть имуществом своих мужей? Вы согласны с такой ролью? Я считаю, что каждый человек родился на этот свет свободным. Свобода – право человека с первого вздоха. И никто не смеет отнять ее у человека: ни муж, ни жена, ни государство (если вы чтите его законы), ни тем более общество».
Зал замер, все ждут продолжения, и тут я вворачиваю: «Я соглашусь с вами, что, возможно, мы были тогда не мудры в своих поступках. Ну а кто вам сказал, что Любовь можно мерить такими понятиями, как мудрость. Разве мудро влюбляться в женщину или мужчину? Расчет – вот это мудрость. Но если бы не было на земле спонтанного чувства, разве увидело бы человечество картины Рубенса и Поля Гогена? Разве оно прочло бы стихи Есенина и Ахматовой? Разве оно услышало бы музыку Штрауса? Заметьте, дамы и господа, если бы Иисус был мудр в общепринятом понимании этого слова, он бы не любил людей. Ведь они его предали и казнили…. Нет, я не признаю себя виновным».
Финал. Домохозяйки в обмороке. Толстяк беспрестанно чихает. С лица мужчины в очках сползла презрительная улыбка. Судья в шоке. Он откинулся на кресле и открыл рот. Через минуту меня освобождают из-под стражи. На выходе накидываются журналисты и фоторепортеры. Я раздаю автографы.
Если бы подобный суд состоялся над Снежаной по обвинению в блуде и прелюбодействии, я бы расстрелял здание суда из гранатометов. Представляю, как к входу здания подъезжают черные бронированные микроавтобусы с тонированными стеклами. Из них, пригибаясь, выскакивают бойцы в черных камуфляжных костюмах. Присев на одно колено они целятся в массивные двери здания суда. Я за микроавтобусом, в таком же камуфляжном костюме, наблюдая за дверями в бинокль, командую по рации: «Огонь!». Ба-бах! В воздух взметаются клубы бетонной пыли. На месте дверей зияет брешь. Я подбегаю к ней и бросаю в зал заседания дымовые шашки. Цепляясь бронежилетом за арматуру, торчащую из обломков, с респиратором на лице подбегаю к Снежане. Беру ее слабеющую на руки и выношу на свежий воздух. Занавес. Раздаются аплодисменты…
Нафантазировал, блин. Не иначе как насмотрелся американских боевиков. Конечно же, никакого суда бы не было. Для того, чтобы его устроить, нужно иметь смелость высказать в глаза обвинения. А у нас все происходит совсем не так. Скорее будут пальцем показывать в спину и шептать друг другу: «А вот они…вот тогда…».
— Да-да, — кивают сидящие на скамейке в рядочек бабушки. И со вздохом теребят низ кофточек, — а вот в наше время…

Частный дом. Крепкое хозяйство. Стол ломятся от разукрашенных яиц, мяса, пасхальных куличей и вина. Родственники жены. Шутки и хохот. Я лениво ковырялся в холодце, смотрел на веселые раскрасневшиеся от спиртного бесхитростные лица, слушал, о чем говорят, и мне казалось, что в этой компании единственный, у которого горе от ума, — это я. Не важно большой ум или нет. Просто от него горе. А они простые люди. Их жизнь проходит в труде на свежем воздухе. Проходит в простых радостях: урожай, дети, самогон, вечерние посиделки на скамейке за забором. И в таких же простых огорчениях: свинья умерла, сосед провел межу своего огорода так, что отхватил часть чужой земли, для трактора запасную часть трудно найти. Складывалось впечатление, что эти люди либо нашли гармонию в душе, либо о ней не задумываются. И мне на миг остро захотелось поменяться с ними местами. Жить на лоне природы. Копаться в клубничных грядках. По вечерам провожать солнце. Ходить в ближайшую рощу за грибами. Может быть, когда-нибудь к этому приду. Через каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет. Они пробегут незаметно. Кажется, что года три прошло с окончания института, оказывается – тринадцать. Они будут мчаться, а в теле и душе будет незаметно накапливаться усталость. И все, чем живу сейчас, утратит свою ценность. Покажется суматохой и по большому счету ненужной суетой…
Глядя на веселую супругу, оживленно жестикулирующую и рассказывающую что-то теще, я с одной стороны порадовался за жену, с другой – стало тоскливо на душе…
Я пытался ее полюбить. Все десять лет бессознательно пытался проверить истинность присказки «стерпится – слюбится». Стерпелось. Не слюбилось. О, если бы смог ее полюбить, стал бы самым счастливым человеком в мире. Она рассудительна, практична, добра, спокойна, миролюбива, приветлива, общительна, имеет хороший вкус не только в женской, но и в мужской одежде. Она реально красива. Но…
Два часа за столом. Еще минут тридцать-сорок, и я уже не пошел бы, а пополз на диван, охая от переедания. Этого совсем не хотелось. Потому, налив себе полный бокал домашнего красного вина, обул пластмассовые китайские тапочки и вышел на двор. Завидев меня, начала радостно, гремя цепью, подпрыгивать возле собачьей будки и скулить Найда. Найда – это немецкая овчарка. Помню ее смешным комочком. Собака знала, что я обязательно отстегну цепь. И потому чем дольше я мешкал, проверяя, взял ли с собой сигареты, тем жалобнее скулила. Я освободил мощное свободолюбивое животное от цепи, и мы пошли разжигать костер. Вернее, я заниматься костром, а Найда носиться по полю. Стебли старой, убранной до того в снопы кукурузы полыхнули, будто облитые бензином. Огонь жадно лизнул сухие ветки шелковицы. Здесь, за домом, я и устроился медленно отпивать из бокала вино и попыхивать сигаретой. Стог сена укрывал от холодного апрельского ветра, кожа лица ловила каждый лучик весеннего солнца, природа дарила энергию. Восхитительное чувство. Я бы отдался ему полностью, если бы не мысли.
— Размышляем, Олег Анатольевич? – послышался голос брата.
Тот незаметно подошел с таким же бокалом вина и сигаретой в зубах. Крякнул, присаживаясь рядом. Помял сено, усаживаясь поудобнее.
— Ага, — из моей груди вырвался вздох
— Что ж так тяжко? – по тону было понятно, что тот иронизирует. – И о чем, позвольте-ка узнать?
— О жене, о любовнице
— О-о-о! – интонация его голоса была деланно уважительной
Конечно же, он попытался меня добродушно поддеть. За тридцать с лишним лет я научился разбираться в собственном двоюродном брате. Он мог вообще ничего не говорить. Но по эмоциональной окраске междометий я читал его реакцию и скрытые мысли. Вот и сейчас окает с таким видом, будто я затронул глобальную тему всего человечества.
— Представь себе, — огрызнулся я, недовольно наморщив лоб
— Ну и к каким выводам пришел? – вздохнул он, видно поняв, что разговор не на пять минут, а, учитывая количество выпитого, говорить на серьезные темы тяжело.
— Да вспомнилось, как познакомился с женой
— И…
— Знаешь, судьба так легко, без борьбы, отдала эту женщину мне в руки, а сейчас и не рад, что женился. Впрочем, такое настроение не редкость. Да что тебе рассказывать? Ты и так все прекрасно знаешь
— То, что легко дается, не ценится. Да? Это хочешь сказать?
— Не совсем. Вернее, совсем не это. Впрочем, доля правды в изречении есть. А у тебя не так?
— Так. Легкая победа скучна. Но я-то тут причем? Речь не обо мне.
— Тоже верно, — кисло подтвердил я и вернулся к теме. — А ведь она женщина неплохая, согласись. Могла бы осчастливить любого. Кому-то ее положительные качества пришлись бы по душе. Кто-то мечтает, чтобы попалась в жены именно такая женщина. А я давно объелся этими качествами. Сказал: «Спасибо, больше не хочу». А судьба, злодейка, стоит над душой, словно неуравновешенная мамаша перед своевольным чадом, и, запихивая разонравившееся блюдо тому в рот, приговаривает: «Ешь! Ты же этого просил! Ты этого хотел!»
Андрей хмыкнул и залпом допил вино.
— Согласен, — кивнул он, — она тебе не подходит. Ты же знаешь, что Мужчина и Женщина — словно две половины большого пазла. На каждой из половин есть законченные фрагменты, но чтобы получилась одна большая картинка, они должны более-менее стыковаться друг с другом. Должны совпадать так, чтобы между сложными гранями оставалось как можно меньше заломов и зазоров. Хотя бы так…. Слушай, чем больше мы пьем, тем более заумными фразы становятся. Были бы трезвыми, чуть ли не матом, наверное, общались между собой, а смысл сказанного не изменился.
Я рассмеялся: «Верно подметил. Как выпьем, так несет нас на волнах»
— Ага, — ответил брат и икнул, – давай проще фразы строить, а то ведь уснем
Земля не успела прогреться, и холод проникал через охапки сена, служившие сидениями. Мы подошли к костру. Андрей пошевелил импровизированной кочергой угли.
— Я думал об этих пазлах, — задумчиво произнес я, глядя в огонь. — И еще месяц-два назад согласился бы с тобой. Но, увы, сейчас уже не могу. Не это главное, как оказалось.
— Почему? Что ж такого случилось, что ты мнение поменял?
— С Крысенышем расстался.
— Вот тебе на
— Ага
— Чего? Зря. Она мне нравится. И тебе отлично подходит, между прочим. Ты сам говорил. Да даже, если не говорил бы, это видно. Так почему расстались-то?
Андрей присел на корточки и протянул руки к огню. Я плотнее закутался в рабочую телогрейку тестя.
— Да, она мне подходит. Конечно же, я стараюсь трезво смотреть на жизнь. Для долгой совместной жизни необходимо, чтобы совпадал культурный и умственный уровни, темперамент…. Не люблю я ее. Совсем недавно понял. И если изначально нет любви…
— Вон оно что, — протянул он. — Я тут на днях прочитал в газете, что, по мнению какой-то там группы психологов, любовь между мужчиной и женщиной живет от силы два года. Приедаются люди друг другу, понимаешь? Так стоит ли менять шило на мыло? Живи с женой и не морочь себе и другим голову. Заведи новую любовницу, наконец. Слушай, а может вам ребенка родить?
— Стоп, стоп, стоп, — помотал я головой, будто разгребал нахлынувшие доводы, — давай по порядку. Во-первых, ты, что серьезно веришь в то, что любовь живет от силы два года? Ты не встречал реально счастливых супружеских пар?
— Встречал. Редко. В наше время это – раритет. Такая идиллия, практически недостижима.
— Идиллия, не идиллия, но все-таки бывает?
— Бывает. Один случай на миллион.
— Вот отсюда и разводы, любовники и любовницы, потому что чуть ли не каждый третий парень женится по «залету», каждый первый стремится взять в жены «куклу», и чуть ли не каждая девушка выходит замуж за «бицепсы» и «кошелек». А потом сидим, чешем репу и говорим: «один случай на миллион, и то не мой».
Мы закурили еще по сигарете. Я подумал, не принести ли к костру трехлитровую банку с вином.
— Ты мир собрался менять? Говорил тебе, в политику подавайся.
— Хотел бы я мир изменить. Представляешь, — я мечтательно посмотрел туда, где поле озимых уходило за горизонт и терялось в дымке, — все заключают браки исключительно по любви. Нет брошенных детей. Все стремятся уберечь любовь…. Нет, увы. Изменить мир мне не по силам. Свою бы жизнь сделать счастливой.
— Ты забыл добавить, что если бы нам столько мудрости в двадцать два, сколько набирается к тридцати двум, мы почти все были бы счастливы в браке, — съязвил он, стряхивая пепел в огонь.
— Скажу, — улыбнулся я
— Я и не сомневался
Мы хохотнули
— А поскольку у нас ума и мудрости в двадцать два ровно на двадцать два, значит нужно любить человека таким, какой есть, — глубокомысленно заключил брат избитым афоризмом.
— Не понимаю этого выражения, — парировал я. — Кому нужно? Зачем нужно? Понимать, быть доброжелательным, проявлять участие и сочувствие, помогать, защищать, заботиться, — да нужно. Это – общечеловеческие ценности. Не важно, какой религии мы сторонники, христианство, мусульманство или буддизм. Все это даю жене безусловно, не требуя компенсации. Но любить?
— Да уж, — не нашелся, что ответить он
— А по поводу ребенка…, — продолжил я. – Ребенка хочется от любимой женщины. Той, которую сам полюблю. Представь, родится ребенок, а я встречу и полюблю другую женщину. Что тогда делать?
— Может жизнь пройти в поисках. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
— Вот из-за того, что в большинстве своем думаем так, имеем то, что имеем. И вообще, откуда эти пораженческие настроения?
— Это не пораженческие настроения. Это – проза жизни.
Словно в подтверждение своих слов брат картинно бросил окурок в костер.
— Проза жизни…, — презрительно фыркнул я
— Все-таки, не понимаю, что тебя не устраивает? Ты как та собака на сене, – его тон стал раздражительным. — Жена тебя любит, Крысеныш любит. Наслаждайся! Рубашка всегда выстирана и поглажена. Ужин готов к твоему приходу. В квартире чисто. Захотелось потрахаться от души или поговорить не о шмотках, поехал к Крысенышу.
— Самому хочется любить. Самому! Понимаешь? Хочется снова испытать завораживающего счастья. Удержать его как можно дольше. А там хоть трава не расти.
— Да брось ты. Неужели это настолько важно?
— Важно. Тогда чувствуешь себя человеком. Не роботом, исполняющим служебные обязанности и получающим за это вознаграждение. Не животным с инстинктом продолжения рода. Не зверем, которому нужен кусок мяса, теплая берлога, игры и игрушки, стая, чтобы коллективно защищать себя и детенышей. Человеком. Это последняя, а может и первая потребность, дающая нам право носить такое гордое звание. Я в этом уверен.
— У-у-у, батенька, на эту тему можно говорить бесконечно. Все равно ничего не изменишь. Поговорим, и все останется так, как есть. Как всегда.
Он встал с корточек и размял затекшие суставы. Я потоптался вокруг костра, туша занявшуюся пламенем сухую траву.
— Изменю. Не останется, — куда-то в сторону выдохнул я, — время разговоров прошло. Настала пора действовать
— Чего там бурчишь? — не расслышал Андрей
— Да так, разговариваю сам с собой, — отмахнулся я
— По-моему, вы нажрались, уважаемый, если уже сами с собой разговариваете – поддел он.
— Вот, гад. Издевается, — улыбнулся я.
— Хе-еее, — лицо брата скорчилось в довольной гримасе. – Ты говорил, тут соседки обалденные есть. Молоденькое мясо.
— Они еще маленькие, — отозвался я, — пожалей их
— Семнадцать есть?
— Есть, — огорченно вздохнул я
— Значит, не посадят, — с губ Андрея слетела усмешка, — пошел их звать к костру, а ты подкинь дровишек пока
— Казанова хренов, — добродушно заметил я
— Обижаешь маленького, – донеслось издалека
— Наоборот. Льщу, — саркастически бросил я вдогонку. – И пузо втяни!
Костер жил своей жизнью, а я, глядя на языки пламени, взметающегося в небо, думал о том, что прежде чем что-то предпринимать, прежде чем идти навстречу неизвестности и провоцировать серьезные перемены в жизни, я должен разобраться в сомнениях и уничтожить страх. Когда наступит момент принятия решения, они должны пережитыми остаться позади. Мужчина – это тот, кто воспринимает и обрабатывает информацию, просчитывает варианты, принимает решения и доводит их до женщины. Прекрасно понимает, что может проиграть и готов ответить на «немой вопрос о том, как опытный игрок все проиграл, поверив призрачной любви» . О страхах и сомнениях женщина знать не должна, она сочтет их за слабость. К тому же они ей неинтересны.
О, как бы мне хотелось швырнуть в этот костер все умозаключения, доводы, сомнения, страхи, доказательства самому себе, внутреннюю борьбу! Швырнуть словно сухие ветки. Но вместе с ними в огонь полетят стремления, пока еще нереализованные мечты и надежды. А с этим я не согласен. Надеюсь, не соглашусь никогда. Не соглашусь даже в момент, когда старуха в черном балахоне с косой на плече постучит в дверь и напомнит, что осталась неделя пребывания в этом сложном, но таком прекрасном мире.

Глава 6

Наступил особенный день. Он отмечен красным в календаре моего сердца. Жаль, что совпадает с днем рождения жены. В этот день много лет подряд, я как примерный с виду муж, должен был устроить и отбыть обязательную программу празднества, посвященного супруге. Если «грустный праздник» приходился на выходные, то отмечался пикником в парке. Если шел дождь — застольем дома. В обязательную традицию входило перекинуться несколькими словами ни о чем с родственниками по линии жены, ее подругами и их мужьями. Только после одиннадцати вечера, когда гости расходились, я мог побыть наедине со своими воспоминаниями. И я шел в свой любимый бар. Шел, чтобы отметить день рождения Снежаны. Традиционно заказывал шампанское. Официантки косились, гадая о моей половой ориентации. Но мне их взгляды были до лампочки. Я в одиночестве пил шампанское, которое мы не выпили в последний счастливый день нашего прошлого, и вспоминал.
В этом году я решил начать не с шампанского. Решение пришло внезапно. В тот момент, когда сидел перед компьютером и писал шефу докладную записку с выводами экономического анализа деятельности предприятия за истекшую неделю. Я позвонил Антону и попросил дать номер мобильного телефона Снежаны. Пальцы, занеся ее номер в первое поле sms-сообщения и переместившись на поле текста сообщения, замерли.
Представьте себе, что хотите поздравить с днем рождения человека, которого не видели восемнадцать лет, последнее письмо которому написали четырнадцать лет назад, в последний раз с которым разговаривали по телефону десять лет назад. Вы не знаете, ни как он живет, ни чем дышит. Как теперь он выглядит, тоже не знаете. У вас в оружейном запасе есть только скудная информация, а именно: «она тебя ждала», «да несчастлива она с ним», «главным бухгалтером». Что ему писать? «Поздравляю тебя с Днем Рождения, желаю счастья, здоровья»? Так что ли? При этой мысли мне сразу представилась попрошайка в метро, деланно ковыляющая между рядами сидений и заканчивающая выдуманную душераздирающую речь словами: «Жи-и-илаю вам ща-а-а-астя, зда-а-а-аровья-я». Можно начать так: «Уважаемый/ая (ненужное зачеркнуть) Снежана Николаевна! В этот день я хотел бы Вам пожелать….» и далее по тексту. Вроде бы слова красивые, если опустить тот факт, что сетевые банки и крупные предприятия рассылают их своим клиентам и партнерам сотнями экземпляров. Текст, одинаковый для всех, отпечатан в типографии. Имя-отчество написано над чертой каллиграфическим почерком секретарши. Вместо подписи руководителя – клише. Таких открыток я получил уже с десяток. Нет. Не пойдет. Нужно написать что-то свое. Написал так: «Здравствуй, Снежана». По-моему, отличное начало. Во-первых, обращение на «ты», во-вторых, отсутствует отчество. Вступление говорит о том, что поздравление личное, не служебное. Затем написал: «Поздравляю тебя с Днем Рождения». Здесь понятно: ничего не уберешь, ничего не добавишь. Продолжил: «Желаю простого женского счастья». Задумался над эпитетами «простого» и «женского». Бывает ли счастье простым или сложным? Говоря «простого», не провел ли знак равенства между эпитетом и понятием «простая женщина»? Сложного счастья желать не хотелось. Грустно это. Не пойдет. Убрал «простого». Задумался над «женского». Отличается ли женское счастье от мужского? Опыт подсказывал, что да, отличается. Нужно ли подчеркивать, что счастье женское? Наверное. Потому что счастья вообще желаешь всему человечеству. Получилось «Желаю женского счастья». Отлично. Далее большой палец правой руки выдал: «Оставайся такой же красивой, какой я тебя помню». Прочитав фразу «какой я тебя помню», она еще раз взглянет на обратный номер, посмотрит в зеркало, вспомнит, какой была восемнадцать лет назад, и тогда я, не дай Бог, заработаю отрицательные баллы. Убрал «какой я тебя помню». Прочитал остаток. Получилось «Оставайся такой же красивой». Фраза выглядела незаконченной. Дальше додумывать можно все что угодно. Не пойдет. Заменил «оставайся такой же» на «будь всегда» и добавил «желанной». Получилось «Будь всегда красивой и желанной». По-моему, замечательно. «Будь всегда» означает до гроба. «Желанной» тоже до гроба. А кем желанной – не важно. Да пусть хоть все мужчины мира ее возжелают. Ей от этого на душе только приятнее станет. Здорово получилось. Самому понравилось. А теперь к делу. Она же женщина неглупая. Зная код страны, начинающий обратный номер, подумает о том, что ни с того ни с сего я взял и написал ей. Через четырнадцать лет. Сказал «А», говори «Б». Следующими предложениями стало: «Буду у твоих родителей четырнадцатого июля. Если хочешь, приезжай. Встретимся». Не-а. Не пойдет. «Если хочешь» нужно убрать, так как она может мысленно добавить «А не хочешь, не приезжай». Получается, оставил ей подсознательный выбор. А так дело совсем не пойдет. «Встретимся» тоже убрал. «Встретимся» — это значит: «попьем кофе, поболтаем и разбежимся». Это меня абсолютно не устраивало. Я хотел большего. Гораздо большего. Финальный текст: «Здравствуй, Снежана. Поздравляю тебя с Днем Рождения. Желаю женского счастья. Будь всегда красивой и желанной. Буду у твоих родителей четырнадцатого июля. Приезжай» побежал по сети радиовышек.
Всё. Я ответил на вызов судьбы. Спровоцировал ее. Если судьба есть, в ближайший день — два она покажет свое лицо. А какое оно, злое или доброе я решу по ответу Снежаны. Если его не будет, или он будет отрицательным, значит, либо судьбы, как понятия, не существует, либо у нее подлая гримаса. Будет ответ положительным, — я подумаю о том, случайность это или нет.
Я вошел в любимый бар, подошел к стойке и заказал бутылку шампанского. Бармен загадочно на меня посмотрел. Официантка, принеся бутылку, натянуто улыбнулась. Когда наливал шампанское в бокал, два парня с соседнего столика обернулись и просверлили мой висок изучающим взглядом.
«Да не голубой я, — мысленно огрызнулся я окружающим. — Просто у Снежаны День Рождения. А поскольку никто из вас не знает ее, не пойти бы вам всем к чертям собачьим?». Не успел я обсмаковать эту мысль, как мобильный дважды пикнул, придав сигналу виртуальное эхо. Движением руки раздвинул половинки слайдера. Согласился с телефоном, что прочитаю сейчас.
«Я приеду», — черными буквами на экране.
Сердце выдало аритмичное соло. Галстук мешал дышать. Пока пальцы ослабляли шелковый узел, голову посетила мысль, что одной бутылки шампанского будет мало, для того чтобы спокойно заснуть. Подозвал официантку и попросил дополнительно принести сто пятьдесят грамм коньяка.

Июнь рухнул на город жарой. Асфальт раскалялся до такой степени, что казалось, будто под ногами открыли духовой шкаф. Припекать начинало уже к половине девятого утра. Может, воздух начинал плавиться и раньше, но в половину девятого я обычно выходил из дома и ехал на работу. В такие минуты остро хотелось сменить белый костюм из тонкой шерсти на свободные шорты и футболку. Сменил бы, если бы не офисный этикет и занимаемая должность.
По ночам через открытое окно слышалось пение соловьев. Под их трели, если удается прогнать мысли, так хорошо засыпать! Трава на газонах выгорала. Сочная зелень осталась только возле подъездов: консьержки из шланга поливали газоны каждое утро и вечер. Вода в близлежащем озере прогрелась, наверное, градусов до тридцати. Кому-то кажется такая температура воды дискомфортной. Но мне в самый раз. Люблю не чувствовать воды, когда не спеша, экономя силы, переплываю семисотметровое озеро. Если воду ощущаешь, как естественную, родную, словно в утробе матери, субстанцию, если она мягко обволакивает тело и не отдается холодком на плечах, кажется, что можешь проплыть и километр и два. По вечерам я, не заходя домой, направлялся к тому озеру, складывал костюм, рубашку и галстук в полиэтиленовый пакет, просил присмотреть за вещами кого-нибудь из отдыхающих (благо их на озере десятки) и погружался в воду. Плывя на спине, смотрел на падающий в воду тополиный пух, на отблески заходящего солнца в стеклах многоэтажных домов, облепивших озеро, и думал о том, как все-таки прекрасен мир. Как прекрасен этот город!
Он завладел моим сердцем давно, еще в раннем детстве, когда я с родителями приезжал в продолжительный отпуск. Ни в каком другом городе душа не чувствовала себя настолько комфортно. Кажется, что он пропитан духовностью. Пусть на улицах немного улыбок, но в общественном транспорте постоянно слышишь «спасибо» и «пожалуйста». Водители уступают дорогу пешеходам. Всегда. Газеты не пестрят сводками об убийствах, изнасилованиях и вооруженных грабежах. Преступления случаются очень редко. По городским улицам любого района можно идти пешком ночью и ни кого не бояться. На газонах по всему городу растут тополя, клены и каштаны. А как вечерами пахнет цветущая акация! Сотни озер и озерец ласкают взор. По вечерам в многочисленных летних кафе слышен дружелюбный смех. Люблю прохладную водяную пыль его фонтанов. Его парки, разбитые на склонах холмов поражают воображение первозданностью природы. Обожаю этот город.
Я предложил жене провести десять июльских дней в Западной Европе. Раньше мы каждые два года выбирали несколько дней, чтобы покататься по миру. Но в последнее время я предпочитал летать в Россию. Чужие города уже не могли дать то, в чем я остро нуждался, — гармонию и покой в душе. А в России живут друг и родители. Старинный друг (дружим уже больше двадцати лет) — единственный человек, с которым обретено полное взаимопонимание. А вокруг родительского дома расстилается лес и тундра. Часть моей природы. А она — часть меня.
На личном счету в авиакомпании накопились бонусы, предоставленные национальной авиакомпанией за частые полеты, и я подумал о том, почему бы теперь не выписать на жену бесплатный премиальный авиабилет в одну из стран Западной Европы на выбор. Она выбрала Париж…. Я — Снежану.
— А ты со мной поедешь? – спросила она, когда я однажды вечером озвучил идею
— Нет. На работе завал. У шефа новые идеи. К тому же Париж – это дорого, если ехать вдвоем. Вдобавок я ж обещал купить тебе машину на тридцатилетие. Да и ремонт балконов делать нужно. Когда-то этим нужно же заниматься, — ответил я.
Оба балкона действительно протекали. Летние дожди и тающий зимний снег периодически просачивались сквозь плиты ДСП, нашитыми на потолке. А у меня все не доходили руки вызвать мастеров.
— Как же я поеду, не зная языка? – в тоне супруги сквозила тревога.
— Ты же немецкий в школе учила, — попытался я развеять ее страх, — немецкий, как и французский язык входит в группу романо-германских языков. Полагаю, тебя поймут.
— Издеваешься, да? Я ни в немецком, ни в каком-то еще ни в зуб ногой, — начала злиться жена.
«В родном и русском языках тоже», — захотелось поехидничать мне, но сдержался.
— Что же ты делала последние шесть лет в школе? – пытаясь унять растущее раздражение в голосе, спросил я
— Мальчикам глазки строила, — съязвила супруга, повышая тон
«Оно и видно», — мне было все тяжелее удерживаться от злого сарказма, но вновь не прореагировал на провокационную реплику.
— Ну ладно. Не расстраивайся, — примирительным и нарочито усталым тоном попытался успокоить я ее, — давай сейчас зайдем в Интернет, посмотрим, формируются ли для поездок во Францию русскоязычные группы туристов. Если что подгадаем так, чтобы ты поехала с группой.
— А если не получится? – спросила жена, пытаясь обезопаситься со всех сторон
— Тогда опроси своих многочисленных подружек, может кто-то и составит тебе компанию.
— Да кто ж захочет тратить такие деньги на авиабилет?
— Подружкам не обязательно лететь самолетом. Существует поезд, автобус, наконец. Встретитесь в Париже, — я мечтательно прикрыл глаза, — Представляю тебя прогуливающуюся по Елисейским полям. Идешь, и вдруг сталкиваешься вплотную с Мирей Матье.
— Кто это?
То, что у жены совсем плохо с эрудицией было для меня не новостью. Обычно я отвечал на подобные вопросы. Но в этот раз не удержался от издевки. Я еще пойму, что двадцатилетняя жительница столицы может не знать имени суперпопулярной французской певицы, не сходившей с отечественных радиоволн в восьмидесятых. Но человек, что моложе меня всего на четыре с половиной года…?
— Как кто? Жена Алена Делона. Ты разве не знаешь? — я придал своему голосу максимум убедительности, — вон в твоем журнале (я бросил взгляд на глянцевый ежемесячник для женщин, лежащий на кухонном столе) написано, что он подал на развод с Мирей Матье в прошлом месяце и решил сделать предложение Ксении Собчак.
— Да ты что?

Глава 7

Без двойной дозы снотворного в ночь с двенадцатого на тринадцатое июля я бы не заснул. Слишком много мыслей крутилось в голове. До этой ночи спасался от них исключительно упражнением «глубокая отрешенность». Лежал вечерами на плиточном полу в кухне и, представляя себя сидящим в темном кинозале, сдвигал влево ползущие по экрану мысли. Но когда ложился спать в ту ночь, понимал, что одним упражнением не отделаюсь.
Мобильный телефон запел в половину шестого утра. Я резко открыл глаза. Сон исчез, будто его и не было. Адреналин заворошился в теле через минуту после подъема. Немного сбил его струями прохладной воды в душевой кабине. Минут пять чистил зубы. Чисто, новым лезвием выбрился. Уложил, чертыхаясь как всегда, феном волосы. Накинул халат. Пока закипал чайник, прошелся по квартире, перекрывая краны водоснабжения и наглухо закрывая окна. Жена улетела два дня назад и успела прибрать в квартире. И то хорошо. Мелькнула мысль, что в последний раз вижу свою квартиру. Заварил черный чай в кружке. Похлопал по карманам костюма и достал сигареты. Наполовину высунувшись с балкона и выдыхая плотный дым, с высоты посмотрел на первых прохожих, спешащих на работу. Утренняя прохлада забиралась через полы халата и приятно холодила грудь. Надел белые брюки из легкой джинсовой ткани, накинул шелковую цветастую рубашку, сунул ноги в мягкие мокасины, взял чемоданчик с вещами, собранными накануне и вышел из квартиры. Ключи оставил консьержке.
— Давненько вы не брали машину, — констатировал охранник стоянки, приветствуя меня.
— Ага, — улыбнулся я тому в ответ и подумал: «Вчера ж брал, ездил на мойку. А-а-а вчера другой охранник на смене был».
— Ну что, девочка, — похлопал я машину по крыше, — давно ты не гуляла так далеко. Готова?
«Skoda» приветливо отозвалась попискиванием сигнализации. Я нажал кнопку на брелке, сел за руль и крутанул ключ в замке зажигания.
Набирая скорость, плавно вписываясь в дуги путепроводов и обгоняя редкие в это время автомобили, автомобиль за полчаса вырвался из города. Автоматическая коробка передач удовлетворенно заурчала на открывшемся взгляду автобане. Гнать я не собирался. В штрафном талоне уже была «дырка» за превышение скорости. Сержант ГАИ в последний раз принципиальный попался. А может, у них там свой план по протоколам за нарушения? Поставил регулятор кондиционера на половину и диск с лучшими вещами Джеймса Ласта на проигрыватель компакт-дисков. За три часа дороги в магнитоле сменились два компакт диска и виды природы за окном. Сосны, сходившиеся верхушками над дорогой, уступили место золотым от колосившейся пшеницы полям. Равнины сменились холмами, поросшими дубом.
Захотелось кушать. Сигареты и кофе из термоса не могли заменить полноценный бифштекс и картофель фри. Дорожный знак, словно угадав мои мысли, просигнализировал изображениями ложки и вилки о том, что через четыреста метров будет придорожное заведение общепита. Я сбавил скорость и через две минуты припарковал автомобиль возле кафе с фасадом претенциозного вида.
Пока не спеша пережевывал кусочки свиной отбивной и прислушивался к прогнозу погоды, озвученному по одному из каналов FM-радио, в голову змеей заползла мысль и попыталась отбить аппетит: «Я полон надежд и предвкушений, словно идиот, надевший розовые очки. Да, Снежана приедет. Да, мы с ней встретимся. И что? Что дальше? Мы почти два десятка лет не виделись. У нее своя жизнь, у меня своя. Мы будем сидеть и с опаской разглядывать друг друга. У каждого на лице будет по две маски. Снизу равнодушие, сверху интерес и участие. Я знаю, что у меня под масками. А что у нее? Я не могу этого знать. И вот я сорвался и лечу на всех парах. С какой стати она захочет вернуть то, что было? О чем мы будем разговаривать? О работе, о том, кто как жил эти восемнадцать лет? Наверняка. Но какой смысл об этом разговаривать при встрече? Никто из нас двоих за эти годы ни разу не поинтересовался друг другом. Ни в письме, ни в телефонном разговоре, ни через матерей. Вообще никак! Может, она уже давно смирилась с жизнью? А может, она даже не мыслит такими категориями? Может, ее все устраивает? Я же, практически, ничего не знаю об ее жизни! С чего я взял, что она до сих пор меня любит, или испытывает ностальгию? Из сна? То, что она ждала меня прошлым летом можно запросто объяснить мимолетным банальным интересом к образу жизни старого приятеля. То, что она несчастлива с мужем, не означает, что ей нужен именно я. Может, у нее есть постоянный любовник, с которым ей хорошо?»
На последней мысли я отложил вилку в сторону и уставился на пепельницу, предусмотрительно поставленной официанткой на мой столик. Вспомнил Крысеныша…

Последняя встреча произошла чуть ли не сразу после отъезда Антона. Мы не виделись недели две. В тот день было ужасное настроение. Чертовски хотелось снять стресс, полученный на работе. Снять беспредельным, грубым, животным сексом. Но больше, чем секса хотелось теплого общения с умной, понимающей женщиной. Мужские разговоры – это мужские разговоры. Они об автомобилях, о женщинах, политике, о вечном, наконец. Для таких разговоров у меня есть двоюродный брат и друг. А я соскучился по общению с Крысенышом. По ее высказываниям по тому или иному поводу. Только по одному тону и манере говорить Крысеныша сразу чувствовал, как влияет на рассуждения психология полов.
«Как жаль, что женщины всегда хотят большего, чем хороший секс и хороший разговор! – грустно подумалось мне, когда шел с бутылкой вина под мышкой по направлению к ее общежитию. – Впрочем, мужчины тоже,… когда любят».
От слов, завершающих мысль, сделалось неуютно.
Звякнул китайский колокольчик, когда открывалась дверь, обшитая дешевым темно-коричневым дерматином. Крысеныш встретила меня в розовом махровом халатике. Я сразу представил, что под ним нет никакой одежды. Волна возбуждения пробежалась по телу.
— Привет, Крысеныш, — расплылся я в улыбке, обнимая и целуя женщину в шею
— Прив-е-ет, — протянула она.
Крысеныш почти всегда встречала меня особенной улыбкой. В выражении губ были намешаны и радость и ирония и малая толика высокомерия, дающая почувствовать себя просто самцом…. Нет, я не в состоянии описать ее улыбку. Скажу только, что подобной улыбки не видел на женских лицах ни до, ни после Крысеныша.
— Есть хочешь? – заботливо поинтересовалась она
— Не особо, — попытался отмахнуться я
— Не, так просто не отделаешься, раз пришел, — пресекла возможные возражения Крысеныш
Я развалился на диване и наблюдал, как она расставляет тарелки на крохотный столик, притулившийся к окну. Когда Крысеныш проходила мимо, обхватил ее за голые бедра и пытался привлечь. Сдерживать желание становилось мукой.
— Сначала поешь, — скомандовала она и освободилась от объятий.
Пока челюсти перемалывали котлету по-киевски, взгляд в очередной раз блуждал по обстановке комнаты. Простенький мебельный гарнитур. Специальная тумба под телевизором якобы японского производства, а в действительности собранного в километре от дома, в котором жил. Двухкамерный холодильник, стиральная машинка-автомат, микроволновая печь. В общем, по минимуму, но все есть. Если бы я к ней переехал жить, особого дискомфорта от отсутствия технологических удобств не испытал бы. Но как вся эта техника уместилась на двенадцати метрах квадратных?
Внимание привлекло полотняное панно, стоящее на полочке гарнитура. Я его раньше здесь не видел. На панно этюд из дикой природы. Но не сам рисунок меня привлек, а то, каким образом тот был сделан. Вышивка крестиком. Сигнал пошел вглубь покрытых многолетней пылью нейронных сплетений. Память напряглась, но ничего не выдала. Результат нулевой.
— Нравится? – поинтересовалась Крысеныш, поймав мой остановившийся взгляд.
Крысеныш стояла надо мной. Мои бедра оказались между ее коленей. Поясок халатика развязался и я понял, что оказался прав, когда подумал, что под халатом нет нижнего белья.
— Ага, — ответил я, разглядывая ее соски.
— Это я сама сделала, — добродушно похвасталась она
— Молодец, — похвалил я Крысеныша, — очень мило. А теперь сделай меня.
Я увлек ее на диван, а через полчаса у нас обоих пересохло в горле. Пришло время вина и беседы. Я откупорил бутылку и разлил красное полусладкое по бокалам.
— Зачем ты пришел? – тихо спросила она, глядя в окно
Быть может, в этом вопросе таился обычный интерес. Можно ответить, что пришел просто пообщаться. Можно ответить, что пришел заняться сексом. Но мне показалось, что ни один из этих ответов не устроил бы Крысеныша. Она спрашивала глобально. Вообще. Этого невозможно было не чувствовать.
— Знаешь, когда я шел сюда, — чуть не поперхнувшись вином, прохрипел я, — когда шел сюда, чувствовал себя полной скотиной. Слабой стопроцентной скотиной, ведомой инстинктом
— Значит, чтобы не чувствовать себя так, нужно что-то делать, — справедливо заметила Крысеныш
«Да. Нужно что-то делать, — уныло подумал я, — но не то, на что ты, милый мой Крысеныш, надеешься»
— Нужно что-то делать, — еле слышно подтвердил я
Она развернулась ко мне лицом и завела за ухо, выбившуюся прядь волос.
— Знаешь, за время твоего отсутствия я дважды пыталась начать отношения с другими, — сказала она, опустив глаза.
— Да? Я рад за тебя. Честно. Очень рад, — я попытался вложить в свой взгляд максимум искренности, — И что? Удалось? Извини, что об этом спрашиваю.
— Нет, не получилось. Не чувствую ничего ни к одному, ни к другому. Их обоих это бесит, — призналась она.
Я промолчал и добавил вина в бокалы.
— Я разговаривала со своей сестрой о них. Говорила ей, что не могу полюбить. Сестра сказала мол, любовь мне принесла только боль, — продолжала она.
Я по-прежнему молчал. Мне нечего было сказать на это.
— Я ей сказала, что была счастлива с тобой. Совсем недолго. Разве боль не стоит этого счастья? Лучше вот так вспыхнуть, словно спичка и сгореть, чем ничего не чувствовать. Правда? – она отпила из бокала и с трудом справилась со слезами.
— Да. Это — правда, — подтвердил я, — так оно и есть.
— Скажи мне, кто покалечил твое сердце? Ну почему? Почему ты такой? – она резко отвернулась и закрыла лицо рукой.
Я знал, о чем она говорит, но не мог ничего ответить. Рассказывать грустные истории, в которых при желании можно было уловить обиду на женщину – последнее дело. Тем более что обиды не было.
Она успокоилась, поджала под себя ноги и поправила халат.
— Последний вопрос. Ты вообще когда-нибудь любил меня? Хотя бы день?
Не ждал я этого вопроса. Но поскольку тот все же прозвучал, видимо Крысеныш уже давно ответила на него. Ответила точно так же, как и я, шагая по вечернему городу после предыдущей встречи. А теперь хотела услышать либо подтверждение, либо опровержение догадки. Я смотрел на нее, и страх сковывал грудь. То, что должен сказать – очень страшно. Для нее и для меня. Жаль ее до слез, но я разучился плакать в шестнадцать. Я не имел права мучить Крысеныша ложью, которую та хотела принять за правду. Она еще сможет полюбить. Наверное. Я очень хотел на это надеяться.
Все. Это конец. Если бы солгал – выглядел бы подонком в собственных глазах. В очередной раз. А я больше не хотел выглядеть подонком. По крайней мере, в отношении с женщинами.
— Нет, — ответил я, поднялся и ушел.
Навсегда покинул женщину, последнюю из нескольких. Единственную, кто за последние восемнадцать лет услышал от меня при ответе на этот вопрос правду.
Не нужно было ничего с ней начинать. Но откуда я мог знать, что сердце останется безучастным. Сделал ей больно. Но разве я виноват? Хотел влюбиться, но не смог. Допустил ошибку. Неужели у меня нет права на ошибку? Ведь я – всего лишь человек. И если думать наперед о неудачах, о боли, которую можешь кому-либо причинить, тогда дорога в монастырь. Или лесником в тайгу. Там единственно кому сможешь сделать больно – муравью, нечаянно наступив на него….
Крысеныш…. Она словно спичка, чиркнула по моей жизни, как по спичечному коробку. Вспыхнула и сгорела. А я…. Поломались часики. Встали в момент, когда палец шестнадцатилетнего юноши лег на спусковой крючок. Остановились 14 мая 1989 года. Вышла из строя маленькая, но важная деталь механизма. Достать ее негде. Индивидуального производства часики. Именно таких было сделано всего два экземпляра. Тот, кто их собирал, всегда делает в каждой серии только два экземпляра. Взять бы деталь с других часиков, да не подойдет. Работать механизм будет, но часики будут врать. И выточить невозможно, — чертежи утеряны. Может, во втором экземпляре тоже какая-нибудь поломка? И еще есть шанс собрать из двух часиков одни? Тогда стрелки тронутся с места…

Догорала в пепельнице сигарета. Официантка принесла счет. Бармен переставлял бутылки на полочках.
«Мне больше не нужна любовница, — пришла в голову мысль. — Я хочу любить одну женщину, которая станет и женой и любовницей. Вот чего я хочу. Просто любовница мне не нужна. Не нужна».
Когда доставал купюры из бумажника, сменилась волна на радиоприемнике. До ушей донесся голос Аллы Пугачевой: «…Жить без любви, быть может, проще. Ну а зачем тогда мне на свете жить?». В глазах потемнело. Пальцы судорожно, словно те памятные кустики голубики, смяли сигаретную пачку. Я увидел себя юношей, над которым кружит сотня ворон. Он сидел на кочке и обнимал дуло ружья губами.

Глава 8

Автомобиль продолжал свой путь. За окном мелькали белые домишки с зелеными ставнями, утопающие в яблоневых садах, обнесенными такими же зелеными заборами. Интересно, почему украинцы так любят зеленый цвет?
Крис Ри вернул меня к невеселым мыслям о безумности поездки: «Love is a stranger, with a silicon smile…. You must look, but don’t touch. You must buy, but don’t feel. One day you will find out: none of it’s real. So where do we go, where do we go from here? ». В моем состоянии я был неспособен распознать в словах иронию. От фраз веяло депрессией. Хорошо там, где нас нет.
«Ладно, — успокаивал я сам себя, опуская стекло водительской двери. — Приеду. Поговорим. На следующий день уеду. Отдохну пару дней на море. Погуляю по вечерней Ялте. Выпью пару алкогольных коктейлей»
Но я лгал сам себе. Мне хотелось увидеть ее, окунуться в серо-зеленые волны радужки. Ощутить кожей возрождение любви. Убедить Снежану в том, что мы не имеем права разбрасываться половиной оставшейся жизни. Заняться любовью. Не просто сексом. Ждать появления ребенка. Моего и ее ребенка. Класть руку на ее живот и чувствовать, как он или она толкается. Вырастить сына или дочь свободным сильным умным человеком. Каждый лучший порыв души посвятить любимой. Варить ей кофе по утрам. Жарить гренки в яйце. Остаться с ней. Навсегда. До последнего вздоха…. Иллюзорная мечта. Я несся в автомобиле, проглатывающем километр за километром, и питался иллюзией. И мне было от этого хорошо. Хорошо пребывать в иллюзии, заменившей реальность. Хорошо.
— Хорошо!!! – что есть мочи заорал я, высунувшись из окна, и краем глаза заметил, как справа махнули полосатым жезлом.
Сотрудник ГАИ не понял моего безумного веселья и спешил к автомобилю, припарковавшемуся на обочине метрах в семидесяти от патрульной машины.
— Сержант такой-то, — козырнул молодой парень в униформе и внимательно посмотрел на меня, — предъявите, пожалуйста, документы.
Я усмехнулся, отогнул противосолнечный козырек и протянул ему водительские права, штрафной талон и свидетельство о регистрации автомобиля.
— Вы что-то кричали, — то ли спрашивал, то ли утверждал сержант, наклонившись ко мне и явно пытаясь уловить в дыхании алкогольные пары
— Да, понимаете…. Солнце. Свежий воздух. Еду на море отдыхать. Хорошо! Вот и не сдержал эмоций, — деланно виновато улыбнулся я.
Сержант подозрительно смотрел на меня несколько секунд, словно решал отправлять водителя на психиатрическую экспертизу или не стоит. Потом улыбнулся, вернул документы и произнес дежурную фразу: «Счастливого пути!».

Через девять часов дороги ягодичные мышцы окончательно затекли. Я свернул на обочину, заглушил двигатель и вышел из автомобиля. Лучше бы этого не делал. Выгоревшая степь Джанкоя обдала меня волной раскаленного воздуха. Я повернулся к машине и глянул на табло автомобильного компьютера: тридцать девять градусов по Цельсию. Ничего себе! Я быстро освободился от четырех переработанных организмом чашек кофе и вернулся в двадцати четырех градусную атмосферу салона. До моря оставалось часа два.
«Octavia» легко, словно хвасталась своим табуном под капотом, преодолевала перевал, отделявший оставшийся позади Симферополь от моря. «Да-а-а, это тебе не инертный движок Mitsubishi. Тот четыре года назад, надрываясь, полз здесь же в гору на третьей передаче», — сделал я комплимент «девочке». Наконец, дорога пошла под гору и взгляду открылось море. Сине-металлический блеск. Штиль. С высоты виднелась кромка моря, но не было видно волн размеренно бьющих о берег. Сверху морская гладь своей неподвижностью напоминала стиральную доску. Огромную стиральную доску, конец которой терялся за горизонтом. Я облегченно вздохнул и втолкнул в магнитолу диск с Крисом Ри. В салоне зашумели волны «On The Beach» . Возникшее неудержимое желание искупаться повело автомобиль в Алушту.
Энтузиазм заставил меня отмахать без передышки метров четыреста от берега. Я перевернулся на спину и в блаженстве остановил взгляд на редких облачках. Когда подгребал к берегу, ощутил, что подмерз. Поэтому горячая галька показалась еще большим наслаждением. Отдыхающие заполнили весь пляж. Я примостился там же, где оставил одежду, — возле женщины с маленьким сыном. Подложил под голову мокасины и брюки, лицо накрыл рубашкой и закрыл глаза.
— Я тебе говорила, не лезь без меня в воду, — услышал я, как ярость рвется сквозь зубы женщины.
Я немного сдвинул рубашку, чтобы незаметно посмотреть на пару, устроившуюся под пляжным зонтиком на покрывале. Глаза мамаши сузились от злости. Того и гляди, превратится в кобру. Сын, лет шесть, не больше, хныкал и чесал красное пятно, расплывшееся на предплечье. Видимо медузу зацепил.
— Я тебе говорила или нет? Почему ты вечно меня не слушаешься? – отпустила женщина мальчику подзатыльник.
Мальчик тихонько заплакал.
— Чего молчишь? – распалялась мамаша, — Так! Я в последний раз беру тебя на море! Будешь с папой сидеть. Или отправлю тебя к бабушке.
— Мамочка, прости, пожалуйста, — голос мальчика захлебывался в слезах, — я больше не буду. Не надо к бабушке.
Я тяжело вздохнул и вернул рубашку в прежнее положение. Вспомнилось, как мама учила меня ходить ровно. Мне было тогда столько же, сколько этому мальчику. Она как-то обнаружила, что я при ходьбе ставлю носки ступней в сторону. Видимо, ей показалось, что такой походкой заработаю себе плоскостопие. Вечер тычков, подзатыльников, повышенного тона и моих слез дал положительные на мамин взгляд результаты. Не знаю, кого она хотела из меня слепить. Может, такого же отпрыска старинного дворянского рода, кем была сама. Но чем больше было криков и рукоприкладства, тем больше я сопротивлялся. Я подсознательно бойкотировал ее метод воспитания. Собирал со сверстниками на помойках пустые бутылки. Потом мы мыли их под колонкой в центре поселка, мечтая, кто о велосипеде, кто о коньках. Материли во весь голос на улице взрослых. Угоняли чужие лодки и заплывали на них на километр от поселка. Там, на берегу, забравшись на гамаки, натянутые между высокими осинами курили сигареты. Не в затяжку, конечно. Били лампочки в подвалах многоквартирных домов. Мастерили пугачи и рогатки. А домой я возвращался не с первыми огоньками в окнах домов, как учила мама, а когда заканчивались сумерки. Чем больше насилия, тем активнее сопротивление. В итоге начал смеяться в лицо маме, когда та брала ремень в руки. С тринадцати лет скрытое противостояние переросло в открытое. Я срывался на злобный крик, услышав любое ее замечание. Так продолжалось лет до тридцати.
Подумалось о том, что вполне возможно маму этого мальчика ждет такое же будущее на ближайшие двадцать лет. Она будет пенять на кого угодно: на воспитателей в детском саду, на школьных учителей, на плохие компании, на мужа, но только не на себя. А потом, став немощной, удивится тому, что сын не горит желанием ухаживать за ней ежедневно и еженощно до самой смерти…

Когда я проснулся, пляж почти опустел. Кожа груди, живота и бедер предательски покраснела. Я обгорел. Скача то на одной ноге, то на другой, одел брюки. Посмотрел на часы: начало восьмого вечера. О том, чтобы добраться сегодня до Керчи и сесть, вернее, заехать на автомобиле на паром, мечтать не приходилось. Впрочем, я изначально на это не рассчитывал. Где-то между Судаком и Феодосией нашел придорожную гостиницу.
Белое двухэтажное здание мотеля зазывало внешним дизайном и неоновой вывеской. В баре на первом этаже было не людно. За столиком в уголке две девицы с минимумом одежды на телах и с ярким макияжем на лицах пили белое вино. Я подошел к стойке, оплатил одноместный номер и заказал на ужин салат из свежих овощей, свиной стейк с кровью и двести грамм пятизвездочного коньяка. Уровень цен в меню пояснил факт отсутствия посетителей. Но мне это было на руку. Я очень устал и хотел выспаться, прежде чем пересекать государственную границу.
Номер приятно удивил новой двуспальной кроватью, бледно-зелеными атласными шторами, длинношерстным ковровым покрытием и местной подсветкой торшера в стиле «ретро». Я скинул одежду и залез в душевую кабину. Струи прохладной воды приятно освежали горящее тело. В номер постучали. Обернувшись махровым полотенцем и роняя капли на ковер, я открыл дверь. Первое, что бросилось в глаза, это плотоядная улыбка незваной посетительницы. Одна из девушек, что я заметил при входе в бар, стояла в дверях и разглядывала меня, уперев одну руку в бок.
— Молодой человек, огонька не найдется? – второй рукой она помахивала тонкой сигаретой.
— Одну секунду, — ответил я, пошарил рукой в заднем кармане брюк и щелкнул зажигалкой у нее под носом.
— Благодарю Вас, — выдохнув дым, — произнесла она, — развлечься не желаете?
Я осмотрел ее с ног до головы. С волос, уложенных в вульгарной прическе, казалось, вот-вот начнут откалываться кусочки лака. Ярко-красная помада на полных губах. Синие тени. Вызывающее декольте на блузке. Весь вид девицы был пропитан пошлостью.
— Нет, спасибо, — сухо поблагодарил я
— Жаль, — она действительно расстроилась, — если передумаете, мы будем внизу.
Я не передумал. Не могу назвать себя ханжой, но девушка мне не понравилась. Лучше бы на ее месте оказалась элитная профессионалка. Та хоть умеет создать иллюзию, что интересуется не деньгами, а тобой. А лучше бы вообще никто не оказался. Услугами проституток я не пользовался уже года два. Неинтересно. Секс – это семьдесят процентов эмоций и тридцать механики. В противном случае это – онанизм. Только вместо руки женское лоно. Уж лучше самому. Тогда хоть нафантазировать можно.

Керчь. Паромная переправа «Крым-Кавказ». Уже пройден пограничный и таможенные контроли. Автомобиль стоял и ждал своей очереди заехать на паром. И тут меня затрясло. Ладони оставляли мокрый след на пластике рулевого колеса. Нестерпимо захотелось курить.
«А может развернуться и уехать? – тоскливый страх пробрал меня. — Покупаться и позагорать дня два. Вернуться домой, накупить в супермаркете деликатесов и спиртного. Помыть окна в квартире. Засесть за экономический обзор, который я давно обещаю редакции газеты, но до сих пор не написал. Зайти в прокат DVD, выбрать интересный фильм. Сделать себе литр слабоалкогольного напитка. Напиться и пожалеть о том, что мог бы сделать и не сделал…. О, Господи! Что же я творю? Ведь жена меня любит. Каждый день звонит и спрашивает, что приготовить. Вечерами обнимает, и в глазах ее стоит тоска по ласке, банальному поцелую. Не перечит. Заботится. Создает домашний уют. Я же разобью ей жизнь, если уйду. Весь ее мир, построенный вокруг меня, рухнет в одночасье. Она отдала мне лучшие годы своей жизни. Отдала молодость. Она же не виновата в том, что не люблю ее. Ох, лучше бы она меня не любила. Что же делать? Что делать?! Где компромисс? Неужели я должен пожертвовать возможностью обрести счастье ради ее счастья? Забыть все мечты? Вернуться к старой жизни? Новая любовница и ложь в семье, которую супруга с удовольствием примет за истину, только бы я не унижал ее правдой? Она ведь такая неуверенная в себе, такая слабая, такая доверчивая, такая неприспособленная к самостоятельной жизни!»
Пальцы, жившие отдельной от мозга жизнью, выбивали ритм вступления к сильнейшей вещи Криса Ри. Как странно, что проигрыватель дополз до этой песни именно сейчас. До ушей донеслось:
«You must live what you really love
You must be only what you dreaming of
Like a bird, rising through the sky
You are only…only to fly»
Второй куплет я пел вместе с мудрым англичанином:
«When you hear the sound you love
Do you turn and walk away?
Is it something you are frightened of?
Are you scared what it may say”
You must run, you cannot hide
It’s only one, you can really feel
It calls to you from deep inside
You’ve got to know, this dream is real»
Рука соскользнула с руля и крутанула ключ зажигания. Автомобиль медленно двинулся вперед. Наверное, я поступал безбожно. Мне очень хотелось, чтобы предательство оказалось последним в жизни…. Компромисса нет. Или так, или так. Компромисса не существует.

Волны бились о борт судна. Рассеивался утренний туман, но небо по-прежнему оставалось затянутым свинцовыми тучами. Промозглый сырой ветер заставлял ежиться попутчиков, курящих возле борта. Мне было не холодно. Я поднял глаза к небу и взмолился: «Господь милостивый! Я никогда тебя не просил ни о чем, кроме смерти. Позволь мне сейчас тебя попросить. Пошли мне волну, которой я всегда ждал. Ты знаешь, о чем я говорю. Ведь ты читаешь мысли каждого из нас, простых смертных. Сделай, так, чтобы она оказалась последней. Дай мне сил и мудрости удержаться на гребне до тех пор, пока волна не коснется берега небытия, где нам всем суждено сойти. Полагаюсь на твою волю и милосердие. Прости меня за мечту».
Далеко впереди, там, где должен был быть противоположный берег, тучи порвались, и косые солнечные лучи ударили в море.

Эпилог

Автомобиль битый час колесил второстепенными дорогами. Проезжал мимо нужные перекрестки, не указанные на карте автомобильных дорог России. Поворачивал назад. Съезжал на грунтовку, возвращался на асфальт. Вентилятор под капотом включался каждые полминуты, пытаясь из последних своих электрических сил охладить перегретый двигатель. На крыльях машины застыл коркой коровий навоз. Пыль, казалось, въелась в лобовое стекло. Щетки стеклоочистителя не помогали. Просто оставляли справа и слева по две грязных дорожки. В каждой деревне водитель останавливался и спрашивал у престарелых людей, как добраться до пункта назначения. Те тыкали заскорузлыми пальцами в карту и говорили: «Здесь увидишь кладбище, повернешь налево, метров через двести увидишь памятник, поворачивай направо и езжай прямо километра с три. Перед такой-то деревней будет развилка. Там снова повернешь направо».
Направо, налево. Налево, направо, прямо. Направо, прямо, налево, снова направо…. Голова гудела и отказывалась работать. Солнце палило нещадно. Хотелось принять душ, хотелось кушать. От сигарет и кофе уже начиналась изжога. Автомобильную магнитолу я давно выключил. Репертуар сидел в печенках. Абсолютная тишина тоже давила на мозг. Казалось от жестоких лучей солнца, все насекомые, которые могут издавать хоть какой-то звук, спрятались глубоко под землей. Часы показывали начало шестого вечера.
По-моему, где-то здесь. Ну, интуиция, веди меня! В десятый раз я вышел из автомобиля, догнал какую-то бабушку, спросил, где живут Багряные. Оказалось, в последнем доме от поворота.
Через пять минут предстояла решающая схватка с судьбой. Сомнения в прошлом убиты. Расстреляны. Подавлены как декабрьское восстание 1825 года. Нужно было точить когти, чтобы задушить сомнения насчет будущего. Хладнокровие, прежде всего. Так учат мастера боевых искусств. По крайней мере, в голливудских фильмах. Так учат на психотренингах. Я откинулся на водительском сидении. Закрыл глаза. Прогнал все мысли. Завел двигатель и двинулся к последнему дому от поворота.
На звук двигателя и хлопанье автомобильной дверцей отозвалась лаем собака.
— Пойди, посмотри, кто там, — услышал я голос пожилой женщины.
Открылась калитка. В проеме возник силуэт стройной женщины в белых шортиках и такой же белой футболке. Снежана… СНЕЖАНА!!!
Не помогли мне психотехники. Ноги дали слабину как восемнадцать лет назад. Тело превратилось в пар и струйкой понеслось в омут зрачков ее глаз. Этого-то я и боялся…. Серфингист становился на доску…. Ее глаза широко распахнулись. Волнение медленно, будто вода, переполнившая ванну и выливающаяся в холл, подбиралось краской к нашим щекам. Рты полуоткрылись. Первой оправилась от шока Снежана (кто бы сомневался!). Как восемнадцать лет назад она подошла ко мне, взяла обе ладони в свои руки и произнесла: «Ну, вот мы и встретились». Как восемнадцать лет назад во мне не нашлось сил что-либо ответить.
Веселые лучики в уголках глаз. В них, как и тогда бушует серо-зеленый океан. Темно-русые волосы чуть ниже плеч. Веснушки совсем бледны, их почти не видно. Она изменилась. Нет, не изменилась, она по-прежнему…невыразимо красива.
Как двадцать восемь лет назад Снежана потащила меня за руку в дом, крича: «Мама, смотри, кто приехал!». Я шел чуть позади и восхищался тем, что, не смотря на прошедшие годы, она сумела сохранить фигуру.
Сгустились сумерки. Звездное небо упало на крышу старого частного дома. В окне мерцало синим. Работал телевизор. Дядя Коля с тетей Надей были в доме. Мы сидели в беседке, увитой виноградом, и пили домашнее красное вино прошлогоднего урожая. Дядя Коля постарался. На цветастой полиэтиленовой скатерти стоял графин советского производства. Он был наполовину полон. Два бокала. Шоколадные конфеты. Возле женщины пачка «Karelia Slims». Разговор тек непринужденно. Шутки, воспоминания, истории из жизни. Снежана оборвала меня на полуслове.
— Зачем ты приехал? Зачем позвал меня? – в лоб, не отводя глаз, спросила Снежана, тряхнула волосами, поджала под себя ноги и закурила тонкую сигарету.
Я не собирался играть, выдумывать несуществующие причины и изображать праздный интерес. На прямой вопрос есть прямой ответ. Пусть катятся к черту маски и психология. Решающий бой начался и главное оружие в нем – честность. Я готов и к поражению и к победе.
— Потому что не могу разлюбить тебя, — просто ответил я.
Насколько позволял тусклый свет электрической лампочки, прикрученной к металлической штанге беседки, я рассмотрел в ее глазах тень волнения и страдания. Руки задрожали, и я тоже поспешил щелкнуть зажигалкой под торчавшей изо рта сигаретой.
— Прошло столько лет, а ты вспомнил об этом только полтора месяца назад? – не сдавалась она.
Поначалу ее вопрос поставил меня в тупик. Я выдержал минутную паузу, сделал еще пару затяжек и стряхнул пепел в пустую баночку из-под растворимого кофе.
— Ты когда-нибудь пробовала пить чай или кофе с заменителем сахара? – решил ответить я иносказанием.
Снежана удивленно на меня посмотрела, видимо сочла, что я перевел тему. Меня это слегка позабавило.
— Да, — ответила она, но к чему…
«Тс-с-с», — приложил я палец к губам и продолжил
— И как?
— Не понравилось, сахар лучше.
— В последний раз я сахар пробовал в 1989 году, Снежана. А все эти годы жил на заменителе. Я к нему привык. Мне уже стало казаться, что заменитель – это и есть сахар. Но кое-что произошло не так давно, и я понял, что больше не хочу пользоваться заменителем. Я хочу сахар.
— Будем считать, что ты ответил на вопрос, — улыбнулась Снежана и на миг повеселела. Затем вновь стала серьезной. Даже не серьезной, а грустной какой-то.
— Почему ты перестал писать? – продолжала она
— Я подумал тогда, что ничего изменить невозможно. Я больше не хотел подкармливать собственные напрасные надежды и боль твоими письмами.
— Вот как, — усмехнулась Снежана, опустив глаза.
Мы, не сговариваясь, затушили сигареты, и отпили из бокалов.
— Последний вопрос. Почему ты не приехал в прошлом году?
— Я испугался. Испугался, что приеду, увижу твои глаза, и все вернется. Все повторится. Ты уедешь, а я останусь. Слишком тяжело жить иллюзиями, Снежана. Иллюзиями, что ты по-прежнему меня любишь
— А кто тебе сказал, что все должно повториться именно так? Один в один? И не слишком ли ты уверенно говоришь об иллюзиях?
Моя рука застыла в воздухе с бокалом. Не донесла до рта. Сердце загромыхало так, что казалось, рубашка на груди должна была заходить ходуном.
— Скажи, — я еле справился с дыханием, — ты счастлива?
— Знаешь, я не мыслю такими категориями, — уверенно начала она
«Я так и знал», — мелькнула унылая мысль в голове, но перебивать Снежану не стал.
— У меня есть любимая работа, дочь, подруги…, — продолжала она, теряя уверенность в голосе и, помолчав секунд пять, совсем тихо добавила, — нет, я не могу о себе этого сказать.
— Снежана! – позвала дочь тетя Надя, — иди Олегу постели постель
— Никуда не уходи, — приподнимаясь из-за стола, попросила Снежана, — мы еще не закончили
Она скрылась в освещенных сенях. Я обошел дом. Возле одной из стен стояла деревянная лестница. Наверху зияло черным отверстие чердака. Я залез на среднюю ступеньку, закурил сигарету и окинул взглядом скрытую летними сумерками округу. Поскольку дом был последним на улице, огоньки домов, распространяя в воздух сияющие круги, остались где-то слева и не мешали присмотреться к окружающему ландшафту. Верхушки пятиэтажных тополей метрах в ста пятидесяти от дома раскачивало легким ветерком. К деревьям подступало, начинавшееся сразу за оградой, поле. Только в темноте не было понятно, то ли на поле рос бурьян, то ли это вообще было не поле, а луг. Впрочем, цикадам было все равно. Они сверчали на всю округу. То ли им было хорошо от нескончаемого брачного сезона, то ли они любовались млечным путем, разделившим ночной небосвод на две половинки, то ли обсуждали меня. Я докурил и, зажав двумя пальцами окурок, швырнул его за ограду под углом в сорок пять градусов. Красный огонек, прочертив в воздухе дугу, упал в траву. Цикады на мгновение притихли. И ровно через секунду принялись сверчать с удвоенной силой, уже не обсуждая, а, скорее, ругая меня.
— Олег. Оле-е-ег, — услышал я шепот.
Внизу, раздвигая кусты смородины руками, двигался вдоль дома по узенькой дорожке женский силуэт в белом.
— Здесь я, — тихо ответил я
— Что ты там делаешь? Я тебя повсюду ищу
— Любуюсь видами. Высоко сижу, далеко гляжу, — издал я смешок
— Может, спустишься пониже и поглядишь поближе? – в тон спросила меня Снежана
Я спустился и подошел к ней вплотную. Снежана улыбнулась и как когда-то склонила на бок голову и закусила губу. Я притянул женщину к себе и нежно поцеловал. Ее губы ответили. Мы не могли насытиться поцелуями. Так бы и стояли, обнявшись, если бы Снежана не заявила, что холодает.
— Ты смотрел, что там, на чердаке? – внезапно спросила она, чуть отстранившись.
— Сено, — ответил я и тут же поправился, — вообще-то не проверял, должно быть, сено.
— Проверим? – озорно предложила она
Мы полезли наверх. На чердаке действительно оказалось сено. Не солома. Не пересушенное, мягкое, словно пух, сено. Мы упали в эту природную перину и продолжили целоваться. Я просунул руку под ее спину и натренированным движением пальцев расстегнул бюстгальтер. Снял с нее футболку и залюбовался чудесными формами женского тела.
Губы следовали импровизированным маршрутом: под подбородком, мочки ушей, полоска между волосами и кожей шеи, груди, ложбинка между ними, ямочка там, где ключица, животик, пупок, граница между лобком и бедром, роза… Поцелуй за поцелуем. Уничтожить ими время. Время, имя которому «без нас». Стереть без остатка. Смолоть в прах и развеять по ветру. Одно прикосновение губ и языка – долой год, разделявший любящие сердца. Еще прикосновение – еще год. И вот она двадцатилетняя девушка, извивающаяся под моими ласками.
Я вошел в нее резко, полностью. Снежана вскрикнула от неожиданности, схватила футболку и закусила ее. Я вбивал женский таз в сено. То грозило превратиться в прессованный брикет. Глаза любимой закатились. Изо рта слышался то хрип, то подавляемый хлопком футболки крик. Подо мной задыхалась женщина, девушка, девочка, которую я, сам, не осознавая того, любил всю жизнь. Пусть. Я убью ее сейчас фонтаном следующих один за другим оргазмов, от которых не выдержит гонки и остановится сердце. Мне не жить без нее. Незачем. Я положу ее остывающее тело на заднее сидение автомобиля. Нажму до отказа газ. Взревет двигатель. Помчусь ночным шоссе к морю, безумно сигналя и «подрезая» редкие попутные машины. Не заторможу перед поворотом. Автомобиль, жутко скрежеща днищем, собьет столбики ограждения и рухнет в пучину. От чудовищного удара о морскую гладь сработают подушки безопасности и тут же осядут от впившихся в ткань осколков стекла. Я не буду сопротивляться воде, что хлынет сквозь лопнувшие стекла. Только окровавленным, со сломанными ребрами и ногами, обожженной взрывами пиропатронов грудью из последних сил перелезу на заднее сидение, в последний раз замкну любимую в объятиях и вдохну вместо воздуха соленую горечь.
Все это пронеслось перед глазами рывками, словно кто-то в моей голове решил сделать ускоренный просмотр видеопленки на магнитофоне.
И тут мое тело поломало, искорежило судорогами. Агонизируя, я взорвался в Снежане десятками миллионов «люблю». Померк свет, я безуспешно хватал ртом воздух, и, наконец, остановилось мое, а не ее сердце…. Минула вечность, но реальность вернулась. Пришла взламывающим грудную клетку стуком сердца Снежаны. Она гладила меня по волосам, целовала в лоб и шептала: «Ну, что ты миленький. Всё. Успокойся. Все хорошо». Я шевельнул головой и поднял на Снежану глаза. Она беззвучно плакала. Слезы оставили влажные дорожки на висках. К горлу подкатил комок. Его не проглотить. Грудь сжало в тисках. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.
— Я люблю тебя, – выдохнул я, утопая в серо-зеленых волнах
— И я тебя, — ответила Снежана, потянувшись к моим векам губами
Я коснулся кончиком носа ее щек, подбородка, провел губами по шее.
— Что же мы с тобой наделали? Зачем я уехала тогда? Почему ты женился? – в ее глазах стояла невыносимая мука, вновь полились слезы.
— Не плачь, любимая. Все будет хорошо, — ответил я, целуя ее волосы
— Правда?
— Правда
Снежана слабо улыбнулась и уткнулась носом мне в шею. Мы лежали, обнявшись, и молчали. Я решил ответить на вопрос.
— Все было так, как должно было быть. Страшное — это не годы в разлуке. Страшное – это если бы мы снова не встретились. И сейчас мы сделали то, что когда-то не успели сделать, милая, — поцеловал я ее в носик, — знаешь, мне три месяца назад приснился сон. Будто приезжаю к тебе. Захожу в дом…, — и я рассказал Снежане о своем сне
— Твой сон недалек от истины, — улыбнулась она, — а пыль… – это моя теперешняя жизнь.
Снежана в грустной задумчивости поковыряла родинку на моей груди. Мне захотелось сказать ей что-то очень теплое, нежное, значительное. Но не слов не нашлось. Или их было слишком много. Слишком много для хрупкой минуты.
— Что теперь будет? – огромные глаза смотрели, не мигая
— Я тебе скажу, что будет. Отныне я буду просыпаться каждое утро, и смотреть, как утренний свет играется в твоих волосах. Пока будешь досматривать последний сон, я буду варить тебе кофе, нести его в постель и будить поцелуем, что нежнее японского шелка. У нас родится ребенок. Он станет продолжением нас и в то же время будет намного сильнее и мудрее. У него будет огромное сердце, в котором будут жить любовь ко всему сущему. Его будет ждать прекрасное будущее. Мы увидим весь мир, исполним все мечты и будем стареть вместе. Рука об руку.
— Все так непросто, — с сомнением произнесла она, — у тебя есть жена, у меня — муж.
— Непросто. Но реально, Снежана. Нужно только сделать шаг. Последний шаг. Ты мне предназначена Судьбой, Высшими Силами. Я пришел в этот мир с миссией любить одну тебя до последнего вздоха и рассказать человечеству о своей любви. И я так просто не сдамся. У каждого из нас осталось по половине жизни. Мы имеем право посвятить вторую половину тем, кого по-настоящему любим. Мы это право заслужили. Это справедливо
— Ты все верно говоришь, — тяжело вздохнула она, — на самом деле я сама об этом в последнее время часто задумываюсь. Особенно в последний год.
— Я все для себя решил, Снежана. Теперь жду только тебя
— Все так быстро происходит. За один день. Даже не день…. Двадцать лет брака не перечеркнешь… Мне страшно, милый. Очень страшно.
— Все будет хорошо, любовь моя. Обещаю.
— Я согласна.
Снова воцарилась тишина. Снежана уснула в моих объятиях. Я осторожно, чтобы не потревожить сон любимой, прикрыл футболкой ее обнаженную спину и подгреб сено.
Тело было пропитано усталостью, но заснуть было не моих в силах. Я думал о ее последних словах. Мне было непонятно, с чем она согласна. Потенциально с ходом моих рассуждений? Или она уснула, не успев добавить: «Но не в этой жизни». Боже! Неужели я стал таким пессимистом? Или она все же решилась остаться со мной?
Я отбросил вопросы, на которые в сию минуту не мог найти ответа. Будь, что будет. Решил наслаждаться каждой минутой последних двух часов, оставшихся до рассвета. Я и не знал, какое это блаженство – охранять сон любимой женщины.
Первые лучи солнца проникли сквозь мелкие щели в стенах чердака. Обнаружили мелкие пылинки, плавающие в воздухе. Упали и заиграли микроскопическими радугами на золоте пушка рук Снежаны. Она шевельнулась и, не просыпаясь, наморщила и почесала носик. В памяти всплыли строки из песни Ten Sharp:
«So many nights I’ve been waiting for your smile for your smile, so beautiful
I slide into darkness, and you stand there in the light, like an angel
Do you know the place between sleep and awake where you remember all your dreams?
That’s where I’ll always love you, that’s were I’ll always watch you…»
Она улыбнулась во сне, я наклонился и послал ей в последние минуты сновидения всю свою накопленную и нерастраченную любовь:
«Feel my love like the rain that wet your skin, like the sail that hits the wind
Feel my love like the flower needs the rain, like a child that cries your name
Feel my love like the wind that climbs the trees, like the smell of summer breeze
I feel you»
Увы, я не поэт и более красивые слова о любви вряд ли смог бы произнести. Просто послал ей все мелькнувшее в памяти образами. Разве Любви нужны слова?
Я крепко зажмурил веки. Поздно. Слеза сорвалась и приземлилась на шее Снежаны. Она открыла глаза. В них было столько мира и спокойствия! Столько любви! …Вот она, последняя волна. Я благодарю тебя, Господи! …
Снежана ухватила меня рукой за шею и поцеловала. Вместо «привет» произнесла: «Я согласна». Мгновенное интуитивное знание того, о чем она говорит, пронзило мое существо, и я увидел в серо-зеленых волнах бесконечную череду счастливых дней, проведенных вместе и нашего еще не рожденного ребенка.
Интересно, какого цвета будут глаза у него? Штормящий серо-зеленый океан, как у Снежаны? Или сталь, борющаяся с ржавчиной, как у меня?