Пятое желание

Говорят, что если идти через Волчий Лес на восток, то на третьи сутки к Змеиному Болоту выйдешь. Посреди того болота Волшебный Камень и стоит. И кто дойдёт до него, тот век счастливым будет — все желания Камень исполняет, никому не отказывает.
Говорят-то говорят, да врут, конечно, потому что через Волчий Лес пройти — это вам даже не Чёртово Озеро переплыть. Через Озеро и Кузнец плавал, когда моложе был, а сыновья его и по сей день плавают. О Рыбаке и говорить нечего — он с Чёртова Озера кормится, так целый день на нём и пропадает, лихой он человек, бесстрашный. Но через Волчий Лес ни Кузнец, ни Рыбак не рискнут — безнадёжно это. Сам Пасечник не рискнёт, а его в Пчелиной Пади все боятся. Даже Кабатчик, на что детина здоровый, ростом под два метра, Пасечника опасается, и первую кружку ему всегда за счёт заведения ставит. А дочка Кабатчика горячий хлеб подносит да похлёбки чечевичной миску, и тоже забесплатно.
Опасный Пасечник человек, тёртый, с ножом не расстаётся, в голенище носит, с ним и спать ложится. Сыновья у него малые пока, но видно, что в отца пошли, уже сейчас никому спуску не дают, а вырастут — то ли ещё будет. А дочка одна, та в мать уродилась, красавица девка, всех подруг краше, будет из-за кого парням страдать да друг с дружкой драться.
Так вот, даже Пасечник в Волчий Лес не сунется. А сунется — сожрут его волки, костей не оставят. И не посмотрят, что с ножом, а на кулаках один против троих выходит. А не волки сожрут, так другое чего приключится — в Волчьем Лесу нечисти хватает.
Так что выдумывают люди про Змеиное Болото и камень на нём. Старый Пугач сболтнул однажды, а остальным делать нечего, вот его дурацкие слова и повторяют, когда в кабаке сидят да языками чешут. Нашли за кем речи повторять, за Пугачом-страхолюдиной. Сколько в Пчелиной Пади людей есть, столько Пугача таким и помнят. Живёт себе бирюком одичалым, на самой опушке дом стоит, покосился весь. Двор бурьяном зарос да полынь-травой, плетень сгнил и обвалился наполовину. Сколько лет Пугачу — никто не знает, да и сам он счёт, видать, давно потерял. Рожа разбойничья, не приведи господь, правый глаз вытек, а левый так и горит из-под брови косматой. Бородища седая по ветру стелется, нос — что у орла клюв, а рот кривой, беззубый, один клык только и торчит, как у вурдалака. Ходит по селенью, не понять, как ноги переставляет. Правая-то нога сухая у него, так и ковыляет на одной левой да на ясеневой палке. И рука левая клешнястая плетью висит скрюченной. Любая молодка, как Пугача увидит, детей прячет сразу. Пройдёт он мимо, так та скорее сплюнет трижды, нечистого отгоняя, потому как знает, что Пугач ко всему ещё и порчу навести может. Так и живёт — как его бог не прибрал — неизвестно. Другой бы на его месте давно от жизни такой помер, а этому хоть бы что, ходит по селению кошмаром ночным, страх на людей наводит.
Вот Пугач этот про Змеиное Болото и говорил: мол, есть такое, прямо за Волчьим Лесом лежит, и змей там, как у Пастуха в коровнике — навоза. Птица выпь там орёт дурным голосом, а топь гнилая пузырями вонючими так и булькает. А посреди трясины той Волшебный Камень стоит — любые желания исполняет, дойти только надо. Послушают умные люди, подумают, пальцем у виска покрутят, да и пойдут себе — что с Пугача взять, с убогого, несёт невесть что по неразумию старческому. Сам-то, видать, до этого камня и дошёл, вот счастья ему и привалило, полные закрома насыпало. Ну его, не к ночи будь помянут, к дьяволу, счастье такое, с Пугачом в придачу.

Беда в Пчелиную Падь на рассвете пришла. Сначала птицы заорали, что на опушке Волчьего Леса живут, в ветвях дубов могучих гнёзда вьют. Птицы, они всегда первыми беду чуют. Потом по всему селению собаки откликнулись. Высыпали люди из домов, спросонья, козырьками руки к глазам прикладывая да от утреннего солнца щурясь. И видят — по полю, копытами коней пшеницу топча беспощадно, три всадника к селению тянут. Один чуть впереди, на гнедом жеребце, главарь по всему, в алый кафтан одет, а лицо всё оспой изрыто. Жёсткое лицо, недоброе, и шрам поперёк левой щеки тянется. Широким ремнём опоясан, и к ремню тому длинный меч в золоченых ножнах приторочен. А двое отстают слегка, конь под одним из них белый, а под другим — вороной. Статью оба всадника главарю уступают, и одеты попроще, и оружие победнее, а выражение на лицах — такое же. Нехорошее выражение, и взгляды нехорошие, стылые.
И пошёл шёпот средь людей: послы пожаловали от разбойников лесных, теперь добра не жди, беда в Пчелиную Падь пришла.
Трое конных молча в селение въехали, и мимо расступившихся людей — по главной улице прямо на центральную площадь. Там с коней соскочили разом, поводья бросили, главарь на землю сплюнул и коротко бросил застывшему в дверях кабака бледному, с трясущимися от страха руками хозяину.
— Пива нам, и быстро. Коней напоить. И скажи всем — пускай сюда собираются, я говорить буду. Да пускай девки молодые, что в селении есть, все как одна придут, дело у нас до них есть.
Забегал Кабатчик, засуетился. Стол, глазом моргнуть не успели, накрыл. Cкатерть белую на него бросил и едой-питьём заставил, кланяться не переставая. А через час народ на площади собрался, с семьями пришли, стоят люди, с ноги на ногу переминаются. Молча стоят, не до разговоров сейчас, последний раз разбойники в Пчелиную Падь десять лет назад наведывались. Много тогда народу побили, и Кузнец, отец нынешнего Кузнеца, полёг, и Пасечника старший брат сгинул, и многих других смерть нашла. Но селение отстояли — не дали угнать молодых девок в разбойничьи шатры, не дали дома пожечь и зерно из амбаров вымести. Так и отступились тогда разбойники, треть своих оставив в поле, где с селянами сшиблись. Много их было, должны были одолеть селян, но вот не одолели, не случилось, и на долгие годы в леса ушли раны зализывать. А теперь опять пожаловали, и, как обычно, вперёд послов прислали — им, разбойникам, тоже там воевать неохота, где можно миром уладить. Вот только мир у них не такой, как у людей, да и какой он может быть у разбойников…
— Слушайте меня, люди, — сказал главарь, из корчмы на улицу выйдя и отрыгнув сыто. — Великий атаман передать велел. На добро ваше нет у атамана умысла — живите, как жили, разве что пива пару бочек нам выкатите. А вот девками мы поизносились, нехватка в девках образовалась в шатрах наших. Посему велел атаман с каждого двора по одной девке отдать, а у кого дочерей нет, жену заберём, нам всякие сгодятся. Сроку вам на то неделя. Если же атамана не уважите, просьбу его не выполните — быть Пчелиной Пади в огне. Мужиков всех до единого вырежем, а девок и так угоним. Всё на этом, уйдём мы сейчас, решайте.
— Тому не бывать! — Пасечник, людей расталкивая, из толпы вышел и вперёд подался. — Слышишь меня, ты, рябой, не бывать тому. Так и атаману своему передай.
Зароптали люди на площади, а жена Пасечника за рукав рубахи схватила, назад оттащить хотела. Куда там, крут нравом Пасечник, не одного односельчанина обломал в боях кулачных. Рванул он из-за голенища нож кривой, с которым не расставался никогда, и прыгнул к краснокафтанному. Но не успел того ножом стегануть, секунды ему не хватило. Вывернулся из-под руки главаря один из тех, кто с ним приехал, крутанулся коротко и рукой взмахнул. Сверкнул на солнце меч стальной, свистнул, воздух разрезая, клинок острый, схватился за рассечённую грудь Пасечник, пошатнулся и рухнул навзничь, нож в сторону отлетел.
Завизжали на площади девки, метнулась к Пасечнику жена, на колени перед ним сходу пала. А разбойники разом верхом оказались, гикнул главарь, вытянул хлыстом коня и на толпу бросил. Шарахнулись люди в стороны, и пронеслись три всадника вдоль по главной улице, только пыли облако поднялось да калитка в плетне от ветра хлопнула.

Вот и пришла в Пчелиную Падь всем бедам беда. Несчастья, они и раньше были, нелегко селяне жили, тягот и напастей хватало. Три десятка лет назад мор прошёл — занёс пришлый человек язву заморскую. Валились люди от язвы той один за другим, никому она пощады не давала. Сам Лекарь один из первых болезнь принял, от неё и помер, в судорогах и корчах мучительных. Хотели было люди в леса уйти, лучше уж с волками воевать, чем с хворобой лютой, да разве уйдёшь. У кого мать в лихорадке сгорает, у кого муж, а у кого детки малые. Так бы и вымерла Пчелиная Падь, да внезапно отпустила болезнь, сначала на убыль пошла, а потом и исчезла вовсе. Те, кого уже хоронить собирались, оправились. Отлежались с месячишко, силы восстанавливая, а там и на ноги встали.
Потом неурожай был. Зима лютая стояла, много зверья в лесах перемёрло, да и людишек зацепило изрядно. А лето настало и того хуже. Ни дождинки на Пчелиную Падь не пролилось, поля солнцем выжгло, траву и цветы зноем побило. Колодцы — и те пересохли, скотина от жажды издыхать стала, пчелиные ульи опустели. За водой на Чёртово Озеро ходить надо, а много ли её привезёшь по тропам узким, когда только в один конец два часа ходу. Как осень наступила, вместе с ней голод пришёл, знающие люди говорили, что до весны не всякий дотянет. Однако, опять обошлось — осенью зверь в леса вернулся, птиц перелётных над селением косяки прошли, из луков настрелять удалось. Рыбак, что осенью и на озеро не ходил — не берёт осенью рыба, начал вдруг с богатым уловом возвращаться. Да и ульи ожили, вернулись пчёлы, недалеко улетели, значит.
Ну, и разбойники. Десять лет назад ушли они, люди надеялись, что насовсем, что в другие края подались, а вот и нет, не ушли, выходит. И то, что нынче натворить хотят, хуже моров и неурожаев разных. Что там болезнь да зимы суровые — страшнее человека на свете, считай, и нет ничего.

На скорую руку похоронили Пасечника, землёй засыпали, вдова, как положено, на поминки звала, не пришёл никто, да она и не настаивала. Не до поминок людям, дело к тому идёт, что по всей Пчелиной Пади скоро поминки справлять придётся. Один старый Пугач приковылял, башкой лохматой покачал скорбно, чарку поднесённую выпил, рукавом занюхал и был таков. Туда же, куда и все, поплёлся — на собрание, хотя толку с него, убогого, на этом собрании и нету вовсе.
На площади люди собрались, как всегда, когда надо сложный вопрос решать. Кто на землю уселся, кому Кабатчик плетеные стулья вынес, а кто на своих двоих стоять остался. Кузнец не пришёл только и сыновья его. С зари до зари стоит у горна Кузнец, мечи куёт, топоры, наконечники для копий острые. Когда с ног от усталости валится, старший сын на его место встаёт, остальные мехи раздувают. Так и дымит кузница целый день, люди знай Кузнецу поесть приносят да в пояс кланяются за работу его.
— Нечего тут судить — биться будем, — Мельник сказал. — У меня три сына, каждый меч держать умеет, да я и сам не стар ещё, вместе с ними в поле выйду.
— Правильно говоришь, — поддержал Рыбак. — У тебя три сына, у меня два, у Пастуха сыновья, у Брадобрея, у Сапожника. У Кузнеца и вовсе четверо. Если всем миром выйдем, отобьём врага, сдюжим.
— Сдюжим, говоришь, — усомнился Сапожник. — А если не сдюжим? Поляжем все в поле этом, что с нашими жёнами и дочерьми тогда станется?
— Так ты что же, предлагаешь жён и дочерей за просто так на поругание отдать? Жаль, Пасечник покойный тебя не слышит, он бы уму-разуму быстро научил.
— Почто обижаешь, Рыбак? — нахмурился Сапожник. — Кто сказал, что отдать… Уходить надо. Земля большая, новое место найдём, там осядем, отстроимся, глядишь — через пару лет и заживём, как люди.
— Не заживём, — Шорник встрял. — Некуда нам идти, кругом леса, в них зверьё. На этой земле наши предки сотнями лет горбы гнули — хорошая стала земля, родить стала. Другой такой во всей округе нет, разве что на болото идти, это, как его, Змеиное, про которое Пугач болтает.
— А ты, Пугач, сам-то что думаешь? — Рыбак спросил. — Ты самый старый здесь, может, чего посоветуешь?
— Нашёл кого спрашивать, — укорил Рыбака Шорник. — Ты ещё мою корову спроси, от неё толку больше будет.
— Ничего делать не надо, — тихо сказал Пугач. — Не будет сечи, уйдут разбойники.
— Вот блаженный, — сплюнул в сердцах Шорник. — Уйдут, как же. Действительно, лучше бы мою корову спросили.
— Уйдут, — сказал Пугач и медленно, в три приёма, поднялся с тряпки дырявой, что с собой притащил. — И не придут больше. — Сказал и, опираясь на ясеневый костыль, поковылял с собрания прочь.
— Блаженный, право, блаженный, — в спину ему сказал Шорник. — Не придут больше, как же… Тебя, старого дурака, испугаются.

Птицы опять заорали на рассвете, в тот час, когда первые лучи солнца ласково коснулись крыш, трава поднялась, тронутая росой, а первые пчёлы покинули ульи. В тот час, когда особенно страшна мысль о том, что надо умирать. И не когда-нибудь умирать, а сегодня.
Все люди на окраине селения собрались, там, где последний плетень кончается и начинается поле. Все, кто оружие держать может, Кузнецом выкованное. Пришёл Рыбак с двумя сыновьями, и Мельник со своими тремя. Все пришли — и Шорник, и Сапожник, и Кабатчик, и Пастух. И Кузнец подоспел с четырьмя сыновьями-подмастерьями. Молча стояли селяне и в поле смотрели. А на поле том рать уже собралась, ватага разбойничья, числом несметная. Не сдюжить — на каждого селянина по два разбойника приходится, да на конях все, люди лихие, к битве привычные. Развернулась ватага в линию, выехал вперёд атаман на жеребце буланом и меч поднял. Сейчас взмахнёт клинком — и пойдут те минуты, последние, которые отделяют тех, что ещё живы, от тех, кто будет жить.
И в этот момент, старшего сына Кузнеца плечом оттолкнув, Пугач вперёд подался. Проковылял, опираясь на палку свою, шагов пять, и встал перед сельской дружиной, на разбойников глядя.
— Уходи, старик, — прокричал Рыбак. — Не место тебе здесь, уходи, добром прошу.
Ничего Пугач не ответил, только скособочился пуще прежнего и бородищу седую к небу задрал.

В Волчий Лес пятеро их пошло, а до Змеиного Болота один Лесник добрался. Давно это было, лет семьдесят утекло. Как дошёл, и сам не помнил, а когда дошёл, так сразу камень тот и увидал, о котором его прадед рассказывал. Был прадед в Пчелиной Пади всех старше: и детей схоронил, и внуков, а сам вот зажился. Из дому выйти уже не мог, ноги не держали, из рук всё падало, видел едва и не слышал вовсе, а жил вот. И говорил-то с трудом, и только про одно: что стоит, дескать, на Змеином Болоте Камень Волшебный. И желания камень тот исполняет, никому не отказывает.
Шёл к камню этому по трясине Лесник, то по щиколотку в жижу проваливаясь, то по колени самые. Долго шёл, змей ядовитых распугивая и каждый миг с жизнью прощаясь, но, видать, не суждено помереть было — дошёл-таки, дотащился. И понял вдруг, что камень человеческим голосом с ним разговаривает. Но не удивился. Об этом Лесника прадед его предупреждал, тот, что сюда наладил.
— Голос ты там услышишь, — прадед говорил, слова с трудом из себя выталкивая. — Но не ушами услышишь, в голове твоей голос тот будет.
Вот и услышал. Не врут люди, есть за Волчьим Лесом Болото Змеиное. И стоит посреди него Волшебный Камень, что желания исполняет. Но не все, пять только, самых заветных. И за каждое из пяти берёт он с человека часть его, без возврата берёт. А за последнее, пятое, берёт Камень у человека всё, что осталось — его сердце. И самого человека вместе с сердцем забирает.
Молодым парнем Лесник к Камню уходил, стариком вернулся. Забрал Камень его молодость за то, что обратно из леса вывел, за то, что живым он дошёл. Выпали у Лесника зубы, поседел, как лунь, стан стройный скривился. И стал Лесник Пугачом, и начали мамаши детей им пугать. А прадед до возвращения его не дожил, помер аккурат в ту минуту, когда Лесник камня достиг. Сердце остановилось у прадеда.
Так и зажил Пугач бирюком одиноким. А потом мор был. Был, да закончился. А как закончился, вытек у Пугача один глаз, правый. Ну, да ничего, на мир и левым одним смотреть можно.
А потом неурожай случился. И голод лютый пришёл. Пришёл, да не задержался. И отнялась у Пугача рука левая, плетью скрюченной повисла. Ну, да ложку ведь люди правой держат.
А потом разбойники пришли. И была сеча. И одолевала ватага разбойничья селян. Одолевала, да не одолела. И захромал старый, одноглазый, однорукий Пугач на одной ноге да на палке ясеневой, что здоровой рукой из сука вырезал.
А теперь всем бедам беда пришла. И стоят люди перед ватагой, всем миром стоят да к смерти готовятся. И стоит между людьми и разбойниками старый Пугач. И ещё бьётся у него сердце.