Когда Софья Семеновна, запыхавшись от крутой лестницы, вбежала в класс, ее встретила подозрительная тишина. Она с разбегу плюхнулась на стул, бросила на учительский стол обшарпанный кожаный портфель и вопросительно посмотрела на Лену Соколову, которая сидела за первой партой. Лена Соколова была старостой и лицом класса; сейчас это лицо выглядело смущенным: Лена растерянно моргала и отводила глаза…Немного отдышавшись, Софья Семеновна встала и повернулась к доске. Там крупным размашистым почерком были начертаны мелом четыре слова: Софья Семеновна — старая блядь. И три восклицательных знака. Она постояла так, спиной к классу, взяла сухую пыльную тряпку и тщательно стерла надпись, запачкав руки мелом. Класс, затаив дыхание, предвкушал скандал… Софья Семеновна снова села за стол, побарабанила грязными пальцами по портфелю и вдруг, уронив коротко остриженную голову в руки, мелко затряслась. Лена Соколова обернулась к классу и молча показала кулак, а Софья Семеновна продолжала трястись и при этом издавала какие-то звуки, меньше всего похожие на рыдания. Когда она, наконец, подняла голову, стало ясно, что никто и не думал рыдать: старуха хохотала, прямо-таки заходилась от смеха, так что даже немного всплакнула напоследок. Тогда она достала носовой платок, вытерла сначала запачканные мелом руки, потом глаза и нос и, немного успокоившись, сказала оторопевшему от разочарования классу:
— Старая — да! Да, да, да и еще раз — да. Но, пардон, уж никак не второе…Ну уж никак!
Потом открыла классный журнал и, как ни в чем ни бывало, начала урок.
Софья Семеновна была старой девой — причем в самом буквальном смысле. Сама она комментировала это так:
— Меня, безусловно, следует занести в Красную Книгу как последнюю уцелевшую на обеих полушариях особь старой девы.
Замуж выйти у Софьи Семеновны не получилось: “мордой не вышла”, как выражалась Вера, ее соседка по коммунальной квартире. Честно говоря, сама Вера тоже не Джина Лоллобриджида, а замужем побывала, уже не говоря о “так просто” мужчинах. Софья Семеновна не только “мордой”, но и росточком не вышла тоже, и в школе, где она преподавала русский язык и литературу, за ней укоренилась кличка “гнома”, передаваемая по наследству из выпуска в выпуск. И все-таки, как знать, может быть, и она могла бы “просто так”, но покойная мама высказалась на этот счет недвусмысленно:
— Только через мой труп!

Когда Софочке стукнуло тридцать, мамина младшая сестра Ася попыталась хоть как-то устроить личную жизнь племянницы.
— Не надо ей мужа, — предложила она,- Не факт, что попадется приличный муж! Софочке нужен ребенок… Лучше девочка: девочки всегда ближе к матери.
— Ты в своем уме? — Поинтересовалась мама, — Сказано — только через мой труп.
Спасала Софью Семеновну школа — обычная средняя школа-десятилетка. Должно быть, она была хорошим педагогом; во всяком случае, ее ученики читали классиков не только по школьной программе, а прочитав, приходили к ней спросить непонятное, потому что Софью Семеновну можно было спросить о чем угодно, не опасаясь услышать в ответ прописную истину.
Скажем, идет урок литературы — тема: Александр Сергеевич Пушкин -гениальный русский поэт. Встает Витя Сафронов, самый популярный мальчик в классе, и все затихают в ожидании каверзного вопроса, потому что Витя Сафронов других вопросов не задает.
— Пушкин великий поэт…- начинает он и косится на Лену Соколову, — ”Я помню чудное мгновенье… ” и все такое. А “Гаврилиада”? И, вообще… бабы?
— Не бабы, а женщины, — спокойно поправляет Софья Семеновна,- Никуда не будем… Он же был большой повеса! И потом — совсем молодой… Не забывайте: когда Пушкина застрелили, ему было всего 37 лет.
— Я думаю, он все же был бабник,- подумав, заявляет Витя Софронов.
— Сам ты бабник! — Неожиданно вмешивается Лена Соколова.
Класс одобрительно гогочет.
— Он был большой повеса и бабник — что одно и то же! — Переждав смех, без тени смущения заключает Софронов, — Ну и, конечно, гений.
Детям было глубоко плевать, что у нее крючковатый нос и близко посаженные, круглые, немного птичьи, глаза. “Гномой” они ее прозвали просто по первому впечатлению, а потом привыкли к этому прозвищу; ничего оскорбительного в нем не было. Конечно, бывали проколы вроде “старой бляди”… Она тогда закатила им такой диктант, что класс схлопотал двенадцать двоек, даже отличница Лена Соколова получила только четверку с минусом; так что с их стороны это была просто недостойная месть. А в общем, ее любили: даже окончив школу, некоторые из учеников нет-нет и звонили Софье Семеновне, чтобы поздравить ее с Международным Женским Днем или с Новым Годом, а на выпускных вечерах никто из педагогов не получал такого моря цветов, как она: ее буквально заваливали, засыпали цветами, как какую-нибудь знаменитую кинозвезду…или как покойницу. Это Софья Семеновна так шутила, а у самой круглые птичьи глазки так и сверкали от удовольствия, как стеклянные бусинки.
А родственники звали ее любовно — Софочкой.

Пока была жива мама, все-таки жили семьей; совсем одна Софья Семеновна осталась в пятьдесят лет. Конечно, были еще тетя Ася, ее дочка и внук, но они жили отдельно, а Софочка занимала две смежные комнаты в трехкомнатной квартире на улице Дзержинского, бывшей Гороховой. В третьей комнате жила ее соседка Вера. При жизни мамы Софочка с ней не ладила, потому что Вера была разведенкой и чуть не каждый вечер таскала к себе мужиков. Было слышно, как за стенкой двигали стулья, звенела посуда, тоненько и зазывно смеялась Вера… Потом все затихало, а через некоторое время слышалась приглушенная возня, и мама, хмуря широкие темные брови, включала радиоприемник на полную мощность. Хотя, если бы не это обстоятельство, с Верой вполне можно было жить: она совершенно безвозмездно делала общественную уборку за себя и за соседей, а если стояла в очереди за каким-нибудь дефицитом, неизменно покупала это для себя, и для них. Ее бывший муж был военный, и два года Вера прожила с ним в Германии. От этих лет сохранились кружевная ночная сорочка, которую Вера время от времени с гордостью демонстрировала соседям, и большая, чуть ни в пол человеческого роста, кукла Ева с капризным выражением фарфорового лица.
Оставшись одна, Софочка наладила отношения с Верой и по праздникам по-прежнему приглашала к себе в гости родственников. По такому случаю Вера пекла яблочную шарлотку или пирог с капустой, в котором превалировало тесто, а начинки было как плюнуто; а Софочка возбужденно крутилась вокруг нее и порывалась помочь. Потом она надевала синее крепсатиновое платье, прикалывала мамину янтарную брошку и начинала ждать. Когда раздавался звонок, Софочка заполошно неслась в прихожую, распахивала дверь настежь и, пятясь задом, восторженно всплескивала своими маленькими ручками: “Ка-а-кие гости!”
А гости у нее бывали всегда одни и те же: тетя Ася, ее дочь Яна, и Янины муж и сын — Софочкин двоюродный племянник Костя.
С этим мальчиком у нее было связано одно давнишнее переживание… Оно случилось, когда Костя был пухлым глазастым малышом, и в семье его звали Котей. Так вышло, что все ушли и оставили с Котей Софочку, которая как раз там оказалась… Был вечер, за окном лил дождь; Котя отказывался от игрушек, не желал есть кашу, брыкался и, вообще, ломался и капризничал. Выбившись из сил, она силком уложила его в маленькую, с белой сеткой кроватку, села на стул рядом и от отчаяния запела свой любимый романс: “Я помню вальса звук прелестный” …Пела Софочка хорошо, и сама знала это. Она пела, а Котя перестал плакать, сел в кроватке и внимательно слушал. А когда она замолчала, он вдруг протянул к ней руки — попросился к ней…И она взяла его, прижала к себе, и, посопев, он уснул у нее на коленях.
Через полчаса вернулись Ася с Яной — Котю положили в кроватку, а Софочку, поблагодарив, отпустили домой. Вот эти полчаса, пока он спал у нее на руках, и были переживанием — даже потрясением, оставшимся на всю жизнь. Потому что, чувствуя Котино сонное тепло и легкое до невесомости дыхание у самого своего уха, она поняла, чего лишила ее одинокая жизнь… В ту ночь Софочка не спала до самого рассвета: промокала лицо простыней и изо всех сил старалась плакать беззвучно, чтобы не разбудить маму. Она лежала без сна и, давясь слезами, уговаривала себя:
— Ну, все… ну, хватит, ну, перестань… Успокойся немедленно! Сентиментальная дура… истеричка… гнома несчастная!
Через несколько дней она поехала к тете Асе в тайной надежде, что Котя опять попросится к ней на руки; но он был целиком поглощен новой игрушкой, каким-то дурацким целлулоидным попугаем, и даже не заметил ее появления…
Кроме гостей, Веры и, конечно, школы, у Софочки была еще одна радость: в теплые летние дни, по выходным, она ездила в Павловск кормить белок. Вставала пораньше, заворачивала в газету накромсанный белый батон и, пока были, орехи и изюм, надевала растоптанные старые туфли, чтобы не уставали ноги, и ехала на Витебский вокзал.
В этот ранний час электричка была полупустой, и Софочка садилась у окна, подставляла лицо спокойному утреннему солнцу, и предвкушала… Сойдя с электрички, она входила в тоже пустынный и от этого особенно прекрасный парк, не спеша шла по центральной аллее, а потом сворачивала туда, где под деревьями стояла знакомая давно не крашеная скамейка… Садилась, доставала сверток с припасами и ждала. Белки появлялись почти сразу, как будто кто-то сообщал им, что приехала Софочка. Казалось бы, ну что такого особенного: в летний теплый день сидеть на скамейке под деревьями в старом парке и кормить белок? А Софочка начинала мечтать об этом еще с весны, как некоторые мечтают о поездке к морю… К концу лета она знала всех белок, что называется, в лицо: вот эта, с тощим облезлым хвостом, смелая до наглости, первая неслышно взлетает на спинку скамейки и почти вырывает из ее рук очищенный орех, а та, маленькая и пушистая, застенчива даже на вид; Софочке приходилось отгонять нахалку, чтобы и этой хоть что-то досталось. Она ругала одну и ласково поощряла другую, но любила одинаково их обеих, да и всех остальных тоже; любила эту облезлую скамейку, деревья над ней, небо над деревьями, весь этот старый роскошный парк…даже появившихся на аллеях посетителей, даже свое возвращение в город в уже переполненной душной электричке.

В 91-м году, сразу после путча, тетя Ася с домочадцами подалась в Америку. Она и племянницу звала с собой, но для Софочки это было немыслимо: она не могла отодрать себя от школы, от Павловска, от своих обжитых полутемных комнат на Гороховой, от самой Гороховой, от Эрмитажа, в котором не была добрых пять лет и от соседки Веры… Да, и от нее тоже.
Они прожили бок о бок всю свою жизнь и не заметили, как сроднились. Вера была ровесницей Софочки, но почему-то взяла на себя роль опекунши. Возвращаясь из школы, Софочка знала, что дома ее ждет какой-никакой обед, а если, не дай Бог, у нее болело горло, Вера не отставала, пока та не выпивала стакан ненавистного ей молока с маслом и содой. При этом Вера вполне могла и послать куда подальше, если бывала не в духе… ляпнула же она однажды, что Софочка “мордой не вышла”…И еще — она не могла простить ей, что — девушка.
— Если у меня чего и было вдоволь — так это мужиков! — Хвасталась Вера.- И как ты только додумалась? Лишить себя такого… да я бы лучше жизни лишилась!
Несмотря на свой возраст, Вера следила за внешностью и два раза в год делала перманент. Брови она почти полностью выщипывала, и в парикмахерской ей наводили урзолом две широкие ровные дуги, а в праздники мазала лицо ланолиновым кремом и не припудривала его, чтобы щеки и нос жирно лоснились: она утверждала, что этот блеск сильно молодит… В Софочкину наружность она тоже пыталась внести посильные изменения. В последнее время та взяла и вдруг отрастила усы. Вера гнала ее в парикмахерскую, но Софочка упиралась, так что пришлось силком усадить ее в кресло и собственноручно выкорчевать все до последнего волоска. Оценив в зеркале результат, Софочка неожиданно огорчилась:
— Ну, вот — теперь все морщины вокруг губ на виду… Считай, что с твоей легкой руки окончательно превратилась в бабушку!
— Скажите пожалуйста — в бабушку!- Обиделась Вера.- А с усами была, вообще, дедушкой — это как?
Работала Вера продавщицей в гастрономе, и, когда начались проблемы с продуктами, это оказалось очень кстати. Кроме того, у Веры была дача. Это она ее так называла, а на самом деле имелся крохотный участок с сараюшкой, вот и вся дача; Вера там и бывала-то не каждое лето. Но, когда пришла нужда, когда с прилавков магазинов исчезло абсолютно все, и горожане вспомнили и заново оценили преимущества натурального хозяйства, Вера кинулась на дачу и развела там огород. Софочку она отстранила от сельскохозяйственных работ после того, как та умудрилась тяпкой сломать себе большой палец правой ноги. Так что ей разрешалось только принимать участие в зимних заготовках, и то в качестве подсобницы; и Софочка азартно чистила овощи, напевая себе под нос “Я помню вальса звук прелестный”…
От тети Аси приходили подробные письма с описанием их заокеанской жизни и с цветными фотографиями, на которых тетя Ася, парадно улыбаясь, сидела на каких-то гобеленовых, прямо музейных, диванах и креслах с гнутыми ножками. Софочка сначала любовалась снимками сама, а потом показывала их Вере.
— Подумать только! — Восхищалась она,- Да Ася сроду не сиживала в таком кресле.
— А ты что — сиживала?- Ехидно интересовалась Вера и бросала презрительный взгляд на Софочкин диван, купленный еще при жизни мамы.- Не упиралась бы -сидела бы сейчас рядышком со своей теткой… Эх ты… дева!
Тетя Ася беспокоилась о племяннице и спрашивала, как она там, хватает ли на жизнь: она слышала, что пенсии в России выплачивают нерегулярно. Софочка, как могла, успокаивала родственников; и тетя Ася верила и не верила, читая ее очередное письмо. “За меня не волнуйтесь, к зиме мы с Верой уже приготовились: соленья, варенья, компоты — просто девать некуда! Дома, слава Богу, тепло и светло: так что вполне можно жить…А вот мы недавно смотрели по телевидению, что у вас в Бронксе неспокойно…Где этот самый Бронкс и далеко ли это от вас? Во всяком случае, очень разумно, что Костик занимается карате. А здесь, если бы все было, как раньше, он бы, между прочим, ходил на фигурное катание или в драматическую студию… Заканчивалось письмо совсем уж неожиданно: “Иногда так беспокоюсь за вас, что просто не нахожу себе места! На днях зашла в церковь и поставила за всех свечи. Ты уж, Асенька, не сердись на меня: синагога далеко да и, положа руку на сердце, какая разница: Бог-то все равно на всех один”.
Вера умерла ранней весной, вернее, не умерла, а погибла: возвращалась с работы и уже входила в подъезд, когда ей прямо на голову свалилась оторвавшаяся сосулька. Вера даже охнуть не успела — упала на грязный снег и больше не поднялась… На похороны приехала из Боровичей ее двоюродная сестра, в последний раз видевшая Веру лет десять назад. Эта сестра явилась не одна, а с сыном, который выглядел ее ровесником и от которого так несло перегаром, что невозможно было стоять рядом. Оказалось, что этот сын проживает в Ленинграде на Гражданке. На следующий день после поминок они деловито перерыли все Верины пожитки и поделили что — кому: сестра забрала одежду и кое-что из посуды, а мебель досталась сыну, который увез свою добычу на хлебном фургоне; причем от шофера, который помогал таскать мебель, тоже остро пахло перегаром. Софочка попросила себе куклу Еву — просто на память, и посадила ее в кресло рядом с телевизором. Еще совсем недавно вечерами после работы в этом кресле сидела Вера, громко прихлебывала чай и комментировала происходящее на экране. Софочка старалась не смотреть в сторону Евы, но и не глядя, все равно видела ее фарфоровое злое лицо. В конце концов она не выдержала и засунула Еву в угол между дверью и шкафом: совсем выбросить куклу она не решалась.
Вот когда Софочка осиротела окончательно… Она и не догадывалась, чем была для нее все эти годы соседка Вера — эта неинтеллигентная вздорная женщина с вульгарным перманентом. Дома стало пусто и неуютно, как на ночном вокзале; за стеной, в комнате Веры стыла вот именно гробовая тишина. На Софочку обрушилась бессонница, и ночами, под равнодушный, преувеличенно громкий стук маятника старых стенных часов она безжалостно остро ощущала свое внезапное сиротство…
Два месяца Верина комната простояла запечатанной, и Софочка маялась предчувствием, что туда поселят какого-нибудь закоренелого алкоголика, вроде Вериного племянника с Гражданки. Но ее предчувствия не оправдались: новыми соседями оказалась вполне симпатичная молодая пара. Особенно Софочке понравился он — высокий, широкоплечий и улыбчивый парень. Сталкиваясь в дверях, он вежливо уступал ей дорогу и при этом приветливо улыбался. Один раз даже отобрал у нее тяжелую сумку и понес по лестнице наверх. “Ну что ж, можно считать, что мне повезло”, думала Софочка. ”Будем жить дальше…”
Ночью ее разбудил разговор за стенкой, в Вериной комнате: соседи не догадывались, что ей слышно каждое их слово.
— Я считаю, что с соседкой нам повезло, — сказал он, слово в слово повторяя Софочкины мысли.
— Противно мыться после нее в ванной,- возразила ему жена, — Не старуха, а какой-то усатый карлик…
— По мне хоть с бородой, главное, что — старуха: не сегодня-завтра помрет, и тогда мы с тобой можем заполучить отдельную трехкомнатную квартиру! Тут важно не проморгать — я уже подключил Кима. С его помощью мы это провернем, вот увидишь.!
— Она еще нас с тобой переживет, — вздохнула жена.- Размечтался…
— Скоро помрет — не сегодня, так завтра. Я знаю, что говорю…
На этом разговор оборвался и вскоре сменился приглушенной возней, памятной по временам Вериной молодости. Софочка лежала ни жива, ни мертва, оглушенная случайно услышанным разговором. “Откуда ему известно, что я скоро помру… не сегодня-завтра? Неужели я так плоха?” И с ужасом думала о том, что утром он опять встретит ее на кухне своей приветливой белозубой улыбкой…
Софочка умела держать себя в руках, а тут запаниковала, даже кинулась искать телефон тети Аси. Позвонить и сказать: “Сил моих больше нет: осталась одна, как перст… заберите меня к себе, ради Бога!” Но потом опомнилась, сообразила, что надо было думать раньше, а теперь уже поздно, что тетя Ася, которой и самой под девяносто, ничем ей не поможет — только расстроится. И, вообще, куда уж ей… пора совсем в другие края собираться — какая там Америка…
”Ничего — возьму и поменяюсь”, утешала себя Софочка, ”Очень даже просто: две приличные смежные комнаты рядом с метро. И потом — уже почти лето, вот соберусь с силами и поеду в Павловск…” И тут ее осенило: Господи Боже мой, ей надо поменяться на Павловск! Как это она раньше не сообразила? Вполне реально, что она выменяет даже однокомнатную квартиру где-нибудь неподалеку от парка! И, представив себе эту пронизанную Павловским солнцем маленькую уютную квартирку, Софочка даже заплакала от облегчения. Обливаясь слезами, лежала в темноте и твердила шепотом, как заклинание: “Завтра же займусь обменом… немедленно! На Павловск, пусть даже не совсем рядом с парком, неважно… Главное — Павловск! И все… и слава Богу… и ну их всех к чертовой матери!”
Перед рассветом она, наконец, уснула, и во сне сидела на скамейке в парке и кормила белок… Тощая, с облезлым хвостом, совсем обнаглела за зиму и запихивала в рот сразу по два ореха, а маленькая, пушистая, как и всегда, терпела в сторонке, застенчиво дожидаясь своей очереди.

СОФОЧКА рассказ Когда Софья Семеновна, запыхавшись от крутой лестницы, вбежала в класс, ее встретила подозрительная тишина. Она с разбегу плюхнулась на стул, бросила на учительский стол обшарпанный кожаный портфель и вопросительно посмотрела на Лену Соколову, которая сидела за первой партой. Лена Соколова была старостой и лицом класса; сейчас это лицо выглядело смущенным: Лена растерянно моргала и отводила глаза…Немного отдышавшись, Софья Семеновна встала и повернулась к доске. Там крупным размашистым почерком были начертаны мелом четыре слова: Софья Семеновна — старая блядь. И три восклицательных знака. Она постояла так, спиной к классу, взяла сухую пыльную тряпку и тщательно стерла надпись, запачкав руки мелом. Класс, затаив дыхание, предвкушал скандал… Софья Семеновна снова села за стол, побарабанила грязными пальцами по портфелю и вдруг, уронив коротко остриженную голову в руки, мелко затряслась. Лена Соколова обернулась к классу и молча показала кулак, а Софья Семеновна продолжала трястись и при этом издавала какие-то звуки, меньше всего похожие на рыдания. Когда она, наконец, подняла голову, стало ясно, что никто и не думал рыдать: старуха хохотала, прямо-таки заходилась от смеха, так что даже немного всплакнула напоследок. Тогда она достала носовой платок, вытерла сначала запачканные мелом руки, потом глаза и нос и, немного успокоившись, сказала оторопевшему от разочарования классу: — Старая — да! Да, да, да и еще раз — да. Но, пардон, уж никак не второе…Ну уж никак! Потом открыла классный журнал и, как ни в чем ни бывало, начала урок. Софья Семеновна была старой девой — причем в самом буквальном смысле. Сама она комментировала это так: — Меня, безусловно, следует занести в Красную Книгу как последнюю уцелевшую на обеих полушариях особь старой девы. Замуж выйти у Софьи Семеновны не получилось: “мордой не вышла”, как выражалась Вера, ее соседка по коммунальной квартире. Честно говоря, сама Вера тоже не Джина Лоллобриджида, а замужем побывала, уже не говоря о “так просто” мужчинах. Софья Семеновна не только “мордой”, но и росточком не вышла тоже, и в школе, где она преподавала русский язык и литературу, за ней укоренилась кличка “гнома”, передаваемая по наследству из выпуска в выпуск. И все-таки, как знать, может быть, и она могла бы “просто так”, но покойная мама высказалась на этот счет недвусмысленно: — Только через мой труп!
Когда Софочке стукнуло тридцать, мамина младшая сестра Ася попыталась хоть как-то устроить личную жизнь племянницы. — Не надо ей мужа, — предложила она,- Не факт, что попадется приличный муж! Софочке нужен ребенок… Лучше девочка: девочки всегда ближе к матери. — Ты в своем уме? — Поинтересовалась мама.- Сказано — только через мой труп. Спасала Софью Семеновну школа — обычная средняя школа-десятилетка. Должно быть, она была хорошим педагогом; во всяком случае, ее ученики читали классиков не только по школьной программе, а прочитав, приходили к ней спросить непонятное, потому что Софью Семеновну можно было спросить о чем угодно, не опасаясь услышать в ответ прописную истину. Скажем, идет урок литературы — тема: Александр Сергеевич Пушкин -гениальный русский поэт. Встает Витя Сафронов, самый популярный мальчик в классе, и все затихают в ожидании каверзного вопроса, потому что Витя Сафронов других вопросов не задает. — Пушкин великий поэт…- начинает он и косится на Лену Соколову, — ”Я помню чудное мгновенье… ” и все такое. А “Гаврилиада”? И, вообще… бабы? — Не бабы, а женщины, — спокойно поправляет Софья Семеновна.- Никуда не будем… Он же был большой повеса! И потом — совсем молодой… Не забывайте: когда Пушкина застрелили, ему было всего 37 лет. — Я думаю, он все же был бабник,- подумав, заявляет Витя Софронов. — Сам ты бабник! — Неожиданно вмешивается Лена Соколова. Класс одобрительно гогочет. — Он был большой повеса и бабник — что одно и то же! — Переждав смех, без тени смущения заключает Софронов, — Ну и, конечно, гений. Детям было глубоко плевать, что у нее крючковатый нос и близко посаженные, круглые, немного птичьи, глаза. “Гномой” они ее прозвали просто по первому впечатлению, а потом привыкли к этому прозвищу; ничего оскорбительного в нем не было. Конечно, бывали проколы вроде “старой бляди”… Она тогда закатила им такой диктант, что класс схлопотал двенадцать двоек, даже отличница Лена Соколова получила только четверку с минусом; так что с их стороны это была просто недостойная месть. А в общем, ее любили: даже окончив школу, некоторые из учеников нет-нет и звонили Софье Семеновне, чтобы поздравить ее с Международным Женским Днем или с Новым Годом, а на выпускных вечерах никто из педагогов не получал такого моря цветов, как она: ее буквально заваливали, засыпали цветами, как какую-нибудь знаменитую кинозвезду…или как покойницу. Это Софья Семеновна так шутила, а у самой круглые птичьи глазки так и сверкали от удовольствия, как стеклянные бусинки. А родственники звали ее любовно — Софочкой.
Пока была жива мама, все-таки жили семьей; совсем одна Софья Семеновна осталась в пятьдесят лет. Конечно, были еще тетя Ася, ее дочка и внук, но они жили отдельно, а Софочка занимала две смежные комнаты в трехкомнатной квартире на улице Дзержинского, бывшей Гороховой. В третьей комнате жила ее соседка Вера. При жизни мамы Софочка с ней не ладила, потому что Вера была разведенкой и чуть не каждый вечер таскала к себе мужиков. Было слышно, как за стенкой двигали стулья, звенела посуда, тоненько и зазывно смеялась Вера… Потом все затихало, а через некоторое время слышалась приглушенная возня, и мама, хмуря широкие темные брови, включала радиоприемник на полную мощность. Хотя, если бы не это обстоятельство, с Верой вполне можно было жить: она совершенно безвозмездно делала общественную уборку за себя и за соседей, а если стояла в очереди за каким-нибудь дефицитом, неизменно покупала это для себя, и для них. Ее бывший муж был военный, и два года Вера прожила с ним в Германии. От этих лет сохранились кружевная ночная сорочка, которую Вера время от времени с гордостью демонстрировала соседям, и большая, чуть ни в пол человеческого роста, кукла Ева с капризным выражением фарфорового лица. Оставшись одна, Софочка наладила отношения с Верой и по праздникам по-прежнему приглашала к себе в гости родственников. По такому случаю Вера пекла яблочную шарлотку или пирог с капустой, в котором превалировало тесто, а начинки было как плюнуто; а Софочка возбужденно крутилась вокруг нее и порывалась помочь. Потом она надевала синее крепсатиновое платье, прикалывала мамину янтарную брошку и начинала ждать. Когда раздавался звонок, Софочка заполошно неслась в прихожую, распахивала дверь настежь и, пятясь задом, восторженно всплескивала своими маленькими ручками: “Ка-а-кие гости!” А гости у нее бывали всегда одни и те же: тетя Ася, ее дочь Яна, и Янины муж и сын — Софочкин двоюродный племянник Костя. С этим мальчиком у нее было связано одно давнишнее переживание… Оно случилось, когда Костя был пухлым глазастым малышом, и в семье его звали Котей. Так вышло, что все ушли и оставили с Котей Софочку, которая как раз там оказалась… Был вечер, за окном лил дождь; Котя отказывался от игрушек, не желал есть кашу, брыкался и, вообще, ломался и капризничал. Выбившись из сил, она силком уложила его в маленькую, с белой сеткой кроватку, села на стул рядом и от отчаяния запела свой любимый романс: “Я помню вальса звук прелестный” …Пела Софочка хорошо, и сама знала это. Она пела, а Котя перестал плакать, сел в кроватке и внимательно слушал. А когда она замолчала, он вдруг протянул к ней руки — попросился к ней…И она взяла его, прижала к себе, и, посопев, он уснул у нее на коленях. Через полчаса вернулись Ася с Яной — Котю положили в кроватку, а Софочку, поблагодарив, отпустили домой. Вот эти полчаса, пока он спал у нее на руках, и были переживанием — даже потрясением, оставшимся на всю жизнь. Потому что, чувствуя Котино сонное тепло и легкое до невесомости дыхание у самого своего уха, она поняла, чего лишила ее одинокая жизнь… В ту ночь Софочка не спала до самого рассвета: промокала лицо простыней и изо всех сил старалась плакать беззвучно, чтобы не разбудить маму. Она лежала без сна и, давясь слезами, уговаривала себя: — Ну, все… ну, хватит, ну, перестань… Успокойся немедленно! Сентиментальная дура… истеричка… гнома несчастная!
Через несколько дней она поехала к тете Асе в тайной надежде, что Котя опять попросится к ней на руки; но он был целиком поглощен новой игрушкой, каким-то дурацким целлулоидным попугаем, и даже не заметил ее появления… Кроме гостей, Веры и, конечно, школы, у Софочки была еще одна радость: в теплые летние дни, по выходным, она ездила в Павловск кормить белок. Вставала пораньше, заворачивала в газету накромсанный белый батон и, пока были, орехи и изюм, надевала растоптанные старые туфли, чтобы не уставали ноги, и ехала на Витебский вокзал. В этот ранний час электричка была полупустой, и Софочка садилась у окна, подставляла лицо спокойному утреннему солнцу, и предвкушала… Сойдя с электрички, она входила в тоже пустынный и от этого особенно прекрасный парк, не спеша шла по центральной аллее, а потом сворачивала туда, где под деревьями стояла знакомая давно не крашеная скамейка… Садилась, доставала сверток с припасами и ждала. Белки появлялись почти сразу, как будто кто-то сообщал им, что приехала Софочка. Казалось бы, ну что такого особенного: в летний теплый день сидеть на скамейке под деревьями в старом парке и кормить белок? А Софочка начинала мечтать об этом еще с весны, как некоторые мечтают о поездке к морю… К концу лета она знала всех белок, что называется, в лицо: вот эта, с тощим облезлым хвостом, смелая до наглости, первая неслышно взлетает на спинку скамейки и почти вырывает из ее рук очищенный орех, а та, маленькая и пушистая, застенчива даже на вид; Софочке приходилось отгонять нахалку, чтобы и этой хоть что-то досталось. Она ругала одну и ласково поощряла другую, но любила одинаково их обеих, да и всех остальных тоже; любила эту облезлую скамейку, деревья над ней, небо над деревьями, весь этот старый роскошный парк…даже появившихся на аллеях посетителей, даже свое возвращение в город в уже переполненной душной электричке. В 91-м году, сразу после путча, тетя Ася с домочадцами подалась в Америку. Она и племянницу звала с собой, но для Софочки это было немыслимо: она не могла отодрать себя от школы, от Павловска, от своих обжитых полутемных комнат на Гороховой, от самой Гороховой, от Эрмитажа, в котором не была добрых пять лет и от соседки Веры… Да, и от нее тоже. Они прожили бок о бок всю свою жизнь и не заметили, как сроднились. Вера была ровесницей Софочки, но почему-то взяла на себя роль опекунши. Возвращаясь из школы, Софочка знала, что дома ее ждет какой-никакой обед, а если, не дай Бог, у нее болело горло, Вера не отставала, пока та не выпивала стакан ненавистного ей молока с маслом и содой. При этом Вера вполне могла и послать куда подальше, если бывала не в духе… ляпнула же она однажды, что Софочка “мордой не вышла”…И еще — она не могла простить ей, что — девушка. — Если у меня чего и было вдоволь — так это мужиков! — Хвасталась Вера.- И как ты только додумалась? Лишить себя такого… да я бы лучше жизни лишилась! Несмотря на свой возраст, Вера следила за внешностью и два раза в год делала перманент. Брови она почти полностью выщипывала, и в парикмахерской ей наводили урзолом две широкие ровные дуги, а в праздники мазала лицо ланолиновым кремом и не припудривала его, чтобы щеки и нос жирно лоснились: она утверждала, что этот блеск сильно молодит… В Софочкину наружность она тоже пыталась внести посильные изменения. В последнее время та взяла и вдруг отрастила усы. Вера гнала ее в парикмахерскую, но Софочка упиралась, так что пришлось силком усадить ее в кресло и собственноручно выкорчевать все до последнего волоска. Оценив в зеркале результат, Софочка неожиданно огорчилась: — Ну, вот — теперь все морщины вокруг губ на виду… Считай, что с твоей легкой руки окончательно превратилась в бабушку! — Скажите пожалуйста — в бабушку!- Обиделась Вера.- А с усами была, вообще, дедушкой — это как? Работала Вера продавщицей в гастрономе, и, когда начались проблемы с продуктами, это оказалось очень кстати. Кроме того, у Веры была дача. Это она ее так называла, а на самом деле имелся крохотный участок с сараюшкой, вот и вся дача; Вера там и бывала-то не каждое лето. Но, когда пришла нужда, когда с прилавков магазинов исчезло абсолютно все, и горожане вспомнили и заново оценили преимущества натурального хозяйства, Вера кинулась на дачу и развела там огород. Софочку она отстранила от сельскохозяйственных работ после того, как та умудрилась тяпкой сломать себе большой палец правой ноги. Так что ей разрешалось только принимать участие в зимних заготовках, и то в качестве подсобницы; и Софочка азартно чистила овощи, напевая себе под нос “Я помню вальса звук прелестный”… От тети Аси приходили подробные письма с описанием их заокеанской жизни и с цветными фотографиями, на которых тетя Ася, парадно улыбаясь, сидела на каких-то гобеленовых, прямо музейных, диванах и креслах с гнутыми ножками. Софочка сначала любовалась снимками сама, а потом показывала их Вере. — Подумать только! — Восхищалась она,- Да Ася сроду не сиживала в таком кресле. — А ты что — сиживала?- Ехидно интересовалась Вера и бросала презрительный взгляд на Софочкин диван, купленный еще при жизни мамы.—Не упиралась бы — сидела бы сейчас рядышком со своей теткой… Эх ты… дева! Тетя Ася беспокоилась о племяннице и спрашивала, как она там, хватает ли на жизнь: она слышала, что пенсии в России выплачивают нерегулярно. Софочка, как могла, успокаивала родственников; и тетя Ася верила и не верила, читая ее очередное письмо. “За меня не волнуйтесь, к зиме мы с Верой уже приготовились: соленья, варенья, компоты — просто девать некуда! Дома, слава Богу, тепло и светло: так что вполне можно жить…А вот мы недавно смотрели по телевидению, что у вас в Бронксе неспокойно…Где этот самый Бронкс и далеко ли это от вас? Во всяком случае, очень разумно, что Костик занимается карате. А здесь, если бы все было, как раньше, он бы, между прочим, ходил на фигурное катание или в драматическую студию… Заканчивалось письмо совсем уж неожиданно: “Иногда так беспокоюсь за вас, что просто не нахожу себе места! На днях зашла в церковь и поставила за всех свечи. Ты уж, Асенька, не сердись на меня: синагога далеко да и, положа руку на сердце, какая разница: Бог-то все равно на всех один”. Вера умерла ранней весной, вернее, не умерла, а погибла: возвращалась с работы и уже входила в подъезд, когда ей прямо на голову свалилась оторвавшаяся сосулька. Вера даже охнуть не успела — упала на грязный снег и больше не поднялась… На похороны приехала из Боровичей ее двоюродная сестра, в последний раз видевшая Веру лет десять назад. Эта сестра явилась не одна, а с сыном, который выглядел ее ровесником и от которого так несло перегаром, что невозможно было стоять рядом. Оказалось, что этот сын проживает в Ленинграде на Гражданке. На следующий день после поминок они деловито перерыли все Верины пожитки и поделили что — кому: сестра забрала одежду и кое-что из посуды, а мебель досталась сыну, который увез свою добычу на хлебном фургоне; причем от шофера, который помогал таскать мебель, тоже остро пахло перегаром. Софочка попросила себе куклу Еву — просто на память, и посадила ее в кресло рядом с телевизором. Еще совсем недавно вечерами после работы в этом кресле сидела Вера, громко прихлебывала чай и комментировала происходящее на экране. Софочка старалась не смотреть в сторону Евы, но и не глядя, все равно видела ее фарфоровое злое лицо. В конце концов она не выдержала и засунула Еву в угол между дверью и шкафом: совсем выбросить куклу она не решалась. Вот когда Софочка осиротела окончательно… Она и не догадывалась, чем была для нее все эти годы соседка Вера — эта неинтеллигентная вздорная женщина с вульгарным перманентом. Дома стало пусто и неуютно, как на ночном вокзале; за стеной, в комнате Веры стыла вот именно гробовая тишина. На Софочку обрушилась бессонница, и ночами, под равнодушный, преувеличенно громкий стук маятника старых стенных часов она безжалостно остро ощущала свое внезапное сиротство… Два месяца Верина комната простояла запечатанной, и Софочка маялась предчувствием, что туда поселят какого-нибудь закоренелого алкоголика, вроде Вериного племянника с Гражданки. Но ее предчувствия не оправдались: новыми соседями оказалась вполне симпатичная молодая пара. Особенно Софочке понравился он — высокий, широкоплечий и улыбчивый парень. Сталкиваясь в дверях, он вежливо уступал ей дорогу и при этом приветливо улыбался. Один раз даже отобрал у нее тяжелую сумку и понес по лестнице наверх. “Ну что ж, можно считать, что мне повезло”, думала Софочка. ”Будем жить дальше…” Ночью ее разбудил разговор за стенкой, в Вериной комнате: соседи не догадывались, что ей слышно каждое их слово. — Я считаю, что с соседкой нам повезло, — Сказал он, слово в слово повторяя Софочкины мысли. — Противно мыться после нее в ванной,- возразила ему жена, — Не старуха, а какой-то усатый карлик… — По мне хоть с бородой, главное, что — старуха: не сегодня — завтра помрет, и тогда мы с тобой можем заполучить отдельную трехкомнатную квартиру! Сечешь? Умные люди еще и не такие делишки обделывают…Тут важно не проморгать — я уже подключил Кима. С его помощью мы это провернем — вот увидишь.! — Она еще нас с тобой переживет, — вздохнула жена.- Размечтался… — Старуха скоро помрет — не сегодня, так завтра. Я знаю, что говорю… На этом разговор оборвался и вскоре сменился знакомой приглушенной возней, памятной по временам Вериной молодости. Софочка лежала ни жива, ни мертва, оглушенная случайно услышанным разговором. “Откуда ему известно, что я скоро помру…не сегодня-завтра? Неужели я так плоха?” И с ужасом думала о том, что утром он опять всретит ее на кухне своей приветливой белозубой улыбкой… Софочка умела держать себя в руках, а тут запаниковала, даже кинулась искать телефон тети Аси. Позвонить и так и сказать: “Сил моих больше нет: осталась одна, как перст… заберите меня к себе за ради Бога!” Но потом опомнилась, сообразила, что надо было думать раньше, а теперь уже поздно, что тетя Ася, которой и самой под девяносто, ничем ей не поможет — только расстроится. И, вообще, куда уж ей… пора совсем в другие края собираться — какая там Америка… ”Ничего — возьму и поменяюсь”, утешала себя Софочка, ”Очень даже просто: у меня две приличные смежные комнаты рядом с метро. И потом — уже почти лето, вот соберусь с силами и поеду в Павловск…” И тут ее осенило — Господи ты Боже мой, ей надо поменяться на Павловск! Как это она раньше не сообразила? Вполне реально, что она выменяет даже однокомнатную квартиру где-нибудь неподалеку от парка! И, представив себе эту пронизанную Павловским солнцем маленькую уютную квартирку, Софочка даже заплакала от облегчения. Обливаясь слезами, лежала в темноте и твердила шепотом, как заклинание: “Завтра же займусь обменом…немедленно! На Павловск, пусть даже не совсем рядом с парком, неважно…Главное — Павловск! И все…и слава Богу…и ну их всех к чертовой матери!” Перед рассветом она, наконец, уснула, и во сне сидела на скамейке в парке и кормила белок… Тощая, с облезлым хвостом, совсем обнаглела за зиму и запихивала в рот сразу по два ореха, а маленькая, пушистая, как и всегда, терпела в сторонке, застенчиво дожидаясь своей очереди.