Я вас приветствую, уважаемое жюри!
В писательском деле я человек новый, поэтому простите мне мою неловкость в подаче материала на конкурс и представлении моего романа «Запоздалый рассвет».
Большую часть жизни я прожил в Казахстане и, поэтому, приходилось часто соприкосаться с людьми, пережившими трагедию депортации в период сталинизма. Я имею ввиду советских немцев.
В основе книги лежат реальные события, охватывающие временной отрезок с середины 20-х гг. 20 века до начала нашего тысячелетия.
Действие происходит на просторах некогда огромной страны : в Поволжье, в Казахстане, на Урале, в Якутии и снова в Казахстане.
Главная сюжетная канва — жизнь простого немца-труженика по имени Ойген (Женя на русский лад).Если очень коротко, то можно вычленить такую сюжетную схему :
1.Трудное детство без отца.
2.“Раскулачивание»и колхоз.
3.Начало войны и выселение из Поволжья в Казахстан.
4.Трудармия (на Урале).
5.Служба в военизированной охране в Якутии.
6.Возвращение в Казахстан. Жизнь в посёлке.
7.Перестройка и переезд детей в Германию.
8.Поездка к детям в Германию.
Это схема. Конечно, в книге присутствуют конкретные человеческие трагедии и радости. Главного героя окружают люди : родные, друзья, знакомые и случайные. Всё происходит на фоне событий в стране и жизнь персонажей неразрывно с ними связана.
В книге несколько десятков персонажей. Характер, некоторых из них, я постарался прописать подробнее, а других я характеризовал лишь несколькими штрихами.
Главному герою ни что человеческое не чуждо : он мучается и страдает; совершает неординарные поступки которые вызывают его сомнения; переносит боль утрат и радуется счастью.
В романе присутствует конфликт : с государством, обществом и некоторыми людьми.
Определённое внимание я уделил описанию природы и деталей быта того времени.
Роман состоит из трёх частей : «Сумерки», «Тьма» и «Запоздалый рассвет». Предворяет роман небольшой пролог, а завершает эпилог. Части состоят из глав, которые озаглавленны. Объём книги-269 («моих») страниц.
Предлагаю на Ваш суд несколько отрывков из глав моей книги.
* * *
Часть первая. Глава пятая.
— Красиво-то как!- прошептала Кристина, глядя в бездонное звездное небо.- Ойген, как ты думаешь, живет на звездах кто-нибудь? Взлететь-бы в небо высоко-высоко и посмотреть на нашу Землю, на село, на пруд… Наверное все оттуда выглядит маленьким-маленьким, как-будто игрушечным, хрупким… Жалко что люди летать не умеют. Правда Ойген?
— Почему не умеют? Придумали уже крылья и летать научились. Есть такие машины с крыльями. Самолетами их называют. Пилот сядет в кабину, включит мотор, а он как заревет… Пропеллер как завертится и, полетел самолет…
Я чуть задумался, а потом прдолжал:
— Только не возьмут меня в пилоты…
— Почему Ойген? Очень даже возьмут! Ты вон какой умный и… красивый. Научишся летать и прилетишь сюда на таком красивом-красивом самолете. На таком сверкающем… А я буду тебя встречать…
— Нет, не возьмут, подумав ответил я,- Вон Вилли с ребятами на войну не взяли. Не доверили страну нашу защищать от Гитлера. Да и малограмотный я. Сама знаешь, только два года в школу
ходил.
Мы сидели у пруда, под ветвями старой ивы. В середине августа было уже прохладно и я накинул на плечи девушки свой потрепанный пиджачек. Она была прекрасна. Христина сидела на пожухлой траве, поджав ноги и обхватив колени руками. Лица ее я не видел, а смотрел на волосы, на ее красивые волнистые волосы, которые переливались в лунном свете. Было так покойно, как-будто и небыло войны. Тоесть она была, но где-то далеко. Тогда казалось, что она никогда не коснется нас своей ужасной сутью, не стиснет смертельной хваткой.
* * *
В один из пасмурных сентябрьских дней, мама , отчим и я ехали на телеге, сидя на мешках с пшеницей. Мама с отчимом о чем то разговаривали, а я думал о Христине. Тут отчим сказал, обращаясь ко мне:
— Хорошо Ойген мы поработали в этом году! Почти двенадцать тонн зерна получили на трудодни! Успеть бы вывезти со склада до дождей. Вот только война эта… Но ничего. Даст бог скоро закончится. Наша армия сильная. Часть зерна продадим, а на
вырученные деньги , купим обновку Эльзе, а то уже пообносилась и …,- но он не договорил. Навстречу торопливо шла женщина.
— Добрый день Мария! Куда это ты так торопишся, как на пожар? Или боишся что мужик, пока тебя нет, натворит что-нибудь этакое?…- пошутил Франц и его некрасивое лицо скривилось в усмешке.
— Тебе бы рыжий только смеяться,- с досадой сказала женщина.- Как ты с ним только живешь Эмма, уже столько лет? Я вот вам что скажу. Скоро мы все, наверное, плакать будем. Утром я была в конторе и, как-раз в эту пору, человек из района приехал. Карл Христианович срочно пригласил председателя сельсовета и они долго о чем то разговаривали. Я кое-что слышала…
— Они что же и тебя на совещание позвали?- съехидничал Франц.
Мария серьезно отвечала:
— Ты не очень то веселись. Они дверь второпях плохо прикрыли. Я мало что поняла, но мне кажется, что в Москве что-то недоброе задумали против нас, немцев.- и она пошла быстрым шагом дальше.
Мы с недоумением и тревогой смотрели друг на друга…
Через неделю к нам пришла война. По селу ходили люди в военной форме. Пришли они и в наш двор: один офицер, в фуражке с красным околышем и три солдата, в полинявших шинелях, с винтовками за спиной. С ними был председатель коммуны Карл Христианович. Офицер, достав из кармана бумагу с печатью, сказал:
— Вот у меня решение правительства от двадцать восьмого августа*. Приказано выселять вас отсюда. Война сюда идет, а среди вас есть неблагонадежный элемент. Три дня вам сроку. Возьмите с собой продуктов немного, одежду и все. К субботе должны быть готовы.
Я с недоумением и растерянностью уставился на офицера, а потом посмотрел на Вайса. Он опустил глаза. Мы застыли в оцепенении, а военные ушли в другой двор.
Отчим нерешительно спросил:
— О чем это он, товарищ Вайс? Какие неблагонадежные элементы? Это мы, что-ли, элементы? Что это значит? Не понимаю…
Председатель посмотрел на калитку, куда только что вышли военные и тихо ответил:
— Власти считают, что если придут фашисты, то мы перебежим на их сторону. Вот так! Родились здесь, страну поднимали и предателями оказались…
Он замолчал, постоял мгновение, а потом, медленно повернувшись, устало пошел к воротам.
* * *
Люди были в растерянности от свалившегося горя и не могли хоть как-то приготовиться к выселению. Да и как готовиться, что делать? Отчим два дня просидел в углу, возле печки. Он курил самокрутку за самокруткой, тупо уставившись в одну точку. Мама не знала за что хвататься, что приготовить в дорогу, что брать, а что не брать. Хотя каждый понимал, что дом не погрузишь на бричку, да и власти много взять не позволят.
От отчима было мало толку и я позвал Вилли, чтобы он помог зарезать и освежевать поросенка. Мы быстро управились, а потом сидели под навесом коровника и разговаривали.
— Как думаешь,- спросил Вилли,- Куда нас направят? Это же столько людей, разом, надо везти! Где мы все поместимся?
— Не знаю Вилли, но куда направить, подальше от немцев, найдется. Страна большая. Говорят за Уралом леса бескрайние и людей почти нет. Ергазу помнишь? Он тоже рассказывал, что казахская степь края не имеет, едешь-едешь и человека не встретишь.
В коровник прошла мама, а возвращаясь, остановилась возле нас на минутку и пошла в дом повторяя как в полусне:
— Что будет? Что будет?…
После ухода Вилли, я сидел в кухне, где мама, второпях, жарила мясо. Мы не разговаривали. Каждый думал об одном и том-же. Атмосфера, в доме, была тягостная. Только Эльза бегала по дому и не понимала, почему взрослые так озабочены и печальны.
Улица наша, последней была, на самом краю села. В субботу, после полудня, сюда подогнали десятка два подвод. Лошадьми правили
чужие люди. Одна подвода остановилась между нашим домом и домом где жила семья Вилли Кнауба, моего друга. По дворам пошли солдаты.Они отдали приказ грузиться и торопили людей. Улица наполнилась хаосом. Из дворов, второпях, выбегали
_________________________________________________________________________
* Указ Президиума Верховного Совета СССР « О переселении намцев, проживающих в районах Поволжья.»
сельчане, неся ящики, мешки, узлы. Они бросали все на подводы и бегом возвращались в свои дворы, чтобы успеть захватить с собой , по-возможности, больше добра. Некоторые солдаты, ругаясь и грозя оружием, заставляли сбрасывать с телег, на их взгляд, лишнее. Другие равнодушно взирали на происходящее. Между телег и суетящимися людьми ходили осиротевшие животные: коровы, козы, овцы, бегали собаки. Крики взрослых, плач детей, ругань солдат, звуки издаваемые напуганными животными- все слилось в сплошной гул…
Мы почти ничего не взяли с собой. Погрузили мешок муки, маленький боченок мяса, залитого жиром, узлы с посудой и одеждой. Эльза давно сидела на телеге, а мы стояли рядом и смотрели неотрываясь на ворота, дом, пятнистую корову, которая бродила по двору. Я увидел вздрагивающую спину мамы и слезы выступили из моих глаз. Услышав сзади громкий крик, я обернулся и увидел как солдаты сбрасывали с подводы тяжелые мешки. Офицер громко ругался:
— Ты бы, баба, еще амбар на телегу загрузила,…твою мать!
Женщина, из дома напротив, бегала вокруг телеги и пыталась забросить мешки назад. Чуть дальше, по улице, между телег, безучастно, бродил пастух Готфрид, с кнутом на плече. Он шел словно в тумане и басом, заунывно тянул:
— Солнце давно встало… Коровки хотят кушать…Солнце давно встало…
Семья Кнауб была большой, но собиралась недолго. Маленькие дети уже сидели рядом с Эльзой, Сестры-подростки стояли рядом с нами. Только бабушка Эрна, в который раз, носила из двора одни и те же узлы. Вилли сказал ей, что их не надо грузить и относил обратно, а она снова и снова тащила полуразвязавшиеся узлы, из которых вываливалась одежда и повторяла:
— Mein Hot! Mein Hot!…*
Родители Вилли стояли у ворот. Мать громко плакала, а отец что-то говорил ей. Вдруг, как эхо, из дальнего конца улицы, прокатилась команда:
— Пошел!…Пошел!…Пошел!…
На мгновение стало почти тихо, а затем, рыдания сотен людей, разорвали тишину. Подводы тронулись. Мать Вилли кричала, ухва- тившись за штакетник своего палисадника, а отец никак не мог разжать ее пальцев… Я почти потерял рассудок в эти минуты. Ноги сами понесли меня в дом. Из-за слез я почти ничего не видел. Как безумный я бросался из комнаты в комнату, спотыкаясь о разбросанные вещи. Оказавшись в комнате для гостей, я на мгновение замер, а затем бросился к столу и схватил фигурку пастушка. Тут же в комнату вбежала мама, а за ней два солдата. Я с ненавистью смотрел на военных, а мама кричала:
— Ойген, Ойген, что с тобой?! Пошли скорее! Нельзя так!
Она вывела меня на улицу. Наша подвода была уже далеко впереди…
* * *
Выехав за село, мы остановились. Офицер, почти мальчишка,бегал от подводы к подводе и указывал хозяевам, какие вещи сбросить с телег. Но как
_____________________________________________________________
* Мой бог! ( Нем.)
только он уходил, люди возвращали пожитки на телеги. Отчаявшись довершить дело, он приказал солдатам сносить сброшенные вещи в кучу и охранять их. Когда дело было сделано, мы тронулись и все увидели, как запылала высоко наваленная куча из узлов, каждый из которых был частицей чей-то жизни, безвозвратно уходящей в прошлое.
Подъехав к дороге на Палласовку, мы влились в огромный поток телег,
собравшихся со всего села. Около двух сотен подвод вытянулись в огромный караван. Люди ехали и шли пешком. Следом бежали коровы и собаки. Коровы мычали, а собаки протяжно скулили, словно чуяли расставние. Отовсюду был слышен плач. Ржали лошади и скрипели телеги. Я неотрывно смотрел назад, на удаляющееся село. Сначала, за коровниками скрылся наш дом. Затем, из-за пыли, поднимаемой ногами сотен людей и животных, не стало видно коровников и ивы у пруда. Только старая кирха долго виднелась над клубами пыли и словно провожала наш печальный караван в последний путь. Наконец и она скрылась за пригорком. Связь с прошлым оборвалась.
Наша колонна двигалась медленно. Мы часто останавливались. Наконец, в воскресенье к полудню, в волнующемся мареве не по-осеннему горячего воздуха, стали видны окраинные постройки железнодорожной станции. На подъезде к ней наш караван еще раз остановился. Стояли около часа. Я пошел узнать причину остановки. Оказалось, что умер старик Готфрид, пастух, которого я помнил с раннего детства. У него никого небыло из родных и поэтому похороны были недолгими. Да и офицерик поторапливал. Пастуха завернули в кусок мешковины и похоронили тут-же, у степной дороги, в неглубокой яме, насыпав маленький холмик. Это была первая жертва нашего села из бесконечной череды жертв, принесенных на алтарь бесчеловечного режима.
Через полчаса после похорон, колонна втянулась в поселок. Я здесь так ни разу и небыл. Только память хранила рассказы дедушки о поездках в Палласовку. Поселок был большой и пыльный. Это как-то не вязалось с теми впечатлениями, что я сохранил из детства.
Мы медленно тянулись по улицам, вдоль которых распологались неухоженные частные дома и обшарпанные бараки. Кое-где стояли люди, группами и поодиночку. В мою память врезался образ старой женщины в светлом платочке, стоявшей у ограды дома. В одной руке она держала ведро, а другой лихорадочно крестилась. Наша процессия двигалась почти в полной тишине. Затем стали слышны свистки паровозов. Вскоре мы въехали на привокзальную площадь и остановились, сбившись в кучу. Раздалась команда:
— Разгружайсь!
Люди, кто лихорадочно, а кто вяло, как-бы нехотя, стали снимать с повозок свой скарб. У нас закончилась вода и я сказал маме, что пойду поищу, где можно ее набрать.Я взял небольшую кастрюлю и пошел. Эльза увязалась за мной. Кое-как протиснувшись через массу людей, мы с Эльзой вышли на простор, но путь дальше был закрыт солдатами, не
пропустившими нас. Мы возвратились ни с чем. Телеги уже уехали. Люди сидели на своих узлах и мешках. Многие стояли рядом с тем немногим, что осталось от прошлого. Некоторые наскоро кушали. Мы шли мимо знакомых и незнакомых людей, погруженных в печаль.
На площади нас держали часов пять. Никто не знал, что будет дальше. Наконец, по команде, толпа двинулась в сторону вокзала. В него нас не пустили. Люди, по корридору из выстроившихся в цепь солдат, обогнула здание вокзала и были скучены у железнодорожных путей. Здесь уже стоял состав из товарных вагонов грязно-зеленого цвета, вдоль которого тоже стояли солдаты. Это были обычные вагоны для перевозки различных грузов и скота. Какой то, стоящий рядом, мужчина с иронией произнес:
— С комфортом поедем! Вагоны первого класса приготовили!. Интересно, навоз хоть догадались выгрести?
Раздалась команда построится. Люди, под грубые окрики солдат, кое-как вытянулись в колонну, вдоль вокзала. Началась перекличка, которая длилась около часа, под палящими лучами солнца. Потом началась погрузка. В каждый вагон напихивали битком, без всякого порядка. В этом хаосе, я попал в один вагон, а родители с Эльзой-в другой. Когда я взобрался во внутрь, то после яркого дневного света, в сумраке вагона, почти ничего не видел. Я только чувствовал частое дыхание взволнованных людей и запах пота от разгоряченных и стиснутых тел. Не помню, сколько мы еще стояли, Кровь стучала в голове и страх одиночества, страх потерять родных, не давал мне покоя. Неожиданно тяжелые двери вагона были задвинуты. Стало совсем темно. Через некоторое время раздался паровозный гудок, состав дернулся и медленно, а затем все быстрее понес нас в неизвестность…
Часть вторая. Глава вторая.
Поздний февральский вечер. Нас недавно пригнали с работы и мы, после вечерней баланды, лежим на нарах, распрямив свои усталые плечи. Очень холодно. Окошко, которое недалеко от места, где я лежу, покрыто толстым слоем инея. На мне безрукавка, которую когда-то положила в вещмешок мама и потрепанный бушлат. Подо мной голые доски, а накрыт я куском мешковины, который достался мне от недавно умершего соседа по нарам. Рядом лежит Эрих. Его исхудавшее лицо, словно светится в сумраке. С другой стороны лежит дядя Макс. Он ворочается с бока на бок, стараясь согреться и все время кашляет. В бараке почти темно. Только в дальнем конце, на выходе, горит небольшая киросинка. Ее тусклые лучи освещают охранника, склонившегося над столом. По узкому и длинному проходу, между нарами, бегает серая овчарка. Эрих шепотом обращается ко мне:
— Слышал Ойген, что в лагере говорят?
— А что говорят?- спрашиваю я, хотя знаю последние новости, которые шепотом передают по лагерю заключенные. В лагере говорили о победе под Сталинградом. Просто мне хотелось, еще раз, поговорить об этой радостной вести, которая давала призрачную надежду на наше спасение. Эрих с неподдельным удивлением отвечает мне:
— Ты не знаешь что Гитлеру намылили шею под Сталинградом? Что самого ихнего фельдмаршала в плен взяли и солдат тысячи?
Он сообщает это слишком громко. Охранник поворачивает голову, всматривается в темноту и вяло говорит:
— Чего шумите? Порядка не знаете?
Мы затаиваемся, а через некоторое время продолжаем разговор.
— Знаю об этом, как не знать?- говорю я и воспоминания на мгновение овладевают мною. Потом я прдолжаю:
— Это недалеко от наших мест. Выше от нас, по Волге, Саратов, а ниже, по течению, Камышин, а потом Царицын, Сталинград по-сегодняшнему. Когда мне было лет десять, все о нем только и говорили. Там тракторный завод строился. Многие парни уехали тогда из села на стройку, лучшей жизни поискать.
Эрих, с надеждой в голосе шепчет:
— Может, после этого, война скоро закончится? Может нас отпустят вскорости?
Не знаю что ему ответить. Я тоже надеюсь на это, но верю в хорошее очень мало. Я говорю ему:
— Ладно, Эрих, давай спать. Завтра на каторгу опять.
Может и не вернемся завтра.
Мы прижимаемся к друг-другу спинами и, немного согревшись, засыпаем тревожным сном…
— Подъем!- доносится сквозь сон ненавистная команда,- Принимать пищу и строится!
Мы, как хорошо выдрессированные животные, вскакиваем настолько быстро, насколько позволяют наши силы. По проходу ходит солдат украинец и кричит:
— Швыдче! Швыдче!
Я уже стою на полу, держа чашку и ложку, делаю шаг, чтобы идти к пище
и останавливаюсь. Мое внимание привлекает, лежащий неподвижно, дядя Макс. Я снова залажу на нары, хотя это отнимает много сил, толкаю его и говорю:
— Дядя Макс, уже подъем! Вставайте, а то охрана бить будет!
Он не отвечает.Я беру его за плечо, чтобы повернуть к себе, но не делаю этого. Я уже понял-он мертв. Я не пугаюсь, не кричу ничего и сам удивляюсь этому. Потом я сползаю с нар и сообщаю о случившемся дежурному.
До построения еще есть несколько минут и мы стоим на улице, у ворот барака, где сложены трупы умерших за ночь людей.
— Сегодня четыре человека,- машинально веду про себя страшный счет.- У тридцать первого барака три покойника, а вчера было два,- считаю в уме. Потом я смотрю на тело дяди Макса, лицо которого выражает спокойствие. И только теперь сердце пронзает острая боль, а в голове проносятся мысли: «Вот потерян еще один, почти родной человек, мой земляк из соседней деревни. Еще одна ниточка, связывающая с прошлым, оборвалась… А каково родным? Он говорил, что у него трое детишек… Они домой ждут. И жена ждет. Никакой бумажки не дадут им, никакой справки…Все, нет его! Небыло человека! Пропал безвести…» Мои печальные мысли прервал звук скрипящего снега. Это подъехали сани похоронной команды. На них уже сложены, штабелем, больше десяти одеревеневших тел. Когда на сани забрасывали тела из нашего барака, они еще не успели замерзнуть и издавали характерный звук: » Ух, ух…». Что будет дальше я знал. Мы наблюдали один и тот-же процесс каждый день. Сейчас соберут трупы у остальных бараков. Затем, пока мы будем стоять на плацу страшный обоз, из пяти- шести саней, выползет за территорию лагеря, к траншее, выкопанной заключенными летом. Сани перевернут и тела, глухо стуча, упадут в яму. Будут заполнять это место день за днем, пока не навалят доверху. Потом бульдозер заровняет общую могилу, а похоронная команда будет наполнять соседний участок траншеи…
* * *
Прошел год, как мы покинули отчий дом и попали в этот ад. Пришла весна. День отодня становится теплее. Это нас обнадеживает. За зиму мы совсем ослабели. Еще немного и тяжелая работа, скудная пища и холод, доканают еще остающихся в живых. Теперь холода не будет. От мысли о холоде мурашки покрывают тело. За год, система превратила нас почти в мертвецов. В бараке копошатся не люди, а призрачные, почти прозрачные существа, покрытые лохмотьями одежды. Их лица лишены мысли и не выражают почти никаких эмоций. Мы ослабели настолько, что лагерное начальство, сначала снизило норму выработки, а затем было вынуждено дать нам неделю отдыха. Эта неделя глубоко врезалась в мою память. Раньше, когда мы работали, не знали что происходит в лагере днем. Знали только, что оставшихся в бараке больные куда-то исчезали. Мы предпологали, что их забирали в лазарет, а оттуда они распределялись в другие бригады и партии. Это были наивные рассуждения. Любой здравый довод мог легко разрушить наши предположения.
В то утро, мы как обычно, встали рано, по команде»подъем», которая звучала по всему лагерю. Но сегодня нам не нужно было, лихорадочно быстро есть и торопиться на плац. Получив утренние двести пятьдесят граммов хлеба и ковш похлебки, мы пошли на солнечную сторону барака и сели на утоптаную, тысячами ног, землю. Природа уже проснулась от долгой зимы. Неподалеку, за рядами колючки, стояла зеленая стена леса, на фоне которого белели черточки березовых стволов. Из-за него вставло солнце. Когда оно поднялось над лесом, его лучи обдали наши истощавшие и обессиленные тела живительным теплом. Сидевший рядом Рудольф сказал, ни к кому не обращаясь:
— Опять эта баланда. Хоть-бы одна картошиночка, хоть-бы пятнышко жира. Одна крапива.
Яша безразлично ответил ему:
— Может тебе еще и мяса дать? Смотри разжиреешь, работать не захочешь.
Я ел молча и вспоминал дедушкин подвал, представляя его будто наяву. Вот я опускаюсь на четыре ступеньки от уровня земли, открываю тяжелые двери и ступаю в темное чрево подземелья. Сойдя с последней ступени, протягиваю правую руку и нащупываю коробок спичек, который всегда здесь лежит. Я, чиркаю спичкой и зажигаю керосиновую лампу. Ее свет тускло освещает помещение, дальняя стена которого остается в темноте. Справа, вдоль стены, тянется стеллаж, весь заставленный посудой с соленьями и вареньем из яблок и разных ягод. Слева стоят деревянные бочки с квашеной капустой, солеными помидорами, огурцами и маленькими арбузами. На прочной балке, под потолком, висят куски копченой свинины…
Голос Эриха возвратил меня из области грез на грешную землю:
— Как надоел этот горький настой хвои, который словно вталкиваешь в себя, каждый день!
Сидящий неподалеку старик Отто, с болезненным лицом, неизвестно как выживший в эту зиму, со злостью сказал:
— Как-же, власти лагеря пекутся о нашем здоровье, чтобы было кого запрягать в плуг, как быков. Этот толстяк начальник…,- он не договорил, потому, что к нам приближался Адам Яковлевич. Подойдя, он громко прикрикнул на нас:
— Чего расселись? Поворачивайтесь! Думаете раз освободили на неделю, то и сидеть можно? Сегодня часть людей пойдет на уборку территории, а остальные бдут околевших убирать.
Он ушел быстрым шагом, а старик Отто, глядя ему вслед, пробормотал:
— Смотрите как разговаривает с нами этот немец из Крыма, как господин… Голос какой у него стал командный. Не отощал, как мы…
Яша зло поддержал:
— Да, живется ему неплохо. Хлеба ест наверное от пуза. Люди говорят, что охрана выпускает его, иногда, в город… Будто бы он там себе какую-то Еву завел. Совсем как в Библии… И не грешно ему так жить, других за людей не считать?
После утренней еды, двенадцать человек, в том числе и я, были определены собирать и грузить умерших, по близлежащим баракам. Мы ходили из барака в барак в сопровождении офицера и солдат, в новой форме, с погонами. Следом ехала подвода. В очередном бараке мы нашли двоих умерших и четверых больных. Умерших погрузили на подводу. Офицер долго не мог решить, что делать с больными. Потом, обращаясь к Адаму Яковлевичу, сказал:
— Этих двоих, что ходячие, сопроводить в лазарет, а этих,- он кивнул на двоих людей, лежащих неподвижно,- перенесите в свой барак. К вечеру все равно околеют. Туда-же снесите еще, если будут.
Потом он обратился к солдату, который вел записи:
— Якушкин запиши,что из двадцать восьмого барака двое больных отправлены в лазарет, а двое похоронены.
После этих слов он пошел к выходу, а у нас волосы встали дыбом, страх сковал нас. Каждый думал одно и то-же:
— Как так, еще живые люди, а уже записаны в умершие!?
Бригадир крикнул:
— Что стоите? Выполняйте приказание гражданина офицера!
Мы положили одного парня, который был без сознания, на носилки и понесли. Вдруг он очнулся, приподнял голову и смотрит по сторонам, не может понять, что с ним происходит. Потом он впился испуганными глазами в несущего носилки сзади и все спрашивал, преодолевая хрип в груди:
— Куда это меня? В лазарет, да? Куда это меня?…
* * *
Через неделю нас снова направили на работу. Мы стали работать на строительной площадке, которую я видел год назад, когда мы прибыли и нас вели в лагерь. Здесь многое изменилось. Высокая кирпичная труба была достроена. Здание возле нее, тоже было завершено. Появились три новых, еще недостроенных сооружения. Здесь мы и работали: пилили бревна, сбивали опалубку, убирали мусор. Эта работа была намного легче, чем в каменоломне. Я думал, что наконец-то счастье улыбнулось нам и на этой работе мы дотянем до того дня, когда нас освободят. Но надежды не оправдались. Через месяц, из нашей партии отобрали пятьдесят парней, что покрепче и сформировали бригаду. В нее я тоже попал. Нас отправили на рубку леса.
Красив уральский лес летом. Бескрайнее море зелени, гигантскими волнами, то взбирается на невысокие горы, то схлынет в долины. Его прохлада облегчает наш нелегкий труд. Только тучи мошкары не дают покоя. Она набивается в нос и рот, попадает в глаза, немилосердно кусает. Бригада разбита на пары. Десять пар валят лес, а остальные очищают его от сучьев, пилят многометровые бревна на части и грузят на прицепы тракторов. Я и еще один парень, на два года старше меня, орудуем топорами или работаем двухручной пилой. Дневная норма-двадцать четыре дерева на пару. Здесь надзор не такой, как в каменоломне. Конвоиры, по одному или группами, сидят поотдаль в тени деревьев. Некоторые плещутся, в протекающей рядом, речушке. Командир над охранниками, пожилой старшина, по имени Охрим. Это незлобивый человек, относящийся к нам почти с отческой теплотой, однако, где это необходимо, он может быть строгим. Кажущаяся свобода не расхолаживает нас. Норму необходимо выполнять, иначе останешся без хлеба или, не дай бог, возвратят обратно, на камень.
— Поберегись!…- кричат то там, то здесь, а неугомонное эхо многократно вторит:»Оберегись!.., берегись!., регись!..»Слышится треск ломаемых ветвей, сучьев и громады вековых елей, с гулким звуком, падают на землю: «ух…!» Отовсюду слышен стук топоров и голоса работающих. После полудня, как обычно, Охрим отдает команду обедать. Этот обед готовит кто-то из наших. Бригада сама решает кто. Обычно, готовить обед, мы отправляем больного или сильно обессилевшего. Он варит похлебку из лесной зелени или, что редко, из какой- нибудь дичи и при этом отдыхает, восстанавливает силы. По команде старшины мы собираемся у костра, где мошкары поменьше. Ложки стучат о жестяные миски. Мы с жадностью поглощаем горячую похлебку. Здесь, в лесу, мы не так голодны, как в каменоломне. Иногда Охрим позволяет нам «попастись» в малиннике или отпускает двоих ребят на сбор грибов. Пока мы едим, старшина садится рядом на пень, снимает пилотку, отирает ею пот со лба и говорит, как-будто сам себе:
— Жарко нынче… В такую пору у нас, на Вятке, леса горят.- а потом, обращаясь к нам, добавляет,- Вы перед уходом в лагерь, костерок хорошо притушите, а то, неровён час, пожар случится. Зверью и птице горе какое, да и людям тоже.
Он достает кисет и делает самокрутку. Закуривает, жадно втягивая дым, а потом продолжает:
— Я вот чего не могу сообразить, как вы, родившиеся в этой стране, могли предателями стать? Нормальные вроде люди и…фашисты — предатели. Или я чего не понимаю?… Нет, не фашисты вы. Фашисты те, с Гитлером, а вы…, вы по ошибке….Ничего сынки, я думаю недолго вам мучиться. Слыхали, что под Курском Гитлеру устроили? Да где вам слыхать-то?… Утром, по радио, диктор говорил, что сильно побили там ворогов. Наших тоже много полегло..Ну ничего, на то она и война. Погнали нечисть с родной земли.
Он замолчал и мы молчали, пораженные такой новостью. Потом мой напарник тихо сказал:
— Мы не фашисты. Мы советские немцы.
Охрим посмотрел на него и ничего ему не ответил, а только встав с пня,
скомандовал:
— Кончай обед! На работу, живо, марш!
* * *
Когда мы возвратились в лагерь, там меня ждала страшная весть- умер мой земляк и товарищ Яша Шрайнер. В лагере, уже третью неделю, хозяйничала неизвестная болезнь. Среди узников, то и дело, слышалось непонятное слово » эпидемия». Когда сегодня я уходил на работу, то проведал друга, находившегося, по приказанию начальства, в конце барака, среди других больных. Яша, скрючевшись, лежал на нарах, обхватив живот руками. Увидев меня, он улыбнулся через силу, а потом, улыбку сменила страшная гримаса, в которой смешались: боль, страдание и страх. Сделав огромное усилие, он пршептал:
— Феди уже почти год, как нет… Скоро меня тоже не будет… Останешся один из нашего посёлка.
Он немного помолчал, собираясь с силами, а потом продолжал:
— Интересно, как там сейчас? Моя сестренка уже, наверное, почти невеста, да и ваша Эльза тоже… Помнят они о нас, как ты думаешь?
Преодолевая дрожь в голосе, я ответил:
— Конечно помнят! Каждый день помнят! А ты поправишся и мы, вместе, вернемся домой!
Яша молчал, как- будто в забытьи и я тихо отошел от него, вытирая, на
ходу, слезы. Потом мы ушли на работу и я его больше не увидел.
Болезнь свирепствовала почти до самой осени. Голод, антисанитария, барачная скученность тысяч людей, адский труд-все это способствовало тому, что болезнь многократно увеличила число своих жертв. Лазарет был переполнен и люди оставались без помощи в своих бараках, заражая соседей. Похоронная команда не успевала убирать умерших и они, иногда по нескольку дней, лежали среди живых, распространяя болезнь и зловоние. Не знаю, как эта участь минула меня, но я остался жив.
* * *
Всю зиму и следующее лето, наша бригада опять работала на добыче камня. Это был самый тяжелый и страшный период моего пребывания в трудармии. За предыдущий срок, наши тела были настолько выработаны, а наше здоровье настолько подорвано, что не оставалось ни малейшей надежды остаться в живых. Особенно невыносимо трудно, было зимой. Каждое утро, мы еле тащились к месту работы. Было очень холодно. Вокруг стояли неприветливые заснеженные деревья. Сознание двоилось. Грезы мешались с действительностью. Тело машинально двигалось, инстинктивно подчиняясь командам, а мысли были далеко… Я думал о матери… Мне представлялось ее лицо, с печатью трудно прожитых лет. Я чувствовал ее шершавые и теплые ладони, гладящие меня по спине. Я слышал ее голос: » Ойген, сыночек мой…» Только через много лет я узнал, что тогда, ее уже небыло в живых.
* * *
Нас опять гонят в этот ад. Уже лето. Я все еще жив. Природа преобразилась. Куда ни посмотришь, везде невысокие горы, поросшие густым лесом. Солнце поднимается выше и становится жарко, хотя еще раннее утро. От мысли, какое пекло ожидает нас среди камней, я вздрагиваю. Мы бредем едва передвигая ноги. В затуманенное сознание, будто из другого мира, глухим эхом, прорываются окрики конвоиров и лай собак. Страшно хочется есть. От пустой похлебки и кружки хвойного настоя в животе, временами, нарастает и затихает боль. Периодически желудок терзают жестокие спазмы. Я стараюсь думать о другом, но мысль о еде настойчиво пытает мой мозг, голод не дает мне покоя. От недоедания и адской работы, я очень ослаб. Временами, на мгновение, я теряю сознание и контроль над собой. В один из таких моментов, ноги выносят меня из колонны к обочине, где растет какая-то трава. Я падаю на колени, судорожно, обеими руками, рву траву и лихорадочно запихиваю в рот. Подбегают несколько охранников и бьют меня прикладами, но я рву и рву траву, пока не теряю сознание.
Когда ощущение реальности вернулось ко мне, то первое, что я увидел — пыльные сапоги охранника. Я лежал на дне карьера, среди обломков камня. Солнце стояло в зените и немилисердно пекло. Над головой жжужали назойливые мухи. Голову и все тело изматывала тупая боль. Я, с неимоверным усилием, поднес руку к голове и, дотронувшись до нее, ощутил ссохшиеся от крови волосы. По-видимому я застонал, потому что захрустел щебень и сапоги повернулись носками ко мне.
— А, очнулся бедолага,- сказали сапоги, с участием в голосе,- Тебе что, жить надоело? Тут суровые законы. Никто чикаться не будет.
Я лежал на боку и не видел говорящего выше коленей. Но он, наверное, видел мое лицо, потому что, когда я провел языком по пересохшим губам, он крикнул:
— Назимов! Принеси бедолаге воды, а то не доживет до вечера. Да прикрой чем- нибудь. Солнце-то вон как печет.
После этого я снова потерял сознание.
Часть третья. Глава четвёртая.
…Оказалось, что торопиться нам действительно некуда. Наш поезд до станции Тобольской будет только завтра, после полудня. Настя уже купила билеты. У кассы на наше направление народу почти небыло.
Вечером, когда я дремал, удобно устроившись на краю лавки, подошла Таня, потрясла меня за локоть и сказала :
— Папа, на улице дяденька тебя ждет. Он просил передать, что знает тебя и хочет поговорить.
— Кто хочет поговорить? Какой дядя?- не понимал я.
— Не знаю папа. Я вышла на свежий воздух, а он подошел и говорит : » Ты ведь Таня? А отца твоего Женей зовут? Тебя бы я не узнал. Ты выросла. Девушка уже совсем. А твоих отца и мать я случайно заметил. Стоял здесь, курил и увидел в окно.» Потом он попросил, чтобы я тебя позвала.
Я вышел на привокзальную площадь. Здесь было много людей. Одни куда-то спешили, а другие стояли недалеко от входа в здание. Кто-то курил, кто-то разговаривал, а иные просто смотрели на вокзальную суету. Весело позванивая, приходили и уходили трамваи, ярко освещенные изнутри. Я поискал взглядом того кто меня знает, кто позвал меня сюда. Я простоял минут пять, но никто не объявился. Чертыхнувшись, я хотел идти в вокзал, но передумал и решил покурить, раз уж вышел на улицу. Пачка «Беломора» оказалась пустой. Я скомкал ее и бросил в чугунную урну. Неподалеку светились витрины целого ряда ларьков и я пошел туда, чтобы купить курево. Взяв папиросы и газету, я направился ко входу в вокзал. Курить перехотелось. Я шел задумавшись и не смотрел по сторонам. У дверей пришлось остановиться, чтобы пропустить людей с чемоданами и сумками, выходящих на улицу. Тут меня кто-то негромко окликнул. Я посмотрел по сторонам, но никого, кто бы мог меня окликнуть, не увидел. » Ерунда какая-то. Чудится не весть что!»- подумал я и взялся за огромную бронзовую ручку двери.
— Женя… Ойген… Миллер…,- опять позвал тихо кто-то слева, из тени вокзальной стены.
Я остановился и стал всматриваться в темноту.
— Иди сюда Ойген. Я тебя сразу узнал, когда в окно увидел. Большая у тебя семья, а у меня никого нет…
Голос говорящего показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где его слышал. Шагнув в темноту, я разглядел фигуру человека в длинном плаще и шляпе, надвинутой на лоб.
— Не узнаешь?… Да, меня трудно узнать, да и темно здесь. Пойдем к окну.
Когда мы подошли к большому вокзальному окну, из которого лился щедрый свет, незнакомец на несколько мгновений снял шляпу…
— Рудольф!?… — только смог выговорить я и замер, как вкопанный. Минуту или две я молча смотрел на него, а он, как много лет назад, улыбался чуть наклонив голову вбок. Да, это был он. Худой, поседевший, с бородкой, но он.
— Эх ты, забыл товарища по-несчастью,- произнес Рудольф, не то с укором, не то шутя.
— Неожиданно все это… Не надеялся я, что кто-то из того вагончика на полозьях…
Я не договорил. Ком подступил к горлу, а потом невероятное всеобъемлющее чувство радости переполнило меня и я, сделав шаг, обнял его. И он обнял меня. Так мы стояли и тихо, по-мужски, плакали…
— Ты куда едешь? Когда у тебя поезд?- спросил мой товарищ, когда волнение немного отпустило нас.
— К сестре едем. Завтра после обеда поезд. А у тебя?
— В пол четвертого утра,- ответил Рудольф.
— Время еще есть. Пойдем к моим. Мы с Настей часто тебя вспоминали. Ты ведь был свидетелем нашего знакомства тогда, на субботнике в клубе. Помнишь?
— Еще бы, конечно помню! Я тогда сразу заметил, что понравилась тебе Настя. Мне она тоже приглянулась…
— Пойдем в вокзал. Жена рада будет узнать, что ты жив…, то есть я хотел сказать, что ты нашелся.
— Ты правильно сказал. Я именно жив.- мой друг на мгновение задумался, а затем продолжал,- Нельзя мне в вокзал. Нельзя чтобы с вами меня видели. Нельзя чтобы меня кто-то узнал. Ничего мне
нельзя…
— Как это?! Почему?!- недоумевал я.
Мой друг закурил и, посмотрев мне в глаза, улыбнулся. Это была горестная улыбка, а в его глазах, на мгновение, отразились боль и страдание. Рудольф сделал несколько глубоких затяжек, вздохнул и сказал :
— Пойдем что-ли в буфет, отметим нашу встречу. Я расскажу тебе, как жил последние девять лет.
— Мне нужно Настю предупредить, а то долго меня нет. Переживатьбудет.
— Ладно, я тебя в буфете обожду.- сказал Рудольф.
Я пошел в вокзал ошарашенный неожиданной встречей и, в тоже время, с ликованием в душе. Я думал : » Неужели так бывает? Значит бывает. Выпадают в жизни и счастливые минуты. Как хорошо, что друг осталсяжив! А скольким не привелось выжить…»
Придя к своим, я понял по лицу жены, что она уже стала беспокоится. Я сказал :
— Все хорошо. Ничего не случилось… Вернее случилось, но хорошее. Рудольфа я встретил.
— …?!
— Да, Рудольфа, друга моего. Живой он. В буфете меня ждет. Пойду я, поговорю с ним.
— А почему он сюда не пришел?- спросила Настя.
— Не хочет он. Нельзя ему.
— Почему нельзя?!- удивилась Настя.
— Нельзя ему. Не знаю почему. Сам не понимаю. Потом все расскажу. Пошел я.
В привокзальном буфете, заставленном круглыми столиками с одной ножкой, было почти пусто. В дальнем углу, облокотившись на столик, спиной к залу стоял Рудольф. Я подошел и увидел, что на столе стоит бутылка » Московской «, на газете лежат несколько пирожков, а рядом колечко ливерной колбасы. Рудольф молча налил водки в граненые стаканы и тихо сказал :
— Давай выпьем по-первой и пойдем на улицу. Неуютно мне
здесь… Ну, давай, за встречу!
Он прикоснулся своим стаканом к моему, запрокинул голову и мелкими глотками стал пить горький напиток. Я тоже выпил. Потом мы взяли бутылку, стаканы, закуску и пошли к выходу. Буфетчица крикнула вдогонку :
— Вы стаканы назад чтобы притащили!- и добавила незлобливо,- Ходят тут…
Мы миновали здание вокзала, а затем какой-то склад. Закончился перрон и мы пошли вдоль путей. Щебень хрустел в ночи, под нашими ногами. Этот звук, иногда, заглушался бойкими переговорами дежурных диспетчеров, по громкой связи. Отойдя недалеко мы, наугад, свернули к темнеющему чуть в сторонке кустарнику. Рядом с ним валялся кусок прямоугольной бетонной тумбы, с ровной поверхностью.
— Вот тут и остановимся. Стол есть и фонарь недалеко светит.- сказал Рудольф.
Разложив принесенное с собой на газете, мы уселись на кусок бетона, неуспевший еще остыть от дневного зноя.
Я спросил :
— Зачем такая конспирация? Мы вроде не зэки бежавшие из лагеря. Уже лет пять, как власти отстали от нас.
— Не знаю… Система, она и есть система. В любой момент капкан может захлопнуть. Не знаешь чего ждать от нее, тем более мне…
— Что-то ты, товарищ мой старинный, все недомолвками говоришь… Или думаешь изменился я за эти годы, подлецом стал?
Рудольф ничего не отвечал. Он мял пальцами папиросу, уставившись взглядом в пространство и о чем-то напряженно думал. Молчание длилось минуты три-четыре, а потом он заговорил :
— Нет, не думаю о тебе плохо Ойген. Люди которые прошли через такой ад, в котором мы с тобой выжили и не сломались, не могут
так просто изменять принципам. Опасаюсь я другого. Рассказав о себе я, вольно или невольно, подвергну тебя и твою семью опастности.
— О какой опастности ты говоришь? Что с тобой произошло?- перебил я его.
Но мой товарищ словно не слышал моего вопроса и продолжал говорить :
— … Да, опастности…А может и нет никакой опастности? Может это мне только мерещится?… Помнишь как власти играли нами? Отпустят поводок, а потом опять приструнят нас…
— Да помню, все помню! Только в пятьдесят шестом, вроде, полная амнистия нам вышла. С тех пор не трогают нас.
— Давай еще выпьем,- предложил мой товарищ.
— Наливай!- поддержал я.
Рудольф разлил в стаканы водку, выпил не дожидаясь меня и продолжал :
— Ладно, что-то я все не о том. Столько лет в себе держал… Небыло рядом близкого человека, которому душу излить можно было бы. И вот — на тебе! Бог такой случай подарил, а я все вокруг да около. В общем в тот день, в декабре, увезли нас в Якутск. Когда мы прибыли, там в нескольких бараках, уже набрались горемыки-немцы со всей
округи. Около месяца я там пробыл. Вроде все ничего. Кормили нас хорошо. Да что-то мне, все это, подозрительным казалось. Охрану приставили зачем-то…Не весть какая охрана, пьянь в основном, но все-таки. Власти ничего не поясняют. Было общее собрание. Выступал бонза какой-то, из местных. Говорил о долге перед Родиной… Ты заметил, они когда хотят нас в дерьмо какое- нибудь окунуть, то всегда Родину вспоминают?… Еще он говорил о необходимости держать порох сухим ; о партии говорил. Ты и сам знаешь, как обычно. А вот конкретно ничего не сказал : зачем нас согнали? куда направят? Сказал только, что военная промышленность в нас нуждается и все. Спасибо случай помог. В одну субботу наших в баню повели, а я простудился и приболел
немного. Лежу в дальнем конце барака и дремаю. Еще рано, а уже темнеть начало, как обыкновенно зимой. Вдруг хлопнула дверь и в барак вошли двое. Одного я сразу узнал, по голосу. Сержант Сидоркин из охраны. Пьяница несусветный! Днем и ночью квасил. Тогда хоть и на службе был, а все равно — навеселе. Другого я не знал. Ну вот, Сидоркин и говорит :
— Что товарищ лейтенант, за пополнением прибыли? Как там на крайних северах, в подземных теремах?- и заржал, довольный своей пошлостью.
Другой отвечает :
— Ты сержант зря смеешся. Не смешно это, да и субардинацию не соблюдаешь. На смене вон, под мухой…
Потом он немного помолчал и дальше стал говорить :
— Не думал я, что после училища в такое дерьмо попаду. Высокие мысли лелеял : офицерская честь, служение Отечеству и все такое прочее… А тут, словно палачем оказался…
Я лежу нешелохнувшись. Замер, пошевелиться боюсь, а лейтенант продолжает :
— Словно скот на забой веду…
— А что так?- спрашивает сержант.
— Что, что? Знаешь какая там радиация? Люди больше четырех-пяти месяцев не выдерживают. Возвращаются на Большую Землю живыми мертвецами. Промучаются еще два-три года и на тот свет… Да что я тебе объясняю?! Не поймешь ты ничего.
— Да уж, куда мне?- с обидой в голосе говорит Сидоркин.- Но только наше дело маленькое. Партия сказала — » Надо!» Мы ответили -» Есть!»
— Да вижу я, каков ты фрукт! Если б тебе сказали мать туда загнать, то ты бы тоже ответил — » Есть!»
— А вы товарищ лейтенант мою мать не трогайте! Нет у меня матери… В оккупации погибла, на брянщине. Я тогда в Перьми служил. Все рапорты писал, чтобы на фронт отпустили… А немчики эти, что ждут своей очереди… Что ж, никто им немцами родиться не приказывал. Судьбой им наверное предписано…
Они еще что-то говорили, но я их уже не слушал. Меня парализовал страх. В голове вертелась мысль : » Нас на верную смерть приготовили. Точно, как скот на забой. Правильно лейтенант сказал.»
Потом я лежал и думал, что можно сделать. Размышлял : » Говорить или не говорить друзьям о том, что узнал? Скажешь друзьям, те тоже бежать надумают, а одному уйти легче; с другой стороны, не говорить — подлость.» В общем в ту- же ночь я рассказал о том, что случайно узнал трем-четырем нашим, а на следующий день решил уйти. Конкретного плана небыло. Думал только, что сяду на какую-нибудь попутку, а там — что бог даст. Надежды спастись было мало. Сам знаешь, у нас там зимой сильно не побродяжничаешь. Летом легче было бы… Давай еще по одной,- встрепенулся Рудольф и не дождавшись моего ответа,
разлил по стаканам оставшееся в бутылке. Выпив, он оторвал кусок пирожка, закусил и прикурил потухшую папиросу, которую все время держал в руке. Потом он продолжил свой рассказ :
— Ну вот, так и было. Днем вылез я через дыру в дощатом заборе, позади бараков и пошел на тракт, что на Вилюйск идет. Только выбрался за городок, как поземка мести стала. По всем признакам пурга будет. Ну думаю : » Пропадать мне!» Ан нет. Слышу сзади мотор тарахтит. Обернулся и вижу, сквозь начинающуюся пургу фары светят. Грузовик остановился рядом со мной. Дверь машины сама открылась и бас такой из кабины говорит :
— Не в хороший час ты браток на тракт вышел. Выходной сегодня. Машин мало. Подвезло тебе. Залазь что-ли.
Я залез. За рулем дядька сидит бородатый. Такой в годах уже. Когда машина тронулась он и спрашивает :
— Наверно сильно припекло раз ты, в эту пору, здесь оказался?
Не помню точно, что я ответил. Что-то такое про срочность. О необходимости быть в Вилюйске. Ну это не важно. В общем едем, а он молчит и, время от времени, на меня поглядывает, а потом говорит :
— Чего скукожился? Ты не боись, в ментовку не побегу!
Видать мы с тобой одного поля ягоды. Оба в неволе побывали, в разное время.
Я сразу понял, что он из бывших. И он сразу меня раскусил. Думаю, если расспрашивать будет, то всю правду выложу. Видать человек бывалый, может поможет чем. Ну, едем дальше. Он снова заговорил :
— Меня Кондратием зовут. Карпухин Кондратий, значит. А близкие друзья Карпом называют. Оттуда еще кликуха. А тебя как величать?
— Рудольфом,- говорю.
— Ты немец что-ли? Точно немец! Имя ихнее и говоришь ты как-то интересно. Ты наверное из тех, что в Якутск нагнали?
Ну вот, я и выложил ему все : где родился, где крестился и как на тракте очутился. Когда я закончил рассказывать, Карп говорит :
— Вот вошь нарочная! Что со своим народом делают?! Это все кремлевские деятели и их жополизы! Вот бы их самих на баланду посадить, хоть на месячишко!
Едем дальше и молчим. Карп о чем -то думает, изредка поглядывая в мою сторону, а потом спрашивает :
— Ты наверное залечь хочешь, на время?
— Да,- говорю,- не плохо бы на годик затаиться.
А он :
— А документы имеются ?
— Нет,- говорю,- документов. Все в канцелярии, в Якутске остались.
Он еще подумал и говорит :
— Помогу я тебе браток укрыться и с документами подсоблю.
В общем, помог он мне. А знаешь где он спрятал меня? Ни за что не догадаешся!… У староверов в скиту! Да, почти четыре года у них пробыл. Никогда раньше не знал, что живут такие чудны´е люди в глуши!… Так вот, где-то на середине пути, между Якутском и Вилюйском, тракт пересекает речку. Она Лунгха называется. Вот в этом месте Карп и остановил машину. Мы вылезли, ноги размяли, покурили.Только я ногу на подножку поставил, чтобы в кабину лезть, а Карп говорит :
— Ты не торопись браток. Тут твоя остановка.
— Как тут?!- спрашиваю я, а сам по сторонам озираюсь. Никаких даже признаков человеческого жилья, одни сопки да тайга. Знаешь, мне даже жутко стало. А Карп заметил, что я перепугался и говорит с улыбкой :
— Да ты не дрейфь. Вон, видишь речушка? Вниз по ней пойдешь, а верст через одиннадцать на поселеньице выйдешь. Поселеньице так себе, несколько срубов, но ничего, люди живут. От мороза есть где укрыться и от чужих глаз — тоже. Я лыжи тебе дам, в кузове без дела валяются и курточку брезентовую. Поверх телогрейки накинешь. Бог даст дойдешь… Как доберешся, старца Никодима спроси, за главного он у них. Люди они чудны´е : попов отринули, от плотских утех отказались, старины придерживаются. Беспоповцы* одним словом. Да тебе-то что? Главное всех они принимают : обиженных, сирых и страждущих. Бог ихний так велит. Ну вот, а по весне я загляну к вам. Может и документишки к тому времени выправлю.
Вот так я там оказался.
— А что ты там делал четыре года?- спросил я Рудольфа.
— Работал. На пропитание себе зарабатывал. У них все там есть. Участочек небольшой от леса очищен. Когда повезет, овощи кое-какие собирали. Несколько коровок у них. Река рядом. Рыбу ловил. Охота опять же. По осени ягоды, грибы. В общем со всеми работал. У них ведь как : работать и молиться — больше ничего.
— И ты молился?! — спросил я с удивлением.
— Да нет, не молился я. А теперь думаю : » Может надо было?»… Нет, не молился я. Да они и не принуждали. Пытался старец к своей вере склонить, беседовал со мной несколько раз. А как ничего не вышло, так и отстал. Такие как я, там отдельно жили. В сторонке от скита несколько избушек стоят. Вот в них мы и жили. Там еще были люди, кроме меня. Около десяти человек нас было таких, кто властям не хотел показываться. Одни уходили, а другие приходили. Много людей сменилось за четыре года… И знаешь кого я там встретил?
— …?!
— Помнишь ты мне рассказывал, как на лесозаготовке работал и что там с вами приключилось, когда вы расчет получили?
— Так ты чтоже, с Яшкой Каторжаниным столкнулся?- спросил я пораженный.
— Вот именно! Не зря говорят, что мир тесен! Знаешь же,
как это бывает? В таких глухих уголках все обо всех все знают. Что делать длинными вечерами при лучине? Болтать о том, о сем, о жизни. Вот так выяснилось, что я и он тебя знаем. В одном из разговоров он сказал, что только из-за тебя не смог тогда уйти с деньгами. Потом он сказал, что зла на тебя не держит, а у самого в глазах бешенство. Я видел…
_____________________________________________________________
*Беспоповцы — одно из старообрядческих направлений, сформировавшихся в конце 17 века.
— Да оставь ты эту мразь! Не боюсь я его…
— Знаю, что не боишся. Но семье он может навредить,- возразил Рудольф.
— Да…а…, от такого подонка всякой пакости можно ожидать… А где мы можем столкнуться? Мы в Казахстан едем, а он на Севере шляется… Ты о себе рассказывай. Времени до твоего поезда уже немного осталось.
Рудольф продолжал :
— Ну а весной я ждал с нетерпением документы, которые обещал Карп. А он все не являлся. Я уже беспокоится стал. Сам понимаешь, как без паспорта? Не будешь же всю жизнь в тайге скрываться?…
Рудольф перестал рассказывать, замер и кивает головой в сторону путей. Я смотрю туда и вижу, что к нам милиционер идет.
— Принесла его нелегкая…,- шепотом говорит мой товарищ и тихонько опускает в бурьян пустую бутылку, а вслед за ней и стаканы. Я сворачиваю газету с закуской и тоже бросаю в бурьян.
— Что вы тут ночью забыли граждане?- спрашивает подошедший сержант, включив фонарик и направляя луч света на наши лица.
— Да вот, на вокзале встретились. Много лет не видились. Поговорить захотелось в тишине.- говорит с улыбкой Рудольф.
— Понятно… Разрешите ваши документы?
Я достаю из внутреннего кармана паспорт и подаю милиционеру. Он, подсвечивая фонариком, читает :
— Миллер Ойген… Место рождения… Паспорт выдан…
Подав обратно мой документ, он обращается к Рудольфу :
— А ваши документы гражданин?
В этот момент мне стало страшно. Вдруг у друга нет паспорта? Что тогда?… Но нет, Рудольф протягивает паспорт все так же улыбаясь.
— Бобровский Николай…,- читает сержант.
Я с удивлением смотрю на товарища, а тот, по-прежнему улыбаясь, на сержанта. Закончив проверку, милиционер говорит :
— Документы в порядке… А что это вы все время улыбаетесь, гражданин Бобровский?
— Настроение хорошее, товарищ сержант. Друзья неожиданно встретились. В буфете по сто граммов выпили…
— А куда вы едете? Покажите ваши дорожные документы. Рудольф протянул ему билет.
— Значит до Актюбинска следуете? Скоро ваш поезд, не опоздайте. А сейчас, вам лучше на вокзал идти. Не положено здесь,-
напоследок пробурчал сержант и, козырнув, пошел в сторону вокзала.
Когда он отошел на достаточное расстояние, я спросил Рудольфа :
— Так ты теперь Николай?!
— Да, Колька… Знаешь, по-началу никак не мог привыкнуть. Меня зовут, а я не откликаюсь. А потом ничего… Этот паспорт, как и обещал, Карп принес, но не весной, а ближе к осени. Раньше не смог. Перед этим он фотографа присылал. Приходил такой старикашка с » Лейкой». Простыню белую с собой притащил для фона, значит. Так и щелкнул с бородой. Вот посмотри… Видишь какая у меня борода была? Почти как у старца Никодима.- он провел рукой по своей бороде и продолжал,- А сейчас только жалкие остатки той бороды… Ну так вот, когда я паспорт заимел, хотел сразу в люди идти, а потом передумал. Мало еще времени прошло. Пусть думаю, позабудут меня…
— Да они сразу тебя из списков вычеркнули,- сказал я.- Я знаю их рассуждение. Они сразу подумали, что ушел ты зимой — значит пропал.
— Хорошо бы так…,- задумавшись проговорил Рудольф.- Потом он словно очнулся и быстро заговорил,- После богомольцев я больше четырех лет на лесопилке работал. Туда меня тоже Карп устроил. Ну, в общем денег подкопил и вот, теперь к своим еду. А может зря еду, а Ойген? Может там уже и нет никого?…
Мы немного помолчали и я потом говорю :
— А ты как думаешь, до конца жизни с чужим именем ходить? Семья будет у тебя, дети..И все будут носить чужую фамилию?
— Я об этом много думал. Пройдет еще лет десять-
пятнадцать, запрос в Якутск сделаю : так мол и так, в результате пожара или еще чего, безвозвратно утрачены документы… Должны у них мои следы остаться, в архивах где-нибудь? Не может же быть так, как-будто и небыло человека?.
Неподалеку пропыхтел маневровый паровозик, словно напоминая нам, что скоро расставание. Рудольф вытащил карманные часы, посмотрел на них, присвистнул и сказал :
— Быстро время прошло. Мой поезд минут через тридцать уже будет. Надо успеть в камере хранения чемодан забрать. Да еще Настю хотел повидать. Ты позовешь ее Ойген? А то знаешь, придется-ли когда-нибудь еще вас увидеть? Вы ведь мне как родные…
Мы пошли к вокзалу. Там мы разошлись. Рудольф за вещами пошел, а я Настю позвать. Когда я подошел к семье, то увидел, что все спят. Настя сидела на лавке, положив неудобно голову на спинку и вытянув ноги. Я осторожно потрогал ее и она сразу открыла глаза.
— Уже пришел Женя?- спросила она.
— Да, о многом поговорили с другом. Поезд скоро у него. Он тебя повидать хочет. Ты иди. Он у правого выхода будет ждать, когда вещи из хранения возмет. А я тут побуду, присмотрю за всем.
Настя ушла, а я сидел и думал, что жизнь не всегда только плохие сюрпризы приподносит. Сегодня именно такой случай. » Это ж надо!-
думал я,- На таком необьятном пространстве страны, на вокзале, каких
сотни, встретились два человека, которые почти девять лет назад потеряли друг-друга и не чаяли увидется!… А может это не случайность? Может Он все-таки есть? Может это Он вознаграждает нас за наши страдания?» Я сидел и думал обо всем этом. На душе было покойно и легко. Вскоре я увидел Настю, которая торопилась ко мне. Когда она подошла я заметил, что она плакала. Жена сказала :
— Вот-вот поезд подойдет…
Она не договорила, как вокзальный динамик затрещал, а потом сонный голос объявил :
— Товарищи пассажиры, на второй путь прибывает поезд номер…
— Это Рудольфа поезд. Беги, проводи его. Постой!…
Она стала лихорадочно рыться в сумке, пока не нашла карандаш и клочек бумаги. Настя, второпях, написала что-то и протянула мне со словами :
— На! Это наш адрес. Он просил. Ну, беги!
Когда я быстро пошел к выходу, жена вдогонку крикнула :
— Двенадцатый вагон у него!
Я почти выбежал на перрон. » Двенадцатый вагон…, двенадцатый вгон…,- вертелось в голове,- «Ага, вот седьмой, а в ту сторону шестой… Значит мне в противоположную…»- сообразил я и побежал в нужном направлении.
Перрон был полон народу. Люди, отягащенные вещами, тоже искали свои вагоны. В толчее было трудно двигаться. » Вот черт!- мысленно выругался я,- так и опоздать недолго!»
В это время по громкоговорителю объявили :
— … до отправления поезда номер…, осталось десять
минут. Уважаемые пассажиры, займите свои места.
Наконец я увидел Рудольфа. Он стоял в стороне от входа в вагон, где толпились люди спешащие залезть вовнутрь.
— А я уже думал, что не успеешь найти меня,- сказал мой товарищ, когда я подошел.- Вот столпотворение! Хорошо что я уже занес свои вещи.
— На вот, Настя написала,- сказал я, протягивая клочек бумаги с адресом.
— Спасибо! А я вам не могу адреса оставить. Сам не знаю, где буду через несколько дней. Если родные живы, где-нибудь по-близости обоснуюсь. В общем, как закончатся мои скачки по стране, так и напишу…- Он на мгновение погрустнел, а потом весело, как в прежние годы сказал,- А ты заметил где вагон стоит? Вон видишь, чуть дальше, кусты, а рядом кусок бетона белеет? Историческое, можно сказать, место! Место встречи двух друзей по-несчастью… Ойгена и Николая!- он запнулся и поправился,- Ойгена и Рудольфа! Жалко фотоаппарата нет! Знаешь, есть такие аппараты со вспышкой? Запечатлеть бы для истории, для потомков, так сказать.
Он сделал шаг ко мне и мы обнялись. Поезд тронулся. Вагон медленно плыл мимо нас, а мы все стояли в объятиях друг-друга. Молоденькая
проводница, стоящая на ступеньке вагона, почти истерично кричала
Рудольфу :
— Гражданин, залазте в вагон!
Наконец мы разжали крепкие мужские объятия и Рудольф, пробежав несколько шагов, вскочил на ступеньку уходящего поезда.
— Ты не потеряйся опять!- прокричал я.
Он ничего не ответил, а только махал и махал шляпой. Я шел вслед за вагоном убыстряя шаг, а затем побежал, сталкиваясь с людьми. А поезд шел все быстрее. Лицо Рудольфа становилось все менее различимым, пока совсем не исчезло, когда вагон миновал полосу привокзального света.
Часть третья. Глава двенадцатая.
— Ну чего ты не пьешь?! Вот какой глупый! Опять ведро перевернул!
— Что опять пойло разлил?- спросил я, ставя на досчатый пол сарая большую корзину с просяной соломой.
— Глупый теленок!- возмущается жена,- Уже больше трех недель отроду, а пить из ведра никак не научится. Вчера в обед пришла, а он опять Чернушку сосет. Как он из клетки вылез?
— Может второпях закрыли плохо? Нельзя разрешать ему этого, а то привыкнет и все молоко будет высасывать.
— Женя, что это свиньи так кричат? Ты дал им корм?
— Как пришли, сразу вылил ведро. А этим друзьям сколько не давай — все мало будет… Ну ты все здесь? Закончила? Я сейчас чистить у коровы буду.
Настя ушла, а я, втащив сарай корыто из располовиненного тракторного бака, принялся за уборку. Руки привычно орудовали вилами и совковой лопатой, а голова была занята другим : » Морозно этой зимой,- думал я.- «Хорошо что осенью крышу перебрал и утеплил. Иначе мерзла бы скотина нынче.»
— Ну-ка Чернушка, повернись!
Я сгреб навоз, поставил лопату и подошел к яслям. Корова посмотрела на меня большими черными глазами и ткнулась в фуфайку влажной мордой. Присев на край яслей, я гладил корову, а память унесла меня в далекую юность, когда злой рок гнал нас из дома. Перед глазами, будто кадры из немого фильма, вставали картины далекого прошлого : обширный дом, старая яблоня в огороде, пятнистая корова, печально смотрящая вслед бричке, которая увозила нас в неизвестность…
— Женя!- послышался голос Насти. Открылась дверь, впустив сарай клубы пара и вошла жена.
— Чего ты там сидишь? Ничего не случилось?
— Нет, ничего не случилось…
— А что ты так долго?- жена посмотрела на корыто с навозом.- Чистить еще не закончил. Там Эльза с Антошкой из города приехали. Мы уже чай попили, а тебя все нет.
— Я скоро. Осталось только корыто вывалить. Я заторопился, чтобы скорее увидеть сестру, которую не видель больше двух месяцев.
Когда я вошел в дом, Эльза всала с дивана и пошла ко мне. Она обняла меня и поцеловала, а я, расставив в стороны руки сказал :
— Грязный я сестричка. Руки хоть дай помыть, а то сараем воняют.
— Ничего Ойген, к этим запахам нам не привыкать, — сказала она весело.
Помыв руки я вернулся в комнату, остановился у порога, посмотрел на находящихся здесь и сказал :
— Антон, бог ты мой! Ты уже совсем парнем стал!
Племянник смущенно встал от телевизира и нерешительно двинулся ко мне. Я поцеловал его, а Настя весело произнесла :
— Выше дядьки уже вырос! Весной уже школу закончит.
— Ну Антошка, как у тебя дела со школой? Много двоек в табеле?
Парень еще больше смутился, а потом ответил :
— Нет у меня двоек в табеле.
— Дядя шутит,- сказала Эльза и с грустно продолжала,- Он у нас хорошо учится, одна тройка всего. И знаете по какому предмету? По немецкому…
— Вот тебе на!- сказала улыбаясь Настя.- Родной язык матери и — тройка!
Эльза ответила за сына :
— А что толку, что родной язык? Где он его слышал? Дома всегда по-русски говорим. Кроме Schublade* и heiß**, ничего и не слышал больше…
— Чего вы к парню пристали?! Незнакомый язык трудно изучить! Откуда он его знать будет? Везде все по-русски. Я вон, в детстве почти ничего по-русски не знал, а сейчас уже многое из родного языка забыл.
Настя пошутила :
— Смотри Антошка, соберешся в Германию поехать, а языка
знать не будешь,
— Да кто его туда выпустит?!- воскликнула Эльза,- Если только в ГДР по путевке…
— Ну ладно, хватит на парня наседать! Иди- иди Антон, смотри дальше телевизор, а то они не отстанут от тебя. Ну их, женщин этих. Антон снова расположился у телевизора, а мы пошли на кухню. Настя готовила обед, а мы с сестрой разговаривали.
— Ну как там в городе?- спросил я.
— Да ничего.- ответила сестра.- Я теперь на новой работе. Недавно на хлебозавод устроилась. Посменно работаю. Алеша все там же, в строительной организации на бульдозере. Эммочка учится…
— А почему она не приехала?- спросила Настя, снимая с газовой плиты сковородку с шипящей зажаркой.
— А у нее после школы кружок. В танцевальный она ходит,
три раза в неделю,- ответила Эльза, вздохнула и продолжала,- Вот так и живем. Вроде все нормально, только квартирка маловата. Три комнаты небольшие…
— А у нас видишь как просторно. Такой домина, а мы вдвоем с Настей. Бродим целый день из комнаты в комнату…
— Как там ваши сыны на Севере, пишут вам?- спросила Эльза.
Я ответил :
— Пишут. На той неделе от Вити письмо получили. Дочка у них родилась. Дарьей назвали…
— Да ты что!- воскликнула сестра,- Ну, теперь вы трижды ома и опа!
— Еще он пишет, что новый карьер у них открыли. Теперь он там работает. Машину новую получил, как передовик. Большая машина! Сразу семьдесят тонн породы увезти может! А Валера на старом карьере остался. Толик людей возит на смену…
Настя вставила :
_____________________________________________________________
* Schublade — выдвижной ящик стола (нем.)
** Heiß — горячий (нем.)
— У Толика тоже скоро пополнение будет.
— Да, писал Витя об этом. Еще привет передавал от старинного моего друга Рудольфа. Это он помог им в карьер устроится, когда они скопом поехали в Якутию, шесть лет назад. Ничего живут сыновья. Деньги хорошие получают.
— А Володя, все там же в совхозе?
— Да, как после армии устроился ветврачем под Троицком, так и работает. Его Люда — фармацевт, а дома сидит. В деревне нет аптеки. Таня недавно приезжала. Когда она была Настя?
— На осенние каникулы приезжала из Кушмуруна. Побыла четыре дня и домой заторопилась. Говорит что соскучилась за своей Светланкой. Маленькая она еще у них, всего четыре годика. А Паша уже в пятом классе учится. Круглый отличник! Танюша сказала…
Настя не договорила потому, что заскрипела дверь которая на улицу, а
потом раздался бойкий женский голос :
— Хозяева дома? Отзовись кто-нибудь!
— Таська пришла,- тихо сказала Настя выходя в корридорчик.
— Пришла на горожанку посмотреть,- услышали мы голос все такой же беспардонной Таисии. — Где она прячется?
Этот визит испортил мне настроение.
— Чего пришла?!- пробурчал я,- Тетки Эрны на тебя нет.
Эльза засмеялась и вышла из кухни.
— Здравствуй Таисия,- сказала она.- Ты не меняешся. Все такае же веселая!
— А чё мне расстраиваться?! Дома все есть. Мужик работает. Дочка в Рудном живет. Муж у неё механик. Обеспечивает дочку. К тому же, сейчас я женщина свободная. Мой всю зиму в соседнем районе просидит. Он там в командировке. Может временного мужика подыщу..,- и она кокетливо рассмеялась.
— Ну, снимай полушубок, да проходи,- услышал я голос Насти.
» Вот приперлась! С сестрой поговорить спокойно не даст!»- подумал я и пошел к вешалке, что-то буркнув на приветствие Таськи.
На улице было солнечно и морозно. Слежавшийся снег слепил глаза. Я продолжал злиться на Таисию и нелицеприятно ругал ее про себя. Раздражение не спадало. Я ходил по двору и не знал куда приложить руки. Взял фанерную лопату и сбил козырек, свисавший с навеса. Потом пошел за сарай к скирде и крючком надергал соломы, для следующей кормежки. В дом идти не хотелось и я вышел за калитку. Здесь я закурил и стал смотреть, как за забором дома напротив грейфер грузит навоз, из разворошенной кучи которого поднимался пар. » Вот притащилась! Теперь раньше чем через два часа не уберется!»- продолжал раздражаться я. Тут за углом ограды послышался хруст снега, а через мгновение показались две женщины. Это были подруги сестры, шустрая Нина и дородная Ольга.
— Куда это вы разогнались?- спросил я.
— К вам!- весело ответила Нина.- Или вы уже не привечаете гостей?
— Смотря каких гостей,- раздраженно сказал я, бросая окурок в сугроб.- Проходите. Небось к сестре торопитесь? Не успела она в дом войти, как уже весь поселок знает! Таська прискакала… Какая она Эльзе подруга?!
— Вон чего ты такой злой сегодня! С сестрой поговорить не даем, значит! Ну, мы недолго. Шли с Ольгой в магазин, а Мажит-конюх увидел нас и сказал, что Эльза приехала. Он видел как она от асфальта шла.
— Не можем же мы не повидать подружку,- вставила наконец слово Ольга, в беспрерывную трескотню Нины.
— Не сердись Женя!- напоследок сказала Нина, легонько хлопнула меня по спине и вошла в калитку. Ольга молча последовала за
ней.
Визиты знакомых и друзей продолжались почти до вечера. Когда ушел последний гость, то до последнего автобуса оставалось не более двух часов. Мы с сестрой сидели в зальной комнате и вспоминали то время, когда я приехал с семьей в поселок. Вошла Настя проводившая последнего гостя. Она устало опустилась на диван и улыбаясь произнесла:
— Как я устала. Вроде бы ничего не делала, только гостей встречала и провожала, а будто рабочую смену отбыла.
— Ничего, вот Эльза уедет и опять жизнь замрет у нас. Будешь потом жаловаться, что пусто в доме… Ладно, вы тут разговаривайте, а я пойду гуску зарублю. Еще обработать надо успеть.
Я пошел к двери, а Эльза попросила вслед :
— Ойген, ты выгляни на улицу со двора. Антона что-то нет. Ушел когда Ольга и Нина пришли, так и пропал. Как бы не забыл из-за друзей, что автобус в пол девятого. Да и темно уже…
Настя сказала :
— Не переживай ты. Тут не город. Ничего с ним не случится. А опоздает… Ну и что? Будто поесть и переночевать негде! Завтра Женя проводит его до асфальта и в автобус посадит, утром раненько.
К автобусу мы вышли за полчаса. Я нес сумку с деревенскими гостинцами, а сестра шла за мной по узкой дорожке протоптанной среди сугробов. Легкий морозец щипал за нос и уши. Было тихо и ясно. Огромные звезды усыпали небо. Похрустывание снега далеко разносилось в тишине.
Дойдя до остановки, я поставил сумку на снег, зажег спичку и посмотрел на часы. До автобуса еще было минут пятнадцать. Подошла сестра и сказала :
— Тепло сегодня, не то что тогда…
— Когда?- не понял я.
Она запрокинула голову, посмотрела на звездное небо и продолжала :
— В ту ночь, когда нас в санях со станции везли. Помнишь? Тогда тоже звезды светили, но холодно очень было… Я тогда думала : » Вот засну и не буду просыпаться никогда.» Я так тогда мерзла!… А потом ты соломой нас обложил. Мы прижались к друг- другу спинами и я почувствовала, как тепло от тебя согревает меня. Как давно это было… Иногда даже сомневаюсь и спрашиваю себя : » Не приснился ли этот кошмар?»- и сама себе отвечаю : » Лучше было бы если бы это был сон.»
Она поежилась и стала тереть руку об руку, говоря :
— К вам неожиданно собралась. Все в спешке… Вот перчатки забыла.
Я снял рукавицы, взял холодные руки сестры в свои руки и стал тереть их, стараясь согреть. Потом я надел ей свои, не успевшие остыть рукавицы.
Эльза вздохнула и тихо произнесла :
— Не дали нам поговорить. Я ведь чего так, с бухты-барахты, к вам приехала? Поплакаться хотела тебе. Больше некому…
— А что случилось?- взволнованно спросил я.
— Да в общем-то ничего…,- ответила сестра и продолжала,- Что-то с Алешей происходит. Какой-то он не такой стал в последнее время. Несколько раз выпивший с работы приходил…
— И все?! Это у нас мужиков-дураков бывает,- успокаивал я сестру,- Шлея под хвост попадет, вот и творим незадумываясь.
— Да я понимаю, что это ерунда. Не в этом дело. Он какой-то сам другой стал. Задумчивый какой-то, реже улыбается и с детьми не такой ласковый, как раньше. Его будто гнетет что-то.
— Ты сестричка выдумываешь это. У людей бывает такое время. Делать ничего не хочется, грустно почему-то. У меня часто такое бывает. Ты не переживай, Лешка у тебя хороший. Любит он тебя. До сих пор тайком на тебя смотрит, как когда-то перед свадьбой. Я вижу это. И Настя видит. А он думает, что никто не замечает.
На тропинке, что ведет от поселка, послышалось поскрипывание снега.
— Кто-то еще в город едет,- сказала Эльза.- А может это Антошка? Пришел к вам, а меня нет…
В ночь ворвался свет фар автобуса вынырнувшего из-за бугра. Он спускался к нам, но шума мотора еще небыло слышно. Шаги на тропинке стали торопливыми, а потом человек перешел на бег.
— Точно Антошка!- воскликнул я, когда племянник торопливо подошел к нам и спросил шутя,- Что, побоялся в поселке без мамки остаться?
— Ничего не побоялся.- обиженно ответил он,- Просто в школу завтра надо.
— Сынок, что же ты опоздал? Я так переживала. Хорошо тетя Настя и дядя Ойген успокоили немного.
— А я думал что последний автобус ровно в девять. Пришел к дяде Ойгену домой, а вас мама уже нет. Тетя Настя сказала, что вы уже ушли. Я так торопился…
Подъехал большой автобус и остановился, пыхтя тормозами. Мы с сестрой обнялись, а потом я поцеловал племянника и они залезли в салон. Дверь-гармошка быстро закрылась, а я стал тарабанить по стеклу крича :
— Сумку забыли! Водитель открой дверь!
Дверь- гармошка снова открылась и Эльза суетливо приняла сумку поданную мной, восклицая при этом :
— Вот голова садовая! Совсем забыла!
Потом они уехали, а я, неспеша пошел к дому, думая о тревогах сестры.
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.