Рождение второго триумвирата (из истории Древнего Рима)

После убийства Гая Юлия Цезаря 15 марта 44 г. до Р. Х. консулу Марку Антонию досталось немало хлопот. «Лучше бы Цезарь надел желанный венец!». — Ворчал он, разбирая бумаги покойного. По завещанию, как и ожидал мужчина, состояние убитого переходило к его племяннику Гаю Октавию, которого Цезарь усыновил, и еще к двум другим его племянникам. Беднейшим гражданам было завещано по 300 сестерциев каждому. А свои сады за Тибром Цезарь передал в общественное пользование. Прочитав завещание, Марк Антоний отдал распоряжение назначить день похорон.
Вместе с ним консульство разделял и Долабелла, которого Антоний тайно ненавидел, но вынужден был терпеть, оказавшись в одной лодке. Долабела отвечал второму консулу взаимностью, но вынужден был подчиниться, т. к. именно Марк Антоний оказался посвященным во все имущественные дела Цезаря. Третьей силой стал начальник конницы Марк Эмилий Лепид. Но всеми делами ведал все-таки Антоний. На его плечи неожиданно легла необычайная ответственность, бремя которой он нес достойно до появления Гая Октавия, к которому переходило фактически все состояние Цезаря. Он провел ряд положительных реформ, выплатил долг ветеранам, и принялся успокаивать разбушевавшиеся окраины. Помимо всех бед на второго консула свалился неизвестно откуда взявшийся Секст Помпей. «Этого еще не хватало!». — Признавался он начальнику конницы Марку Эмилию Лепиду, который вступил в управление Ближайшей Испанией, и вынужден был вести переговоры с несговорчивым повстанцем. Сенат был настроен на поддержку республиканцев (Кассия, Марка Брута, Гальбы, Требония и др.), которым до оглашения завещания даровал амнистию.
День похорон был назначен 20 марта, но до этого Марку Юнию Бруту пришлось оправдываться перед толпой народа, окружившего Капитолий, где укрылись убийцы диктатора.
Республиканцы снова сделали ставку на несчастного ученого, которому впервые было стыдно за то, что происходит вокруг. Комок подступил к горлу, и Брут долгое время не знал, что и сказать. Но собраться с мыслями пришлось, и он начал речь, соответствующую духу республиканцев и ожиданиям Кассия.
— Цезарь убит справедливо! — Почти кричал Марк Юний. – О, римляне! Неужели вы забыли всё, и позволите себе плакать по недостойному? Цезарь задушил свободу о том, как опасна тирания. И вы не испугались этого? О, римляне! Я плачу! Боги совсем ослепили вас, если это так вы падали ниц перед тем, что погубил Красса, Гнея Помпея и многих других славных граждан Рима ради того, чтобы носить пурпурный плащ и тиару. О, римляне, неужели вы после этого можете возносить Цезаря и дальше?
Брута не перебивали. Толпа отвечала скорбным молчанием. Едва он закончил, выступил Цинна, и против него выступили так бурно, что заговорщикам пришлось вновь возвратиться на Капитолий.
На следующий день сенаторы собрались в Храме Земли и даже наградить. Марку Антонию был дан приказ отправить сына в качестве залога подтверждения того, что это слова истины, на Капитолий. Консул в душе воспротивился, но покорился.
— Ты сошёл с ума! — Бушевала Фульвия, когда Антоний вернулся с заседания сената за сыном. — Отправить мальчика на Капитолий? В это логово змей? А, где гарантия, что его не удавят после этого?
— А где гарантия, что Рим после этого не превратиться в кровавую бойню? — Вспылил Антоний. — Ты не понимаешь, что произошло? Цезарь убит. Сенат в растерянности, и плетёт полную чушь. Цезарев наследник вообще неизвестно где. Если всего этого не остановить, то мы развалимся, и гнусная толпа сметёт нас с лица земли.
В итоге Фульвия сдалась. Со слезами на глазах женщина отпускала сына на Капитолий. Мальчик без страха смотрел на мать.
— Я вернусь, мама. — Твёрдо сказал он.
Фульвия пристально посмотрела на него, и фыркнула:
— Ты весь в отца. Идите, пока я отпускаю.
Антоний, не сказав ни слова, покинул жену, и приказал рабам нести себя с сыном на Капитолий.
— Что я буду должен делать, отец? — Спросил мальчик Марка Антония. Консул расхохотался, и потрепал сына по голове.
— Ты возомнил себя послом? Мы едем на Капитолий только по тому, что эти дураки сенаторы не знают, как им поступить в данной ситуации.
— А ты знаешь?
— Я предлагаю подержать этих тупорылых в недоумении, и дождаться явления Цезаря народу.
— Но Цезарь умер! И мама говорит, что самый богатый среди сенаторов — ты, и, что ты можешь претендовать на власть.
Антоний снова разразился диким смехом, но на этот раз его сын получил подзатыльник.
— Будешь слушаться маму, останешься на Капитолии. Ты думаешь, богатство решает всё? Имя, имя, доброе имя, — вот, что главнее. Рим клюёт на кумира, освящённого чистотой помыслов. А этого не купишь ни за какие богатства. Повсюду и так бегают собаки-шпионы, готовые удавить тебя за мельчайшую провинность. А у меня, их так много накопилось, что даже покойный терпел меня только потому, что я богат, и потому, что я новый человек в Сенате. Пока, что, мальчик мой, власть не про нас. Надо успокоить беспорядки, а потом договариваться с этим цезаревским отпрыском… фу, как же я его ненавижу!
Передав сына в качестве заложника, Антоний вступил в переговорыс бунтовщиками. Набрав в лёгкие воздух, он, как истинный оратор начал речь. Сын слышал отца и искренно восхищался им: «когда-нибудь я стану таким, как он, пронеслось у него в голове, и мальчик с ненавистью сверкнул в голове, и мальчик с ненавистью сверкнул в Брута, который сидел, вжавшись в стенку, и дрожал, опустив голову на коленки.
— Добрые римляне! — Доносились до него глубокие баритонные нотки голоса Марка Антония. – Разве вы не опечалены несчастием, случившимся в иды марта сего? Великий пал! Величайшего из правителей и полководцев пронзили кинжалом! Нам ли не плакать, ни горевать?
Голос Антония звучал убедительно и эмоционально, давя на больную изнеможенную душу Брута. В душе он каялся за содеянное, но понимал, что уже ничего не изменит.
— Ты спишь, Брут? — Донеслись до него издевательские слова подошедшего к нему Кассия. Брут словно очнулся ото сна.
— Ты прав, Кассий! Моя душа, будто бродит во сне. Что мы наделали? Антоний тысячу раз прав. Подумать только! Он любил Цезаря больше нас всех.
Кассий изменился в лице:
— Очнись, Марк Юний! — Сказал он. — О чём ты говоришь? Это абсурд! Мы боролись против Цезаря, мы хотели его свержения. Ужели ты дрогнешь?
— Это я! — Стонал Брут, и слёзы горести полились из его глаз. — Этою рукой я убил его…
Кассий близко подошёл к Бруту, и схватил его за грудки.
— Брут! Очнись! Антоний рвётся к власти, и мечтает урвать кусок побольше! А ты… что с тобой происходит?
-… Сенат показал, насколько он благосклонно отнёсся к тем, кто нарушил закон. И я попрошу вас об одной услуге: огласить завещание Цезаря.
Кассия передёрнуло. Цинна всплеснул руками.
— Что он задумал? — спросил он.
Брут встал, подошёл к окну, затем резко повернулся к заговорщикам, и неожиданно для всех, сказал:
— Мы позволим ему это сделать!
-Позволим? — Завопил Кассий резким и визгливым голосом. — И ты, Брут, который последним вонзил кинжал в сердце Цезаря, говоришь такое? Пусть лучше ослепнут мои глаза, чем мы пойдём на такие уступки, тем более Марку Антонию!
— Кассий прав! — Выступил Требоний. — Разве за то мы боролись, чтобы уступить? Брут, ответь нам?
— Разве за то боролись мы, чтобы проиграть? — Вопросом на вопрос ответил он. — Посудите сами: убив Цезаря, мы поступили опрометчиво, теперь я ясно вижу это, и боль сознания тяжести нашего положения, пронзает меня гораздо острее, чем тысяча кинжалов. На что мы надеялись, совершая преступление? Ненависть затмила нам очи. Теперь же, я прозрел, и ясно вижу, что, если мы не уступим сейчас, грозим потерять всё.
— Да…- протянул Савелий Гальба, — надо было убить ещё и Марка Антония вовремя!
— Нет, — ответил Брут, — смерть Марка Антония в, сущности, ничего не изменит. Умрёт он, появится новый тиран, который только усугубит ситуацию.
— И поэтому надо соглашаться? — Едко сказал Каска.
Брут кивнул.
— Пока да. У нас слишком мало сил. Что мы против целой римской империи! Каким я был дураком, что верил в то, что свобода придёт к нам со смертью Цезаря! Как я раскаиваюсь в содеянном!
Кассий подошёл к Бруту сзади, и больно заломив ему руки, прошептал:
— Ты, верно, сошёл с ума, Брут, раз отступаешь? Для многих твоё имя много значит. Что ты делаешь! Или же страх перед собаками Антония смутил тебя? Нам деваться некуда. Мы боролись за свободу, и мы докажем римлянам то, что смерть тирана — это свобода. Пусть приходит к власти Марк Антоний, и подобные ему твари, но всегда будут такие, как мы, которые напомнят властолюбцам, что есть истина.
— Смертью другого человека истину не докажешь. — Ответил Брут, и тогда Кассий отпустил ему руки. — Поступай, как знаешь, а я вступлю в переговоры.
Брут поманил сидящего в углу сына Марка Антония за собой, и стал спускаться с Капитолия. Остальные, глухо ворча, последовали за ним. Сенат объявил о том, что прощает им их поступок, и даже наградил какими-то территориальными пожалованиями, чем Марк Антоний был явно не доволен, понимая, что действия Сената приведут всех к кровопролитной гражданской войне. Похороны Цезаря, которые прошли 20 марта, произвели колоссальное впечатление на римлян. Толпа бушевала. Марк Антоний почёл за благо остаться дома, крепко заперев все двери и окна. Поэта Цинну, который, под влиянием общего настроения, вышел из дому, растерзал народ, приняв за заговорщика. Брут и Кассий, видя, что судьба играет против них, решили бежать. Больная Порция не могла понять, что происходит.
— Уходи, Марк Юний! — Сказала она. – Спасайся, если это возможно. Будь готов, что против тебя выступит огромная армия, которую ты вряд ли сможешь победить. Погубив Цезаря, ты погубил всё, погибнешь и сам…
Брут, не дослушав Порцию, покинул дом, поспешив к Кассию. Сердце его болело. Он корил себя за то, что сделал. Но, что он мог изменить?
Дни, когда Брут бежал, и отсиживался в Антии, надеясь на благосклонное отношение к нему Сената, были для Антония самыми тяжёлыми. Смерть Цезаря ухудшила отношение общества к нему: он был несметно богат, популярен в войсках, и злые языки клеветали на него, как могли. Более всех старался Цицерон.
— Придёт время, и я удавлю этого пса! — Говорил Марк Антоний жене, вернувшись с очередной попойки. — Должна же существовать справедливость? Он лает на всех ради собственного удовольствия! А мне не до этого! Народ думает, что я всесилен. Где уж там всесилен, когда я не могу даже пальцем коснуться злосчастного пса Цицерона? Он настроит молодого Цезаря против меня!
— Ты уже его не ждёшь? — Помогая мужу раздеться спросила Фульвия.
— А я не знаю, чего ещё ждать! — Сказал Антоний, сваливаясь на ложе. — Из головы не выходят бёдра Клеопатры…
Консул уснул. Фульвия, закрыв дверь, отправилась делить часы досуга с одним своим рабом, которого не так давно приобрела на рынке.
Дни, проведённые Брутом и его сообщниками в Антии, оказались для них также тяжёлыми. Они постоянно находились в сомнениях о собственной участи, а между тем им надо было набирать войска и сторонников. Не раз Брут с болью в сердце сознавал, какой поступок он совершил, убив Цезаря, которого так и не смог признать отцом. В эти мгновенья отчаянья он Кассия ненавидел. Душа жаждала мщенья. Но Брут слишком переживал за вверенные ему богами судьбы товарищей, через которые он преступить не мог. Но мужчина прекрасно видел, что им были недовольны подогреваемые Кассием сподвижники. Его мука была никому не нужна, и только раздражала окружающих.
— Хватит слёзы лить! — Буркнул Савелий Гальба, застав Брута расхаживающим по кабинету.
— Я с тревогой ожидаю вести из Рима. – Нашёлся Марк Юний.
— Ты колеблешься, друг мой. – Савелий похлопал Брута по спине, и они спустились в сад виллы, в которой выжидали своего часа. Приветливое Солнце грело их лица, щебетание птиц будто заставляло забыть о горестях и печалях. Небо было насыщено сочными синими красками. Брут вдохнул свежего воздуха, посмотрел на небо, зажмурил глаза от Солнца, и повернулся к Савелию.
— Я знаю, ситуация очень сложная. Всё не к добру. – Сказал он. – Сенат, невзлюбивший Антония за слишком дерзкое отношение к нему, вряд ли станет благоговеть перед нами. Большинство сенаторов ищут господина подобрее, тем более, что внучатый племянник Цезаря, молодой Гай Октавий уже на подходе к Риму. Придётся воевать. А воевать нет средств. О чём мы думали раньше! Убить Цезаря оказалось, сделать полдела…
— Тише, друг мой, — предостерёг его товарищ, — ты и так теряешь популярность.
— Не беспокойся. Я доведу дело до конца. Мои муки, мои сомнения — моё наказание. Я это заслужил. Мне жаль лишь, что я Порцию оставил в тяжёлом состоянии. Яд, который она влила себе по глупости, ей выводят, но она очень больна и совершенно лишена сил. Как с ней обойдётся Сенат!
— Успокойся. — Гальба положил руку на плечо Бруту. — У меня тоже жена в тяжёлом состоянии. Все мы люди, но обстоятельства сильнее нас.
Фульвия негодовала. Ясный день сначала сменился вечером, а потом и затяжной ночью. Антоний явно проигрывал Сенату, члены которого были рады стараться убрать с дороги, набирающего мощь полководца. Надежды на юного Октавиана не оправдались. Юнец не считался ни с кем. Прежде всего, он поверг в шок Сенат, заявив, что отныне он будет наименоваться не иначе, как Гай Юлий Цезарь Октавиан. Антоний понял, что дело идёт не к добру. Сосредоточить в своих руках всю полноту власти не удалось. А успех был так близок! Наследство, которое Цезарь оставил своему племяннику, сыграло роковую роль. Всех богатств Антония вряд ли бы хватило, чтобы затмить богатства Октавиана. Сенат рукоплескал последнему.
— И ты это позволяешь? — Кипела Фульвия. – Как они с тобой обращаются! Какой-то юнец…
— Этот юнец имеет всё наследство Цезаря. — Возразил Марк Антоний. — А это такие деньги, о которых я при всём своём богатстве могу только мечтать! Кроме того, если рассуждать логически, Сенат полагает сделать Октавиана игрушкой в своих руках, затем, прибрав каким-нибудь образом его богатства. Он слишком юн — самоуверенно заявляет Сенат, и не может принять правильное решение без нашей поддержки.
— На что ты рассчитываешь?
— Положение шаткое у всех. Главное здесь — Сенат. Как сыграет этот щенок, мне неизвестно. Но он упрямо не собирается меня поддерживать, ведя какую-то двойную игру. По-моему, его заветная мечта спихнуть меня поскорее, и взять в руки власть.
— Что ты намерен делать? — Закусив губу, спросила Фульвия.
— Отступить. Я отправляюсь на Север Италии против Децима Брута, и дам мальчишке развернуть свою деятельность. Увидишь, долго он не продержится. Не с теми связался. Вначале ему будут потакать, затем расправятся, как с последней собакой.
— И тогда вспомнят об Антонии? — Улыбнулась Фульвия, нежно обняв мужа.
— Вот именно… — полководец повалил жену на ложе, осыпав страстными поцелуями.
— И ты не побоишься пойти против Сената? — Спросила Фульвия, отвечая на ласки Антония.
— Когда я кого боялся? — Самоуверенно ответил он, заставляя супругу помолчать, и подчиниться его порыву страсти.
В то время, как Антоний и Фульвия предавались любовным утехам, Октавиан переговаривался с Марком Туллием Цицероном, ненависть которого к Антонию была известна всем. Этой слабостью знаменитого адвоката и оратора и решил воспользоваться начинающий политик, полагая найти в Цицероне временного союзника, готового на всё, лишь бы уничтожить Марка Антония. Отец Октавина, Гай Октавий, происходил из плебейского рода, принадлежавшего к всадническому сословию. Мать Октавиана, Атия, происходила из рода Юлиев. Она была дочерью Юлии, сестры Цезаря, и сенатора Марка Атия Бальбина — родственника Гнея Помпея. Гай Октавий женился на ней, и от этого брака родились Октавиан и его сестра Октавия Младшая (Младшей её назвали по отношению к сводной сестре). Октавиан родился на рассвете в квартале Бычьих голов, в доме на Палатине. Прозвище Фурин он получил в год своего рождения в честь победы отца над беглыми рабами Спартака, одержанной в окрестностях города Фурии. Октавиан большую часть времени проводил в доме своей бабушки Юлии. Его воспитанием занимались раб-педагог Сфер, очень чтимый Октавианом и александрийский философ Арий. Гай Октавий относился к своим учителям с благодарностью. Особенно Октавиан дружил с Марком Виспасием Агриппой. Больше всего он уделял внимания ораторскому искусству — уже в 12 лет он произнёс речь на похоронах Юлии, но до конца жизни сохранил привычку записывать подготовительные тексты.
Цицерон принимал Октавиана у себя в кабинете, и недоверчиво слушал исповедь начинающего политика. В глубине души он понимал, что это всё напускное, и юнец предаст его, как только тот ему не понадобиться. Но как сладко было слушать ложь и клевету про Марка Антония! Речь Октавиана пряным ароматом разливалась по душе Марка Туллия, и он даже улыбнулся, словно греющийся на солнышке кот, причмокивая от удовольствия. Это было тут же подмечено Октавианом, и без того уверенный голос которого, приобрёл ещё большую силу. Говорил Гай Юлий медленно, вкрадчиво, тщательно взвешивая каждое слово. Он сидел сзади Цицерона на синем табурете, слегка наклонившись вперёд, и поставив правую руку на выставленное колено. Брови его были слегка сдвинуты к переносице, скулы — напряжены. Цицерон старался не оборачиваться на говорящего, вслушиваясь в каждую каплю лжи, которая срывалась с его уст.
— Да, — с горечью в голосе говорил Октавиан, — я понимаю, какая сейчас сложилась обстановка. Мой бедный дядя Гай Юлий Цезарь умер, и после его смерти алчные людишки никак не могут успокоиться. Взять хотя бы Марка Антония! Так непочтительно относиться к памяти дяди! Он сам готов нарядиться в пурпур! Как дядя мог ему доверять? Буду с Вами откровенен. Я сам с юных лет ненавижу Марка Антония, этого развратника с вечно пухлой рожей от пересыпания! Представить его у власти? Да ни за что! Вся казна тут же попадёт в лапы какой-то авантюрной женщины вроде Фульвии, если ни к ней самой! Этого допустить нельзя! Он попирает все моральные принципы!
— А Вы сами, каких принципов придерживаетесь? — Прищурившись, спросил Цицерон.
– Принципов блага и процветания Рима. — Уклончиво ответил Гай Октавий. — Я готов всё отдать для того, чтобы родина процветала, и люди бы здесь жили счастливо и свободно.
— Хотел бы я дожить до таких времён! — Протянул Цицерон, хлопая в ладоши. Тут же вошёл молодой раб, неся поднос с вином и двумя чашами. Марк Туллий налил сначала себе, потом Октавиану, который, чтобы показать, насколько, он доверяет оратору, первым отпил из своей чаши.
— За процветание Рима! — Воскликнул он.
— За свободу граждан! — Присоединился к тосту Марк Туллий.
Оратор остался доволен юным собеседником, который сумел обаять его. Не привыкший обсуждать с женой политические вопросы, Цицерон написал Бруту в Антию о появлении человека, который придерживался их идей, на что Брут ему ответил: «ты ищешь себе господина подобрее…».
Когда Марк Антоний выехал против Децима Брута, Октавиан разработал следующий план. Необходимо было настроить Сенат против полководца. Гай Октавий полагал, что Марк Антоний — его опаснейший соперник, и стремился от него во, чтобы то ни было избавиться. Его отсутствие шло Октавиану на руку. Подкупив часть сенаторов, он стал распускать об Антонии всякие слухи. Он научил Цицерона, и тот с удовольствием засел за «филиппики» против Антония. Отрабатывая материал в семье, оратор сиял от счастья, читая гнусности, им самим сочинённые. Его жена только качала головой:
— Оставил бы ты в покое этого Антония, Марк Туллий! — Говорила она. – Не выйдет всё это тебе добром! Это сейчас ты такой бодрый и весёлый, а, если этот цезарев отпрыск предаст тебя?
— Исключено! — От души веселился Цицерон, которому ненависть придавало ещё больше задора. – Он хоть и во внуки мне годится, но мы с ним единомышленники. Ты лучше послушай!
— Не стану! — Отрезала Теренция, и умоляюще посмотрела на мужа. — Вот ещё позора не хватало на твою седую голову!
В одно время с Марком Антонием покинул Рим и его родной брат Гай Антоний, выступивший против Брута. Этот проницательный, и смелый человек уже понял, чем грозит начавшиеся столкновение между Брутом и Римом с одной стороны, и Марком Антонием и молодым Цезарем с другой.
— И что занесло сюда этого Октавиана нам на погибель? — Ругаясь, думал Гай Антоний. Посланный против Брута, он отлично знал о его передвижениях, и медленно, но верно двигался по направлению к Диррахии. Именно Гаю пришла безумная, на первый взгляд мысль: пересечь Адриатическое море зимой.
Лазутчики донесли об этом Бруту. Марк Юний решил опередить брата своего врага. Требовалось пройти сотни миль, и убийца Цезаря решился на такой шаг. Не взирая ни на что, он с небольшим войском, направился к Диррахии. Поход был тяжёлым, но Брут не жаловался. Он ел меньше всех, спал меньше всех, показывая чудеса выносливости. Отряд двигался быстро, не жалея сил. Главным было успеть до появления Гая Антония! 20 января 43 г., когда красивый рассвет озарил небо, мужчины, наконец, увидели очертания Диррахии. При вступлении в Диррахию выяснилось, что Брута одолел «Бычий голод». Пришлось остановиться, где, к счастью, наместник оказался на их стороне. Под знамя Марка Юния встала значительная часть солдат гарнизона. Добрый ученый удивился, но с радостью принял новобранцев, которым гарантировал, что готов рискнуть жизнью за их разбитые судьбы, одурманенные его именем, которое он уже ненавидел. Он быстро шел на поправку, но призрак Цезаря во время болезни давил на него еще сильнее, чем раньше. Выздоровев, он совсем превратился в сморщенного старичка, который, подобно еврейскому Моисею, должен был вести своих товарищей в неизвестность. Единственное, чему он радовался, так это тому, что рядом с ним нет подстрекателя Кассия, и он мог действовать так, как сочтет нужным. Брут мечтал захватить Македонию, и остаться там наместником. Из Рима он бы выписал мать, Порцию и своих пасынков. Но он понимал, что ему придется отвечать перед злополучным Кассием за отход от республиканцев. Да мало ли еще перед кем! А Марк Антоний? А Лепид? А юный Цезарь? Да и вчерашние друзья могли бы стать врагами, если бы Сенат признал это право. А как хотелось жить в таком тихом и уютном месте! Он ручался, что никого бы не тронул. Но у Брута было много врагов, и главным из них он считал Кассия. Но с ним нужно было мириться, т. к. Кассий был и его сторонником, несмотря на извечные разногласия. В стане Антония Брута могла ждать только гибель. Цезарианцем Антонием Брут даже тайно восхищался. Ему нравилась его отвага, его практичность, которой у него не было. Он прекрасно понимал, что Марк Антоний ни в чем не нарушил свой долг перед Цезарем, и завидовал этому. Республиканец смеялся своему союзу с Гнем Помпеем, и фронде перед диктатором. О, боги! Как он был слеп! Блеск и роскошь Помпея пленили его, а речи Кассия довели до убийства. До низкого и подлого убийства, ведь Гай Юлий Цезарь был его благодетелем, и относился к нему, как к сыну. Даже, если бы Цезарь надел пурпур, Марк Юний мог бы иметь гораздо больше выгоды, чем сейчас. Он даже уверился, что в заговор его втравила зависть Кассия, которому не давала покоя должность претора, которую мужчина тогда занимал. При Цезаре гордый римлянин имел все, сейчас — «бычий голод» и Гая Антония на хвосте. Но Брут мечтал вырваться из кошмара, и, навязав Гаю Антонию сражение, он овладел всей Македонией. Гай Антоний попал к нему в плен.
Пленный думал, что его ждёт смерть. Но Брут поступил иначе.
— Глупо убивать этого человека всего лишь за то, что он брат моего врага. — Сказал он товарищам.
— Ты малодушен, Брут, — вдруг заявил Гай Антоний, — жалость не доведёт тебя до добра. Ты однажды пожалел Марка. Судьба не простит тебе это.
— Судьба не прощает лгунов и изменников. — Бросил в ответ Брут. — И ты скоро пожалеешь о каждой своей дурной мысли в адрес брата.
— И это мне говорит убийца Цезаря? — Взревел полководец.
— Убийца Цезаря уже платит за свой поступок. Заплатишь и ты по счетам. – Улыбнулся Брут, и вышел вон. Дрожь невольно пробежала по телу Гая Антония.
Тем временем более удачливый брат Гая, Марк, осадил Мутину. Римлян такое известие повергло в шок, и быстро реагировавший на всё Гай Октавий, поспешил отправиться против него в поход. Конечно, ему этого хотелось меньше всего. Но он мечтал о славе Цезаря, и призрак успеха маячил перед глазами у юноши. Вскакивая на коня, и, объезжая войска перед походом, юный политик мечтал о том, что он расправится с Антонием, как некогда его дядя с Гнем Помпеем. «Вперёд, римляне! За моей славой!». – Подумал он перед вступительной речью.
Тем временем, в Риме Марк Туллий Цицерон не скупился на Филиппики против Марка Антония. Одна удачная речь за другой. Сенат рукоплескал ему. Шестидесятитрёхлетний оратор чувствовал себя на вершине славы. Он, как ребёнок, уверовал в восходящую звезду Октавиана, и распалялся всё больше и больше. Только Теренция сердцем чувствовала, что участь супруга предрешена. Цицерон видел себя богатым чиновником, строящим римскую республику, а Теренция видела его отрубленную голову, валяющуюся на дороге.
— Это сейчас тебе Сенат рукоплещет, старый дурень. А вернётся Антоний, худо будет. – То и дело ворчала она.
— Вот за это я не люблю обсуждать с тобой политические дела.- Буркнул муж, недовольный вмешательством супруги. Он ушёл готовить очередное выступление, и заперся у себя в кабинете, из которого доносились грозные речи.
— О, боги! — Взмолилась Теренция. – Прошу, пощадите несчастного, и вселите в его буйную душу благоразумие!
В Сенате всерьёз ставился вопрос о назначении Брута официальным наместником Македонии. Но он откладывался из-за давления большинства сенаторов, которые перешли на сторону Октавиана. Даже Цицерон, отметивший превосходный стиль присланного Брутом письма, высказался против этого. Гений Октавиана цепко заключил оратора в объятья, и завладел его душой.
Между делом, Марк Антоний безуспешно осаждал Мутину. Но полководец не падал духом: он предчувствовал удачу, которая не заставила себя ждать. Как-то, на рассвете, молодой солдат принёс ему весть о гибели двух консулов — Гитрия и Гая Пансы. После этого у Антония не было сомнений в том, что удача повернулась спиной к Дециму Бруту. Он снял осаду с Мутины, вовремя поняв, что не стоит раздражать богов видением напрасной битвы. Его не стали преследовать, и мужчина, со своим отрядом, удачно скрылся в Альпах. Насладившись воздухом гор, он благодарил судьбу за то, что выпутался из трудной ситуации, но в душе его поселилась тревога: он предчувствовал, что в любом случае Рим будет рукоплескать Октавиану. Передохнув совсем немного, он решился на довольно дерзкое предприятие: пересечь Альпы, и оказаться в Провинции. Без продовольствия подобная попытка была равносильна самоубийству, но мужчины понимали, что иного выхода нет: либо они будут обречены умирать здесь, в горах, от холода; либо попытают счастья, как некогда прославленный карфагенский полководец Ганнибал. И Антоний решился повторить подвиг. Тем более, как он правильно полагал, что его вряд ли будут преследовать. Неопытный Октавиан вряд ли на то решиться, а трусливый Лепид дрогнет перед первым его появлением. Тем более, что между ними был заключён особый договор, оригинал которого хранился у Антония. Погода была паршивая. Казалось бы, что не было весны, а стояла вечная, холодная зима. Рельеф древних Альп создавал невообразимо красивый пейзаж. Но у воинов Антония не было времени, чтобы любоваться их красотой.
Марк Антоний потряс Лепида неожиданностью визита. Он завтракал с женой, когда к нему ворвался перепуганный и уставший полководец, и рухнул на пол. Переход через Альпы отнял у Антония столько сил, что Лепид испугался, как бы тот не умер. Его жена Антония, которая приходилась полководцу дочерью, тут же засуетилась вокруг отца. Вбежавшие рабы сообщили, что вместе с Антонием пришла армия голодных и таких же уставших солдат. Когда Марк Эмилий увидел пришедших, он поднял весь дом на ноги, и велел накормить всех, хоть чем-нибудь. Между тем, Антония уложили на ложе, и он, уже пришедший в себя, сжимал руку дочери, и заставлял её смеяться, расспрашивая о том, как ей живется у «этого негодяя Лепида». Однако, когда Марк Эмилий подошел к нему, он сразу же переменился в лице, и, посерьезнев, сказал:
— Во имя моей дочери, выручай. Мне нужны твои легионы. Если не выручишь, мальчишка разобьет нас обоих.
Лепид побледнел.
— Но что скажет Сенат?
— Забудь про Сенат! — Чуть было не закричал Марк Антоний. — Соври им, что я толкнул тебя к этому шагу силой.
Переход Лепида на сторону Антония насторожил сенаторов, которые решили применить санкции в отношении членов его семьи. На этом особо настаивал Цицерон, справедливо полагал лишить противника источника дохода. Легковерному Бруту он написал письмо, полное оскорблений Лепида и Антония, стремясь разжечь в несчастном ученом стремление уничтожить врагов. Длинное письмо он окончил высокопарными словами: «Ты и твое войско — наша единственная надежда. Ради блага Отчизны, ради твоей славы и чести ты, как я тебе уже писал, должен немедленно вернуться в Италию!».
Действительно, дела убийцы Цезаря на удивление улучшались. Кассий захватил Лаодикею, и нанес окончательное поражение Долабелле. Многие шли под знаменами мятежников, и Брут окончательно уверовал в свою счастливую звезду.
В итоге, Гай Октавий, пользовавшийся покровительством Цицерона, стал вести довольно нагло, что испугал даже мать Брута, Сервилию. Она ломала руки, переживая за сына, стала увлекаться вином. Смерть Гая Юлия Цезаря подействовала на нее удручающе. Она любила этого человека, несмотря на все его недостатки и политические промахи, и женщину очень угнетало, что убийцей стал её сын, их сын, как считала она, Брут. Брута Сервилия даже хотела назвать Гаем Юлием, как он родился. Но супруг и родители настояли, чтобы она назвала его иначе. Как они оказались правы! Развязавшуюся гражданскую войну мать Брута наблюдала, погрузившись в немые страдания. Сердце рвалось на части. Быть может, если бы она сказала Бруту, что Цезарь его отец, Брут не посмел бы поднять кинжала? Ах, Брут, легковерный Брут! Ученый-мечтатель, которым помыкал даже старик Цицерон, на которого теперь была вся ее надежда: Марк Туллий был единственным человеком, с кем Брут поддерживал связь. Женщина это понимала, и, идя к злобному и алчному старику, как на казнь, с дрожащими руками и слезами на глазах читала каждое письмо сына, пытаясь понять, какая опасность ему угрожает. Сердцем Сервилия чувствовала, что сын обречен. Зная, что Гай Октавий, желторотый юнец Гай Октавий, оказался чуть ли не в двое умнее ее собственного сына, Сервилия молча страдала. Каково же было отчаянье матери, когда она узнала от Порции, что та пожертвовала своей жизнью, чтобы остановить Марка Юния от страшного шага, а она не смогла этого сделать! Впервые свекровь потеплела к невестке. Но было уже поздно: жизненный путь Порции подходил к концу. Яд продолжал разъедать организм молодой женщины, которая уже совсем не вставала с постели.
— Как Порция? — Спросил Цицерон, устраиваясь в мягкое кресло, и, жестом, приглашая Сервилию сесть в другое, напротив.
— Плоха, как никогда. Она скоро умрет. Но сыну писать об этом не обязательно! Он помешается, и окажется в еще худшем положении, чем сейчас. Порция все время лежит. Стала совсем некрасивой. Ей было видение, что мой сын умрет! Что нам делать? Может, вернуть Марка в Рим?
Цицерон ухмыльнулся.
— И что? Его здесь растерзают. Видишь, как ведет себя юнец? Его скоро выберут консулом!
— А ты, что намерен делать?
— Я? Подпевать ему, пока голос не осипнет. Я старик, и моя голова вся покрыта сединой. Я не могу вести себя, как строптивый воин. Я продолжу игру в Цезаря. Как жестоко наказал римлян Гай Юлий, оставив все свое состояние племяннику! Лживая гнида! А сдамся я только Марку Антонию. Я так решил. – Цицерон ухмыльнулся своей шутке. — Это достойный противник. Путь Фульвия поиздевается над моей покойной головой!
Сервилия улыбнулась, представив, какие мерзости могла проделать с головой Цицерона жена Марка Антония. И снова тревога охватила отчаявшуюся мать. Она встала, и посмотрела в окно. Спускалась ночь. Тучи затянули небо. Сердце матери отчаянно билось.
Когда объединенные легионы Лепида и Антония выступили против Сената, Гай Октавий задрожал. Он понял, что дело худо. Посоветовавшись со своим верным спутником Агриппой, и со своими астрологами, он решил пойти на перемирие со столь сильными противниками. Боги подсказали юноше, что за Антонием нужно следить, и у него учиться, но не повторять ошибок Цезаря. О каких ошибках дяди боги поведали ему во сне, Октавий так и не понял. Но помолился, и лег спать. На рассвете он выехал с посольством к Антонию, который очень удивился, увидев у себя в лагере своего врага.
— Признаюсь, я немного обескуражен. — Сказал он, съедая засахаренную гроздь винограда. — Но рассказывай, с чем пришел.
— Я вижу, ты — мудрый человек, Антоний. — Вкрадчиво сказал Октавий, и это позабавило полководца.
Октавий начал издалека, желая позлить своего соперника. Он выжидал реакции Антония, чтобы понять, чего от него следовало ожидать.
— Понимаешь, все дело в том, что мы живем в неспокойное время. Сейчас дорог каждый миг жизни. Ведь ты согласен?
Антоний недоверчиво кивнул, пытаясь сообразить, какую пыль пытается ему пустить в глаза этот юнец.
— В наши дни полезно заботиться о нравственном состоянии духа, о чистоте морали и совести. И ты это должен понимать лучше меня.
«Что за околесица?». — Пронеслось в голове у полководца. Ему вдруг захотелось вытолкать соперника вон, но он сдержался.
— Худой мир лучше доброй ссоры, и нам должно быть это ясно, как никому. Есть те силы, которые заставляют так думать. Если думать иначе, темнота смут и волнений окружит наш несчастный Рим…
Понимаешь, Антоний, я пришел к тебе с тем, чтобы заключить союз.
— Что? — Вырвалось у Марка.
— Триумвират. Между мной, тобой, и твоим зятем Эмилием Лепидом.
— Гай Октавий, — пытливо посмотрел на него полководец, — а где гарантия, что Лепид в этом союзе не разделит участь Красса, а я — Гнея Помпея?
Вялая улыбка скользнула по лицу Октавия.
— А ты уверен, что заслуживаешь такой чести, как Гней Помпей?
Антонию снова захотелось вытолкать его вон, но вместо этого он пожал сопернику руку, и они пошли обсуждать детали. Спускалась ночь. Ясные звезды светили над Римом. Одна из них, самая яркая, выделялась на небосклоне. Вдруг она сверкнула, и сорвалась с места, оставив за собой красивый хвост. Другая как бы подмигнула ей в ответ. Так был заключен неравный союз, заранее обреченный на гибель.