Сирена

Вспоминая впоследствии этот день, я так и не смог понять, что заставило меня тогда остановиться. Да, появилось такое желание, какое-то внутреннее побуждение, замысел некий, но едва ощутимый и не вполне понятный. Я резко сбросил скорость и остановился у газетного киоска.
— Газету что ли купить, — подумал я вяло. – Да, куплю-ка я газету.
Кошка сидела на краю тротуара и дрожала. Маленькая, серая, мокрая, похожая на крысу во время потопа. Я направился к киоску, она поплелась за мной, по-собачьи поджав хвост. Я купил несколько газет и вернулся к машине, но что-то заставило меня оглянуться. Кошка так и сидела около киоска, смотрела мне вслед огромными фиалковыми, как у новорожденного котенка глазами. Она не была ни красивой, ни породистой, ни забавной – замухрышка. Но ее крохотное тельце заставило мое сердце сжаться от жалости. Давно я уже не замечал за собой подобного, и это забытое ощущение было таким сильным, что я замедлил шаг.
— Кис-кис-кис, — позвал я неуверенно, — но кошка и не подумала подойти ко мне.
Я, устыдившись собственной сентиментальности, сел в машину, включил зажигание, но внезапно снова вышел, подошел к животному и взял его в руки. Она была совсем мокрой и очень легкой, почти невесомой.
— Поедешь со мной?
Я посадил ее на сиденье, она снова съежилась, как мышь, не издав ни звука. Но когда я проехал с километр, в салоне раздалось громкое мурлыканье.
— Приедем домой, накормлю тебя, — сказал я, внезапно меняя планы.
Отменив пару встреч, я через полчаса был уже дома. Она ела очень долго, вздрагивая, когда я подходил к ней, пока я, наконец, не унес ее с кухни. Когда она устроилась около меня на диване и снова замурлыкала, я понял, что оставлю ее у себя.

Странности начались не сразу. Я работал в привычном бешенном ритме, мотался как проклятый, а когда возвращался домой, радовался, что меня ждет кто-то живой и благодарный. Я назвал ее Сиреной, ведь ее пение было так приятно для меня, и она сразу стала откликаться на свое странное имя. Ну, правильно, в нем же было сочетание букв «и» и «эс», столь милое кошачьему слуху. Через некоторое время я стал замечать, что норовлю пораньше вернуться домой, пренебрегая привычными вечерними развлечениями. В этом, конечно, не было ничего удивительного, мало ли людей торопятся с работы к своим любимцам.
— Не могу, — отказывался я от приглашений, — кошку надо покормить.
— Ты совсем охренел, Санек, — уговаривали меня. – Знаешь, мы вот летом отдыхали в деревне, экзотики захотелось, так наша хозяйка не поехала к сыну на свадьбу. Не могу, говорит, кто корову доить будет. Но ты-то свою вроде не доишь. Не ребенок ведь, насыпал ей корму побольше – и гуляй.
— Она съедает сразу все, сколько ни положи. Ей это вредно.
Друзья крутили пальцем у виска, но я ехал домой. Что я мог поделать, если испытывал к этому зверьку настоящую, почти забытую мной нежность. И что странного в том, что люди испытывают потребность заботиться о ком-нибудь, кроме себя?
Странным было совсем другое. Мне стала неинтересна моя прежняя работа. В то время я был криминальным журналистом, довольно известным. Несколько скандальных публикаций сделали мне имя и помогли нажить врагов. Я круто шел в гору, мои гонорары росли, строчки дорожали. Еще совсем недавно я целыми сутками мог не спать, проводя интереснейшие, как мне казалось, журналистские расследования. Я готов был мчаться на другой конец страны, да что страны, мира, если того требовали интересы дела. Внезапно я охладел к свои прежним занятиям. Нет, не то чтобы я разочаровался в журналистике, мне по-прежнему хотелось писать, но теперь совсем о другом. Неожиданно для себя я понял, что есть вещи гораздо более важные, чем коррупция и криминал. Меня вдруг осенило: опасность таится вовсе не во взятках, откатах и казнокрадстве. Наш мир перестает быть гармоничным, он медленно, но верно умирает. Это открытое мной для себя умирание мира буквально потрясло меня. Я просто чувствовал, как загрязняется наша голубенькая атмосфера, испытывал настоящую боль, ощущая, как не справляются с угрожающей углекислотой легкие тропических лесов и тайги. Словно холестериновые бляшки в собственных сосудах воспринимал теперь я плотины на великих реках. Будто дырки в собственной коже ощущал озоновые прорехи, грозящие гибелью всему живому. Я так полюбил животных, что готов был избить любую женщину в натуральной шубе, хотя раньше слыл дамским угодником. Я мечтал о суровых наказаниях для охотников и рыболовов. Иногда, крайне редко меня посещала неприятная мысль: не схожу ли я с ума? Но неприятное ощущение быстро проходило, и с новой силой кидался в борьбу за здоровье и долголетие нашей планеты. А Сирена, словно узнав о моих новых интересах, стала любить меня еще сильней.
А вот начальству смена моего амплуа не понравилась. Я принес один «зеленый» материал, потом другой. Главный редактор моей газеты, пробегая его глазами, явно морщился.
— Ну ты что, спятил, что ли? – пропел он. – Мы что в Европе, что ли, живем, ну кто эту муть будет читать. У нас это никого не волнует, на наш век хватит, а после нас – хоть потоп.
Я горячился, доказывал свою правоту, упирал на недальновидность редакционной политики, взывал к общечеловеческим ценностям и идеалам, приводил примеры, но оставался непонятым.
— Мало тебе было бабок и славы? Ты что, Диоклетиан, капусту хочешь выращивать? Да у тебя и было этой капусты не мерено, какого хрена тебе еще надо?
Но имя у меня было, и пару статей мне все же удалось опубликовать, затем начались простои. А меня это вовсе не озаботило, я думал теперь совсем о другом.

Беда пришла внезапно, как глобальное потепление. Возвращаясь с репортажа, я на большой скорости ехал по почти пустой трассе, торопясь домой. Последнее, что я увидел, был огромный джип, несшийся прямо на меня, как взбесившийся паровоз.
— Бедная Сирена, — успел подумать я. – Опять окажется на улице.
Пространство и время наконец объединились, связавшись в одну черную плотную точку.
— Он мертв, — услышал я тихий мужской голос. – Травмы, не совместимые с жизнью. Жаль, такой молодой. Он, кажется известный журналист?
— Был журналистом, смерть не выбирает.
………………………………………………………………………………..
Свет был холодным, ярким и очень мешал мне умирать. Я разлепил веки, но открыть их не было сил. Сквозь траву ресниц я увидел двух странных людей. Очень худой и высокий мужчина деловито осматривал меня, приподнимал мои руки и ноги, прикасался к голове, поглаживал грудь. Рядом стояла хрупкая девушка, она тоже тронула меня, и сердце мое отчего-то переполнилось нежностью. У девушки были стриженные пепельные волосы и огромные фиалковые глаза. Глаза сострадали, губы кривились от жалости. Эти двое не сказали друг другу ни слова, но действовали очень слаженно. Мужчина достал из кармана черного комбинезона что-то, что напомнило мне швейную масленку. Такая была у моей мамы, когда я был маленьким. Сосредоточенно и старательно он стал водить ею по моему телу, но я не чувствовал прикосновений. А девушка, вытягивая вперед губы и слегка гримасничая, начала гладить меня по голове. От действий ли мужчины, или от трогательной нежности девушки я стал чувствовать себя гораздо лучше. Сначала я почувствовал свое тело, все еще болевшее, но вбиравшее в себя энергию, которая исходила от этих двоих. Затем мне стало тепло и спокойно, я понял, что останусь жить, и буду жить долго, может быть, вечно. Потом мне стало щекотно, как бывает, когда с обгоревшего на солнце тела слезает старая кожа. А потом сил стало так много, что я попытался сесть. Но мужчина, слегка толкнув меня в грудь, заставил улечься обратно, продолжая свою непонятную процедуру, а девушка прижала палец к губам, успокаивая меня. Затем положила ладошку мне на глаза, и я провалился в сон.
— Он меня склеивает, — перед сном подумал я.

В следующий раз я проснулся от жуткого холода. Потом я понял, что мне очень неудобно, жестко и неприятно. Я решил больше не разбираться в своих ощущениях втемную, а посмотреть, что происходит. Глаза теперь открылись сразу, и я увидел люминесцентную лампу над головой. Мертвенный свет был таким противным, что я снова закрыл глаза. Но тут же открыл их и приподнял голову. Я был абсолютно наг и бос. Лежал я на обшарпанной металлической каталке, такие я и раньше видел благодаря своей профессиональной деятельности. Рядом валялась серая заклейменная простыня, которая, по-видимому, упала с меня. Взгляд по сторонам лишил меня дара речи. Справа и слева от меня на таких же каталках лежали полуприкрытые обнаженные люди. Было совершенно ясно, что они мертвы.
Я был в морге, но я был жив. Мои ощущения не позволяли в этом усомниться. Мне было холодно, жутко, и меня преследовал отвратительный сладковатый запах. Я сел, спустил ноги на ледяной кафельный пол. Затем осторожно встал, проверяя, слушаются ли меня конечности. Они были послушны, как никогда. Подняв простыню и завернувшись в нее я пошел прочь из мертвецкой. Я вышел в коридор, завернул за угол и увидел стол, за которым спал, положив голову на столешницу, замызганный человек. Я прошел мимо него к двери, но та была закрыта. Мне ничего не оставалось, как попытаться разбудить его. Я потряс его за плечо — безрезультатно. Потряс сильнее – никакой реакций.
— Эй, проснитесь, я хочу выйти отсюда! – закричал я, но тот спал, как мертвый.
Раздался характерный звук, в замке явно поворачивался ключ.
— Ты чего буянишь, Леха, — укоризненно произнес показавшийся в двери человек. Он вылупился на меня, на секунду остолбенел, а затем ринулся прочь с громким криком:
— Мертвяк ожил, мертвяк ожил!
От его крика проснулся и тот, что спал. Медленно поднял голову, посмотрел на меня мутными глазами и хрипло спросил:
— Ты кто?
Но ответа дожидаться не стал, потому что его сумеречное сознание выдало ему правильный ответ. Он жутко, нечеловечески заорал, вскочил, как ошпаренный и кинулся вслед за коллегой.

Через час я лежал в больничной пижаме на узкой койке и терпел расспросы столпившихся около меня людей в белом.
— С чего вы взяли, что это именно он? – строго спрашивал мужчина, явно главный.
— У вас, Сергей Сергеевич, глаз что ли нету? – спорила с ним ярко накрашенная женщина. — Не помните, кого три часа назад отправили в морг?
— Тот был старше, — парировал Сергей Сергеевич и строго посмотрел на меня. – Как вас зовут?
Я, усмехаясь, выдал паспортные данные.
— А его раны где?
— В Караганде, — не полезла за словом в карман тетка.
— Подождите, мы с вами трезвые, в здравом уме его осмотрели. Он был абсолютно мертв, мертв уже с час как. Ребро проткнуло легкое, перелом основания черепа, сломано все, что только может сломать человек. А теперь, через четыре часа после мгновенной смерти, на нем и следов нет. Мы с вами заслужили Нобелевскую премию по медицине.
— Я бы на вашем месте, Сергей Сергеевич, не о премиях бы думала, а держала бы язык за зубами. Меньше знаешь, лучше спишь.
— Ну, а с ним нам что делать? Он же должен пройти реабилитационный курс.
— Какой ему курс? Он здоров, как бык. Пусть едет домой, дайте ему машину. Чем меньше он здесь пробудет, тем лучше для нас, поверьте мне, я женщина опытная.
И мне дали машину.

Я всегда ненавидел бультерьеров, глупых, игривых, агрессивных. Я даже подспудно опасался их, хотя трусом вроде не был. При взгляде на них мне вспоминались рассказы о разорванных в клочья детях, об откусанных носах, виделась кровь и мрак. Я не зря их боялся, потому что именно бультерьер унес мою жизнь.
После моего чудесного воскрешения у меня были все основания призадуматься. Я взял отпуск, сидел дома с Сиреной, гулял с ней во дворе. Чтобы не веселить публику, гулять выходили без поводка, но я с нее гшлаз не спускал, почему-то за нее боялся.
Когда бультерьер с хозяйкой появились в конце двора, я стал звать сидевшую на газоне Сирену, но она почему-то побежала прочь от меня, прямо навстречу свиномордому поганцу. Собака сделала стойку и кинулась к моей киске, как бешеная коза.
— Сирена, кис-кис, — отчаянно закричал я и побежал за ней.
Но кошка бросилась наутек, убегая и от буля, и от меня.
Он бегал быстрее меня, и догнал ее раньше. Мы вдвоем с его подбежавшей хозяйкой долго пытались расцепить его зубы на ее горле, а когда расцепили, Сирена была практически мертва. Ее сердечко еще билось в окровавленной груди, но шестка уже пожухла, а глаза закатились.
Рыдания сотрясали мою грудь, да, именно сотрясали, когда я поднял ее и понес домой. Скорая ветеринарная помощь приехала, когда Сирена была еще жива.
— Самое гуманное, что мы можем сделать, это усыпить ее, — сказал старый врач. – Поверьте мне.
— Нет, — закричал я, — не дам.
— Успокойтесь, никто без вашего согласия этого не сделает, но она сейчас мучается.
— Уйдите, — прошептал я.
Она лежала на диване, серенькая шкурка ее в сосульках засохшей крови топорщилась, грудка сильно вздымалась. Я начал гладить ее по бедному страдающему тельцу, по безвольным лапках, слезы лились у меня ручьем, но я не вытирал их.
— Спаси ее, Господи.
И тут я почувствовал, что сквозь мое отупевшее от горя сознание, пробивается, продирается, прорывается важная мысль. Нет, это чей-то голос безвольно приказывал мне:
— Пойди в спальню, принеси то, что приклеено по днищем комода.
Я не мог оставить Сирену, приказ повторился. Я не мог, не мог уйти от моей умирающей малышки, но тут ее глазки открылись, и из них полилась мольба:
— Сходи, сделай, что тебя просят.
Я кинулся в спальню, встал на четвереньки перед комодом и начал обшаривать днище. Я тут же наткнулся на что-то металлическое, отлепил его и достал на свет. Более всего эта совершенная блестящая полусфера с небольшим выступом напоминала велосипедный звонок. Я кинулся назад.
— Нажми на выступ, — прошептал мне внутренний голос.
Я посмотрел на Сирену, ее глазки были закрыты.
— Скорее, осталось несколько секунд.
И я нажал, ожидая всего чего угодно, даже конца света. Но конца света не случилось. Наоборот, откуда-то сверху полился мягкий свет, и в комнате оказалось два высоких человека. Одного я сразу узнал, это был мой таинственный доктор, склеивший меня по частям. Второй был женщиной, скорее девушкой, с красноватыми короткими волосами и зелеными глазами. Они не суетились, а слаженно и споро начали какие-то только им понятные действия. Они гладили мою киску, в руках у мужчины появилась та же масленка, и он начал прикасаться ею к страшной ране на кошачьем горле. Рана на глазах затянулась, а мужчина прикоснулся к кошке еще в нескольких местах, и та очнулась. Я чуть не умер от радости. А мужчина сунул мне в руки какое-то блюдце с кнопкой, жестом показывая, что надо ее нажать. И я нажал. Целители отошли в сторону, давая мне возможность насладиться восхитительным зрелищем.
Она превращалась в прекрасную девушку прямо на моих глазах. Серая шкурка превратилась в красивые пепельные волосы, лапки стали тонкими руками и длинными ногами. Мордочка трансформировалась в прелестное личико. И только глаза, фиалковые, грустные, остались прежними, разве что стали больше. Это была она, моя спасительница. Девушка заговорила очень высоким голосом.
— Спасибо, ты спас меня, вызвал экстренную службу.
— А ты спасла меня еще раньше. Ведь это была ты?
— Я.
— Кто ты, откуда?
— Мы живем очень далеко отсюда, очень далеко. Я работаю в организации, которая должна следить за тем, чтобы люди во всей Вселенной не повторяли одних и тех же ошибок, чтобы не портили свою собственную планету. Мы летаем по галактикам, ищем живые планеты, и проверяем, все ли на них в порядке. Если нет – пытаемся помочь.
— Превращаясь в кошек?
— И в собак, и в рыбок, и в птичек, и в хомячков.
— А зачем?
— Чтобы привлечь внимание человечества к его важнейшим проблемам. Если мы сами расскажем вам об этом, вы не поверите. Нужно, чтоб это делали ваши. А как это сделать незаметно и эффективно? Мы решили, что можно превращаться в домашних животных и пробуждать в вас сострадание к живому, находясь подле вас.
— Так вот почему я занялся экологическими проблемами. И много вас на Земле?
— Достаточно, Земля такая красивая, жаль, если она погибнет.
— Но вы можете вмешаться!
— У нас не принято нарушать чью-либо самобытную культуру.
— Ты сама меня выбрала?
— Сама.
Мужчина подошел к Сирене.
— Нам пора,- улыбнулась она.
— Погоди, ты не можешь остаться?
Сирена покачала головой.
— А я, я не могу отправиться с вами.
— Нет.
— Но я не могу без тебя.
— Я, может быть, вернусь.
— Когда?
— Не знаю. А сейчас спи, милый.
Я, не желая расставаться с ней так скоро, попытался отпрянуть, но она успела коснуться пальчиком моего воспаленного лба.

Я жду ее, жду уже давно. Я не занимаюсь больше журналистикой, и проблемы природопользования больше не интересуют меня. Я не могу думать ни о чем и ни о ком, кроме нее, единственной во всей Вселенной. Я никому не рассказал о ней, потому что знаю: и за меньшее людей отправляют в психушки. Я часто вижу кошек, похожих на нее, но сердце всегда говорит, что это не она. Я не знаю, вернется ли она, но полюбить никого уже в этой жизни не смогу. Мне все равно, вернется ли она кошкой или юной красавицей, хомячком или пандой. И лишь иногда я думаю, что очень опрометчиво назвал ее Сиреной. Ведь мне ли было не знать, что слово – великая сила.

Сирена

Вспоминая впоследствии этот день, я так и не смог понять, что заставило меня тогда остановиться. Да, появилось такое желание, какое-то внутреннее побуждение, замысел некий, но едва ощутимый и не вполне понятный. Я резко сбросил скорость и остановился у газетного киоска.
— Газету что ли купить, — подумал я вяло. – Да, куплю-ка я газету.
Кошка сидела на краю тротуара и дрожала. Маленькая, серая, мокрая, похожая на крысу во время потопа. Я направился к киоску, она поплелась за мной, по-собачьи поджав хвост. Я купил несколько газет и вернулся к машине, но что-то заставило меня оглянуться. Кошка так и сидела около киоска, смотрела мне вслед огромными фиалковыми, как у новорожденного котенка глазами. Она не была ни красивой, ни породистой, ни забавной – замухрышка. Но ее крохотное тельце заставило мое сердце сжаться от жалости. Давно я уже не замечал за собой подобного, и это забытое ощущение было таким сильным, что я замедлил шаг.
— Кис-кис-кис, — позвал я неуверенно, — но кошка и не подумала подойти ко мне.
Я, устыдившись собственной сентиментальности, сел в машину, включил зажигание, но внезапно снова вышел, подошел к животному и взял его в руки. Она была совсем мокрой и очень легкой, почти невесомой.
— Поедешь со мной?
Я посадил ее на сиденье, она снова съежилась, как мышь, не издав ни звука. Но когда я проехал с километр, в салоне раздалось громкое мурлыканье.
— Приедем домой, накормлю тебя, — сказал я, внезапно меняя планы.
Отменив пару встреч, я через полчаса был уже дома. Она ела очень долго, вздрагивая, когда я подходил к ней, пока я, наконец, не унес ее с кухни. Когда она устроилась около меня на диване и снова замурлыкала, я понял, что оставлю ее у себя.

Странности начались не сразу. Я работал в привычном бешенном ритме, мотался как проклятый, а когда возвращался домой, радовался, что меня ждет кто-то живой и благодарный. Я назвал ее Сиреной, ведь ее пение было так приятно для меня, и она сразу стала откликаться на свое странное имя. Ну, правильно, в нем же было сочетание букв «и» и «эс», столь милое кошачьему слуху. Через некоторое время я стал замечать, что норовлю пораньше вернуться домой, пренебрегая привычными вечерними развлечениями. В этом, конечно, не было ничего удивительного, мало ли людей торопятся с работы к своим любимцам.
— Не могу, — отказывался я от приглашений, — кошку надо покормить.
— Ты совсем охренел, Санек, — уговаривали меня. – Знаешь, мы вот летом отдыхали в деревне, экзотики захотелось, так наша хозяйка не поехала к сыну на свадьбу. Не могу, говорит, кто корову доить будет. Но ты-то свою вроде не доишь. Не ребенок ведь, насыпал ей корму побольше – и гуляй.
— Она съедает сразу все, сколько ни положи. Ей это вредно.
Друзья крутили пальцем у виска, но я ехал домой. Что я мог поделать, если испытывал к этому зверьку настоящую, почти забытую мной нежность. И что странного в том, что люди испытывают потребность заботиться о ком-нибудь, кроме себя?
Странным было совсем другое. Мне стала неинтересна моя прежняя работа. В то время я был криминальным журналистом, довольно известным. Несколько скандальных публикаций сделали мне имя и помогли нажить врагов. Я круто шел в гору, мои гонорары росли, строчки дорожали. Еще совсем недавно я целыми сутками мог не спать, проводя интереснейшие, как мне казалось, журналистские расследования. Я готов был мчаться на другой конец страны, да что страны, мира, если того требовали интересы дела. Внезапно я охладел к свои прежним занятиям. Нет, не то чтобы я разочаровался в журналистике, мне по-прежнему хотелось писать, но теперь совсем о другом. Неожиданно для себя я понял, что есть вещи гораздо более важные, чем коррупция и криминал. Меня вдруг осенило: опасность таится вовсе не во взятках, откатах и казнокрадстве. Наш мир перестает быть гармоничным, он медленно, но верно умирает. Это открытое мной для себя умирание мира буквально потрясло меня. Я просто чувствовал, как загрязняется наша голубенькая атмосфера, испытывал настоящую боль, ощущая, как не справляются с угрожающей углекислотой легкие тропических лесов и тайги. Словно холестериновые бляшки в собственных сосудах воспринимал теперь я плотины на великих реках. Будто дырки в собственной коже ощущал озоновые прорехи, грозящие гибелью всему живому. Я так полюбил животных, что готов был избить любую женщину в натуральной шубе, хотя раньше слыл дамским угодником. Я мечтал о суровых наказаниях для охотников и рыболовов. Иногда, крайне редко меня посещала неприятная мысль: не схожу ли я с ума? Но неприятное ощущение быстро проходило, и с новой силой кидался в борьбу за здоровье и долголетие нашей планеты. А Сирена, словно узнав о моих новых интересах, стала любить меня еще сильней.
А вот начальству смена моего амплуа не понравилась. Я принес один «зеленый» материал, потом другой. Главный редактор моей газеты, пробегая его глазами, явно морщился.
— Ну ты что, спятил, что ли? – пропел он. – Мы что в Европе, что ли, живем, ну кто эту муть будет читать. У нас это никого не волнует, на наш век хватит, а после нас – хоть потоп.
Я горячился, доказывал свою правоту, упирал на недальновидность редакционной политики, взывал к общечеловеческим ценностям и идеалам, приводил примеры, но оставался непонятым.
— Мало тебе было бабок и славы? Ты что, Диоклетиан, капусту хочешь выращивать? Да у тебя и было этой капусты не мерено, какого хрена тебе еще надо?
Но имя у меня было, и пару статей мне все же удалось опубликовать, затем начались простои. А меня это вовсе не озаботило, я думал теперь совсем о другом.

Беда пришла внезапно, как глобальное потепление. Возвращаясь с репортажа, я на большой скорости ехал по почти пустой трассе, торопясь домой. Последнее, что я увидел, был огромный джип, несшийся прямо на меня, как взбесившийся паровоз.
— Бедная Сирена, — успел подумать я. – Опять окажется на улице.
Пространство и время наконец объединились, связавшись в одну черную плотную точку.
— Он мертв, — услышал я тихий мужской голос. – Травмы, не совместимые с жизнью. Жаль, такой молодой. Он, кажется известный журналист?
— Был журналистом, смерть не выбирает.
………………………………………………………………………………..
Свет был холодным, ярким и очень мешал мне умирать. Я разлепил веки, но открыть их не было сил. Сквозь траву ресниц я увидел двух странных людей. Очень худой и высокий мужчина деловито осматривал меня, приподнимал мои руки и ноги, прикасался к голове, поглаживал грудь. Рядом стояла хрупкая девушка, она тоже тронула меня, и сердце мое отчего-то переполнилось нежностью. У девушки были стриженные пепельные волосы и огромные фиалковые глаза. Глаза сострадали, губы кривились от жалости. Эти двое не сказали друг другу ни слова, но действовали очень слаженно. Мужчина достал из кармана черного комбинезона что-то, что напомнило мне швейную масленку. Такая была у моей мамы, когда я был маленьким. Сосредоточенно и старательно он стал водить ею по моему телу, но я не чувствовал прикосновений. А девушка, вытягивая вперед губы и слегка гримасничая, начала гладить меня по голове. От действий ли мужчины, или от трогательной нежности девушки я стал чувствовать себя гораздо лучше. Сначала я почувствовал свое тело, все еще болевшее, но вбиравшее в себя энергию, которая исходила от этих двоих. Затем мне стало тепло и спокойно, я понял, что останусь жить, и буду жить долго, может быть, вечно. Потом мне стало щекотно, как бывает, когда с обгоревшего на солнце тела слезает старая кожа. А потом сил стало так много, что я попытался сесть. Но мужчина, слегка толкнув меня в грудь, заставил улечься обратно, продолжая свою непонятную процедуру, а девушка прижала палец к губам, успокаивая меня. Затем положила ладошку мне на глаза, и я провалился в сон.
— Он меня склеивает, — перед сном подумал я.

В следующий раз я проснулся от жуткого холода. Потом я понял, что мне очень неудобно, жестко и неприятно. Я решил больше не разбираться в своих ощущениях втемную, а посмотреть, что происходит. Глаза теперь открылись сразу, и я увидел люминесцентную лампу над головой. Мертвенный свет был таким противным, что я снова закрыл глаза. Но тут же открыл их и приподнял голову. Я был абсолютно наг и бос. Лежал я на обшарпанной металлической каталке, такие я и раньше видел благодаря своей профессиональной деятельности. Рядом валялась серая заклейменная простыня, которая, по-видимому, упала с меня. Взгляд по сторонам лишил меня дара речи. Справа и слева от меня на таких же каталках лежали полуприкрытые обнаженные люди. Было совершенно ясно, что они мертвы.
Я был в морге, но я был жив. Мои ощущения не позволяли в этом усомниться. Мне было холодно, жутко, и меня преследовал отвратительный сладковатый запах. Я сел, спустил ноги на ледяной кафельный пол. Затем осторожно встал, проверяя, слушаются ли меня конечности. Они были послушны, как никогда. Подняв простыню и завернувшись в нее я пошел прочь из мертвецкой. Я вышел в коридор, завернул за угол и увидел стол, за которым спал, положив голову на столешницу, замызганный человек. Я прошел мимо него к двери, но та была закрыта. Мне ничего не оставалось, как попытаться разбудить его. Я потряс его за плечо — безрезультатно. Потряс сильнее – никакой реакций.
— Эй, проснитесь, я хочу выйти отсюда! – закричал я, но тот спал, как мертвый.
Раздался характерный звук, в замке явно поворачивался ключ.
— Ты чего буянишь, Леха, — укоризненно произнес показавшийся в двери человек. Он вылупился на меня, на секунду остолбенел, а затем ринулся прочь с громким криком:
— Мертвяк ожил, мертвяк ожил!
От его крика проснулся и тот, что спал. Медленно поднял голову, посмотрел на меня мутными глазами и хрипло спросил:
— Ты кто?
Но ответа дожидаться не стал, потому что его сумеречное сознание выдало ему правильный ответ. Он жутко, нечеловечески заорал, вскочил, как ошпаренный и кинулся вслед за коллегой.

Через час я лежал в больничной пижаме на узкой койке и терпел расспросы столпившихся около меня людей в белом.
— С чего вы взяли, что это именно он? – строго спрашивал мужчина, явно главный.
— У вас, Сергей Сергеевич, глаз что ли нету? – спорила с ним ярко накрашенная женщина. — Не помните, кого три часа назад отправили в морг?
— Тот был старше, — парировал Сергей Сергеевич и строго посмотрел на меня. – Как вас зовут?
Я, усмехаясь, выдал паспортные данные.
— А его раны где?
— В Караганде, — не полезла за словом в карман тетка.
— Подождите, мы с вами трезвые, в здравом уме его осмотрели. Он был абсолютно мертв, мертв уже с час как. Ребро проткнуло легкое, перелом основания черепа, сломано все, что только может сломать человек. А теперь, через четыре часа после мгновенной смерти, на нем и следов нет. Мы с вами заслужили Нобелевскую премию по медицине.
— Я бы на вашем месте, Сергей Сергеевич, не о премиях бы думала, а держала бы язык за зубами. Меньше знаешь, лучше спишь.
— Ну, а с ним нам что делать? Он же должен пройти реабилитационный курс.
— Какой ему курс? Он здоров, как бык. Пусть едет домой, дайте ему машину. Чем меньше он здесь пробудет, тем лучше для нас, поверьте мне, я женщина опытная.
И мне дали машину.

Я всегда ненавидел бультерьеров, глупых, игривых, агрессивных. Я даже подспудно опасался их, хотя трусом вроде не был. При взгляде на них мне вспоминались рассказы о разорванных в клочья детях, об откусанных носах, виделась кровь и мрак. Я не зря их боялся, потому что именно бультерьер унес мою жизнь.
После моего чудесного воскрешения у меня были все основания призадуматься. Я взял отпуск, сидел дома с Сиреной, гулял с ней во дворе. Чтобы не веселить публику, гулять выходили без поводка, но я с нее гшлаз не спускал, почему-то за нее боялся.
Когда бультерьер с хозяйкой появились в конце двора, я стал звать сидевшую на газоне Сирену, но она почему-то побежала прочь от меня, прямо навстречу свиномордому поганцу. Собака сделала стойку и кинулась к моей киске, как бешеная коза.
— Сирена, кис-кис, — отчаянно закричал я и побежал за ней.
Но кошка бросилась наутек, убегая и от буля, и от меня.
Он бегал быстрее меня, и догнал ее раньше. Мы вдвоем с его подбежавшей хозяйкой долго пытались расцепить его зубы на ее горле, а когда расцепили, Сирена была практически мертва. Ее сердечко еще билось в окровавленной груди, но шестка уже пожухла, а глаза закатились.
Рыдания сотрясали мою грудь, да, именно сотрясали, когда я поднял ее и понес домой. Скорая ветеринарная помощь приехала, когда Сирена была еще жива.
— Самое гуманное, что мы можем сделать, это усыпить ее, — сказал старый врач. – Поверьте мне.
— Нет, — закричал я, — не дам.
— Успокойтесь, никто без вашего согласия этого не сделает, но она сейчас мучается.
— Уйдите, — прошептал я.
Она лежала на диване, серенькая шкурка ее в сосульках засохшей крови топорщилась, грудка сильно вздымалась. Я начал гладить ее по бедному страдающему тельцу, по безвольным лапках, слезы лились у меня ручьем, но я не вытирал их.
— Спаси ее, Господи.
И тут я почувствовал, что сквозь мое отупевшее от горя сознание, пробивается, продирается, прорывается важная мысль. Нет, это чей-то голос безвольно приказывал мне:
— Пойди в спальню, принеси то, что приклеено по днищем комода.
Я не мог оставить Сирену, приказ повторился. Я не мог, не мог уйти от моей умирающей малышки, но тут ее глазки открылись, и из них полилась мольба:
— Сходи, сделай, что тебя просят.
Я кинулся в спальню, встал на четвереньки перед комодом и начал обшаривать днище. Я тут же наткнулся на что-то металлическое, отлепил его и достал на свет. Более всего эта совершенная блестящая полусфера с небольшим выступом напоминала велосипедный звонок. Я кинулся назад.
— Нажми на выступ, — прошептал мне внутренний голос.
Я посмотрел на Сирену, ее глазки были закрыты.
— Скорее, осталось несколько секунд.
И я нажал, ожидая всего чего угодно, даже конца света. Но конца света не случилось. Наоборот, откуда-то сверху полился мягкий свет, и в комнате оказалось два высоких человека. Одного я сразу узнал, это был мой таинственный доктор, склеивший меня по частям. Второй был женщиной, скорее девушкой, с красноватыми короткими волосами и зелеными глазами. Они не суетились, а слаженно и споро начали какие-то только им понятные действия. Они гладили мою киску, в руках у мужчины появилась та же масленка, и он начал прикасаться ею к страшной ране на кошачьем горле. Рана на глазах затянулась, а мужчина прикоснулся к кошке еще в нескольких местах, и та очнулась. Я чуть не умер от радости. А мужчина сунул мне в руки какое-то блюдце с кнопкой, жестом показывая, что надо ее нажать. И я нажал. Целители отошли в сторону, давая мне возможность насладиться восхитительным зрелищем.
Она превращалась в прекрасную девушку прямо на моих глазах. Серая шкурка превратилась в красивые пепельные волосы, лапки стали тонкими руками и длинными ногами. Мордочка трансформировалась в прелестное личико. И только глаза, фиалковые, грустные, остались прежними, разве что стали больше. Это была она, моя спасительница. Девушка заговорила очень высоким голосом.
— Спасибо, ты спас меня, вызвал экстренную службу.
— А ты спасла меня еще раньше. Ведь это была ты?
— Я.
— Кто ты, откуда?
— Мы живем очень далеко отсюда, очень далеко. Я работаю в организации, которая должна следить за тем, чтобы люди во всей Вселенной не повторяли одних и тех же ошибок, чтобы не портили свою собственную планету. Мы летаем по галактикам, ищем живые планеты, и проверяем, все ли на них в порядке. Если нет – пытаемся помочь.
— Превращаясь в кошек?
— И в собак, и в рыбок, и в птичек, и в хомячков.
— А зачем?
— Чтобы привлечь внимание человечества к его важнейшим проблемам. Если мы сами расскажем вам об этом, вы не поверите. Нужно, чтоб это делали ваши. А как это сделать незаметно и эффективно? Мы решили, что можно превращаться в домашних животных и пробуждать в вас сострадание к живому, находясь подле вас.
— Так вот почему я занялся экологическими проблемами. И много вас на Земле?
— Достаточно, Земля такая красивая, жаль, если она погибнет.
— Но вы можете вмешаться!
— У нас не принято нарушать чью-либо самобытную культуру.
— Ты сама меня выбрала?
— Сама.
Мужчина подошел к Сирене.
— Нам пора,- улыбнулась она.
— Погоди, ты не можешь остаться?
Сирена покачала головой.
— А я, я не могу отправиться с вами.
— Нет.
— Но я не могу без тебя.
— Я, может быть, вернусь.
— Когда?
— Не знаю. А сейчас спи, милый.
Я, не желая расставаться с ней так скоро, попытался отпрянуть, но она успела коснуться пальчиком моего воспаленного лба.

Я жду ее, жду уже давно. Я не занимаюсь больше журналистикой, и проблемы природопользования больше не интересуют меня. Я не могу думать ни о чем и ни о ком, кроме нее, единственной во всей Вселенной. Я никому не рассказал о ней, потому что знаю: и за меньшее людей отправляют в психушки. Я часто вижу кошек, похожих на нее, но сердце всегда говорит, что это не она. Я не знаю, вернется ли она, но полюбить никого уже в этой жизни не смогу. Мне все равно, вернется ли она кошкой или юной красавицей, хомячком или пандой. И лишь иногда я думаю, что очень опрометчиво назвал ее Сиреной. Ведь мне ли было не знать, что слово – великая сила.