Эпизоды

70-е годы, Нью-Йорк, Манхэттен, Пятая авеню. Поздняя осень и поздний вечер. Мы, молодые и беззаботные, оживленно переговариваясь, проходим мимо залитых электрическим светом роскошных витрин. За нами как тень следует пожилая дама, другими словами старушка, в элегантной норковой шубке, в туфлях на высоком каблуке. Из-под старомодной шляпки выбиваются седые волосы. Мы замечаем даму только после того, как она, дождавшись паузы, на безукоризненном русском языке и с прекрасной дикцией задает вопрос:»Скажите пожалуйста, как пройти на Мэдисон авеню?» Воцаряется молчание. Мэдисон авеню располагается в десяти шагах от Пятой, и дама не может этого не знать. Очевидно, она незаметно шла за нами, слушала русскую речь и вот решилась заговорить по-русски, на языке cвоей юности. Кто-то из нас, почему-то смущенно, объясняет даме, как пройти на Мэдисон авеню. Дама царственно говорит «спасибо», церемонно кивает нам и неторопливо удаляется. От нее веет шанелью и чем-то неизъяснимо прекрасным.

Снова Манхэттен, но на этот раз зимний и потому слякотный. Даун-таун, Орчард-стрит. Здесь живут евреи, в том числе иммигранты из СССР. Совграждане называют эту торговую улочку, очень похожую на ту, что показана в «Крестном отце» Фрэнка Копполы, «Яшкин-стрит». В магазинчике «У Левы» советских покупателей обслуживает словоохотливый дедок, всегда представляющийся, как, «извините за выражение, — Сруль». На банальный вопрос «Скока стоит?», он отвечает:»Это, золотце, 20 рубликов, это — 25 рубликов», но совграждане, конечно, понимают, что речь идет о долларах.
Как-то раз мы — Сруль и я — разговорились. Сруль поведал, что уехал из Питера в двадцать таком-то году, но я не стал допытываться, как это ему удалось. Тогда, мечтательно закатив глаза, он вдруг поинтересовался:
— А скажите, АлексИс, зимой в Ленинграде студенты по-прежнему носят башлыки?
Я начинаю напряженно соображать. «Черт его знает, что такое башлык!» На память приходят кадры из советских фильмов о старорежимной России, где люди ходят то ли в тулупах, то ли в шинелях с огромными капюшонами.
— Нет,- неуверенно отвечаю я.- Теперь носят дубленки.
— А-а-а,- протягивает Сруль, и я чувствую, что значение слова «дубленка» ему тоже не вполне ясно. — А вот скажите, молодой человек, — после некоторой паузы снова оживляется дедок, — как сказать по-русски windshield wipers — на авто?
— Ну как,- бормочу, улыбаясь я, — дворники.
— Как-как? — недоуменно вопрошает Сруль,- Дворники?! Так ведь это… — и он делает размашистое движение уборщика с метлой.
— Да, да, — продолжаю улыбаться я, — и тех, и других зовут в просторечии дворниками. Старик начинает заливисто хохотать. Отсмеявшись, он кричит в полураскрытую дверь, расположенную у него за спиной:
— Изя, ты знаешь, как по-ихнему windshield wipers?.. Дворники! А?
Невидимый Изя крякает и бурчит:
— Ну да…
Выходя из магазина, я слышу, как Сруль громко спрашивает Изю:
— Изя! А как по-нашему дубленка?
— Sheep skin, — невозмутимо бурчит этот невидимый всезнайка.

Филиппины, окрестности Манилы, район Дас-Мариньяс. Январский вечер, очень влажно, +28. Я иду по рынку, где торгуют сувенирами, главным образом, поделками из тропической древесины. Ко мне подходит средних лет дама, cудя по наружности — китаянка, и на английском спрашивает, кто я по национальности. Узнав, что русский, спрашивает снова:
— Белый русский или красный русский?
Сначала я думаю, что она хочет спросить, не белорус ли я, но потом догадываюсь и отвечаю:
— Красный.
(Позже мне объяснили, что для китайцев, знавших русских по колониям в Харбине и Шанхае, а также в Маниле, служившей в 30-е годы чем-то вроде перевалочной базы для русских эмигрантов, это вполне типичный вопрос). Любопытство, видимо, удовлетворено, но китаянка не отходит.
— Здесь есть местные люди, они не верят, что бывают люди с такой белой кожей, как у вас. Могут они подойти и потрогать вас за руку?
Я оторопело киваю. Китаянка машет рукой, и из банановых зарослей, окаймляющих рынок, выходит нестарая филиппинка с двумя девочками. Одной девчушке лет пять, а другой и того меньше — года два. Женщина с застенчивой улыбкой подходит ко мне и, не глядя в глаза, мягко щиплет мою левую руку у запястья. Потом она подталкивает ко мне своих дочерей. Старшенькая решается и с каким-то даже озорством производит щипок. Наступает очередь младшенькой. Видно, что она очень стесняется, а может быть, боится белокожего дядю. Малышка робко касается моей ладони и тут же стремглав бежит к спасительным зарослям…

Тот же рынок, но ясным, январским утром, «всего» +25. Перед отъездом надо прикупить пару-тройку экзотических сувениров — изделий местных ремесленников. Выбор таков: страшные зубастые маски, огромные лакированные омары, изящные статуэтки и целые статуи неодетых филипинских барышень. Закупаю всё намеченное и направляюсь к выходу. Навстречу мне бодро движется толпа европеоидов. Мужчины все как на подбор облачены в какие-то затрапезные джинсы и неряшливые майки, а женщины… Женщины, кстати, довольно молоденькие и стройные.
Толпу возглавляет пузатый субъект средних лет. Поравнявшись со мной, он уверенно, громко и почему-то не глядя на меня, заявляет на довольно чистом русском языке:
— Привет, земляк!
Я вздрагиваю и не отвечаю на приветствие незнакомца. Пузатый, не моргнув глазом, идет дальше, следом мимо меня проходит разношерстная толпа соотечественников. Я останавливаюсь и наблюдаю за нашими людьми. А люди быстро рассредоточиваются по обширной территории рынка, и вот уже со всех сторон несется родная речь:
— К-о-о-ля!!! Иди сюда, здесь обалденные шузы!
— М-а-а-ша!!! Кораллы — здесь! Здесь — кораллы! Дешевше!!!
«Откуда это столько совграждан привалило?» — задаюсь мысленным вопросом и тут же вспоминаю: «Ах, да, ведь в Манилу дня два назад прибыл балет Большого театра! Значит сия мощная толпа — это, надо полагать техсостав и кордебалет прославленного коллектива.»

Прага. Карлов мост. Золотая осень. Я иду с молоденькой пражанкой и слушаю ее лекцию по архитектурной истории Праги. Моя спутница уверенно сыплет терминами вроде «барокко», «ренессанс», «рококо», «сецессия», «поздняя готика». Задаю вопросы, поддерживаю разговор, совершенствую свой чешский язык. Когда лекция заканчивается, благодарю и спрашиваю:
— Ну как Вам мой чешский? Наверно, чувствуется акцент?
Девушка отрицательно качает головой:
— Нет, акцента почти нет, просто вы говорите, как старый маразматик, который делает большие паузы, забывает слова и изъясняется на языке XIX столетия…

Там же, район Дейвице, пивной ресторан «На розграни».
Я и мой чешский приятель, большой знаток западноевропейских языков, выучивший между делом русский, откровенничает после шестой кружки пива.
— Знаешь, Альёшко, — жалуется он, — я ухаживаю за одной советской девушкой из вашего торгпредства. Делаю ей разные приглашения и предложения, а она всё время пожимает плечом и так капризно говорит: «Да ну нет!» Я не понимаю — это решительно «нет» или нерешительно «да»?..

Мехико, июнь, район Старой цитадели. Не жарко, но и не холодно. Я чувствую, что окончательно заблудился. У всех встречных и поперечных спрашиваю на ломаном испанском, где находится ближайшая станция метро. Мне отвечают, кто обстоятельно, кто коротко. Всех их, жителей Мехико, от бронзоволикого хитроглазого старичка-метиса и словоохотливой и очень любезной дамы-креолки, до девушки с ярко выраженными индейскими чертами лица, роднит непонятное любопытство к моей персоне, которое кажется мне тем более странным, что в заключение все мои собеседники словно сговорившись задают один и тот же сакраментальный вопрос:
— А вы не гринго?..
Вообще я подметил, что в Мехико к «грингос» относятся с каким-то удивительным чувством: смесью вражды, восхищения и чего-то, похожего на ревность…

Горное плато, расположенное в нескольких километрах от мексиканской столицы. Передо мной индейская Пирамида Луны. Меня инструктируют: когда поднимешься на промежуточную площадку и задержишься там, чтобы перевести дух,(а ты там обязательно задержишься, потому как дышать тебе будет нечем!) на тебя набросятся продавцы серебряных цепочек — купи, мол, сеньор, дешево! Чтобы отбиться, отвечай: «ya tengo» (у меня уже есть). С огромным трудом добираюсь до промежуточной площадки и напоминаю рыбу, выброшенную из воды на землю. Легким не хватает разреженного воздуха. Ко мне сбегаются продавцы:
— Купите, сеньор, дешево!
— Ya tengo,- шепчу я, задыхаясь.
— Тогда купите еще!
Вот достали! Я не знаю, что сказать, отворачиваюсь и, схватившись за «головогрудь», пытаюсь отдышаться. И «ya tengo» не помогло!

90-е годы. Италия, Неаполь, май, +30.
Автобус, в котором ваш покорный слуга играет роль «руссо туристо», застревает в пробке в районе морского порта. Позади мертвые Помпеи, впереди утомительное возвращение в Вечный Город. От нечего делать смотрю в окно. А в окне — сценка: две особи мужеского пола и одна женского что-то живо обсуждают. Первый «мужик» — молодой, курчавый и крепко сбитый; второму лет под 60, он лыс, смугл и чуть повыше первого ростом; дама — очень даже ничего, одета просто, если считать одеждой род комбинации, которую в 50-е годы двадцатого века приличные женщины надевали под платье. Мужской разговор, судя по всему, ведется на повышенных тонах. Дама время от времени пытается «встревать», но ее бесцеремонно (я бы даже сказал — грубо) отталкивают спорщики-мужчины. Неожиданно лысый делает кругообразное движение головой и впивается зубами в горло курчавому. Тот пытается прервать далеко «небратский» поцелуй лысого, однако лысый блокирует руки курчавого. Узкой черной струйкой льется кровь, дама начинает размахивать руками и истерично кричать. Из стоящих в пробке легковушек вылезают люди. Они собираются вокруг сцепившихся мужчин и тоже что-то выкрикивают и энергично жестикулируют. Курчавый, собравшись с силами и изловчившись, наконец, избавляется от цепких объятий лысого и его зубов. Он тяжело дышит, вытирая кровь. Кажется, что он обессилел. Но нет! Молодость есть молодость: курчавый вдруг делает обманное движение, а затем наносит разящий удар кулаком в челюсть пожилому и набрасывается на поверженного противника. Следует впечатляющая серия ударов по лысой голове. Тут зрители — все, как один, выбегают на «арену» и разнимают дерущихся. Окровавленного победителя увещевают, оглушенного побежденного утешают. С минуту бойцы еще грозят друг другу кулаками и обмениваются любезностями, а затем, как бы нехотя, дают увести себя в разные стороны. Миловидная дама, из-за которой, видимо, и разгорелся сыр-бор, остается совсем одна. Постояв в скромном одиночестве, она вытирает ладошкой глаза и решительно удаляется в ту сторону, куда увели ее молодого друга. Трогается и наш автобус, а сценка с passioni napolitane врезается в память.

Германия, Кельн, начало зимы, полночь.
Мы — я и мои коллеги — поднимаемся от черной, глянцевитой реки в гору. Я с интересом смотрю на экспонаты античного музея, спрятанного под землей в каком-то подобии подвала, неподалеку от покрытого влажной галькой левого берега Рейна. Передо мной — окаменевшая утварь, фундаменты жертвенников, предмостных укреплений и жилых домов города, именовавшегося во времена Римской империи Colonia Agrippina или просто — «Колониа».
Населенный романизованными германцами, кажется, из племени убиев, этот богатый город был центром одной из римских провинций, может быть, «Германии Верхней».
В эпоху Поздней Империи варвары-германцы, совершая очередной набег на дряхлеющий Рим, захватили Колонию и милостиво объявили «римским» убиям, что те — «свободны». Однако сородичи диких германцев, принужденные «захватчиками» сбросить римские тоги и облачиться в грубые рубахи, штаны и шкуры, не проявили, однако, большого желания освобождаться от римского ярма. Они, видимо, уже вкусили благ и оценили удобства цивилизации. Когда основная орда удалилась грабить внутреннюю Галлию, горожане щедро угостили тех, кто остался нести в Колонии гарнизонную службу, сладковатым рейнским вином. Ну а потом, «цивилизованные германцы» перерезали пару сотен своих, напившихся до бесчуствия и совершенно нецивилизованных родственников-освободителей…
Оставив за спиной подземный музей, я вместе с коллегами подхожу к громаде Кельнского собора. Побродив возле нее, зачем-то трогаю темную поверхность стены этого прекрасного храма. Ожидание ощутить твердый, холодный и колючий камень обманывает меня. Удивительно, но мне кажется, будто под рукой ощущается нечто, почти одушевленное, или, точнее, то, что я назвал бы «жестким бархатом»…

Израиль, Иерусалим, недалеко от Храмовой горы, ноябрь. Днем тепло, но вечером становится зябко. Выезжаю за пределы средневекового города и резко торможу: передо мной стоит переносной шлагбаум с укрепленным на нем знаком «кирпич». За шлагбаумом на раскладном стуле сидит солдат израильской армии с «Узи» за плечом. Я выхожу из машины, смотрю на «кирпич», которого здесь «отродясь не бывало», и раздраженно и ненормативно кричу коллеге, сидящему в авто:
— Какой (ч)удак поставил здесь кирпич?! Теперь придется пятиться раком через весь Старый город!
Солдат оборачивается, с интересом смотрит на меня, затем вежливо осведомляется на превосходном русском языке с характерной интонацией:
— Что? Вам надо проехать? — и очень ловко снимает «кирпич», а затем поднимает шлагбаум. Проезд открыт!
Там же, но в районе Аль-Кудс. Чертово одностороннее движение! Меня занесло в арабскую часть Иерусалима! Вылезаю из машины и подхожу к завсегдатаям кафе под открытым небом, солидным пожилым мужчинам при седых усах и золотых цепочках. Здороваюсь с ними по-английски и спрашиваю дорогу на Тель-Авив. Один из солидных мужчин показывает мне направление. Никакой враждебности я не замечаю. Преисполненный благодарности, говорю выученную еще в Советской армии фразу: «Катта рахмат!» — и кланяюсь.
Седые кустистые брови моего собеседника поднимаются, а в его взгляде я читаю недоумение. Поворачиваюсь, иду к машине и начинаю тихо смеяться — ведь я сказал своему арабскому собеседнику «большое спасибо» на узбекском языке! Дело в том, что моими сослуживцами в армии были узбеки (равно как и представители многих других национальностей нашей советской родины), они-то и научили меня некоторым приличным и не очень узбекским фразам. Но кто ж меня догадал продемонстрировать эти конкретные знания жителю Аль-Кудса?! Надо же было просто сказать «шукрут» и дело с концом!..

Впрочем, довольно! Таких эпизодов в моей длинной и неинтересной жизни хватит на многотомное собрание сочинений.