ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Ты родился октябрьским утром,
серым утром дождливым,
в тот миг,
когда со стены отсыревшей
осыпался кусок штукатурки —
и свеча в изголовье роженицы
слабо метнулась в испуге.
Тебя приняли шершавые руки соседки —
черной женщины в фартуке белом,
обагренном кровью.
Ты лежал,
скользкий и бездыханный,
в ногах у матери,
потяревшей сознание,
пока шершавые пальцы
копашились неторопливо меж вами,
и было так тихо,
что шорох дождя за окном был похож
на стрекот швейной машинки.
Потом ты вознесся куда-то,
и, в следующее мгновенье,
требовательный, но расчетливый шлепок
потряс тебя, вызвав к жизни, —
и ты заорал.
Мать, вздрогнув, открыла глаза, —
улыбнулись беспомощно синие губы, —
а за запертой дверью
кто-то судорожно вздохнул.
Потом тебя уложили
на отутюженную, еще теплую простыню
и начали обтирать заранее приготовленными
марлевыми тампонами,
окуная их в миску с теплой водой.
А ты все орал,
орал,
и, в первый и последний раз в твоей жизни,
тебе не пытались заткнуть рот,
а даже — напротив —
поощрительно улыбались.
Ты нарушил гнетущую тишину.
благополучно развязал некий узел,
и тебе были благодарны.
Ты орал, сжав в кулачки
пальцы вскинутых ручек,
и даже пальцы подобранных ножек
были стиснуты с неистовой яростью.
Ты орал,
вперив мутный от ненависти взгляд туда,
где, за дощатым потолком,
нависло над миром серое небо
дождливого октябрьского утра.
Ты орал с такой непримиримостью,
что всем это вскоре надоело.
К тому же, мать,
измученная долгой борьбой за твою жизнь,
нуждалась в отдыхе.
Она заслужила его.
Твой крик,
напоминавший ей о ночном кошмаре,
заставлял судорожно напрягаться
ее ослабевшее тело,
не позволяя впасть
в спасительное забытье.
И за дверью просительно кто-то скребся —
он тоже чего-то хотел.
И тебя —
спеленатого —
перенесли в нарядную кроватку,
и — орущему —
сунули в рот кончик платка,
смоченный сладкой водичкой.
Ты выплюнул его,
но шершавые руки
вновь впихнули платок в искривленный от ора ротик.
Ты опять выплюнул эту сладкую мерзость,
но шершавые руки были терпеливы,
и ты, в итоге, сдался —
зачмокал:
сперва недовольно,
но затем —
все более входя во вкус,
и вскоре заснул.
И ты увидел
первый в своей жизни сон.
(Впрочем, кто знает,
быть может, ты и раньше видел сны?)
Ты видел во сне
весь свой пройденный путь
и тот,
что тебе еще предстояло пройти.
Но лицо твое,
когда над ним с гордой улыбкой склонился отец,
надежно хранило тайну.
Это было и не лицо уже,
а маска —
маска человека вступившего в жизнь.
Но сон — он забылся.
И чем дольше ты жил,
тем меньше ты помнил из той тайны,
которая была однажды тебе
возвещена.
Этот миг между светом и тьмой,
между влагой и сушей,
между вечным и сущим,
между жизнью и смертью —
ты не помнишь его,
не помнишь.
Ты помнишь только выбоину в стене под самым потолком,
которую тебе не раз показывали,
когда ты уже начал что-то соображать.
Это ты помнишь.
Но потом — однажды —
пришли мастера и замазали выбоину
слоем свежей штукатурки,
зашпаклевали, закрасили —
и последний знак,
бередивший твое детское воображение смутным намеком,
был уничтожен…
Тайно тихо ушла,
чтоб вернутся однажды, когда
ты закроешь глаза,
устав притворятся живым.
