Ещё по утрам подмораживало, но к обеду от земли шёл душистый пар. Земля поспевала. Старый казак любовно перебирал в сарае крестьянский инвентарь. Что-то подправить, заточить надо. Начнётся сев, не до этого будет. В сарай вбежала запыхавшаяся Гапка, одна из пяти дочерей Павла Антоновича, горько выплеснула:
— Тату, там Петро с Трошей опять бьются. Ужасть как!
Казак схватил попавшийся под руку увесистый дрен и побежал к хате. Но соседи уже скрутили братьев. А они, такие родные, похожие, с ненавистью глядели друг на друга из-под чёрных вьющихся чубов.
Отец строго осмотрел своих детей: у Петра от рубахи оторваны рукава, разбита скула, Трофим, согнувшись от боли, держится обеими руками за живот. «Господи, Царица небесная! Когда же это кончится? — с горечью думал Павел. — Мир перевернулся. Брат на брата, а?»
Первый раз сыны подрались сразу же, как возвратились с гражданской в девятнадцатом, и не просто так, а по идейному разногласию. Так объяснил родителям более грамотный Трофим. Он до войны учился в сельскохозяйственной школе на ветеринара. А разногласия заключались вот в чём: его брат Петро считал, что казакам надо отстаивать свои вольности, вплоть до отделения от России. У Трофима желания были проще. Он хотел сеять хлеб, холить скотину и богатеть.
И вот снова, в который раз, братья подрались. «Добром это не кончится. Когда-нибудь поубивают друг друга, — размышлял Павел Антонович. — Видно, под одной крышей им не ужиться. Надо решаться на раздел». И он твёрдо объявил сыновьям свою волю:
— Петра буду отделять.
Петр был женат, имел двоих детей и, казалось, ничего не мешало разделу, только жинка ему досталась некудышняя. «Нэдороблэна», — так определила невестку её свекровь Ефимья. В общей-то хате куда ни шло. Где мать поучит, где муж за косы оттреплет, да и свёкра молодычка побаивалась. Вобщем, всей семьёй держали бабёнку в руках. А на самостоятельное житьё отпускать её свёкры опасались: ленивая, по хатам любила ходить да языком чесать. Даром, что её дети за бабкину юбку держатся. Ну, делать нечего. Другого выхода дед Павел не видел.
Ещё до сева заключили раздельный акт. Павел впервые держал в руках такую серьёзную бумагу, да ещё и заверенную печатью. Войдя в хату, он пошарил глазами, куда бы её спрятать. Все места казались ему не надёжными. Тогда казак бережно свернул бумагу вчетверо и зашил её в шапку. « Пусть всегда при мне будет», — успокоился он. Другая забота — где жить Петру с семьёй — разрешилась просто. Утеплили большой сарай, помазали его, повихтювали. Наняли одного мастера, иногороднего, чтоб
печку сложил. У зятя заняли готовые кульки камыша и заново укрыли сарай.
«Пусть живут в нём, пока не построятся», — утешали себя старики.
Да не тут-то было! Не получалось отдельно, на две семьи жить. Пётр с Маринкой только ночевать ходили в свою хату, а с утра к столу приходили, и дети спали с бабкой, как раньше. И скотину выгоняли в стадо по привычке всю вместе. Только сеялись врозь, каждый на своей земле.
И ссоры между братьями не прекращались. По-прежнему они хватали друг друга за грудки и спорили, пока однажды Трофим не сказал:
— Если ты разеваешь рот за особую, казачью правду, то иди, звоёвуй её. Шо ты со мной дерёшься? Я разве главный враг твой? Вон, банда под Уманской объявилась. Какие-то зелёные, тоже «за вильну Кубань». Иди, козакуй!
Или Петро не думал раньше об этом, или слова Трофима подтолкнули его к принятию решения, только он ушёл в банду. А брат его с головой окунулся в хозяйство, и оно пошло в гору. Да и знания, полученные во время учения, очень ему помогали: люди обращались к нему за ветеринарной помощью. У Трофима появились живые деньги. «Надо жениться, хватит уж вдовцом ходить, — размышлял он, глядя на измученную заботами мать. — Два года уж прошло, как умерла родами его Мотя. Старшая дочь Софья уже на выданье, но младшим нужна забота, да и матери помощь не помешает».
К вечеру намело снегу. Трофим вышел во двор разгрестись. Неожиданно прискакал домой Петр, кивнул брату через плетень головой, быстро завёл коня во двор, вошёл в хату.
Его приезд был очень опасен для семьи. В станице организовалась сильная группа активистов. В основном, в неё входили иногородние, но были среди них и казаки. Они всё разнюхивали и «закладали» вражьих «элементов». Так, по-городскому, они называли тех, кто не оказывал содействия или сопротивлялся новым властям. Комиссары из города наезжали почти каждую неделю, и тогда творилась жестокая расправа над арестованными.
За станицей была огромная яма, куда сбрасывали труппы здесь же расстрелянных казаков. Это место так и называлось — Яма. На Яму отводили без суда и следствия по навету своих же станичников. Некоторые из доносчиков имели личный интерес, и не только имущественный. Один молодой казак таким образом разорвал любовный треугольник.
Пока мать и жена собирали Петру харчи, он быстренько поел, повозился немного с ребятами и намерился уезжать. Бабка Ефимья заквохтала, отговаривая его ехать. В трубе завывал ветер, хлопья снега залепили окна. На улице стало темно, как ночью.
— Куда, сынок, в такую непогоду ехать? Метель на улице. Ночуй дома.
Жена и сёстры поддержали мать:
— Оставайся, Петро!
И он остался. Отец тут же вызвал Трофима в сени и приказал:
— Смотри, Трошка! Подерётесь — обоих из дому выгоню. На мороз!
Вечер прошёл спокойно: девки рассказывали станичные новости, мать
пекла пирожки. Отец, выбрав минуту, спросил сына о том, с кем он воюет.
Петр односложно ответил:
— А со всеми, кто против казаков.
— И много вас таких?
— Хватает, — неохотно проговорил он и поспешил сменить тему, заведя речь о хозяйственных делах.
Ушёл Петр ещё затемно. А как рассвело, пришли его арестовывать активисты, а с ними незнакомый мужчина, одетый по-военному. Но поскольку Петра дома не было, арестовали Павла Антоновича.
Побледнел дед Павло, как стенка. «На Яму», — первая мысль. Ефимья с воем бросилась мужу на грудь. Заревели девки — дочери: Гапка, Симка, Лукийка, Клавка и Енька. Еле оторвали активисты семью от старого казака, и повели его из хаты. И повели его, как он и думал, к Яме, на расстрел. Да не одного. Насобирали в это утро по станице семь врагов. Ведут их к Яме, а они, ошеломленные внезапностью ареста, отрешённо молчат. И никто из них не знает, за что расстреливать хотят.
Много разных мыслей пронеслось и в голове у Павла, пока он шёл на смерть: как воевал, сеял хлеб, детей растил. Непростую жизнь прожил, но заповедей дедовских, казачьих никогда не нарушал. И вдруг подумалось: а ведь кончилось всё это. И, может быть, прав Петро, сын его, что воюет, казачью правду ищет. Храбрый казак просто так по степям скакать и зазря шашкой махать не станет. Должна же быть у него и таких, как он, святая цель.
Тем временем, вывели станичников за околицу и поставили спиной к Яме. Сёмка Криворотый, из иногородних, у них за главного. Он и заявляет:
— Ну, молитеся Богу в последний час и прощайтеся с белым светом.
Но дед Павло не молится, а говорит ему:
— Я не виноватый. За что стреляете?
Один казак из расстрельщиков разъясняет ему:
— Бандит у тебя в семье, дед. У зелёных в банде дерется.
Рогочий стал отнекиваться:
— А он не проживает с нами. Я его давно отделил и поэтому за него не
ответчик.
Казак недоверчиво посмотрел на старика. А Криворотый подскочил к нему, да как закричит:
— Что ты несёшь, старик? Чем докажешь? — и наганом в голову Павлу
тычет.
Не испугался старый казак, под прицелом оружия зубами отпорол
подкладку шапки и протянул самому комиссару городскому бумагу, раздельный акт.
Комиссар оглядел бумагу со всех сторон, прочитал и сказал:
— Твоё счастье, старик, что не проживаешь с сыном-бандитом, что
сберёг документ.
Похлопал он Павла Антоновича по плечу и слегка оттолкнул от Ямы:
— Буде здрав, старик. Иди домой!
Идёт он домой, а ноги не идут. Слёзы из глаз льются, дорогу застилают — ничего не видно. Как дошёл до родимой хаты, не помнит. Зарёванная семья смотрит — двери открываются, и входит отец. Живой! А они-то уж и поминки по нему собрались справлять. А он, никого не замечая, как во сне, подходит он к койке и — упал от слабости на неё. Ефимья Николаевна подошла к кровати, стала перед ней на колени, руками трогает лицо мужа, будто слепая, и спрашивает:
— Как же тебя отпустили?
— Бумага меня спасла, — отвечает счастливый дед.
А Петра видели станичники под Крыловской. Солома в поле горела, и он выскочил из огня на тачанке. Чуб развевается, глаза бешено горят. Больше о нём слухов не было. Толи убили, толи убежал куда за кордон.
