Вечер в деревне


Вечер в деревне

Вечер в деревне.

Ох, Глафира и заноза. Опять взялась за старое. Нудит и нудит с самого обеда:
— Ну где ж это видано, Ферапонтушка, в нынешнее время во двор поверх стены входить? Ужо все соседи калиток понаделали. Козьма, вон, даже ворота справил. Любо-дорого посмотреть. А Поликарп, так вообще, ограду убрал.
Глафира с завистью посмотрела на соседний дом и лежащие вокруг него бетонные плиты, уже начавшие зарастать ярко-жёлтой травой.
— Уймись, Глаша! – Ферапонт с грохотом опустил кружку на стол. – Не твого ума это дело. Твоё дело – за хозяйством смотреть, да за детишками. Да мужу не перечить.
Вечер окончательно был испорчен. Семья, как обычно в это время, чаёвничала. Деревянный настил, на котором стоял стол и лавки, находился над крышей дома, и отсюда прекрасно обозревалась вся прилегающая к нему местность. Даже трёхметровой высоты бетонный забор не был этому помехой. Помимо жены Ферапонта — Глафиры, за столом восседали трое его сыновей: Федот, Федул и Бенедикт а также дочь – Прасковья. Дети брали из стоящей на столе миски веточки сахарного дерева и нарезанный ломтиками лимон, неторопливо цедили чай из деревянных кружек. Сам Ферапонт уже закончил чаепитие и теперь сидел немного в стороне от стола. Он достал из кармана скрученную заранее самовёртку и закурил, выпуская через нос красный табачный дым. Дым и должен быть красным — внезапно подумал Ферапонт, — потому что листья у табака красные.
Вокруг деревни, до самого горизонта, простиралась жёлто-оранжевая равнина. Днём туда выгоняли скот. На ночь, возвращали в стойла, под прикрытие стен. Трёхногие коровы и овцы с пятью конечностями смачно засасывали ротовыми отверстиями скрученные в пружины длинные и узкие листья лопуха, острые как иглы колючки подсолнуха, и стелящийся по земле густым ковром редис. Соседние дома, беспорядочно разбросанные по округе, напоминали чернильные кляксы на листе бумаги – тоже зелёное на оранжевом. Бумагу делали из кактуса – растения с широкими и мягкими на ощупь листьями, а они, как известно, имеют оранжевый цвет. Да, дом Поликарпа заметно отличался от остальных. Открытый для обозрения со всех сторон, он казался каким-то беззащитным. Поликарп стену ещё в прошлом году убрал.
Свою дочь за Федота метит, — подумал Ферапонт. – В родственники примеривается. Оно то, конечно, замужняя дочь – листок с цветка сорванный, но и его тянет к родному стеблю. А ну как переживать за бывшую семью начнёт. А через это и нам всем беспокойство выйдет. А кому это надобно? Пока животина напоена да накормлена, по вечерам – чай с лимоном, табачок – сочный, оно вроде бы и ничего. А как прежние времена вернутся? Это сейчас, залетит какой комар ошалелый, его тут же и собьют. А раньше бывало как? Чуть стемнеет, налетят стаей, выберут дом какой и ну его. Пикируют с высоты, да так клювами по крыше лупят, что только щепки в стороны летят. Отбиваешься, как можешь. А кузнечики? Почитай уж лет десять как никто их в здешних местах не видел. От них то и стены понастроены. Трёхметровые. И удлиняются. Где выдвижные, где – откидывающиеся, на шарнирах. Поржавели за десять лет шарниры те. Но не у всех. Ферапонт свои промасленными тряпицами обвернул. И каждые полгода меняет их.
Выдохнул красноватое облако. Поплыло оно за забор, в степь.
Оно то, может, дверями этими и удобно пользоваться. Чем каждый раз мост через стену опускать. Тот же скот, пока на доски загонишь, так намучаешься. А ну как кузнечики вернуться? Их то и стены еле сдерживали. Железобетон, метровой толщины. Прошибут эти самые ворота, и не заметят что что-то было. Монолит – вот что главное. Любая трещина опасна. А уж ежели дыра – метр на два. Да что бабе объяснять. Всё одно – не поймёт. Втемяшила себе в башку: «У Митрофана – дверь. У Калистрата – дверь. У Козьмы – ворота. У Поликарпа – вообще стен нет». Тьфу!
Серый квадрат солнца висел над степью. Вот-вот и сорвётся с неба, покинет его светло-коричневые просторы с рыжими облаками, рухнет вниз и зароется в жёлто-оранжевую траву, где и проспит до самого утра. А там – новый день, новые заботы.
Пальцы обожгло. Ферапонт выбросил окурок, который, прочертив в воздухе зигзаг, приземлился на спину одной из разгуливающих по двору кур. Та испуганно заржала, ударила об землю длинным чешуйчатым хвостом, подняв при этом тучу разноцветной пыли, и принялась улепётывать, буксуя в рыхлом грунте своей единственной гусеницей.
Пустое всё, — Ферапонт спустился с мостков на крышу и начал оттуда осматривать свои владения. Куры продолжали рыть землю.
Надо бы яйца проверить, — подумал Ферапонт. Куриные яйца он любил. Кладёшь его, свеженькое, в яйцебойку, берёшь остро заточенный гвоздь и молоток, два-три удара и вот уже вытекает изнутри синеватая жидкость с мелкими чёрными комочками. Главное – сразу слить содержимое яйца в посуду и добавить кислоты. Иначе загустеет и через час – что внутри, что снаружи – всё едино. Камень и камень.
За курятником тянулись посевы пшеницы – невысокого кустарника с крупными твёрдыми плодами. Ягоды ещё оставались чёрными. Лишь некоторые начинали слегка светлеть. Как побелеют – можно собирать урожай. Ферапонт набивал пшеницей зарытые в землю деревянные кадушки, туда же добавлял мелкорубленые стебли и листья крапивы, несколько лимонов, а для кислоты – гроздь арбузов. Эта смесь кисла обычно пару месяцев, после чего поступала в распоряжение Глафиры, которая пекла из неё очень вкусные лепёшки. Почти все местные жители под посадку пшеницы отводили основную часть своих земельных участков. Не был исключением и Ферапонт, засеявший этой культурой всю свободную территорию. Лишь сбоку от коровника сиротливо прилепилась небольшая латка табака. Ферапонт обрабатывал её лично. Пропалывал, поливал, срывая самые сочные листья, которые затем перетирал в табачную пыль.
— Пора бы ужо начать кусты пересчитывать, — подумал он. — Федотка то, ишь как глянул, когда батька самовёртку из кармана вынул.
Коровник и овчарня стояли один подле другого, приземистые, словно вросшие в землю. Крыша трёхскатная, вход низок. Перед входом – коврик из колючей проволоки, который не позволял животным выбираться на волю не поранившись. Говяжьи котлеты и овечье жаркое были на столе не так уж и часто, больше по праздникам, но даже и эта благодать давалась нелегко, нужно было содержать стадо коров голов на десять с учётом того, что их у каждой животины по две, да пару голов овец. Этих – наоборот, по три овцы на одну башку. Кур тоже было с десяток.
— Куры – твари капризные, — вздохнул Ферапонт. – Ни в какую размножаться не хотят. Чего вдоволь, так это мух. Тех и разводить не надо. Сами плодятся без счёту. Вот и приходится их каждый день жрать. Которые крупные, так размером с кулак будут, в основном, конечно, помельче встречаются. И печём их и жарим и заливное делаем и холодец варим. На стол подаём под соусом: или острым – из репейника, или сладким – из хвоща. Солим, маринуем, вялим, сушим. Цельными в кислице заквашиваем, кусочками — в подливке из чертополоха. И паштет неплохой выходит и салат.
Икнул Ферапонт и очнулся от мыслей. Огляделся. Уже и август на исходе. Лету конец. А что оно, лето это? Промелькнуло, и не заметил. Раньше долго тянулось. Что ни ночь – комариные атаки, что ни день – кузнечики одолевают. Через них, проклятых, и времени толком не было о чём-то ещё мыслить.
Высоко в небе парили стрекозы. Тоже хищники, но в отличие от комаров, на людей не нападают. Курицу зазевавшуюся подхватить или отбившуюся от отары овцу заклевать всей стаей – это они могут. Ферапонт приложил руку к глазам. Нет, вроде не охотятся. Летят плавно, без суеты. А куда? Чёрт их знает. На зимовку? Так рано ещё вроде.
Дети тоже на стрекоз засмотрелись. А Прасковья даже рукой помахала. Солнце всё ближе к горизонту. Дотлевает вечер. Ржавчина облаков всё темнее. Вот-вот и вольётся в безликую и однотонную коричневость небес. Пора в дом. Дети спускаются вслед за отцом с деревянного настила и бегут наперегонки по прогибающимся мосткам к входному отверстию. Ловко ныряют в него друг за другом, и вот уже ребячий гомон слышится изнутри дома. Не спеша подходит Глафира. Останавливается рядом с мужем.
— Мост то будешь поднимать?
— Буду, — отвечает Ферапонт. Вот же язва. Знает, что подниму, всё равно спрашивает. Как же, соседи давно уж про мосты те забыли. Успокоились, расслабились. Раньше за такое жизнями расплачивались. А сейчас? Поднял мост на ночь, не поднял – всё едино.
— Тяжёлый ведь.
— Цыц, баба! Не боись, не надорвусь. А дверям вашим в доме всё одно, не бывать.
Вот же вредина. Сколь не говори – своё талдычит: «Ну давай дверь сделаем. Ну давай сделаем». Дура!
Глафира вздохнула и ушла в дом. Ферапонт остался один. Двор опустел. Куры попрятались, и из курятника доносилось их беспокойное ржание. Квадрат солнца превратился в прямоугольник, сужающийся прямо на глазах. Ещё немного и небо высыплет на деревню горсть тусклых зелёных огней. Внизу, возле колодца, что-то зашуршало.
— Шарик, — позвал Ферапонт. – Где ты там?
Уже через несколько минут ловко вскарабкавшееся по деревянной лестнице мохнатое животное радостно тёрлось о ногу хозяина.
— Где это тебя носило цельный день? – Ферапонт почесал пса между пятым и шестым ухом и тот, довольный, завилял обоими хвостами сразу, преданно глядя на человека единственным, расположенным на груди, глазом.
— Что, егоза, пойдём мост поднимать?
Шарик заранее был на всё согласен. Очень полезная животина, простодушная. Не то, что кошка. Кошек Ферапонт не любил. Самостоятельные чересчур. Не поймёшь, то ли кошка у человека живёт, то ли он подле неё. Держать то, всё одно держали. Принято так. Да и детям – радость, в особенности зимой. Дни то короткие, всё больше приходиться в избе околачиваться. А какое в ней малым занятие? Вот и тешат себя играми разными, да Мурку донимают. А той как надоест, взмахнёт крылами и на печь. Примостится на самом верху, поди, достань её. Там и сидит.
Ферапонт перебрался на стену и не спеша двинулся к мосту. Стена то хоть и в метр шириной, да уж темновато стало. Торопиться ни к чему. Шарик семенил рядом, бодро топоча своими пятьюдесятью семью лапами. Вообще-то у собак их должно быть пятьдесят шесть, но у этого – на одну больше выросло. Да какая разница. Когда их две или три, оно конечно сразу заметно. А когда столько… Если бы не Бенидикт, так и до сих пор бы не знали, сколько на самом деле у Шарика лап. Очень уж самый младший из сыновей арифметику привечает. Всё что можно в доме и во дворе пересчитал. Шарика тоже не минул.
Ферапонт добрался до моста, края которого были опущены на землю по обе стороны стены. Отщёлкнул фиксатор, блокирующий вращение основной зубчатой шестерни, взялся за рукоять подъёмника. Троса натянулись. Ферапонт крякнул и налёг на рукоять всей грудью. Лязгнула шестерня, зазвенела цепь, закрутился барабан, наматывая трос, защёлкала стальная собачка, не дающая барабану вращаться в обратную сторону, мост вздрогнул, и со скрипом начал подниматься, задирая концы в небо. Пёс сидел рядом, радостно наблюдая за действиями хозяина.
— Вот так-то, — сказал Ферапонт, и вернул фиксатор на место. – И дверей никаких не надобно.
Это ж надо, — подумал он про себя, — пакости какие придумали, двери эти. Без них то, чем хуже? Дыра, она, значит, дыра и есть. Дырявая должна быть. А ежели её схоронить? Была, мол, и нетути. А как же нет, когда вроде бы и есть. А пройти, не пройдёшь, пока дверь эту не откроешь. Чудно. Лишняя препона, одним словом.
Ферапонт погладил гладкую как камень голову. Когда то и у людей шерсти было что у собак. Портреты старые посмотришь, морды – ну прямо псиные. Давно уж избавились от волосьев. Благодать! А вот кому хвалу за оные радости подавать, неведомо. Да и нужно ли? Хвала то, она тоже, та ещё выдерга. Не ко всем в дом прописывается. Не всех ею мазать можно. Хотя ежели малость самую и по делу, то можно и всех. Лишь бы слишком не измазать. Намедни вон, похвалил Федотку, так он ловко кружку из земляничного бруска мастерил, почти уж выдолбил всю, ан нет, возгордился, шельмец, батькино слово затмило свет то, ну и раскокал зубилом шедевр свой. Получилось прям как в пословице про мух: «Не говори хлоп, пока не прихлопнешь».
Ферапонт перебрался обратно на крышу дома. Ночь то, какая! Небесные огоньки подмигивали, словно пытались привлечь к себе внимание.
— Э, нет! – погрозил им Ферапонт. – У нас интерес разный. У вас свой хутор, у меня свой.
Добрался до дыры, что под самой крышей, нырнул в темноту. Как обычно упал на сено, уткнувшись лицом в его колючую охапку. Затхлый запах привычно шибанул в нос. Это были сени. Оттого видать и название им такое повелось, что сено здесь напихано. Отчего ж ещё?
Прополз до конца и выбрался в горницу. Тут светлее. Мягкий рубиновый свет струился от печи, чьё железное тело занимало почти полдома. Правильней сказать, свет излучала не сама печь, а её одиннадцать квадратных глаз, многие века неустанно наблюдающие за всем что происходило вокруг. Выстроившись в один ряд, они смотрели из печной стены, иногда моргая, но большей частью безразлично, и тонкие палочки за их стёклами, насколько помнил Ферапонт, всегда оставались неподвижными. Был правда ещё один, двенадцатый, глаз. Круглый. Этот светился ярко. Его ещё дед Ферапонта – Филарет, называл аварийным оком реахтура. Ходила легенда, будто когда этот глаз засветится, пора бросать дом и уходить из деревни. Куда идти только? В степь? В леса, коих отсель не видать? В другие дома? Так у всех уже глаза те засветились. Моргают день и ночь. И в Ферапонтовой избе моргает и у других. Да что Ферапонт, дед помнил, что когда дитём был, уже тогда моргало. А в кои времена началось явление то, так кто ж его знает. Чуть пониже глаз три вентиля. Два – поменьше, уже заржавели давно от отсутствия использования, а вот один – здоровый, пользу всегда приносил немалую. Крутанёшь колёсико, печь нагреваться начинает, бока жаром пышут. Вертанёшь обратно – остывает. Зимой – самое спасение. Кабы не печь, вымерзли бы давно. Уголёк то, почитай, лет пятьсот как закончился. А что это такое – уголёк, кто ж про то помнит. Ходят байки, будто им когда-то печь заправляли. И столь уходило его за зиму, что и-и-и. Нукась его накось. А ещё раньше и дровами заправляли. Вот смех то. Что, Ферапонт деревьев не видал никогда? Куды ж его пихать? Когда дитём был, в сказенки верил, всю печь облазил, всё искал, где ж дыра та, сквозь которую дерево суют. Дед Филарет покатывался ажна, на это глядючи. Да ладно. На то человеку и смышленость дадена, чтоб не только идти по следам дедов, но и свои оставлять.
Присел Ферапонт на лавку. Глафира посуду на полках расставляет, детишки уже на печи сидят. Только глаза поблёскивают в темноте. Печь для них самое место. Зимой тепло, летом прохладой от железа веет. Это днём. На ночь то, всё одно, дом прогревать нужно. Что зимой, что летом. Деревенские дети издавна хворыми рождаются. Счас хоть живут, а раньше то, из десятка ежели один выкарабкается, то уже и радость. Климат. Ладно, мыслить – оно занятие, конечно, приятное, да надобно и на отдых. С утра скотину на выпас выгонять.
Тепло в горнице. Печь гудит еле слышно. Тускло светятся одиннадцать глаз, один, двенадцатый который – ярко. Навевают сон.

Добавить комментарий