Раздался тревожный сигнал «чрезвычайная ситуация», и на дисплее загорелись зловещие красные огни.
— Ну вот, только этого не хватало, — раздраженно пробормотала завлабораторией РОМЭЛ, отрываясь от своей работы. Она щелкнула тумблером связи, и на овальном экране появился ее заместитель Крис. Выглядел он как обычно, разве что глаза выдавали беспокойство. Или ей показалось?
Крис поклонился и сразу перешел к делу.
— Арси, надо срочно поговорить.
— Ну, разумеется.
Она не мешкая набрала необходимые коды и встала из-за стола.
Крис, среднего роста подтянутый моложавый мужчина с аккуратно подстриженной седеющей бородкой, уже ждал ее в переговорной. Он расхаживал из стороны в сторону, сжимая в руках дежурную папку.
— Арси!
— Крис, — спокойно сказала завлаборторией, — присаживайся. Итак?
Крис бережно положил на столик папку и, стараясь сохранять спокойствие, произнес:
— Сотрудник сектора Поздней Республики Рея Дейна…около трех часов назад каким-то образом…мы анализируем, как это ей удалось… вышла из под контроля и вступила в контакт…КЗ.
— Т-а-а-к, — протянула завлабораторией и тяжело задышала.
Аббревиатура «КЗ» означала «категорически запрещенные контакты».
— Где она, наша Рея? – отдышвшись, спросила Арси.
— Вернулась около часу назад и явилась ко мне с объяснительной запиской, — Крис открыл папку и ловко вытащил оттуда материалы. – Изолирована мной.
— В каком она состоянии?
— Глаза на мокром месте…какая-то…- Крис на мгновенье задумался, — просветленная, умиротворенная…Признает свою вину и просит, «если можем», простить ее.
Арси углубилась в материалы, извлеченные Крисом из дежурной папки. Крис откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы так, что они побелели, и уставился на бледноголубое око монитора.
Едва слышно шуршали вентиляторы, на боковом дисплее зажигались и гасли палевые и лиловые огоньки, по узким зеленоватым дорожкам бежали сводки новостей, вызовы, ответы, сообщения о докладах, инструкции, показания приборов слежения.
Наконец, Арси подняла глаза от документов и перевела взгляд на экран воспроизведения.
Она надела наушники и некоторое время следила за происходящим на экране, потом жестом предложила своему заместителю сесть рядом с ней, чтобы и он мог видеть запись события.
Когда экран погас, Арси быстро спросила:
— Ты что-нибудь предпринял?
— Пока нет, — также быстро ответил Крис. – Мы следим за виллой. Там ничего не происходит…Тирон спит. До рассвета осталась пара часов. Время еще есть. Полагаю, надо изъять письмо, и если никакой…самодеятельности не последует, доложить обо всем в центр. Они решат, подключать ли ресурс для восстановления статус-кво или оставить всё без последствий …для истории, не для нас, конечно.
Арси на секунду задумалась.
— Согласна. Кто оператор слежения?
— Челль.
— Он проинструктирован?
— Только в общих чертах.
— В таком случае, Крис, — сказала Арси, отчеканивая каждое слово, — займись этим лично. Постарайся стереть письмо. Максимально осторожно и аккуратно. Иначе – всё будет кончено. Впрочем, ты понимаешь это не хуже меня. Я вынуждена проинформировать Центр…Держи меня в курсе.
Крис нахмурился, кивнул, резко поднялся с кресла и направился к выходу. Выходя, он услышал голос Арси:
— Личное дело сотрудника Сектора Поздней Республики Реи Дейны – мне, в переговорную.
После того, как Крис ушел, завлабораторией активировала программу перевода античных надписей и документов, пощелкала переключателями и замерла в ожидании. Через некоторое время засветился экран, и Арси принялась читать машинный перевод:
«Титу Помпонию Аттику в Рим
Вилла Каэта
От Цицерона Аттику — привет!
Если ты, твоя жена и особенно хохотушка Аттика находитесь в добром здравии, — радуюсь. Друг мой, не удивляйся моему письму, которое, как я надеюсь, доставит тебе Тирон. Я пишу тебе в последний раз, ибо открылись мне обстоятельства моей близкой кончины. Но — обо всем по порядку.
Ты знаешь, Аттик, что как только Педий — то ли по своей всегдашней болтливости, то ли по наущению доброго коллеги по консульству (уж не хотел ли тот таким образом помочь мне спастись?) — разгласил имена семнадцати несчастных, среди которых мое красовалось на почетном первом месте, мы с Квинтом расстались и, каждый своим путем, отправились к Бруту, у которого, говорят, набралось в Македонии чуть ли не десять легионов. В Остии нашелся либурнский корабль, на котором отважился я выйти в море и даже добраться до мыса Цирцей.
На корабле, измученный плаванием, увидел я, то ли во сне, то ли в бреду, свою покойную дочь — любимую Туллию, которая со слезами на глазах умоляла меня сойти на берег. И хотя кормчие хотели немедля отплыть от Цирцея, я, подчиняясь услышанным только мной заклинаниям дочери, настоял на том, чтобы меня высадили, пошел пешком и удалился на несколько стадий от берега. Рабы недоумевали, куда мы идем, и я не мог им ничего объяснить.
Наконец, словно очнувшись от тяжелого сна, приказал я рабам погрузить меня на носилки, спуститься к морю и остановиться на ночлег в Каэте. К вечеру добрались мы до виллы. Верный Тирон помог мне войти в дом. Там забился я в зимнюю спальню, где и решил отдохнуть.
Мне показалось, что не успел я сомкнуть глаза, как кто-то бесшумно вошел в комнату и присел у изголовья. Аттик мой! Я увидел Туллию! Живую Туллию! На ней был простой галльский плащ, накинутый поверх светлой столы — именно так она была одета в Тускуле, когда еще была здорова и дулась на Публилию.
— Туллиола, доченька! — закричал я, и мы обнялись и заплакали.
Не знаю, чего больше было в этих слезах — радости или печали. Дочь прижалась своим высоким лбом к моему лбу — так мы делали в пору ее детства (это не нравилось Теренции, которая, завидев нас в объятиях, всегда ворчала: «Ну вот, опять — два затылка и ни одного глаза». Теренция, надо сказать, умела более чем удачно скрывать нежность под холодной гордостью!). Я почувствовал и тут же узнал запах дочери — смесь аира, базилика и фиалки. В последнюю свою беременность и перед смертью в Тускуле она умащалась благовониями и мазями, приготовленными на травах, присланных нашим Марком из Афин.
— Туллиола, доченька, — торопливо залепетал я, — как только ты угасла, я отправил Публилию в Рим к ее родне…
Дочь приложила ладошку к моим губам и как-то странно — я сказал бы, Аттик, «мудро» — улыбнулась:
— Я всё знаю, Гоёх,(«Горох» — так в детстве, если помнишь, — она дразнила меня). Я в с ё знаю. Знаю, что ты выгнал ее, и как тебя ни упрашивали, расторг брак и возвратил приданое; что после того, как я ушла из жизни, бросился читать греческие «Утешения», а потом написал свое; что хотел построить святилище в память обо мне — «портик и колоннаду, ничего более» — да так и не построил…
Аттик, я не верил своим ушам, а дочь продолжала:
-…что принял ты сторону Октавия, уступив его настойчивым просьбам, и обрушился на Антония; что Октавий, обманув всех, договорился с Антонием и за консульскую власть предал и продал тебя ему; что ждет тебя смерть, как, впрочем, и наших обоих Квинтов … — заплаканное лицо Туллии потемнело от горя при этих словах, но она качнула головой, словно отгоняя мрачные видения, и заговорила вновь:
-…что вечно пьяный и буйный муж мой будет по-прежнему путаться с чужими женами и дорогими рабынями и в итоге убьет в приступе бешенства Требония, а потом, запертый Кассием в Лаодикее, бесславно покончит с собой…
— Бедная, бедная Туллия, — обретя дар речи, довольно бессвязно запричитал я, — как же твой никчемный отец виноват перед тобой! Ты, конечно, помнишь, что твоя мать, окончательно разочаровавшись во мне и накопив пятьдесят тысяч сестерциев, оставила нас, да еще и обвинила меня в том, что это именно я настоял на разводе: мол, старый дурак прельстился молоденькой Публилией. Каюсь, я действительно желал ее, юную и совсем не дурнушку. Но не только ее молодость прельщала меня: ты ведь знаешь, я был ее опекуном, запутался в счетах и рассчитывал вполне законно прибрать к рукам имущество Публилии, одновременно избавив себя от необходимости отчитываться перед ее родными… И твоего беспутного «блистательного» Долабеллу выбрал для тебя я сам, а когда ты в нашем доме на Палатине разрешалась от бремени, в очередной раз брошенная муженьком, я не уделял тебе должного внимания, потому что возился со своим «Гортензием»…
Туллия посмотрела на меня так, как смотрит терпеливая мать на несмышленое дитя.
— Нет, отец, ты не виноват, — кротко улыбнувшись, заметила она. — Это я не смогла упросить богов не отнимать у меня детей, это я не ужилась с матерью, которая наконец-то сделала удачную ставку, выйдя за Саллюстия; это я развелась с Долабеллой. У меня остался только ты, и я не захотела отдавать тебя смазливой и наглой дурочке, Публилии. Между мной и ею разгорелась тайная женская война — верх глупости в тех обстоятельствах — которая убила меня и сделала тебя несчастным, да еще и породила слухи о том, будто мы жили не как дочь с отцом…
Туллия вздохнула и, печально посмотрев мне прямо в глаза, заговорила вновь:
— Отец, я вымолила у «них» это свидание. Даже не знаю, почему «они» разрешили. Завтра тебя убьют… если ты пожелаешь. Посмотри, — она протянула руку к моему лбу, и я ясно увидел на темной стене зимней спальни чудесную, живую картину: полуцентурия XII легиона под командой свирепого трибуна Попилия (ты помнишь Аттик, я даже защищал его, обвиненного в отцеубийстве, и выиграл дело; однако боги, думаю, решили сделать его отцеубийцей дважды!) и исполнительного центуриона Геренния прошла передо мной. Отряд следовал прибрежной дорогой вдоль непривычно тихого для декабря Тирренского моря. Шедшие походным порядком, бравые мясники, отличившиеся в весенней бойне под Мутиной, искоса и бесстрастно смотрели на тяжелые свинцовые воды. За мной не послали даже конных!
— «Они» — это боги? — спросил я не без трепета.
Туллия опять посмотрела мне прямо в глаза и вздохнула:
— «Их» можно назвать и так.
Помнишь, Аттик, я говорил тебе, что всем руководит и всем управляет воля богов? Получается, что прав тот, за кого стоят боги! Да и что есть свобода, Аттик, как не смирение перед волей богов? При этом я считаю, что некоторых из людей — добрых граждан — отличает особая божественная благодать, и их души не могут погибнуть, раствориться в небесном океане Духа. Но не верю я в предопределенность, и вполне ясно написал об этом, если помнишь, в своем сочинении «О судьбе». Поэтому я спросил Туллию:
— Неужели я обречен?
— И да, и нет, — спокойно и как-то отстраненно ответила она. — Может случиться так. Дочь коснулась ладонью моего лба, и я увидел себя близ Филипп, в лагере Брута, который на моих глазах брали штурмом когорты Антония. Один из воинов этого цезарианского прихвостня — он был без шлема, с всклокоченными волосами и окровавленным лицом — узнал меня и, дико вращая глазами, заорал:
— Ага, сенатский боров, не ты ли год назад поносил нашего императора на сходке в Риме?!
Глаза его налились кровью, он подбежал ко мне, оцепеневшему, и смертельно ранил ударом меча в живот. Потом легионеры победившей стороны играли моей головой в гарпастум…
Я не пожелал досматривать эту отвратительную картину… Ах, Аттик, я знаю, от кого мне бежать, но не знаю, за кем следовать! Насколько я понял, друг мой, у меня был выбор, но конец все равно оставался либо кровавым, либо позорным, либо мучительным…
— Отец, отец, — словно пытаясь вывести меня из небытия, заговорила Туллия. Глаза ее снова наполнились слезами, — «Гоёшек» мой родной! Я горжусь тобой, ты самый …- она задохнулась не в силах подобрать нужные слова. — … «Они» сказали, что тебя ждет бессмертие… Нет, я не знаю, как объяснить тебе…смотри, — и с этими словами она опять по-детски прикоснулась к моей голове своим чудным высоким лбом.
Вновь, Аттик, открылось мне нечто. Но я затрудняюсь описать, что именно. Я вдруг отчетливо осознал всю низость своей натуры, некоторых своих слов и поступков. Ведь, как и многие в Риме, я — не был, но к а з а л с я исполненным достоинства, благочестия, справедливости, умеренности, предусмотрительности и мужества — качеств, о которых я болтал в своих речах и разглагольствовал в своих сочинениях. За деньги или по просьбе «великих» отстаивал я интересы их людей, которых несколькими годами ранее сам же осуждал. Поистине не существует никакого блага, кроме нравственно прекрасного, и никакого зла, кроме подлого!
Да, низок я, друг мой, подл, но не во всем! Я ведь и велик, — не смейся, Аттик, — ибо в своих исканиях, заблуждениях и деяниях, добрался-таки до того, что могу назвать неким ослепительным пространством, сферой, или, если хочешь, Юпитером Величайшим и Наилучшим. Представь, Аттик, увидел я, как от моей головы (которую в скорости Геренний отделит от туловища) протянулась к этому ослепительному пространству золотая нить, и с огромной радостью убедился в том, что кое в чем был я прав, тысячу раз прав! Тешу себя догадкой, что добрался я до божественной сути! То, о чем рассуждал я в своих трудах, оказалось приближением к истине!
Помнишь, я писал, что слава и право на бессмертие есть достояние людей, хорошо послуживших своей родине? Я полагал, что главное в человеке — это дух, сила духа, потенция мысли, поставленные на благо Общему Делу — Республике, Государству! Рим, наши форумы, святилища, портики, улицы, наши родные, близкие, друзья, наши человеческие связи, предприятия, дела и выгоды от дел, наконец, наша общность, где нет варваров, а есть граждане, где нет войн, а есть мир, — это и есть мой и НАШ РИМ, ДУХОВНОЕ ЕДИНЕНИЕ ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ. И за эти простые мысли «они», утверждает Туллия, обессмертят меня, недалекого, тщеславного болтуна и простодушного честолюбца. Ибо, Аттик, «они» полагают, что РИМ НЕ ПОГИБНЕТ, НО БУДЕТ ТАКИМ, или, по крайней мере, ДОЛЖЕН БЫТЬ!..
Ну вот и всё, мой любезный друг, теперь мне остается ждать подосланных Антонием убийц. Скорбная Туллия открыла мне неприглядную картину моей гибели, дабы я подготовился к ней и не слишком боялся. Не только голову отрубят мне, Аттик, но и правую руку, писавшую мои «Филиппики»!
Ошеломленный, не заметил я, как исчезла моя доченька. Благодарю Минерву, что случилось именно так. Рассуди, что еще раз прощаться с ней было бы выше покидающих меня сил. Она, должно быть, сейчас в своем скромном святилище, которое я мысленно построил для нее — «портик и колоннада, ничего более»!
Итак, я разлучаюсь с тобой, любезный мой Аттик, с твоей милой женой и обожаемой мною хохотуньей — маленькой Аттикой (Кстати, с вами всё будет хорошо, так считает дочь). Остается запечатать это письмо, вручить его задремавшему Тирону и хоть немного поспать перед обещанными мне кончиной и бессмертием.
VALE».
Примечания:
Хохотушка Аттика — младшая дочь Тита Помпония Аттика (см. Аттик, Тит Помпоний, друг М.Т.Цицерона — выдающегося древнеримского оратора и государственного деятеля середины I в. до н.э.; см. Цицерон, Марк Туллий), отличавшаяся, по сохранившимся замечаниям современников, веселым нравом (см., например, М.Т.Цицерон, Письма Аттику, Письмо СLXII)
Тирон — секретарь М.T.Цицерона
Педий, Квинт — консул 43 г. до н. э. — года гибели Цицерона.
«имена семнадцати несчастных» — первый проскрипционный список триумвиров Антония, Октавиана и Лепида (см. Антоний, Марк; Август Октавиан Цезарь, Гай Юлий; Лепид, Марк Эмилий; см. также «триумвират, второй»); лица, включенные в список, считались объявленными вне закона
«…по наущению доброго коллеги по консульству» — по-видимому, намек на коллегу Педия по консульству, триумвира Гая Юлия Цезаря Октавиана (до усыновления Цезарем — Гая Октавия, внучатого племянника Цезаря; см. Цезарь, Гай Юлий), будущего первого римского императора.
Квинт, Квинты — речь, по видимому, идет о брате и племяннике Цицерона (см. Цицерон, Квинт Туллий)
» … присланных нашим Марком из Афин» — видимо, имеется в виду сын М.Т.Цицерона Марк, находившийся в год смерти своего отца в Афинах (см. Цицерон, Марк Туллий)
Теренция — жена Цицерона, затем цезарианца Саллюстия (см.Саллюстий Гай, см. также Мессала Корвин, Гай Валерий )
Долабелла, Публий Корнелий — муж Туллии, дочери Цицерона; выражение «блистательный Долабелла» принадлежит Цицерону, одобрявшему некоторые политические действия зятя (см. М.Т. Цицерон, Письма из Тускула, письмо XLVIII)
Требоний, Гай — видный цезарианец, впоследствии изменивший Цезарю
«… решили сделать его отцеубийцей дважды» — по-видимому, острота: обвинявшемуся в свое время в отцеубийстве Попилию было приказано убить Цицерона, удостоенного на пике его карьеры почетным титулом «отец отечества» (см. М.Т.Цицерон, Речь в защиту Попилия)
— …Рея, Рея, как вы себя чувствуете? — сухо спросила Арси, оторвавшись от документов.
Девушка смущенно улыбнулась («ангел, да и только!» — сдерживая злость, подумала завлабораторией).
— Спасибо, всё нормально.
Арси молчала. Крис ерзал в кресле.
Наконец, начальница вздохнула и заговорила вновь:
— Рея, мы, разумеется, знаем, что ваш покойный отец, Эдвард Дейна, крупнейший специалист в области античности, автор ряда работ по творчеству и политической деятельности Цицерона… блестящих, надо сказать, работ.
Девушка робко улыбнулась.
— Спасибо… Он действительно обожал Цицерона…Наизусть знал его «Филиппики», речи против Верреса и Катилины… читал мне «Тускуланские беседы»…на ночь, перед сном.
— Рея, — тихо сказала начальница, — мы знаем…собственно это не секрет, что ваша мать…мама…оставила вас, когда вам было…
Девушка всхлипнула и покраснела.
— Да…Извините, что я перебиваю… Да… я решила сыграть роль Туллии…Я, можно сказать… то есть… отец привил мне любовь к Цицерону… Я знала о его дочери очень много… что она…то есть Туллия… с детства вникала в его судебные дела и усвоила основы юриспруденции … что… Аттик как-то раз пообещал ей, шестилетней малышке, гостинец, а потом забыл … и что Туллия … однажды напомнила ему об обещании…взяла отца в свидетели, тут же провела и выиграла «процесс»… Пришлось Аттику раскошелиться…
Рея разрыдалась. Крис воздел глаза к небу и хотел развести руками, но не развел.
— Успокойтесь, голубушка, — мягко сказала Арси.
Злость ее прошла, как будто ее не было вовсе.
— Итак, вы задумали сыграть роль дочери Цицерона, образ которого слился, так сказать, с образом вашего отца?
— Да, — послушно закивала всхлипывающая девушка, — в какой-то мере… Это была моя мечта… А сбой в системе контроля помог мне… то есть, если бы не он…
— Вы понимаете, что вас в лучшем случае лишат лицензии и навсегда запретят вам работать в системе времени? — подал голос Крис. — А в худшем…
Крис не договорил, но все-таки позволил себе всплеснуть руками.
— Понимаю, — тихо отозвалась девушка, — мне ужасно тяжело из-за того, что пострадаете вы и вообще все сотрудники сектора, станции…Возможно, все исследования приостановят…Мне здесь не место…
Девушка робко улыбнулась и смахнула слезу:
— Зато я общалась с Ним… Он такой… смешной, душевный…совсем как мой отец…Вы знаете, я так счастлива, как бывала счастлива в детстве, когда беседовала с папой…
Рея закрыла лицо руками и дала волю слезам.
— Хорошо-хорошо, — устало пробормотала Арси. — Идите, Рея.
Крис встал, подал Рее руку, и девушка, продолжая всхлипывать, послушно поднялась и позволила вывести себя из кабинета завлабораторией.
Когда Крис вернулся, Арси вздохнула и, сокрушенно покачав головой, проговорила:
— Детский сад!.. Ну что же, Крис, меня, надо полагать, уволят — в лучшем, как ты говоришь, случае… А исследования … надеюсь, исследования не прекратят. Последствия, можно сказать, не последовали… Я не вижу нужды в трате ресурса для стирания выходки нашей инфантильной Реи. Тирон, кстати, не заметил, как ты мастерски, у него под носом, уничтожил письмо, которое так никогда и не дойдет до Аттика. А вот текст этого недошедшего письма представляет известную ценность для науки, не так ли?
Крис невесело усмехнулся:
— Да, сия эпистола поможет если не решить пресловутую «проблему Цицерона», то хотя бы приблизиться к ее решению. Это я как ученый говорю.
Крис и Арси посмотрели друг другу в глаза и чуть было не рассмеялись.
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.