МЫ БУДЕМ ВМЕСТЕ ТЫСЯЧУ ЛЕТ

(сокращенный конкурсный вариант)

Маше и Алену, моим друзьям,
с восхищением

Он не разрешил Стасе плакать: чего ты ревешь? Подумаешь, это нормально, просто пришло мое время.
Стася сжимала его руку: Я не плачу, любимый. Мне ресница в глаз попала.
Безликий уют больничной палаты.
Она думала: слишком рано. Не уходи. На земле опять весна. Ты не имеешь права уйти от меня весной.
Дождь расчертил косыми линиями небо. Перечеркнул деревья, дома и витрины магазинов. Глупый дождь, что ты плачешь? Весна, май, ландыши. Не смей плакать.

***
Жан-Марк, ты помнишь, какая стояла холодная осень? Твоя собака простудилась, и мы познакомились. Ветеринарша не говорила по-французски. А французский атташе плохо говорил по-русски. Зато он очень любил свою собаку, и нервничал, потому что собака болела, а глупая ветеринарша ничего не могла объяснить. Но у нее была двоюродная сестра — студентка МГУ.
— Стася, ну, пожалуйста, я умоляю! Ты же только попереводишь мне. Француз хорошо заплатит. Собаку Дара зовут.
Стасе очень жаль незнакомую собаку по имени Дара.
Собака виляет пышным хвостом, ей уже совсем хорошо и услуги ветеринарши, вообще-то, не нужны. У дипломата синие глаза и строгая складочка между бровей.
— Мне собаку русские друзья подарили. Сказали, что по-русски ее имя означает – подарок. Они не знали, что эта собака принесет мне счастье.
— О чем вы, Жан-Марк?
— АнастазьЯ, как мне Вас увидеть? Когда мы могли бы встретиться?
— Никак. Никогда.
— Стася, вы мне нравитесь. Очень.
— Неправда. Мы знакомы всего только полчаса.
— Мы знакомы целую вечность. Я искал вас всю жизнь.
— Вы говорите те же банальности, что и все мужчины. Возьмите любой французский роман – читайте продолжение.
— Любой роман – это зеркало жизни. Иногда кривое и неумелое, но все равно – зеркало, которое отражает. Нужно только правильно в него заглянуть. Можно мне вам позвонить?

***
— Нет. Нет. Нет.
— Я все равно найду вас.

***
Троллейбус трясся по неровной мостовой. Стася прижалась лбом к стеклу, перечеркнутому дождем. Ну что это за золотая осень? Сверху сыро, снизу грязно. Домой возвращаться совсем не хотелось. А ведь ей положено радоваться. Как же, Юрка, наконец, сделал ей официальное предложение: Давай поженимся?
— Зачем? – глупо спросила Стася. Юрка обиделся: Как это – зачем? Мы любим друг друга, встречаемся уже третий год – почему бы не оформить наши отношения? И потом – скоро конец учебе, распределение – еще ушлют куда-нибудь.
Юрка родом из Нижнего Новгорода, а иногородним остаться в столице – почти нереально. Разве что через брак. Многие фиктивно женятся, лишь бы в деревню не ехать. Стася промолчала, но Юрка и сам понял, что ляпнул что-то не то.
— Я приду вечером просить твоей руки официально. Я люблю тебя. Отец пьет коньяк?
Он сказал «отец», а не «твой отец», как будто все уже решено. Вчера. А она еще не знала, что появится собака по имени Дара и ее хозяин.
Это что-то меняет?
Все. Навсегда.
Глупости. Ты обычная дурочка, Анастасия Миронова.
Ветеринарша Нинка дуется. Молчит.
— А ты не заметила, я все время молчу? Ты же забыла, что я не говорю по-французски, что это ты должна была переводить для меня. А вы трещали без умолку, а я как… как… шкаф сидела!
Забыла. Нинка ее простит. А потом позавидует. Но это случится через несколько лет.

***
Мама вытирает платочком мокрые глаза. Я так рада, доченька. Маме Юрочка всегда нравился. Он такой серьезный, собранный, целеустремленный.
Мама уже любит его, как сына.
— Нет, — говорит Стася.
— Что – нет? – не понял отец. Никто не понял. Кроме Юрки.
— Прости меня, Юра. Я не выйду за тебя замуж. – Юрка молчит. Скулы побелели, и кончик носа.
Надо сказать Юрке что-нибудь в утешение. Он же не виноват, что с сегодняшнего дня есть собака Дара и ее хозяин. Если бы Юрка решился на предложение три дня назад, то…
Как хорошо, что Юрка опоздал со своим предложением. А то, что подумала бы собака Дара?

***
Ты настоящая, полная … сама знаешь кто, Анастасия Миронова. На букву «д». Этот типчик давно уже о тебе позабыл, это же самый ветреный на земле народец. И вообще, он же старик! Ему уже лет сто.
— Анастазья…
Все французы ставят ударение на последний слог. Очень удобно. Только звучит глупо.
— Господи, вы же промокли насквозь! Во Франции проблемы с зонтами? Сколько времени вы тут стоите?
— Целую вечность.
Девченки пялятся. Теперь будут приставать: кто и что?
— Не бойтесь, Анастазья, я приехал на метро, чтобы не пугать ваших подруг дипломатическими номерами. Я не думал, что пойдет дождь. И что он будет такой сильный. В деканате сказали, что занятия закончатся в два пятнадцать. Не волнуйтесь, они ничего не подумают о нас, им звонил мой друг из отдела культуры с дурацкими вопросами. Вы это называете – для отвода глаз.
15.45. Он стоит тут полтора часа.
— У нас была консультация.
— Мы поймаем такси за углом, подальше от ваших подруг и деканата.
— Мы? Зачем?
— Я промок. Вы же не хотите, чтобы я умер от простуды.
— Ну и поезжайте домой греться.
— Если я уеду один, я умру от любви.

***
Собака Дара виляет хвостом и умильно улыбается. Лижет руки теплым языком и норовит достать до лица. Чай очень вкусный. И конфеты, Стася обожает шоколадные конфеты, перепробовала уже все на свете, но таких никогда не видела, не смотря на то, что положение отца позволяло отовариваться в спецмагазинах. Настоящий французский шоколад. Смешно, французы шоколадные конфеты называют просто «шоколад», а конфетами – обычные карамельки.
В синих глазах непонимание. И они совсем близко. Ближе. Ближе.
— Анастазья…
— Лучше называй меня, как все – Стася. Повтори.
— Стазья.
— Глупый! Стася. И ударение на первый слог. Учись!
— Стазья… Стасья… Стася
— Пусти, да пусти же! Задушишь.

***
Резинка от волос валяется на полу, вместе с остальными вещами. Он принес из ванной щетку для волос: Я расчешу тебя. Зачем ты завязываешь волосы? Так красиво. Нет, не надо одеяло, я хочу смотреть на тебя. Ты красивая. Вся красивая. Тебе не надо одежду, только волосы, вот так. Колдунья. Русская колдунья. Я знал, когда сюда ехал, что встречу тебя. Искал. Время шло, а тебя все не было. И я стал бояться, что ты не найдешься.
— Я нашлась. Господи, если бы не Дара с ее кашлем и не Нина, мы бы никогда не увиделись!
— Все равно бы увиделись. На улице. Или в метро.
— Ты ходишь по улицам? Ездишь в метро?
— Вообще-то нет, я привык машиной. Но это не важно, судьба нашла бы способ нас познакомить. Останься у меня. Насовсем.

***
Ночная тишина чужой квартиры. Нет, не чужой. Здесь живет самый родной человек. Настолько родной, что уже не имеет значения, что подумают родители, что будет с карьерой отца, и как поступит деканат со студенткой, которая путается с иностранцем.
Он сопит во сне, как маленький. Так, значит, это правда? Так оно и бывает на самом деле? Два человека и одна душа. Два человека – половинки целого. Вот что называют люди тем самым словом. Жить возможно только вместе, порознь – они умрут. Строгая морщинка между бровей. О чем вы задумались во сне, господин иностранный дипломат? Стася целует морщинку: Я отведу твои печали. У меня кружится голова от твоего запаха – ты пахнешь моим, родным. Навеки.
Шепот, как шорох ветра: Иди ко мне…

***
— Эта девочка на фотографии так на тебя похожа…
— Это моя дочь.
— Значит, это ее мама?
— Да.
— Значит, твоя жена?
— Да.

***
Мокрый снег залепил окно троллейбуса. Снег плачет. А Стася – нет. Ни за что. Подумаешь, банальная интрижка скучающего капиталиста и дуры-студентки. Плакать из-за такой ерунды? Фи! Чао-какао, месье! Вы думали, я влюблена? Да я просто хотела попрактиковаться в языке. А вы-то слюни распустили! Старикашка облезлый! Правда, ему всего лишь тридцать семь… Все равно старикашка! И эта контролерша тоже дура, ничего я не реву, и помогать мне не надо!

***
Паровое отопление с январскими морозами не справляется. Мама кутается в пуховый платок: «Стася, к тебе пришли. Я думаю, это те самые подруги из общежития, у которых ты весь декабрь ночевала».
Мамина ирония. «Подруги» в одном лице. Ледяные руки. Он прижимается щекой к Стасиной щеке.
— Как ты меня нашел?
— Я очень люблю тебя и не хочу потерять. Мой срок работы в твоей стране заканчивается в апреле, и я зову тебя уехать со мной. Я останусь еще на два месяца, чтобы ты окончила свою учебу. В июне мы уедем. Через полгода я получаю свое следующее назначение, в Африку, Французское Сомали. Джибути.
— О, ты все решил! Спланировал! Может, уже и развод получил?
— Нет, я не стану лгать. Мы сможем пожениться только через шесть лет. Официально.
— Через шесть лет? ШЕСТЬ?
— По условиям брачного договора, я не могу просить развод раньше, чем моему ребенку исполнится двадцать один год. Моей дочери пятнадцать лет.

***
Отец спокоен. Невозмутим. Он не грозит убить коварного соблазнителя. Не обещает позвать на помощь всемогущее КГБ и обратиться в МИД. Он просто говорит. Спокойно, словно бы все это не имеет ни малейшего значения. Он не смотрит на Жан-Марка. Он смотрит Стасе в глаза. Слова, как валуны. Один на другой. Отец возводит высоченную вечную стену, между Стасей и человеком с несчастными синими глазами.
— Ты прекрасно знаешь, что ни я, ни ты, ни Ксеня, ни мама – НИКОГДА – не сможем выехать из этой страны. Даже в Монголию. Даже в Болгарию. У вас появится шанс только через десять лет после моей смерти. Такая у меня работа.
— Вы жестоки, месье Миронов. В чем вы хотите нас обвинить?
Отец по-прежнему не смотрит на Жан-Марка: Анастасия, объясни господину французскому дипломату, который, оказывается, все-таки понимает по-русски, что означает русское слово «невыездной».
— Пожалуйста, называйте меня Жан-Марк…
— Папа, это все не может быть до такой степени… жестко. В конце концов, я же учусь на французском отделении, а это предполагает, так или иначе, контакты с иностранцами.
— Стася, ты учишься на этом отделении только потому, что твой двоюродный дядя Игорь работает, сама знаешь, в каких органах. И тебя тоже ждет работа в этих органах. Они растят для себя молодые кадры. И не спускают с них глаз. Учтите это, господин иностранный дипломат!

***
— Чья это квартира?
— Моего русского друга.
— Который тебе Дару подарил?
— Другого. У меня много друзей.
— И ты за всеми шпионишь?
— Разумеется. Особенно меня интересуют девушки-студентки. Я их заманиваю при помощи хитрюги Дары. Она тоже шпионка. На три разведки работает.
— Я серьезно.
— И я серьезно. Я очень серьезно тебя хочу… Сейчас.
— А друг не вернется неожиданно?
— Настоящий друг знает, когда уехать в командировку.

***
— Ты не боишься, что нас все равно выследят? Мы меняем уже третью квартиру, но я все время слышу, как кто-то сопит в спину.
— Это я хочу поцеловать тебя вот сюда, в шейку.
— Щекотно. Еще. Я хочу умереть, так я счастлива.
— Глу-па-я. Я хочу жить с тобой тысячу лет. И щекотать по утрам шейку. И по вечерам. И по ночам. И, если удастся, днем. И…
Июль.
Стася вдыхает его запах. Чтобы запомнить навсегда.

***
Еще одна весна, и еще, и еще…
Черная «Волга» у обочины. Крупный мужчина идет навстречу Стасе, радостно раскинув руки: Племяшка! Сколько лет, сколько зим! Я к вам заглядывал, почаевничал с мамой, Ксения-то как выросла, девица уже! А ты выглядишь не ахти, скажу прямо!
— Я недавно переболела, простыла.
— Да-да, сестра мне рассказала, что ты слабенькая стала, хвораешь все. Вон, кожа да кости!
— Все нормально, дядя Игорь.
— Как твоя школа, справляешься? Детишки слушаются?
— Все нормально.
— Да что ты заладила, нормально, нормально. Рассказала бы дядьке, что и как. Пойдем-ка, погуляем.
Они свернули в скверик. Теплый весенний ветер шевелил волосы Стаси, забирался под кофточку ласковыми руками. Еще одна весна.
— Правда, дядя, все нормально. Первый год было очень трудно, но теперь, к концу третьего года, мне даже нравится.
— Нравится ей! Ишь ты! Вот пошла бы к нам! — дядя досадливо махнул рукой. — А француз твой как? Ну, что ты уставилась? Или думаешь, я зря зарплату получаю? Я знаю, что он приезжает, что вы встречаетесь.
— А ты отправь меня в Сибирь.
— Не дерзи, Настасья! Об отце, о матери подумай! Было б в стране больше порядку, что с ними было бы. А то – просто не до вас, сама видишь, что творится.
Стася вдруг сникла. Бархатная мягкая лапа безысходного отчаянья на горле. Мягкая лапа с железной хваткой. Тупик. А в тупике, у стены, клетка с толстыми прутьями. Это – Стасина жизнь. А по ту сторону стены – Жан-Марк. Больше ничего не будет. Никогда. Я хочу умереть.
— Ты что? – дядя Игорь схватил ее за плечи, — ты что плетешь?
Оказывается, она все это сказала вслух.
Дядя прижимает Стасю к внушительной груди. Пуговицы больно давят ее щеку: Деточка, перестань, ты еще молода, все еще впереди. Все устроится, поверь, я тебе только добра хочу, ты же мне, как дочка.
— Когда устроится? – голос у Стаси совсем тусклый. — За почти три года мы прокрутили тысячу вариантов. И максимум, что смогли – увидеться несколько раз. Украдкой, несколько часов. Я больше не могу.
Дядя Игорь оглядывается. В скверике пустынно, черная «Волга» далеко, их никто не слышит.
— Ты Юрку Соколова помнишь? Вы, кажется, дружили?
— Можно и так назвать.
— Он в командировке интересной, в Эфиопии, сейчас вот в отпуск приехал. По условиям командировки, должен находиться там с женой.
— Удачи ему. А я тут при чем?
— Не женат Юра. А от Эфиопии до Джибути рукой подать. Так-то. Ну, мне пора. Не кисни, Стаська, прорвемся.

***
Стася присела на скамейку. В ногах слабость. В ушах шум.
От Эфиопии до Джибути рукой подать. От Эфиопии до Джибути рукой подать.
Джибути.
Жан-Марк.

***
Она замерла перед безликой дверью в безликой многоэтажке. Адрес ей дал дядя Игорь. Рука весит, наверное, центнер. Стася с трудом поднимает ее, тянется к до звонку. Она не видела Юрку после окончания университета ни разу. Знала, что ушел работать в Контору, что проходил где-то за бугром какую-то стажировку. Он ее, конечно, выгонит. Сначала посмеется, затем выгонит. Может быть, даже ударит. Она заслужила.
Звонок выводит ехидные рулады. Почему-то считается, что это птички так поют. Стася испытала мгновенное облегчение: ну вот, его нет дома. Можно уходить.
Дверь распахнулась.
— Стаська?
Этот крепкий мужик – ее Юрка? Широкие плечи, твердые скулы. Только глаза все те же: круглые, желтые. Изумленные.
Эта женщина с уставшим взглядом – его Стаська? Серое лицо, круги под глазами. Ее же подбородок всегда вызывающе торчал вверх?
— Стасенька… — губы коснулись худенькой холодной ладошки. – Хочешь чаю? Ты совсем замерзла. Или лучше коньяку? У меня классный, французский… — он подавился словом.
Слово сказано.
— Погоди, ничего не надо. Помолчи, дай мне сказать, а то я никогда не решусь. Юра, если ты меня простил, то ты ведь мой друг – по-прежнему?
— Конечно, друг. Я согласен на самую малость. Ты вся дрожишь, енотик.
Стася вырывается из кольца его рук: Помоги мне… уехать из страны.
Она торопится все объяснить, она говорит все быстрее под его леденеющим взглядом: Ты же знаешь, это из-за работы отца, мы все невыездные. Жан-Марк тоже больше не может приезжать к нам. Мидовцы не дают ему визу, кто-то им что-то стукнул. Последний раз он приехал совсем без паспорта, у него приятель в Эр Франс, и его еще помнят пограничники в аэопорту, это было просто безумие, только при нашем всеобщем бардаке такое возможно. Он мог попасть в тюрьму, как шпион. А я… если бы мой муж был сотрудником органов… я могла бы с мужем выехать за границу.
Юрка молчит в густеющем воздухе. Этот воздух никак не хочет вливаться в Стасины легкие, налипает на голосовые связки. Шепот ее становится таким тихим, что Юрка, конечно же, не слышит: Жан-Марк сейчас в Джибути. Это совсем рядом с Эфиопией.
— И я стану тем верблюдом, который вывезет тебя в Африку? – ему хочется ее ударить. Чтобы сделать ей больно, чтобы она плакала и просила прощенья.
Стася неловко сползает с дивана: Прости. Мне не следовало приходить.
Гордая Стася. Никогда не плачет. Просто она знает, что всему пришел конец. Ей не выбраться из клетки, не увидеть Жан-Марка. И друга она потеряла, во второй раз. Ей не опереться на крепкие Юркины плечи.
Проклятый дверной замок, не поддается, не открывается. Густой воздух не хочет вдыхаться. Почему в Юркиной прихожей так темно? Лампочка перегорела? Или уже наступила ночь? Навсегда, вечная ночь.
— Стой.
Юрка думает о том, что сейчас он скажет «да», не сможет иначе – ведь это Стаська, и ей плохо. И несколько долгих недель, а может быть, и месяцев, они будут жить в его крохотной однокомнатной квартирке в Аддис-Абебе, и каждую ночь он будет скрежетать зубами и курить сигарету за сигаретой, слушать ее дыхание во сне и не сметь прикоснуться к ней. Потому что сейчас он скажет «да» и захлопнет ловушку. Он будет знать, что каждая ночь может стать последней, а наутро она уйдет к другому, но каждый вечер он будет думать: у меня есть еще одна ночь, и я охраняю твой сон.

***
Над ночной Аддис-Абебой полыхают огни реклам. Совсем как в Европе. Ночь здесь кажется не черной, а пестрой. Во рту горький привкус от множества выкуренных за день сигарет. Генкина раскладушка отвратительно скрипит. Юра прислушивается к Стасиному дыханию на диванчике: кажется, спит.
Сегодня он встретился с французом в последний раз. Оговорили все детали. Завтра. Все будет завтра. Или уже сегодня. Через несколько часов. Юрка упорно пытается забыть обо всем хоть на эти несколько часов, но длинный нос француза и его тонкие пальцы, покрытые черными волосками, все время вертятся перед глазами. У француза отвратительная привычка расстегивать и застегивать браслет часов: щелк, щелк.
В голове стучит молоток: моя, не отдам, никому, никогда. Завтра сдам этого лягушатника эфиопам. Наверняка, он в стране нелегально.
Маленькая ладонь коснулась его плеча. Сердце свернулось в горячий комок и ухнуло вниз: Стася…
Непослушные губы шепчут: енотик…
Завтра она уйдет навсегда.

***
— Зачем ты это сделала? – и чего это он так охрип?
Ее кожа прохладная, как ночной ветерок.
— Мне хотелось, чтобы ты вспоминал обо мне… хорошо.
Тонкая острая игла в сердце. Колет и колет. Иногда лучше не задавать вопросов, чтобы не получать ответов.
А ночь уже серая. Утро.

***
Улица извивается, выползает на вершину. Суетятся пешеходы: горделивые эфиопы, мелкие азиаты, мелькают белые лица европейцев. Далеко в горах собирается дождь – скоро громыхнет. Как по графику, в три часа. В Эфиопии сезон дождей.
— Он ждет тебя в том кафе, на углу. Видишь серый джип. Это он. Прощай, Стаська.
— Юра, я буду молиться на тебя всю жизнь, я назову сына твоим именем.
— Отстань, чего на меня молиться, все нормально. Для чего еще нужны друзья?
— Можно, я поцелую тебя?
— Уйди, убирайся, — шипит Юрка, — не могу тебя видеть! Я же люблю тебя! Ты – моя, понимаешь? и я – отпускаю тебя к нему! Пожалей, уходи скорей.
— Прости.

***
Она скользит между прохожих.
Оглянись, оглянись, оглянись. Ты не можешь вот так уйти. Я принял условия игры, но я все еще жду – ты не уйдешь.

***
Она не оглядывается. Тоненькая фигурка идет все дальше и дальше по улице. Юрка поворачивает ключ зажигания. Достает сигареты. Сейчас он возьмет себя в руки и вернется к исполнению интернационального долга. Потом наступит быстрая горная ночь. И он уснет в своей опустевшей комнатенке, где еще сегодня утром хрупкая женщина расчесывала черные волосы. И ему будет сниться улица, и эта женщина, и в его сне она – оглянется.
Автомобиль трогается с места, делает разворот. Мужчина за рулем не хочет видеть того, кто ждет Стасю на пороге кафе.

***
А человек уже спешит Стасе навстречу. Она знает, что у него синие-синие глаза, и строгая морщинка меж бровей. Теперь они будут вместе тысячу лет.

У них сменятся три собаки, и каждую будет звать Дара.
Они будут ездить по всей Африке еще долгих пять лет. А куда еще деваться беглянке?
Сквозь раскисшие от дождя джунгли он будет везти ее на разбитой машине, одной рукой вертеть руль, а другой – сжимать огненно-горячие пальцы. И шептать: Держись, еще немного, пожалуйста. А потом плакать в холле крохотной больнички и долго выводить ее из депрессии после смерти их единственного ребенка.
На тридцатилетие он подарит ей живого слоненка — нормальный подарок любимой женщине в Африке.
Настанет день, и он придет в новое консульство бывшей великой страны, и, глядя невинными синими глазами в лицо суетливому консулу, положит на стол конверт и возьмет взамен новенький паспорт на ее имя. На паспорте, вместо серпа и молота, будет совсем другая символика, а на его страницах — все полагающиеся печати и визы. И она, наконец, перестанет быть беглянкой и войдет в его парижскую квартиру.
Вдвоем они будут стоять у могилы ее отца, а ветер у их ног будет смешивать желтые листья с осыпавшимися лепестками хризантем.
И однажды получат фотографию от Юрки Соколова, на которой счастливый Юрка будет обнимать жену и маленькую дочку Анастасию.

Они будут вместе и тем последним дождливым весенним днем в Париже, многие годы спустя. Жан-Марк не позволит Стасе плакать, и уйдет один. Чтобы ждать на холме в конце дороги. И снова быть вместе – целую вечность.