НАВАДА

История, которую я собираюсь изложить, ни в коем случае не исповедь. Как из черепков кувшина, я постараюсь сложить из происшествий и событий, на первый взгляд не имеющих между собой ничего общего и произошедших со мной в самых различных местах и в самое разное время, некое общее целое. Это попытка объяснить, прежде всего самому себе, мое внезапное разорение и позор, видимый лишь моему воспаленному оку. 3адача многократно усложнена тем обстоятельством, что вереница событий, о которых я намерен поведать, берет начало в раннем детстве и обрывается в старости. Взор мой, не столь ясный как прежде, устремлен сквозь мутную толщу времени, и я не вполне уверен, что некоторые факты моей жизни, способные пролить на эту историю больше света, так и не останутся лежать в тайниках моей близорукой памяти. Я не исключаю также возможности, что более прозорливый и менее суеверный ум вообще не найдет в изложенных фактах причинной и следственной связи. Как бы то ни было, ни бог, ни дьявол мне не судья – я не был ни негодяем, ни святым. И в том, что со мной произошло, я не виню ни черта, ни провидение. Я же если в чем-либо и виновен, то лишь в собственной неискренности перед самим собою. Эта неискренность, эта двойственность чувств сыграла поистине роковую роль в моей судьбе. Я рассматриваю это повествование, как попытку быть честным перед самим собой, хотя бы на смертном одре. Моя история, вот она.
Я родился в киликийском городе Тарс, в семье уличного торговца. С самого детства я знал цену деньгам и прекрасно усвоил себе истину, что, прежде чем что-либо заиметь, нужно в поте лица поработать. Однако нищим я подавал без всякого сожаления, и, быть может, потому медяки в моем ветхом кармане не переводились. Считать я учился прямо за прилавком, получая за ошибки могучие подзатыльники. Грамоту я осилил по уличным вывескам. Чистописанию обучался, наводняя своими каракулями, под диктовку отца, книгу учета кредиторов. Он неизменно ухмылялся, просматривая мою писанину, и, видимо, оставался доволен, хотя на подзатыльник все равно не скупился.
Часто отец посылал меня с поручениями в самые разные части города. Я продвигался по узким, кривым улочкам, забитым до отказа горланящим торговым людом. Постепенно улицы, по которым я шел, ширились, покрывались броней булыжника, по мостовой грохотали груженые колымаги, здания все более стремительно уносились в далекое небо, и, наконец, в просвете между ними я видел сияющую, как рыбья чешуя, морскую гладь.
Портовая гавань притягивала неизъяснимо, я готов был бесконечно вдыхать запах искрящейся рыбы и разлагавшихся на горячей гальке водорослей. Армада каравелл и галеонов победно подставляла солнцу свои крутые борта, рассохшиеся от бесконечных скитаний и изъеденные корабельным червем и солью. Я готов был до сумерек бродить по берегу, вглядываясь в обветренные и гордые паруса самых разных контуров и силуэтов. Я ходил по берегу, смешавшись с разношерстной толпой, и пристально вглядывался в лица самых различных очертаний и цветов. Я дивился чуждой моему народу мимике и жестикуляции. В грохоте толпы я улавливал различнейшие звуки: плеск бьющей в замшелый деревянный борт волны, хруст гальки, звон раскаленного полуденного воздуха, хрип нагих грузчиков, речь плавную и растянутую, точно музыка. Я блуждал по берегу, занятый лишь впечатлениями, которые без устали поставляли мне осязание и зрение, и только когда над тускнеющим, остывающим морем загорались звезды, я в страхе бежал домой. На пороге меня ждал разъяренный отец…
Однажды в бухту вошло судно очень странного вида. Его большая осадка и тяжелый ход говорили о течи в трюме. Из трех его мачт сохранились две с безвольно хлопающими истлевшими парусами. К его разбитым бортам приросли моллюски, морские звезды и целые гроздья подводных обитателей, каких я сроду не видывал. Палуба была завалена полураскрученными бухтами канатов, перепутанными преющими снастями, перекатывающимися в такт качке пустыми бочками. Команда на палубе еле шевелилась. Это были люди с длинной порослью на загорелых до черноты лицах, в рваных матросских робах, вконец истощенные и обессиленные. Я смотрел на причаливающее судно с каким-то полуосознанным страхом. Так матрос с беспокойством вглядывается в маленькую серую тучку на недавно безупречно чистом горизонте. Под бурыми прядями водорослей я так и не смог разобрать его названия. Наконец, трап с глухим стуком гнилого дерева ударился о причал. По нему спускались шатающиеся люди.
Этот человек мое внимание привлек сразу. Первое, что меня поразило,– это белый, совершенно не тронутый загаром цвет его бесстрастного лица. Вдруг я представил маленькую, затхлую каютку, в которой сидит этот похожий на манекен человек. Корабль плывет по ревущим морям, заходит в заморские порты, а он не выходит даже поглядеть на все это. Он все время плывет к цели. Он прибыл. Он спускается на землю. Но и в походке его – что-то ненормальное. Черные круглые очки от солнца, руки, что-то все время ищущие в пространстве. Э, да это же слепой!
Слепой был одет в длинный черный плащ, скрывавший его до блестящих кожаных сапог, на голове его возвышался странный черный головной убор. Этот человек, попав в бешеную пеструю круговерть портовой жизни, не растерялся, не смешался и не растворился в ней. Наоборот, он был в ней каким-то кошмарным призраком, жутким явлением самой судьбы в образе человека. Во всех его движениях сквозили уверенность и ловкость. И даже слепоту его язык не повернулся бы назвать увечьем. Казалось, что, затеяв какую-то опасную игру, он предоставил противнику фору. Вот только я тогда еще не знал, что эта фора, величиной в целую жизнь, дана мне.
Теперь мне очень трудно объяснить, что заставило меня следовать за ним. Думаю, что жажда приключений тут ни при чем. С того самого мгновения, как я бросил первый взгляд на этого человека, я почувствовал некую тайную связь между ним и мною. Казалось, что я знаю его, что и походка его мне до,боли знакома. Я был уверен, что он прекрасно осведомлен о моем существовании. Я знал, что черное стекло очков слепого всего лишь ширма, за которой должно скрываться подвижное живое глазное яблоко. Белое и совершенно безжизненное, как у паралитика, лицо его, казалось, таило смех. Оно было словно заморожено, но стоит ему оттаять, как неудержимый хохот прорвется наружу и ничто в мире его не остановит. Он делал вид, что не замечает меня, что я ему не нужен. Он хотел показать мне, что играет в свою дьявольскую игру честно. Он даже предоставил мне право выбора.
Я выбрал.
Я двигался за ним, стараясь не терять его из виду. Я продирался между потными телами, смыкающаяся за моей спиной толпа провожала меня бранью и тумаками. Я искал хотя бы маленький просвет между ногами и руками, спинами и животами. Я выбивался из сил. Его же, кажется, никто ни разу даже не толкнул. Нет, перед ним не расступались, но какие-то звериные чутье и проворство позволяли ему легко скользить в толпе. К моему облегчению, он свернул на малолюдную, пропитанную запахами помоев улочку. Он долго водил меня по кривым закоулкам, мы сквозными дворами выходили в совершенно незнакомые мне места. Я ничему не удивлялся. Во всем этом кружении был какой-то тайный смысл, как в заклинании, как в иероглифе.
Я не сразу понял, что он стоит у нашей лавки. Уж не знаю, что ему понадобилось у нас. Я видел, как отец с ним отчаянно торгуется, хотя слепой, казалось, не выказывал никакого интереса к товарам. То, что было потом, врезалось мне в память до мельчайших подробностей. Слепой необычайно ловким движением выдернул из какого-то внутреннего кармана кожаный кошелек. Кошелек, казалось, так долго пролежал в кармане, что весь сгнил и, не выдержав тяжести переполнявших его монет, прямо в руках у слепого разорвался. То были сплошь медяки. Нескончаемым потоком они сочились между пальцами незрячего и с глухим перестуком падали на утрамбованную до твердости булыжника землю. Мне казалось, что если ничего неожиданного не произойдет, то они вечно будут падать и падать, пока не заполнят всю улицу. Все вокруг, казалось, замерло, и я слышал лишь звук меди, сыплющейся точно на заколоченную крышку гроба. Вдруг стук этот судорогой пронзило звучание совершенно новое. В потоке меди сиротливо блеснуло золото. Одинокая золотая монета задрожала почти у самых моих ног.
Первым моим порывом было поднять ее и вернуть владельцу. Но я не сделал этого. Полуосознанный страх перед этим человеком на мгновение парализовал меня. Я с ужасом смотрел на слепого, который опустился на колени. Судорожными движениями рук он искал на земле деньги, причем, найдя медную монету, он ее тщательно ощупывал и отбрасывал. Вдруг я испугался, что он найдет ее. Но это была его монета, я не мог, пока он ее искал, так просто поднять и сунуть в карман. Он ее еще не потерял, я же пока не нашел ее. Если я подниму монету сейчас, то окажусь вором. Но если я укажу ее место, то останусь без золота. Я подниму ее позже, когда слепой уйдет. Когда он исчезнет, монета будет моей.
Монета была у меня, но человек этот, хоть и пропал из виду, не исчез и не растворился. Казалось, он где-то рядом ищет ее, и я хорошо знал, что золото это мне не принадлежит. Вдруг мне показалось, что все это мне примерещилось, что не было никакого слепого. Но монета, свидетельство обратного, лежала на моей ладони.
Из оцепенения меня вывел отцовский подзатыльник. Жизнь потекла своим чередом. Но в моей душе уже не было прежнего счастливого детского неведения о человеческой подлости. Сначала мне казалось, что о случившемся знает каждый прохожий. Но через некоторое время я обнаружил, что никто, даже отец, не может ничего вспомнить о слепом. В порту также никто не видал странный корабль, напрасно я с жаром расписывал его грузчикам в порту. Надо мной лишь посмеялись. Время шло, но мысль разыскать слепого не оставляла меня. Она превращалась в наваждение, в манию, в какую-то кошмарную навязчивую идею. Я даже толком не знал, что я буду делать, если вдруг встречу его. Быть может, само созерцание этого человека в момент, когда он будет занят чем-то совершенно обыденным и естественным, успокоило бы меня. Быть может, улыбка, которую я вдруг застану на его лице, пусть предназначенная кому-то другому, будет знаком моего прощения. И тогда монета станет моею и голос совести наконец заглохнет.
Иногда лунной ночью, уже лежа в постели, я доставал монету, сверкавшую в этот поздний час особенно таинственно. Я не мог на нее налюбоваться. Совершенно чуждое моему пониманию, извивающееся как змея инородное письмо, казалось, содержало в себе страшную тайну. Я чувствовал себя на пороге неведомого. В этот миг я был богат, как никто в мире. Монета была всемогущей. Стоило мне пожелать, и она исполнила бы все, о чем может мечтать мальчишка. Но тут мне чудилось, что к ней подбирается всеощупывающая черная рука. Я в ужасе вскакивал. И вдруг в распахнутое окно влетал звук шагов удаляющегося прохожего такой пронзительно знакомый. Я подбегал к окну, но лишь миг, в который ничего невозможно разобрать, созерцал сворачивавшую за угол дома одинокую фигуру.
Иногда мне казалось, что избавиться от наваждения проще простого. Стоит только хорошенько размахнуться и швырнуть монету в море, откуда она прибыла. И тогда исчезнут в бездне и она, и все связанные с ней кошмары. Но этого я сделать был как раз не в состоянии. Да хотя бы потому, что это было чистой воды золото. Я, воспитанный в семье торговца, предпочел бы умереть, чем сделать это. Потратить ее я не мог набраться духу. Я был обречен вечно носить ее с собой. Монета была моим не видимым никому ярмом, клеймом, наподобие тех, что выжигают на груди у воров.
Неожиданно дела в лавке пошли очень хорошо. Год от года отец богател. После нескольких очень удачных торговых сделок богатство наше увеличилось сначала втрое, затем еще вчетверо.
Говорят, что время стирает в памяти имена, даты и образы, примиряет врагов и отпускает грехи. Но этот общечеловеческий закон не распространялся на мою память. Наоборот, я рос, а мои страхи не только не улетучивались, но и множились, заполняя душу порой безысходностью и обреченностью. Но вместе с тем мною владело страстное желание встречи со своей судьбой. Я жаждал этой встречи, как бредит о зрелой женщине сопливый мальчишка, одновременно пугаясь ее.
Наша лавка давно уже превратилась в сеть богатых торговых домов. Нашей семье принадлежали грузовые суда, которые везли товар со всего света. Торговля приносила сказочную прибыль.
Еще через несколько лет умер отец. Бразды правления торговым миром, созданным моим отцом, перешли в мои руки. Я продолжал дело не менее успешно. Время летело, я стал самым богатым человеком в городе.
Навязчивая мысль просеять миллионы человеческих существ, населяющих землю, для того чтобы найти одного-единственного нужного мне человека, не покидала меня. Я не мог поверить, чтобы человек этот ушел в мир иной, не сведя со мной счеты. Я же был достаточно силен, богат и уверен в себе, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Я готов был встретить грозный взгляд судьбы, не прося у нее пощады и не унижаясь. Я готов был заплатить ей за индульгенцию золотом. Я готов был купить ее, как портовую шлюху,– но она не продавалась. Отправляя в другие страны свои грузовые корабли, я моим верным людям приказывал хватать всех слепых в портах и везти обратно в Тарс. Но среди сотен увечных не было моего слепого. Наконец я сам на одном из принадлежавших мне судов пустился в странствие.
Огромный мир, переполненный порочными страстями, открылся моему оку. Карты лгали. Там, где указывались абиссальные глубины, на мелководье кишели морские гады, там, где рисовался за ослепительной линией прибоя песок материков, скребли по днищу корабля шершавые рифы. В поисках моих не было никакой системы. Я вел корабль то к затертым айсбергами берегам северных стран, то устремлял его в кипящие моря южных. Я не ждал ни устоявшейся погоды, ни попутного ветра. Годился любой ветер, готовый надуть парус моего корабля. В выборе пути я руководствовался лишь собственной интуицией и указующим перстом провидения. На ветхой карте маршрут мой проступал как некий кабалистический знак – сам рок вел меня к цели.
Порой мою решимость сменяло безволие. Я сутками лежал недвижно на койке, и моему взору рисовалось белое, почти призрачное лицо слепого. Я чувствовал его присутствие. Казалось, стоит резко обернуться, и я его увижу среди моих матросов. Порой мне мерещились его подкрадывающиеся шаги, я, сгорбившись ждал, но постепенно стук моего сердца заглушал их, и оставались лишь сомнения и страх. В такие минуты внезапной слабости мне казалось, что не стремление найти слепого движет моим судном, а желание скрыться от него в голубых океанских просторах.
То, что случилось со мной потом, было каким-то дьявольским наваждением. Чудовище, дремавшее в глубинах прошлого, вдруг проснулось и потребовало пищи. И прежняя жизнь рассыпалась как карточный домик. Пошли прахом усилия многих лет. Я стоял в пустыне, одурманенный сонным зельем, не в силах поверить в то, что это могло произойти со мной.
Однажды корабль мой вошел в богатый порт. П Карты все до одной указывали на этом участке побережья песчаную пустыню. Но моему взору открылась живописнейшая бухта и прекраснейший из виденных мною городов. Город поражал воображение своей необычной архитектурой. Его башни и стены в красном свете заката казались раскаленными. В черноте внезапно наступившей ночи город стал источать собственный рубиновый свет. Я стоял на палубе, вдыхая аромат чужой ночи. До моего слуха по совершенно недвижной воде доносилась нежнейшая мелодия, томящая и зовущая. Я потребовал лодку. Сквозь плеск весел я слышал прекрасную музыку. Я ходил по улицам чужого города, всматриваясь в его постоянно меняющееся лицо и вслушиваясь в его непонятный говор. Мелодия то слышалась сильнее, то звучание ее ослабевало совершенно. Наконец, я нашел, откуда она лилась. С виду это был портовый притон. Мгновение мучительного раздумья – и я уже спускался по каменным ступеням в зовущее его чрево. Хозяин принял меня с большим почтением. Казалось, он ждал меня. Воздух был наполнен клубами ароматного дыма, и музыка, которая так манила меня, сочилась прямо из этого голубого тумана. Я чувствовал странную утомленность. Хозяин усадил меня на подушки, которые показались мне мягче пуха. Передо мной стояли вина и яства, которые даже гурман назвал бы божественными. Я ел и пил, изредка бросая взгляд на почтительно склонившегося в ожидании хозяина. Лицо его мне показалось странным. Оно как-то судорожно подергивалось, точно оттаивало. После трапезы он пригласил меня сыграть в какую-то диковинную азартную игру в кости. Я согласился, постигая на ходу ее замысловатые законы. Сначала я проигрывал мало. Но против проигранного я ставил сумму вдвое большую в надежде отыграться. Но я опять проигрывал. Сначала меня это забавляло. Я играл и играл, кажется, так ни разу и не выиграв. Но остановиться я не мог. Казалось, разум мой помутился. Я закладывал дома, продавал свой флот, уступал драгоценности в полцены, лишь бы набрать сумму, необходимую для очередной ставки. И опять я проигрывал. Наконец я остался ни с чем. Я вспомнил о моей золотой монете. У меня еще было на что играть…
… Черная всеощупывающая рука хозяина притона, точно бьющаяся в агонии совесть, тянулась к монете. Это был потемневший от времени, покрытый плесенью медяк, и я не уверен в том, что он был когда-либо золотом. Из парализованного горла рвался смех, содрогающий воздух и рушащий стены. Наконец, я узнал его.