Лесной царь

Фрагмент книги
„Liebe dich aus…”

Ну куда же ехать от родного таёжного ветерка, от апрельских студёных ключей, от пихтовых пахучих шишек, а главное – от белой, пригожей, статной, доступно-горделивой Танюхи?
— Вот что, Попик, надумала я проверить твои чувства на прочность, а заодно и самого на крепость.
— Как всегда – готов.
— Готов? – усмехнулась опасно, — Ну, подходи сегодня к 10 вечера на Метеорку. Только знай, что это на всю ночь. А может…
— Только рад. Особенно, если «а может».
— Ну, ну! Как соседа твой папа Юра выражается: «Не скажи, бра, гоп, пока выше головы, блын, не прыгнешь».
— Скажу, когда скажешь.
— Верю, жду.
И легко-легко, быстро-быстро – губы-губы…
И ровно в 10 на высоком на раннем закате, за горкомом, над ямой, что небесный камень выбил:
— Пришёл? Ждала. И ещё раз: нет пути назад! А теперь отвернись. — отвернулся — глаза колчаком завязала: — Не возражаешь?
— Воля твоя, но задет недоверием.
— Так ты же в первый раз. Коням, знаешь, тоже шоры надевают, чтобы не шарахались.
— Так ты у меня всадница?
— Не болтай. Там увидишь. Фью, лю-лю! Пошли…
Шли, бежали, город глох, тайга шумела, небо сквозь повязку темнело-горело.
— Стой — пришли. Отвернись. Снимаю. Гляди.
Сняла колчак:
— Зырь!
А что зреть, когда темь и тайга кругом свищет, ухает, стонет, говорит:
— Восемь сосен перед собой прощупаешь, там тропа. Налево пойдёшь…
— Коня потеряешь?
— Я те потеряю! Без коня можешь не возвращаться. Пройдёшь налево шагов двести – прямо в стену конюшни упрёшься. Нащупай живую доску…
— Какую?
— Ну, слабую, нажми – упадёт. Входи. Там Шафак стоит. Заметь – зверь с норовом. За узду – и ко мне. Пошёл!
Сосны щупаю, мягкие, тёплые, статные, доступно-горделивые. Где-то близко рыси бродят, росомахи рыщут, хозяин косматый не спит, переваливается, кустами хрустит. Вот она, тропа. Нале-е-ево! Один, два, пять – вот и двести шагов. Руки вперёд протянул, доску нажал, и туда занырнул, слышу:
— Гу! Гу-у-у!
И навозом с потом в ноздри шибануло, нащупал узду, фонарём белым в зрачки резануло:
— Вот он, Ночняк безрогий. По Шафака пришёл? Куды – стоять!
Не помню как – руки помнят – рванул живую доску, и сторожа по фуражке. Метнулся белый луч по скошенному конскому белку, по дощатому в щелях потолку, упал фонарь в навозную лужу прямо мне под ноги.
Ржанул Шафак:
— Гу! Гу-у-у!
Я его, как пса, за ухом почесал. Левой фонарь держу, правой коня за узду веду, сам так шепчу:
— Пойдём, бра, в тайгу. Там Танюха, там воля, вот увидишь какая.
Э, да вот она – мягко-мягко, твёрдо-твёрдо, жарко-жарко, губы-губы:
— Молодец, Поп, награжу, увидишь как. Пойдём, пойдём.
Была темь – стала тьма. Идём – кругом лес страшный, весь чёрный, весь белый, свистит-рычит-каркает-ухает.
— Реку слышишь, Платон?
— Какая река, Таня?
— Ну не река – Дэрэ-поток – вон там шумит. Руку мою видишь?
— Где рука, Таня?
— Тогда так… — и, взяв за плечи: — Прямо иди, на какое плечо нажму — туда поворачивай.
— А ты что… дорогу видишь?
— Я много чего вижу… Тебе знать не пора.
— Гу! Гу-у-у!
— Слышишь, он говорит: прямо иди, слушай Танюху.
— Угу-угу!
— Ну что, теперь слышишь поток, Платон?
— Дыр-бул-бур-щул-щур, ха-ха-ха, да-да-да — в-ва-а…
— Слышу, Таня.
— А Ночняка — слышишь голос?
— Кого?
— Тише. Держу я тебя?
— Держишь – за плечи. Сама что ль не знаешь?
— Вот и не знаю. Руки не свои стали. Теперь ты меня держи. Остановись. Повернись. Обхвати.
— Таня!
— Погоди, не сейчас. Слышишь, что Ночняк говорит?
— Что ты, Танюха, то поток шумит за тайгой. Мы же с тобою к потоку идём.
— А он и говорит: пойдём к потоку, дитя, там бабка моя на камнях платья расстелила – всякие — белые, цветные – тебе понравятся.
— Ай, брось Татьяна, то сосна во сне скрипит.
— Платон, а Платон! Он говорит: смотри, там сёстры мои гуляют, тебе песню поют, с тобой сплясать хотят, пойдём.
— Танька, это белки по веткам шныряют, а может, и рыси с росомахами, но не бойся — ты храбрая, бра, конокрадка.
— Ай, не знаю, ног не стаёт, вихрь уносит, вода уводит, кричит Ночняк: красивая ты девка, хошь не хошь – заберу, га-а-а! Держи, Платон, держи, ухожу.
— Не дам.
— Гу! Гу-у-у!
А в ушах так шелестело:

Nun brauch ich dich nicht mehr, du wildes Pferd.
Jetzt nur dieses Mädchen ist mir die Welt wert.
Nimm das Pferd, dummer Knabe und geh’ fort bald.
Verstehe: mich reizt ihre schöne Gestalt.
Und bist du nicht willig, so brauch ich Gewalt!

И обожгла мне плечо лапа-протопапа, и вскрикнула Таня:
— Платон, не дай!
Не дам! Обнял я её голову, и в невидимое вгрызся зубами:

Uа-ua-ua,
Мein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an.
Der Knabe hat mir ein Leids getan.
Laße mich weg, отпусти, я уйду-у-у,
Ау-ау-ау-у!

И ослабли, и пропали когти, только плечо горит.
— Тань, ты как?
— Ничего. Где конь?
— Да здесь! И ручей уже здесь.
— Фью, лю-лю!
И – откуда что берётся, взмыла на Шафака, а – откуда что берётся – оседлала вдруг небо луна, заблистал под ногами поток, расступилась тайга, я за Танею взмыл на коня, в первый раз, и помчались мы вниз по ручью. Растворился лес, распрямился склон, стал ручей рекой, покатился дол, озарилась белёсым светилом степь. Как ржанёт Шафак:
— Игу! Игу!
А я его смиряю:
— Ша, бра, воля пришла, видишь, какая!
И вот навстречу:
— Игу-гу-гу-гу-гу!
Не один конь – то табун заржал. Заблестели скользко спины, грозно-весело оскалились длинные пасти, полетели-заструились гривы. А на переднем, вороном – малый в малахае:
— Стой, дур, говорю, дуй-бырлык!
Стал Шафак, спрыгнула Таня, сама приказала мне быстро:
— Меньше куска не бери с бабая. В город пусть на своём доставит. Я вон за тем кустом жду.
— А Ночняк?
— Приснился тебе твой Ночняк. Жду.
И – в темноту. А я на коне в свете луны – к свету костра, бабаю-малахаю навстречу.
— Здравствуй, тазэ казак. Насыл олурса олсун?
— А, вот я тебе, буюк-бабай, коня пригнал. Хорош конь!
— Уй, бая-яй! А зачем коня меня?
— Ну, не знаю, ездить, может, будешь.
— Кат кат фазия коня у меня. Чок коня. Кач хошь за коня?
И думал сказать «кусок», да сердцем вдруг воспротивился. За кусок я что ль в потёмках гулял, человека доской лупил, Танюху от Ночняка спас, под луной по ручью скакал? Да не будет!
— Нет, — говорю, — деньги ёк, кусок ёк, Алтын-бабай. Подарок это тебе – армаган. Понял?
Осветился костром бабай – смеётся, глаз совсем не стало:
— Табé – мынé? Армаган? Ай молодца! Ай спасиба! Мынé чок коня – ещё один будет. А деньги что – сегодня деньги, завтра – дуй-бырлык. Правильно?
— Наверно, Алтын-бабай.
— Присаживайся, казак. Чай пей, соль жуй, коня ешь, пажалуста.
Глотнул я из чашки – горячее, солёное, полем пахнет. А бабай уж не смеётся, и тихо так говорит:
— А баба твоя, что за кустом сидит, мало тебя любит. Мало-мало, совсем не любит. Ночь любит, костёр любит, коня украдёт любит. Её дедушка-дедушка – Алтынский человек был, наша орда жил, всегда коня украдёт. А старые люди говорили: «Уходи вон, вор, мы вор не любим, дуй бырлык». Он уходил, русскую бабу брал, так говорил: «Ну и пажалуста, русский буду – русский вор всегда можно». Ордуган был – Николай стал. Дочку родил, та внучку родил. Сына нет – плохо совсем. Потому что вор. Но ничего. Ольшак, хан ольховый тоже сына нет, и тоже вор. Ольшак далеко жил, в вечерней стране, в ненашей тайге. Был человек, на коне по тайге скакал. Ночь был, ветер был – человек скакал, на руках сын молодой держал. Боится сын, плачет, сам батьке так говорит: «Зырь, батя, там Ольшак в глаза мне сверкнул. У него ханская шапка, русская борода, барсов хвост-куйрук». — «Дурак ты, малец! Зырь – то река и бел-туман хвостом над рекой. А ты спи». — «Батя, батя, он меня позвал, сам говорит: алтын дам, зумрут дам, чапан дам, иды на мынé!» — «Тю-люлюй, сынок! Ветер древá трясёт – мал дурак мнит: Ольшак идёт». – «Ёй, батя, дуй-бырлык! Ольшак дочки свои, Люляки, призвал. Люляки кивают из тёмных ветвей. Боюсь!» — «Эй, не боись, мал. То ёлки стоят в стороне, а ты думал!» — «Уй бая-яй, батька! Он мынé уже забирает, а ты что говоришь?» Быстро скакал, робел батька. Домой прибежал, в руки глядь – а сына ёк. Сына Ольшак забирал: мынé, Ольшаку, теперь сын будет, понял? Вырос малец в тайге, хан Ночняк зовут. И все — и Ольшак, и Ночняк, и Люляки – теперь в Алтыне живут, весьма озоруют, особо Ночняк. Ночняк кони любит, бабы-млады больно любит. А ты, казак, не боись. Держи три ягоды нашаманенные: алá, белá, зеленá. Алу ягоду ешь — Ольшак придёт; белу ягоду ешь – ты Ольшака видеть можешь; но не боись, потому – зéлену ягоду жуёшь — на хвост-куйрук Ольшаку-ольховику сплюнешь. Увидишь, как потом будет. Иди, казак, баба ждёт. Гость – хорошо, родная юрта – много лучше.
Потухший, плетусь к кусту. Подвёл я тебя, Танюха. А ты, оказывается, за спиною стояла и всё слыхала, и темна теперь лицом, как лунное затмение, скулы разъехались, глаза, как тетива и не глядят, губы презирают:
— Дурак, дуй-бырлык! Выронил награду.
Порознь тянемся в лес, будто в разные стороны, потому что, когда одна резко впереди, а другой медленно в хвосте – это в разные стороны. Луна пропала, откатилось поле, заревел, засвирепствовал лес вокруг. А где же Татьяна? Ладно — сердится, ладно — не любит, ладно – выронил. Но там же Ольшак с Ночняком, и Люляки на ветвях сидят. Ольшак? А мы его на себя переманим. Ягоды разной масти, темень, спутаю. Была не была (алá? белá? зеленá?). Глотнул одну – горько. Утих лес, ветер замер, сова не ухает. Рыси-росомахи к деревам припали, только хруст и дыханье пудовое. И ноги пудовыми стали. Мертвеет язык, и не крикнуть:
— Танюха!
Глотаю другую – была не была (белá? зеленá?). Зеленá стала тайга, но не от листвы, не от хвои, а словно зарница зелёная зажглась, да так и горит, как лучина. И в свете зелёном – зелёный старик – не старик, дитя – не дитя, на пихтовую шишку похож и на жабу: пузатый, в чешуе и венце шипастом, борода колючая, хвойная. Хвост сосною поваленной стелется. Воздух кругом тяжёл, жёлто-зелен, как вода в болоте:
— Hast du mich gerufen? Warst du? Meinen Sohn angebissen? Меня звал? Мальца кусал? Ну так…
Плотнее, мертвее зелень, чую – всё, и руки не поднять, где третья ягода (знаю – зеленá!), тяну к ней губы:
— Иди сюда!
Поднялась – влетела. Схватил, собрал губы. Плюнуть бы на хвост – сушь во рту, ягодой плюнул. Разрядилась тут зелень, другие краски в себя впустила. Смотрю – кора бура, земляника красна, высь над пихтами голуба, луч солнечный жёлто-бел: утро стоит. А на пеньке передо мной дедок сидит ма-а-аленький, ху-у-уденький, лы-ы-ысенький, хвост, как у ящерки, а вместо венца шипастого – шляпкой мухоморовой прикрывается, пищит тúхонько, попискивает-покряхтывает, как старички, знаешь. И притом, заметь, по-русски:
— Отпусти, Платоша, а? Я тебе ещё пригожусь.
Сдавил я дедка в горсти, сам так говорю:
— Даёшь три желанья!
— Einverstanden , — проскрипел.
— Давай теперь без понтов иностранных.
— Coгласен.
— Первое моё желание: чтоб Танька была моя.
Захихикал-заперхал старикашка, аж потяжелел на ладони:
— Всего-то? Да не одна Танька, всякая баба, какую захочешь. И всякий человек, кто тебе нужен, все твои будут. Только кому проболтаешься, над тем уж не властен. Говори второе!
— Смотри же, твань болотная, из-под земли найду, понял? Теперь второе: увидеть хочу жизнь за воротами коммунистического концлагеря!
— Ой, мудрено говоришь, казачок, аж мне, старому, невразумительно, хоть и языки знаю. Но будь по-твоему: за все ворота выйдешь, весь свет поглядишь, а того, что ты назвал – и дух пропадёт.
— Ух ты! А в органы не стукнешь?
— Мля буду!
— Верю. Тогда третье: чтоб конь в конюшню вернулся, и не было этой кражи.
— А вот это и Ольшаку не по силе. Сделанного, говорят, не воротишь. Да ладно, для такого молодца расстараюсь. Ин быть по сказанному: и конь в стойло вернётся, и сторож, доской огретый, жив будет, и что ты, Платон, ни делай, а всё повернётся, как быть должно, вот правду сказал. Пущаешь, что ль?
Раскрыл я ладонь, а старикашка гнилушкой засветился, шляпой мухоморною поклонился, наземь шмыгнул, хвоею шелестнул и хихикнул тúхонько. Что за дела, какие хи-хи? Вдруг слышу: а за пихтою старою мшистой чмокнуло нетерпеливо. Вдруг вижу: за орешником суставчатым кожа трясины сверкнула. И шагну я сейчас раз-другой, а на третьем разе провалюсь по пояс, всосёт по горло, да и над макушкою оком сомкнётся. Врёшь, лиходей немецкий, где ты там? А вот из-под кочки хвостик торчит. Гибели моей ждёшь, дуй-бырлык? Ах так! Тут наступаю я царю лесному на хвост всем ботинком, а он как затянет:
— Ай, не надо, разве шуток не понимаешь? Это ж такая шутка: потонул бы ты в болоте – и все твои желания с тобою. Человека нет – и желаний нет, а ты уж разлакомился. Вот смеху бы было!
А я Ольховика-затейника двумя пальцами как мышь за хвост подымаю:
— Исполняй же четвёртое!
— Jawohl, mein Herrscher, ой, то бишь – воля твоя, повелитель.
— А чтоб не утонуть мне в болоте!
— Что ты, что ты, не только в болоте, вообще ни в какой воде не утонешь.
— То-то же!
Отпустил я старого мухра, под хвост щелбана закатал, знай, немчура, русскую силу. А тот отлетел вершка на два и вдруг опять захихикал:
— Думаешь, победил? Не спорю, но не во всём. Третье-то твоё желание – что выстрел вхолостую. У алтынца совесть ясная – и так коня вернёт. У сторожа лоб крепкий – что ему сделается! И всё на свете само потечёт куда надо. А вот с болотом, Платоша, что и говорить – твоя победа. Значит вышло у нас так на так.
Перешёл я болото невредимый, как по настилу дощатому, только чмокало внизу что-то жадно и печально. Догнал Таньку в лесу на полянке черничной:
— Давай награду!
Посмотрела в глаза, засмеялась:
— Бери, что хочешь.
И гуляли мы день целый по лесу, малину собирали. Не бывает в апреле малины? А для нас вот нашлась.