ГОРИЗОНТАЛИЯ

Мы жили по разные стороны горизонта. Когда она ложилась спать, её окно, задёрнутое прозрачной шторой, прищурено поглядывало на падающее за горизонт солнце, цепляющееся протуберанцевыми лапами за маленькие холмы. Я просыпался рано утром и пил горячий чай с лимоном. Окно на кухне выходило на восток, где плавающее на булькающем горизонте солнце, дрожащее от утренней прохлады, стряхивало со своей золотистой шкуры мраморные капли росы. Безобидный лохматый пёс, подозреваю, покинувший неуютную будку, неугомонно преследовал стайку бабочек, делая в воздухе замысловатые кульбиты, пока, наконец, не скрывался вместе со своей забавой за горизонтом. Зимой же, как всегда причмокивая сигаретный дым кисловатым чаем, сквозь сумрак я различал неглубокие следы этой непоседливой дворняги, вероятно, ведущие за жирную, будто объевшуюся снежными морозовыми пончиками, линию, ограничивающую человеческое зрение. С кем собака играла потрескивающимися зимними рассветами — я не знал, да и зачем она бегала на ту сторону — тоже.
Иногда, плюхнувшись в высокую траву, перемешивая сигаретный дымок с облаками, я будто бы сачком ловил себя на мысли о том, что неплохо было бы по этому шевелящемуся бездорожью сходить туда, где на фоне какой-то необъяснимой далёкой памяти едва различались ветряная мельница и водонапорная башня. Ветер, приносивший в своих тёплых лапах запах подтаявшего шоколада, смешивал это сладкое настроение с парализованным запахом одуванчиков, вечно пудривших мокрый нос моего любопытного кота. Мне казалось, что в этих краях ветер имеет одно направление.
Меня тянуло туда, и до какого-то момента я был готов сопротивляться притяжению, парашютируя на своём вдохновении, щекочущем подмышки тросами воспоминаний. Это было давно. Она ничего не оставила, кроме морковью натёртой в моём беспорядочно сомневающемся мозгу памяти и белого платья, так нелепо сидевшего на ней и сегодня прикрывающего пылающую наготу всё той же памяти. Примерно в одно и то же время мы покинули город: она отправилась на восток, я рванул на запад, нисколько не сомневаясь, что Земля — как её не крути — круглая.
Меня тянуло туда — за запахом шоколада, будто бы невидимыми пальцами схватившего меня за ноздри. Прошло пару лет, и я сделал первый шаг, как маленький ребёнок, пытающийся почувствовать почву под ногами, усиленно давящий свои надежды на полёт и одновременно разочаровывающийся отсутствием крыльев. Шаг за шагом, когда ты не в силах контролировать ускорение, когда воздух выдавливает тебя, как нарыв, из, набухшей собственными умилениями, жизни, я приблизился к домику, играющему вертящимся флюгером с пугливыми голубями. Классический дом с голубыми ставнями. Я понял, что шёл именно к этому дому, по разбросанной во дворе серебряной фольге и тонкому, нежно покусывающему нёбу, шоколадному аромату.
Раскрыв ставни, я прижался лицом к стеклу, звенящему от кратковременных порывов ветра. По неряшливой, безвкусной обстановке в затенённой комнате я догадался, кто может быть хозяйкой этого убогого уголка. Сквозь стекло я чувствовал холодок.
— Ты кого-то ищешь? Она уехала, — прокашлявшись, он продолжил, — она уехала рано утром.
Я смотрел на отражение старика, не поворачиваясь в его сторону, анализируя бесполезную информацию. Ведь я не смог бы с ней заговорить. Горбатый старик, который — как его не распрямляй — был не больше чем полутораметрового роста. И если бы страх имел человеческий облик, он бы непременно был похож на этого старика, покусывающего пожелтевшие от табака усы двумя оставшимися зубами. Будь жив Гюго, проблем с поиском прототипа для «Собора Парижской Богоматери — 2» он бы не испытал.
— Куда? — поворачиваясь, спросил я — чисто из любезности, но почему-то проникновенным взглядом требующий ответа.
Он бросил палец в направлении двух, как мне показалось в тот момент, сказочных великанов — ветряной мельницы и водонапорной башни. Странно. Лёжа в траве или выглядывая в окно, мне казалось, что они возвышались именно в этой местности. Может, они были рыцарями-странниками, и там, за новым горизонтом они боролись за её единственный поцелуй, за право — прижаться к её полноватой тёплой фигуре и снова застыть в ожидании нового странствия.
Она уехала на восток. Она уехала за горизонт. Я, прищуриваясь от яркого солнца, смотрел, куда секундой ранее указывал кривой потрескавшийся палец, дырявивший повисшее над горизонтом облако, и пытался перечеркнуть воспоминания тонкой линией горизонта.
Вернувшись домой, еле наступая на ноги, поцарапанные какой-то колючей травой, я завалился в кресло и заснул. Бестолковый сон мясорубил моё воображение до самого вечера. Мне снилась лодка, бросаемая волнами из стороны в сторону. Я с нетерпением ожидал, что её выбросит на песчаный речной берег, почему-то усыпанный ракушками и водорослями. На краю лодки сидел мужчина в костюме, необычайным образом похожий на Маяковского. Одной рукой он держался за борт качающейся посудины, а другой — размахивал сломанным веслом. Из кармана брюк торчало облако, фыркающее и отплёвывающееся камешками-голышами. А на другом берегу… Это была она. Глупенькая, но подозрительная, с маленькими бегающими глазёнками. Я отталкивал от причала своего сонного сознания утопические мысли. Ведь если мы никуда не плывём, кто смеет кричать в наши извилистые уши сквозь процеженный туман и ухающее эхо:
«И — раз, и — два, и — три!»
Может, пора сушить вёсла.
Солнце светило мне в заспанное лицо. Я уезжал на запад. Не сомневаясь, что Земля имеет форму шара.