Поэма седьмая. Эдуард Григорьевич Бабаев
Эдуарду Григорьевичу Бабаеву
Не много старого полка
В интеллигенции осталось.
О сила времени, о старость!
Но порох есть еще пока,
Чтобы по слякотной Москве
Идти на лекцию к Манежу.
И видеть снова лица те же,
И все ж не те. Уж новый век
На полки прошлое кладет.
И в моде Пригов, не Языков.
Два века, как шитье без стыков,
Где пламя переходит в лед.
Где молодежь совсем не та,
Где разны нравы и привычки.
Да и язык, для нас обычный,
Казался б страшным им тогда.
И Вы — связующая нить
Из века этого — в минувший —
Для будущего, отогнувший
Нам уголки былых страниц.
Простите нас! Простите нас!
Мы осознать еще не можем,
Что нету знания дороже,
Чем исходящее от Вас.
Что лучше многих умных книг
Тот университетский лектор,
В кромешной тьме один прожектор,
Один божественный старик!
Маша Школьник
28 декабря 1993
Феараль… Похолодало… Снег…
Вниз — с неба, к небу – от сугробов…
— Как лекция моя?
— Успех!
Профессор, суть крыловских тропов
Расшифровали нам слегка…
— С Крыловым предстает пробема
Преображенья языка…
Душа моя, раскрыта тема?…
Едва я выйду на «амвон» —
Оценивает взгляд студента:
— А чем мозги наполнит он,
Профессор старый из Ташкента?
Должно быть, снова ерунда,
Сенсация грядет едва ли… —
Семидесятые года
В двадцатом веке стартовали…
Курс этот для меня – второй
На МГУ-шном факультете,
Где каждый гений и герой –
По умолчанию… И эти
Ребята, чья судьба – дружить
С надменной Музой репортерской,
Не знают, как непросто жить
В сей ипостаси – и геройской
Судьба построится у тех,
Кто мушкетерских идеалов
Отдать не сможет за успех
Сиюминутный… Из анналов
Сперва сотрут их имена,
Чтоб возвеличивать позднее,
Когда они умрут… Страна
Ревнует к тем, кто и умнее
И даровитее других…
У многих, чьи глаза напротив,
Конспекты обрывает стих –
Чужой ли свой – душа в работе…
Поэзия – выссокий дар –
Здесь очень многих задевает…
— Профессор безнадежно стар —
(Мне сорок с небольшим) – считает
Неоперившийся юнец…
Да, выгляжу не моложаво –
В очках и с тросточкой, венец
Прически, что густел черняво,
Заметно череп обнажил…
И что? Комплексовать? Отставить!
Начну рассказ о том, как жил
Поэт поэтов… Вечно славить
Он будет странную страну,
Где жил так страстно, так недолго,
За нею вечную вину,
«Невольник чести», рока, долга,
Оставил навсегда… Страна,
Убив поэта, нынче славит…
Есть и другие имена,
Кого она травила, травит
И, видно, будет впредь травить
До смерти, а потом – прославит,
Страна, где так непросто жить,
В которой бал не разум правит.
А всесжигающая страсть,
Где гениев сжирает жадно,
Ревнуя к славе, злая власть,
Что мертвечиной пахнет смрадно…
Март… Солнце выврвется на час –
И снова – северная пасмурь…
Начну о гении рассказ,
Что так для лектора опасно:
— О Пушкине могу сказать
Вам мало. Или очень много.
Но невозможно – показать
Всю жизнь. И не извлечь итога…
Он – стилей энциклопедист,
Он в прозе гениально краток…
Он – драматург и публицист,
И он же – миллион загадок…
Я не могу им рассказать
Всего, о чем предупреждаю…
А с днем сегодняшним связать
Сумеют ли? Не услаждаю
Их слух – мой голос глуховат,
Сверхсочных избегаю фактов –
Чем пушкинский ресурс богат –
Стараюсь с максимальным тактом
Касаться жизни и судьбы
Трагичнейшего из поэтов…
России черные гробы…
Рискованнейший из предметов —
Словесность! Множество врагов
У слова русского… Со словом
Воюют силой кулаков,
Ему порой под отчим кровом
Бывает хуже, чем ин-где.
Примеры: Гоголь и Тургенев…
А Герцен? То-то! Па-де-де
Поэта с властью, Диогенов
С владыками — приносит смерть,
Как неизбежную расплату…
Власть без труда находит жердь
Для угомона, а на плаху
Сам голову кладет поэт,
В уходе видя избавленье…
Цветаева нам шлет привет
И Мандельштама поколенье…
О Пастернаке умолчу…
Ахматова… Ее казнила
Власть ненавистно… Я хочу
Все то, что память сохранила
До молодежи донести
Всю правду о большом Поэте
От искажения спасти —
Я рядом с нею жил на свете…
«Я жил в такие времена…»
Отцы о многом умолчали,
Не называли имена
Друзей, потерянных в печали.
Надежды покидали их
И мы росли без отчей ласки.
И был в запрете честный стих.
Власть не жалела черной краски.
Власть грязно шельмовала тех,
Кто нес высокую духовность.
Не продаваясь за успех,
Не демонстрируя готовность
О черном – «Белое!» — трубить…
Понятия теряли цену…
Нас побуждали не любить
Достойное любви, измену
Себе и вере прославлять…
Слово тихое поэта
Борьбу за совесть возглавлять
Не уставало… Вера в это –
Фундамент всей моей души…
Отцы нам принесли Победу…
Мы, выраставшие в глуши,
Поэзию вместили в кредо…
Ташкент, в котором я рожден—
(В нем стены древние и крыши) –
Был, полагают, водружен
В оазисе, где нувориши,
Встречая дальний караван,
Вели богатую торговлю
С купцами из далеких стран…
Те пол-земли пройдут, на ловлю
Спеша сомнительных удач,
Задерживались у Чирчика-
Реки, где вырос город Чач
Давно, о так давно, что книга
Не помнит этой старины –
Веков назад, пожалуй, двадцать…
О возрасте чилля-ханы
Подземной – путники дивятся –
Ей восемьсот – не меньше – лет…
А полтысячелетних зданий
В Ташкенте много… Краевед
Вас отведет без колебаний
К средневековым медресе,
Иначе – университетам…
Вот Кукульдаш во всей красе –
Входная арка, башни… Летом
Так пламенели купола,
Глазам порой бывало больно…
Вода чирчикская была
В каналы пущена окольно
Давным давно – и с высоты
Видны орлиного полета
Арыки эти и мосты…
Чтоб конница врага, пехота
В Ташкент лавиною шальной
Не прорвалась, был город прочной ,
Высокой окружен стеной,
При ней – со стороны восточной
И западной – со всех сторон
Двенадцать неприступных башен
Задумай кто напасть, урон
От метких стрел со стен был страшен…
Сырец-кирпич, сиречь, саман —
В один этаж и с плоской крышей
В Ташкенте строились дома,
Дувалы тех домов повыше…
Квартал домишек – махалля,
Читай: соседская община…
По узким улочкам пыля,
Верблюды проходили чинно,
А в притороченных вьюках –
Обилье разного товара…
Не прекращавшийся в веках
Шум-гам восточного базара –
Одна из «фирменных» примет
Средневекового Ташкента
Дошедшая до наших лет…
Стремительная кинолента –
Века, помчавшиеся вскачь
Над полноводием Чирчика…
Война… И стал мой древний Чач
Эвакоградом… Подожди-ка:
Картинку я изображу
Из теплой осени Ташкента…
В СП Ташкентский захожу,
Из близких вдохновленный кем-то:
Мол, покажи твои стихи,
Пусть их оценят честно профи,
Они алмаз от чепухи
В два счета отличат… Мне крови
И нервов стоил тот визит…
Там консультант СП Светлана
Непробиваемо глядит –
И всем одно лишь неустанно,
Не глядя в тексты говорит,
Не прикасаясь к тем бумагам,
На коих след моих обид
И грез… Она, Светлана, махом
Диагноз ставит:
— Графоман,
Займись другим, полезным делом…
— Как, не читая?
— Вы у мам,
Понятно. гении, но серым
Стихам дороги я не дам,
Я, Сомова, барьер железный…
И я рекомендую вам
Забыть стихи, избрав полезный
Для общества житейский путь…
— А ежели я вправду гений?
Не гляля:
— Нет, не обессудь… —
Вот так без страха и сомнений,
Себя в шлагбаум обратив,
Осуществляла консультантша
Стоический императив…
Но от визита плюс, что там же
Услышал: будут выступать
В саду московские поэты…
Ура! Такое упускать
Событие нельзя…
Билеты,
Платочек синий намотав
Под подбородком, пышным бантом
Над головою повязав,
Несостоявшимся талантам
С сомненьем сильным раздает
Все та же Сомова Светлана…
Эстрада летняя… Вперед
Явившись в сад, конечно, рано,
Я пробираюсь… Впереди
Худой парнишка… Взгляд горящий,
В руках тетрадка тоже…
— Жди
Здесь будет кто-то настоящий…
Я – Валька…
— Эдик… –
Подошли
Еще ребята…
— Марик…
— Зоя…
— Георгий… –
Вряд ли где б могли
Друг друга встретить…
Сидя, стоя
Уже читающий народ
Все занял ближнее пространство…
А вот выходят к нам вперед
Поэты…
Большинства убранство –
Ремни, фуражки, сапоги…
Под шелковым ташкентским небом
Патриотически стихи
Читают… Кто тут только не был!
В петлицах – «шпалы», «кубари»
По мере Божьего таланта…
А «ромб» — так выше всех бери,
Считай, что небожитель… Нам-то
Ташкентский ведом анекдот:
— Полковник Симонов?
— У трубки…
— Меня сомнение берет…
Предмет сомнений тонкий, хрупкий…
Но все же… Как писать стихи,
Чтоб стать полковником?
— А кто вы?
— Поручик Лермонтов… –
Хи-хи, —
Смех понимания…
— Готовы? –
Распорядитель объявил,
И первым — Николай Асеев
Стихами воздух огласил…
Какие-то слова посеяв,
Ушел под жидкие хлопки…
На нем двойная портупея
И командирские портки –
Как на корове – орхидея…
Иосиф Уткин с огневой
Всклокоченною шевелюрой…
Был очевиден разнобой
Меж ритмикою и фактурой…
Поэт в гражданское одет,
Но командирская планшетка,
Уже он пулею задет –
Уже на нем судьбы отметка –
И поврежденная рука
На перевязи из брезента….
Послушайте – он жив пока…
Печать судьбы на нем заметна.
Стихи, что он читает нам –
И ритм приплясывает пьяно –
Пророчески – чего и сам
Не знает – с тайного экрана
Его военную судьбу
В Ташкентском парке предсказали…
Ему бы подсказать: табу
На смерть в стихах, но… Если б знали…
Возле города Тамбова
Недалеко от села
Комиссара молодого
Пуля-дура подсекла.
А слушатель один съязвил
— Как весело! – и под смешочки –
Поэт обижен ими был –
Трагично покидал подмостки….
Другой на цыпочки привстал –
И рифмы звонкие взлетают…
Тогда впервые услыхал,
Как нараспев стихи читают
Порой слегка гнусаво, в нос –
О Сталине, войне – поэты…
Но вот над всей толпой возрос
Чуковский! Точно кастаньеты
Пощелкивают всплески рифм
Из ямба в дактиль убегает,
Затем в хорей — веселый ритм…
Владенье словом – убивает…
Ведь это супер-мастерство!
Для непоэтов – очень просто…
По сути ж – просто колдовство…
Он, дедушка Корней – как остров,
Точней – отдельный материк
В большой поэзии российской,
Веселый юноша-старик
Читал подросшей евразийской,
В него влюбленной детворе,
Что непременно одолея
Уже в нешуточной игре
Врага, фашиста, Бармалея,
Вернемся в радостные дни…
Внимают «кубари» и «шпалы» —
И верят дедушке они,
Как в детстве верили… Читали
Патриотичные эссе
Натан Венгеров, Виктор Шкловский…
Казалось очевидным: все
Прочтут такое, что винтовки
Заставит залпом бить врага
Тотчас, как отпылают строки…
Но тут загадочна, строга
Выходин дама в черном… Боги!
Такие длинные, до пят
В толстовских, видимо, салонах
Носили… Голос глуховат…
Читала, будто осепленно
Не видя, кто внимает ей,
Став в профиль к вдруг окаменевшей
Аудитории своей,
От изумленья онемевшей…
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
«Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой».
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля..
И голос цвета серебра,
Стихи, как древнюю молитву,
Нес с пожеланием добра
Для тех, кто собирался в битву.
Из века прошлого летел
В год сорок первый и кровавый
Трагический ее удел…
А те, что слушали, неправы…
За исключеньем четырех-
Пяти восторженных подростков
Сидевших впереди, у ног
Той дамы в черном, у подмостков,
Никто не пожелал понять,
Того, насколько адекватно
Моменту… Стали прогонять
Поэта злобно и отвратно…
А я, губами шевеля,
Шел по Ташкенту, повторяя:
«Нет… – упоенно. – короля…»
— Ахматова! – шептал, сгорая
В огне восторженной любви…
Я своего нашел Поэта,
Я был с Поэтом виз-а-ви!
Ташкент, благодарю за это…
Родится здесь я. Здесь и жил.
Военный инженер – (три «шпалы») —
Бабаев-Бабаян служил —
(Отец) — в ТуркВО, при главном штабе.
Он, как и мама Сирануш
Тер-Григорянц – из Карабаха..
Она – целитель тел и душ –
Больничный врач в эпоху страха.
А мне — врата моей стези —
Журналы сами открывались
На столбиках из букв… Стихи
Люблю с моаленчества… Читались
По русски и армянски мне…
При доме офицеров – школа,
Где я под партой в стороне
Читаю Пушкина тишком, а
Класс наблюдает: отберут
У Эдика Бабая книжку?
Был год опричнины… Дают
Приказ: в учебнике страничку
Очередную замарать,
Где был портрет врага народа…
Потом и с Пушкиным тетрадь
В мозгах морального урода
Вдруг чем-то провинилась… Нам
Совать велят с нее обложки,
Рвать их в клочки – не пополам…
Страшась предательской оплошки,
Я все же Пушкина спасал,
Таил от всех мои тетрадки…
Сам строчки первые писал
В тетрадках с Пушкиным в оглядке
Опасливой по сторонам…
Такое нравственное бремя
Враги навязывали нам –
Я жил в антихристово время…
Власть, чья душа черным-черна,
Людей держала за скотину…
И только страшная война
Народу разогнула спину…
Апрель… Сегодня мой рассказ –
О Гоголе – учитель жизни…
Студентов вряд ли чем потряс…
Но вроде слушали – не кисни…
Об альтер эго пара слов…
Был худ, точнее – тощ, в очечках…
— БерЕстов или БерестОв?
— Да лучше БЕрестов…—
Дружочка
В Ташкент, больного пацана,
Оголодавшего в дороге,
Судьба по имени война
Прислав, воздвигла на пороге.
Мне в назиданье… Но сперва
Спасен Чуковским от пеллагры,
В стихах душа и голова
У Вальки – и абракадабры
Великий сказочник Корней
Не обнаружил в той тетрадке —
Вручил в один в из майских дней
Пацан… Афористично кратки
Слова, что мальчик произнес:
Мол, коль понравятся, продолжит,
А нет — … продолжит тоже.. Нес
Прохладу налетевший дождик…
Пацан болезненно дрожал…
Корней не отпустил мальчишку,
А подкормил и задержал,
Привел врача…
— В больницу!
— Книжку
Возьми с собою… Навещу…
— А про стихи-то промолчали…
— Себя, поэт, надеждой льщу,
Что впредь еще…
— Повеличали
Поэтом?…
— Не перебивай!
Есть чувство ямба и хорея –
И станешь мастером… Давай,
Брат, выздоравливай скорее…
И впредь банальностей Корней
Не обнаруживал в блокноте,
Что носит парень-книгочей
В штанах истрепанных…
— Начнете
С библиотеки… Отыскать
Пытайтесь строки Гумилева
И Мандельштама… Их изъять
Велели, но… Ташкент, где слово
Могли указов не понять,
А кто-то мог и в пику власти
В библиотеках сохранять
Их сборники… – Был прав отчасти
Премудрый «дедушка» Корней –
И прошерстив библиотеки,
Мы докопались до корней
Словесности, в кровавом веке
Кровавую пугавшей власть –
И Гумилева отыскали,
И Мандельштама… В души страсть
Нам вложена… Ловцами стали
Мы с Валькой позабытых строк…
— Отлично! А теперь, ребята … –
И нас приводят на порог…
В Дом пионеров, где расплата
Нас ожидает за грехи,
Где разновозрастное братство
Валяет прозу и стихи,
Осваивая все богатство,
Что накопили прежде нас
В России чародеи слова.
(А за стеною ржал Пегас…)
Фундаментальная основа
Закладывалась в души нам
Бесстрашной дочерью Корнея
Чуковской Лидией, к словам
Которой мы, благоговея,
Взывали, точно к судие –
Звучало приговором слово…
Коль не кружок, когда б и где
Мы прочитали Гумилева
И Сологуба? Прямо к нам
Устами пламенной Надежды
Здесь обращался Мандельштам –
И мы распахивали вежды
И наполняли им мозги…
Надежда Яковлевна:
— Если
В мозгах зашоренных – ни зги, —
Вещала, утверждаясь в кресле, —
Уж коль душонка не годна,
Не смастерю из вас поэта,
Мне просто карточка нужна,
Вот и тружусь, невзвидев света…
«Поэты круглого стола» —
Изобретенье крошки Зои
Тумановой… Она была
Веселой куколкой с косою
И бабочкой – роскошный бант,
Взгляд, устремленный в просинь неба
Ташкентского, в душе – талант…
Бывало – не хватало хлеба.
Но в комнате-шкатулке мы
Друг друга за уши тащили
Из бездуховности и тьмы
Невежества… Мы так лущили
Друг дружкины шедевры, что
Порою слезы выступали,
Друг другу верили зато
И друг на друга не стучали…
Однажды Марик Айзенштадт
Ошеломил: режиму вызов
Расстрельный, но друзья молчат:
С «Прекрасной… поиграв … маркизой»,
Парнишка развлекал друзей
Пародией, как будто Ленин
В войну покинул Мавзолей –
(Видать, заткнули уши стены…):
Мой комсомол, какие вести?
Как на войне идут дела?
Прошу ответить честь по чести,
К чему коммуна привела?
— Узнал наш вождь и друг великий Сталин,
Что погубил себя и нас,
Узнал, что мы, увы, в капкан попали,
И обосрался в тот же час.
Он заперся в стенах Кремля,
И запылала вся земля,
На пламя немец прилетел
И крепко нам на шею сел…
А в остальном, Великий наш Учитель,
Все хорош ,как никогда!
Напомним, что была война
И был угар патриотизма.
Никто не выдал пацана,
Но от своих досталась «клизма»…
Хоть мог бедою стать афронт,
Но, повторю, никто не выдал,
А вскоре он ушел на фронт,
Но из поэзии не выпал
И юморить не перестал…
Он Райкинских программ создатель,
За что его ЦК хлестал:
Мол, издевательскимй кропатель…
Все это будет впереди…
Ну, а пока что мы читали
Друг друга опусы… Не жди
Поблажек, яростней хлестали,
Чем мог бы отхлестать ЦК –
Не за «поклеп на совреальность» —
За недоделанность стиха,
Незавершенность, тривиальность,
Ценилась музыкальность слов,
Изысканность. Парадоксальность –
Вновь Мандельштам и Гумидев
Нам задавали идеальнеость,
Ориентир для наших строк…
Мы каждой нашей встрече рады.
И пусть разбор стихов жесток,
Но обнаруживались клады
В произведениях друзей.
Мы славим нелицеприятность,
Мы требуем, чтоб жестче, злей
Критиковали за невнятность…
И, как кружковцы, шли на суд
Блок, Бальмонт, Гиппиус и Брюсов
Авторитеты не спасут,
Не празднуйте, поэты, трусов…
По праву ли осуждены
За нигилизм и декадентство
Комкритикой больной страны?
— Оправданы. Берем в наследство…
— Теперь, пожалуй, можно вам
Однажды встретиться и с Анной, —
Сказала как-то Мандельштам…
А я подумал о сверхстранной
Той даме в черном – лишь она
Могла быть для Надежды – АННОЙ…
Сверхнапряженная струна
Звенела в имени осанной…
— Болеет, ей сейчас глинтвейн
Прописан – подождите, хлопцы…
…Ушли на фронт Василий Лейн
И Марик Айзенштадт – кружковцы…
Но вот однажды Бим и Бом –
(Так с Валькой нас трактуют шаржи) —
Приглашены однажды в дом,
Что на Жуковского… Мы старше
Иных кружковцев стали вдруг,
Когда ушли на фронт ребята,
Теснее стал кружковцев круг…
Здесь пра-пра-правнучку Ахмата
Сперва больница приняла:
Она болела долго тифом –
Эвакуация брала
Оброк с приезжих… Все под грифом:
Какую часть болезнь войны
Взяла навек своим оброком…
За то, что выжила, должны
Восславить Господа, чьим оком
Мы наблюдаемы всегда…
Пришла к Ахматовой Фаина
Раневская. Глядит – беда:
В квартире сыро. Холодина…
— Я вам печурку истоплю…
— А дров-то нет,— сказала Анна. –
Да ладно вам, я потерплю…
— Я украду, — Фаина.
— Ладно,
Коль вам удастся… —
Саксаул
Был крепости необычайной
И в печь его бы не заткнул
Сам Геркулес… Но не случайно
Был послан к дому человек,
Державший в ящике рабочем
Топор острейший… Он рассек
Кряж на полешки… Между прочим –
И денег за труды не взял,
Сказав:
— Пусть вас дрова согреют –
И ладно… Жарко запылал
Огонь в печурке – и теплеют
Глаза Ахматовой. Она
Сказала много раз:
— Спасибо! –
А во дворе жила одна
Громадная и злая псина…
Ахматова:
— Боюсь собак! –
Едва во двор выходит Анна,
Собака торопливо так –
Шасть в будку – и молчит… Не странно?
Звала Раневскую гулять…
Той досаждали дети:
— Муля!…
Фаину стала озлоблять
Роль, надоевшая, как гуля…
Ташкент был поэтессе мил.
Она любила старый город,
Базар богат в Ташкенте был,
Вприглядку утоляли голод –
Эх, если б денежку одну!…
Однажды в дворик на Жуковской
Вступил – и на балахану
По лесенке взбежал, Чуковской
Навстречу – рядышком она
Все в том же обитала доме.
Здесь и другие Имена
Прописаны навек, как в томе
Энциклопедии большой
Летературной той эпохи…
Здесь жил Владимир Луговской,
Тимур Фаттах… В переполохе
Поры военной Абдулла
Каххар, узбекский классик знатный
Здесь обитал – и здесь была
Жизнь небогатой, но отрадной.
Ступеней девятнадцать вверх
В мансарду, что на два объема
Делилась… Если случай вверг
Попасть туда, где поселилась
Та, в ком великий хан-монгол
Бурлил в сосудах кровеносных…
Дощатый примитивный стол
На как попало сбитых козлах,
Две лавки грубые при нем –
Вот первой комнаты убранство
Плюс шелковица за окном
С урючиною – все богатство —
И серп серебряной луны…
А в дальней крохотной каморке –
Кровать и столик у стены,
На коем тоже нет скатерки.
Там зеркало, одеколон,
Простые бусы – все же дама…
Карандаши – вот весь салон –
Судьбы высокой мелодрама…
Пообещала Мандельштам
Меня Ахматовой представить,
Но в первый раз к великой сам
Пришел с заданием доставить
Ее же сборник из СП….
А было так: из Самарканда,
Где – испытанием в судьбе –
Геодезическая «банда»
Старалась жизни научить
Недоедавшего подростка,
В Ташкент в то время укатить
Мне удалось отнюдь не просто…
От битв перонных подустав,
Я все-таки поймал удачу:
Пробрался в воинский состав…
Он медленно катился к Чачу….
От пыли самаркандской сер,
Я в тамбур, где курили, вбился…
Артиллерийский офицер
Там белой книжечкой хвалился,
Ее задумчиво листал –
И забывался отрешенно,
То вдруг взволнованно читал,
В станичку глядя воспаленно
* * *
Из памяти твоей я выну этот день,
Чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный:
Где видел я персидскую сирень,
И ласточек, и домик деревянный?
При имени моем ты будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане.
При виде каждого случайного письма,
При звуке голоса за приоткрытой дверью
Ты будешь думать: «Вот она сама
Пришла на помощь моему неверью».
Стихами я подстрелен был…
— Где, где вы книжечку достали?
— Пред отправкою купил
В киоске. Прямо на вокзале…
Едва мы прибыли в Ташкент,
Я пробежался по киоскам…
Конечно, упустил момент –
Распроданы… Но в «почтальонском» —
Так назывался потому,
Что раньше киоскерша Пана
Семеновна у нас в дому
Была как вестница желанна:
Нам почту приносила в дом,
Ее встречали у крылечка…
Ее принудило потом
Вдруг заболевшее сердечко,
Сменить работу… И она
Меня спросила со значеньем:
— Что, очень книжечка нужна? –
Кивнул лишь с полным огорченьем… –
— Вон дом, ты видишь? Там СП.
В нем Тихонова-Сереброва
Спроси… Наверно не себе
Купил сто экземпляров… Снова
В груди надежда ожила…
— Вот Александр Николаич, —
Мне показали…У стола
Стою…
— Чего браток, желаешь?
— Ахматову… –
Он бросил взгляд –
И молча потянулся к сейфу…
— Издалека, похоже… Рад?
— Конечно рад!
— И как культшефу
Хочу тебе заданье дать…
Но прежде распишись-ка в списке… –
Я стал фамилию писать
Вслед за Толстым – и точно брызги
Огня плеснули мне в глаза:
Бабаев – за советским графом!…
Такое выдумать нельзя…
— Так. сколько лет?
— Пятнадцать…
— Браво!
Заданье, значит, по плечу:
Вот эти десять экземпляров
Снесешь Ахматовой… —
Молчу…
— Ну, что, согласен?…
Тротуаров
Не видя, шел, как в полусне…
Вот и Жуковская… Навстречу –
Назимова Наиля мне…
— Куда, шальной?
— Сейчас отвечу….
К Ахматовой…
— Пойдем со мной… —
Наиля – медсестра в больнице…
— Ты к Анне — с грязной головой,
В рубашке грязной? Не годится…
Снимай рубашку… Мыло… Мой! —
И поливает из кувшина…
Встаю с помытой головой…
— Рубашку чистую, мужчина,
Надень… –
Ахматова одна…
— Вы – кто,? – спросила, — вас не знаю…
— Бабаев… – Улица темна…
— Я книги вам принес, вздыхаю…
Неяркий огонек свечи…
— Входите… —
Я вхожу…
— Садитесь…
Так громко, сердце, не стучи…
— Рассказывайте, юный витязь… –
— Однажды крепко я уснул –
Вилать, усталость накопилась —
Средь бела дня… Я утонул
В том сне…
— Где это приключилось?
— Лег под деревьями в пыли
Вблизи от башни Улугбека…
Поблизости верблюды шли,
Ревел мотором «студебеккер»…
Я беспробудно крепко спал…
Меня будили, но напрасно –
Военный по щекам хлестал:
— Что с парнем? Здесь лежать опасно… –
А кто-то Пушкина достал,
В моей же покопавшись сумке…
Строку негромко прочитал –
И этой животворной струйке:
«В младенчестве моем она
Меня любила…» — Мигом струнки
Души запели в резонанс –
И я, готовый спать хоть сутки,
Очнулся…
— Вы – один из нас… —
И рассмеялась.. Окунулся
Я в глубину волшебных глаз,
К душе великой прикоснулся —
И очарован… Не усну…
К ней вновь шагаю на неделе.
На лестнице в балахану –
Две горлинки… Они взлетели…
Плющ стены с окнами укрыл…
У Анны нет ни книжных полок
Ни украшений… Тополь жил
Своею странной жизнью… Долог
Был тополиный век… Высок
Был этот тополь серебристый…
Ташкент, Жуковская, Восток,
Война, надежды, двор тенистый…
Май… Излагаю о Толстом –
О возвращении к природе,
Мечте о бытии простом…
Неплохо получилось вроде…
Всегда со мною мой Ташкент…
Лишь призадумаюсь – и снова
Переношусь туда в момент,
Где жизни и судьбы основа
С душой Ахматовой слилась…
Такой огромной оказалась
Ее над мной и Валькой власть,
Стихами в душу мне вписалась…
Я переписывал в тетрадь
Ее «Поэму без героя»…
Едва ли мог вполне понять,
Смысл, что с годами в ней открою,
Но с ритмом Анниной строки
В синхрон слагаю «Посвященье»…
На краешке стола стихи
Мои оставил ей… В мученье
Тот вечер пролетел и ночь –
И я уже стыдился строчек,
К ней обращенных… Не сурочь,
Судьба! Любовь тех строк источник:
Знаменитая Ленинградка,
Я смотрел на тебя украдкой,
Вспоминая твои портреты…
Шедро время на пируэты…
И невольный его историк,
Зафиксирую крепко сим:
За окном мангалочий дворик,
Низко стелется сизый дым…
Был новый день. И вдруг она
— Асеев… — спела, точно птица…
Раскрыла папку. В ней видна
Как раз Асеева страница:
А.А. Ахматовой
Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.
За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,
За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б жёлчь, —
Стихов твоих сот тяжёл.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.
18 апреля 1924
«…Страх…», «…соты…» встрепанной строки
Увидел изумленным взглядом…
Незрелые мои стихи
Легли с Асеевскими рядом…
— Ты, Эдик, с городом знаком?
Спросила как-то раз зачем-то…
И вот я стал проводником
В прогулках долгих вдоль Ташкннта,
Где улиц циркульная сеть
Московскую напоминала…
— И в Мекке та же круговерть –
Ремарка Абдуллы Каххара…
Мы выходили ввечеру…
Но улицы еще хранили
Дня отшумевшего жару…
Однажды нас остановили
На Гоголя… Корреспондент
Нас «щелкнул» с магниевой вспышкой,
Удачный улучив момент:
Идет Ахматова с мальчишкой –
И о мальчишечье плечо –
(Мое) – сердечно опиралась…
— А снимок принесете?
— Что?
— Позировала вам, старалась
В надежде снимок получить..
— Я принесу, конечно, снимки…
К ней подходили, чтоб спросить
Дорогу… Обсуждала с ними,
С людьми, житейские дела…
Как странно: по земле Востока
Царицей Чингизидка шла.
Вновь оказавшись у истока…
Мы мимо нашей школы шли.
Ей перед самою войною
Большое зданье возвели…
Сейчас за школьнною стеною
Стенала боль, кипела кровь –
Был госпиталь… Она дарила
И вдохновенье и любовь
Солдатам раненым… Парила
Орлицей над судьбой солдат…
Как восторгался Еремеев,
Что был растяжками распят,
Сержант – и слов-то не имея.
Чтоб о поэзии судить,
Мне так о ней сказал, что точно
Осталось только повторить
Потом Ахматовой заочно:
— Ребята, опоздали, жаль,
А тут сестра к нам приходила
Нездешняя… – И, глядя вдаль:
— Такие песни говорила…
Дословно это повторил
Ахматовой… Она сияла:
— Такую радость подарил!
Чудесней отзыва не знала…
— А что вы прочитали тем
В палате, где сержант в растяжках?
Читала новое совсем –
О Вовочке Смирнове…
Тяжко
Вздохнула, тихо прошептав
Короткое стихотворенье,
Вновь поминанием воззвав
К душе, вознесшейся в паренье…
Памяти Вовочки Смирнова,
погибшего во время бомбардировки
в Ленинграде
Постучись кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
»
Всем остро помнится ее
Опубликованное в «Правде»
Стальное «Мужество»… Свое
Она сказала слово ради
Внедренья мужества в сердца
Идущих в бой святой и правый…
Те десять строчек для бойца –
Напутствие на поле славы!
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,-
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
Толстой в ту пору нужен был.
Его по радио читали
Каххар с трудом переводил
«Войну и мир»… А на вокзале
Был митинг. Пламенный Усман
Юсупов речь держал с трибуны.
Послал на фронт Узбекистан
Отряды ополченцев – юных
И старых – снова Лев Толстой
Свою нам кажет актуальность…
Текст для Каххара непростой.
Чтоб в переводе идеальность
И адекватности соблюсти,
Он задает вопросы Анне…
В век девятнадцатый ввести,
Да так, чтоб точно на экране
Предстали люди и дела,
Реалии страны и факты
Одна Ахматова могла
Истолковатьобъемно как-то,
К примеру, «старый кавалер»
Узбеком не воспринимался…
Каххар едва не заболел…
А нам вот с Анной повстречался
Полковник раненый Крылов…
При встрече – щеркнул каблуками –
Седой красавец, острослов…
— Не мог, не попрощавшись с вами,
Уехать… Завтра мне на фронт…
Он, человек ее эпохи
Был мостиком за горизонт,
В ее девические строки…
«Георгием» за ту войну
Был награжден седой полковник.
Знал цену крови и вину,
Лихой рубака и любовник…
— Мой «старый кавалер» — она
Его назвала по-толстовски,
Поцеловала – ведь война,
Перекрестила по-московски…
Усман, напутствуя солдат,
Сказал, не подбирая слова:
— История на циферблат
Глядит на ваш! –
А у Толстого
Я вычитал, что медлен ход
Истории по циферблату…
Каххар ломал толстовский код
Упорно – и ему, как брату,
«Глухую исповедь» она
Сверхтерпеливо разъясняла…
По Самаркандской шли… Стена
Тянулась мимо… Вдруг сказала:
— Вернемс… В сумерках едва
Была замечена поэтом
Табличка, а на ней слова,
Что в неказистом доме этом
От черной оспы умерла
Комиссаржевская в десятом…
— Глухая исповедь… – Нашла
Жквивалент Толстому… Садом
Брела тпшкентская весна…
Она стихи читала… Жалко
Не записала их она…
Но их сумел запомнить Валька…
Ташкент зацветает
1
Словно по чьему-то повеленью,
Сразу стало в городе светло —
Это в каждый двор по привиденью
Белому и легкому вошло.
И дыханье их понятней слова,
А подобье их обречено
Среди неба жгуче-голубого
На арычное ложиться дно.
2
Я буду помнить звездный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.
А «De profundis» сам собой
В мою втесался память веско…
И мне назначено судьбой
Те строки сохранить для века
De profundis… 1 Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, мое поколенье,
Освещали твой страшный путь.
В тот вечер, помните? – когда
Она готовилась к отлету,
В ее квартире суета…
Она Ташкентские заботы
С себя слагала навсегда…
Ее поэты провожают:
Каххар, Липко, Козловский… Да,
Ташкентцы Анну уважают –
А я к машине подошел –
И выкрикнул:
— Прощайте, Анна
Андреевна! –
Так хорошо
Она ответила и странно:
— Храни тебя Господь! Со мной
Никто так прежде не прощался…
Под утро дождик лил проливной,
Я грустно в школу собирался…
Меня тянуло посмотреть
На окна лпустевшей кельи.
Уже в окошке этом впредь
Не видеть мне глаза газельи..
Но вижу вдруг сквозь пелену
Дождя – и я глазам не верю,
Лицо приникшее к окну…
— Не стойте под дождем под дверью,
Войдите! Вылет ввечеру
Не состоялся, задержали,
Она вернулась…
— Почему
Ты появился?
— Потянулась
Зачем-то вновь сюда душа…
— Понятно..-
У окна сидели
И пили кофе не спеша,
И на грозу в окне глядели…
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось…
Всё так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Всё те же хоры звезд и вод,
Всё так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
Прошла военная пора,
Но озеро воспоминаний
От вечера и до утра
Картины трепетных посланий
Все навевает мне о ней…
Я, помню, с Анной поделился,
Об антологии моей
В тетрадке – тайной… Подивился:
Она всерьез восприняла:
— А как ее назвал:
— «Трилистник»… –
— Три, – от поэта, — поняла
Творенья? Лучшими бери с них
Стихами творческую дань…
Вот, например, от Сологуба
Ты «Лампу скучную» достань,
«Берлинскую лазурь» — сугубо
Талантливое… Сверх того
Пусть будет третьим «Божий воин»…
Вот эти три верней всего
Покажут, что поэт достоин
Быть в списке лучших… С той поры
Визитной карточкой поэта
Я называю эти три
Стихотворения-привета…
1.
Скучная лампа моя зажжена,
Снова глаза мои мучит она.
Господи, если я раб,
Если я беден и слаб,
Если мне вечно за этим столом
Скучным и скудным томиться трудом,
Дай мне в одну только ночь
Слабость мою превозмочь
И в совершенном созданьи одном
Чистым навеки зажечься огнем.
2.
Все было беспокойно и стройно, как всегда,
И чванилися горы, и плакала вода,
И булькал смех девичий в воздушный океан,
И басом объяснялся с мамашей грубиян.
Пищали сто песчинок под дамским башмаком,
И тысячи пылинок врывались в каждый дом.
Трава шептала сонно зеленые слова.
Лягушка уверяла, что надо квакать ква.
Кукушка повторяла, что где-то есть куку,
И этим нагоняла на барышень тоску,
И, пачкающий лапки играющих детей,
Побрызгал дождь на шапки гуляющих людей,
И красили уж небо в берлинскую лазурь,
Чтоб дети не боялись ни дождика, ни бурь,
И я, как прежде, думал, что я — большой поэт,
Что миру будет явлен мой незакатный свет.
3.
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным,
Бедный, слабый воин Бога,
Странно зыблемый, как дым.
Что Творцу твои страданья?
Кратче мига — сотни лет.
Вот — одно воспоминанье,
Вот — и памяти уж нет.
Но как прежде — ярки зори,
И как прежде — ясен свет,
«Плещет море на просторе»,
Лишь тебя на свете нет.
Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
Однажды завился к ней
Со старой тонкой книжкой Фета…
В горниле тех тревожных дней
В ней тихо вызревало это:
А я уже стою на подступах к чему-то,
Что достается всем, но разною ценой…
На этом корабле есть для меня каюта
И ветер в парусах — и страшная минута
Прощания с моей родной страной.
Взяв книжку Фета, шла по ней,
Попутно делая пометки,
Искала отзвуки своей
Душевной этих дней засветки…
Мне мнилось: русских соловьев
Дуэт неслышный завязался…
«Трилимтник» Фета по ее
Пометкам в книжке состоялся…
1.
Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом
Я при свечах навела.
В два ряда свет и таинственным трепетом
Чудно горят зеркала.
Страшно припомнить душой оробелою:
Там. За спиной нет огня…
Тяжкое что-то над шеею белою
Плавает, давит меня!
Ну как уставят гробами дубовыми
Весь этот ряд между свея!
Ну как лохматый с глазами свинцовыми
Выглянет вдруг из-за плеч!
Ленты да радуги ярче и жарче дня…
Дух захватило в груди…
Суженый! Золото. Серебро!… Чур меня
Чур меня – сгинь, пропади!
2.
Как лилия глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья,-
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Ты душою младенческой всё поняла,
Что мне высказать тайная сила дала,
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,
Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.
Та трава, что в дали на могиле твоей,
Здесь на сердце, чем старое оно, тем свежей,
И я знаю, взглянувши на звёзды порой,
Что взирали на них мы как боги с тобой.
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд,
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить.
3.
Летим! Триянною чертою
Земля от глаз моих бежит.
Под непривычною стопою
Вскипая белою грядою,
Стихия чуждая дрожит.
Дрожит и сердце, грудь заныла,
Напрасно моря даль светла.
Душа в тот круг уже вступила,
Куда невидимая сила
Ее неволей унесла.
Ей будет чудиться Заранее благодарю,
Тот день, когда бех корабля
Помчусь в воздушном океане
И будет исчезать в тумане
За мной родимая земля.
Вот так нас с Валькою она
Учила… Трудной той порою
Ахматова погружена
В свою «Поэму без героя»
И враждовала в эти дни
С простой четырехстрочной формой…
— Она – тюрьма моя… Ни-ни!
Избавь от скучной и топорной… –
А избавитель – Михаил
Кузмин – одним из самых-самых
Блистательных в начале был
Серебряного века… Пряных
Его анапестов разбег…
Черсполосная рифмовка
Волнами вольными на брег
Летела – ориентировка
Взята – и слышен перезвон
Двух поэтических созданий,
Сердец, звучавших в унисон,
Ритмических в любви признаний…
Для убеждения сперва
Из Анниной возьму поэмы
В галопе дерганом слова…
Здесь явно и созвучье темы:
Были святки кострами согреты.
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл –
По неведомому назначенью.
По Неве или против теченья,
Только прочь от своих могил.
В Летнем тонко пела Флюгарка
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
И всегда в духоте морозной –
Предвоенной блудной и грозной –
Потаенный носился гул…
Строка несется как змея…
И то же свойство мы находим
У Михаила Кузмина,
Пример чего тотчас приводим…
Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой повиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Кузмин так чиркнул – и пошел,
Куда желал – свободной рысью,
Где ударений частокол
С зажатым метром не мирится.
У Анны – абсолютный слух
Она те ритмы обращает
В своих послушных, верных слуг,
Поэму ими освящает…
В «Трилистник» я из Кузмина
Вписал, покорный воле Анны,
То, что избрала за меня…
Ее уроки – филигранны…
1.
Озерный ветер пронзителен,
Озерный ветер пронзителен,
Дорога в гору идет…
Так прост и так умилителен
Накренившийся серый бот.
Если ты в путь готовишься,
Я знаю наверное: все ж
На повороте ты остановишься
И шляпой махнешь…
А все почему-то кажется,
Что оба поедем вдвоем,
И в час последний окажется,
Что один никто не отважится
Вернуться в покинутый дом.
2.
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу белые стены дома,
небольшой сад с грядкой левкоев,
бледное солнце осеннего вечера
и слышу звуки далеких флейт.
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу звезды над стихающим городом,
пьяных матросов в темных кварталах,
танцовщицу, пляшущую «осу»,
и слышу звук тамбурина и крики ссоры.
Когда мне говорят: «Александрия»,
я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
мохнатые мигающие звезды
и светлые серые глаза под густыми бровями,
которые я вижу и тогда,
Когда не говорят мне: «Александрия!»
3.
Кони бьются, хрипят в испуге.
Синей лентой обвиты дуги,
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Что до страшной, как ночь, расплаты?
Рзве дрогнут твои Карпаты,
В старом роге застынет мед…
Полость треплется, диво-птица;
Визг полозьев – «гайда, Марица!»
Стоп… Бежит с фонарем гайдук…
Вот такое твое домовье:
Свет мадонны ц изголовья
И подкова хранит порог…
Эфрона называли Мур
(Он был по паспорту Георгий)…
Для Мура «Здравствуй» и «бонжур» —
Без разницы… Трагичный, горький,
Судьбой обиженный юнец,
Прозрачный, точно привиденье,
Как если б знал, каков конец
Ждет и его за преступденье
Быть сыном тех, кого страна,
Как потрошительница Джекки,
Все пытки выдав им сполна
Хребет сломала, а калеке
Оставив только в петлю путь,
Еще и издевалась мерзко…
Хотелось выжить как-нибудь…
Он выживал в стране советской
С трудом: был юн и одинок…
Слегка толстые помогали…
Держался парень сколько мог,
Но выжил бы ли он? Едва ли…
Французский явственный акцент,
Как знак вины привез с чужбины…
Мур прихватил с собой в Ташкент
Последние стихи Марины…
Их переписывали все –
И разносили по Ташкенту…
И Анны устное эссе
Патриотичному моменту
Не отвечало… Несмотря
На все предупрежденья, с болью
О ней, как жертве, говоря
Режима зверского, судьбою
Рискуя собственной, она
Считала, что эпоха смуты
Цветаевой отражена
Во всех деталях до минуты…
А я в трилистник записал
Три восхитительных этюда…
Был в каждом виден идеал,
И оставалась вера в чудо…
!.
Я знаю, я знаю,
Что прелесть земная,
Что эта резная,
Прелестная чаша —
Не более наша,
Чем воздух,
Чем звезды,
Чем гнезда,
Повисшие в зорях.
Я знаю, я знаю,
Кто чаше — хозяин!
Но легкую ногу вперед — башней
В орлиную высь!
И крылом — чашу
От грозных и розовых уст —
Бога!
2.
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереницы соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует.
Чем прогневили тебя эти серые хаты, —
Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…
— Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же
Нынче солдаты! О Господи Боже ты мой!
3.
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь,
Бредут слепцы Калужскою дорогой,
Калужской песенной привычной, и она
Смывает их, смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
И, думаю, когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от от вас, друзья
И от уступчивости речи русской,
Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь и тихо тронусь в путь,
По старой по дороге по Калужской.
Над синевою подмосковных рощ
накрапывает колокольный дождь.
Я собирал «Трилистник» свой
Пока с Ахматовой общался…
Она затянута Москвой –
И я уже не обращался
К нему – и толстая тетрадь
Заполнена наполовину…
И остается вспоминать,
Что говорилось про Марину…
Однажды странный человек,
Худой, болезненный в пижаме,
Пугая на Жуковской всех
Пилоткой рваной, сапогами,
Плащом, что явно был чужим,
Стоял у дома на Жуковской…
Глаза горели, одержим
Был мыслью… Ангельской? Бесовской:
Топтался грустно у ворот
И спрашивал у выходящих:
— Не здесь Ахматова живет?
— Здесь… –
И в глазах его молящих
Еще вопросы, но молчал –
И отходил, но недалече…
Меня у входа повстречал…
Об этой судьбоносной встрече
Ни я ни он не забывал…
— Ты отведи меня к поэту
Из Ленинграда, — пожелал…
И я, исполнив просьбу эту,
В друзья поэта приобрел…
Представился тогда Рамбахом…
По шаткой лестнице взошел
К Ахматовой… Могла бы крахом
Та авантюра для него
Сложиться: госпиталь покмнул
Без спроса… К счастью, ничего –
Видать, счастливый жребий вынул –
Всевышний отпустил грехи…
Он с трепетной глядел любовью
На Анну – и читал стихи,
Что пахли порохом и кровью…
Я и сам сегодня кровь чужую
Вытирал с холодного штыка…
Рассказывал, что повидал,
Идя солдатскою тропою,
Стихи негромкие читал,
Рожденные на поле боя.
Ахматова к нему добра:
Поила чаем, утешала
И голосом из серебра
Сама солдатику читала
«Поэму без героя… Он
Серьезен и сосредоточен,
И той минутой вдохновлен…
Мы трудный путь ему пророчим….
Маршак, Рамбам, Рамбан, Рамбах –
В иврите – аббревиатуры
Сокрыта в этих именах
Весть, что великие натуры,
Учители, когда-то встарь
Глубокой мудростью прославясь,
Их удостоены… Листай
Стихи Рамбаха… Мудр на зависть…
Но, как и многие из них,
Поэтов с пятою графою,
В Союзе до изданья книг
Не допускаем… Их тропою
К Парнасу станет перевод….
Под неуклюжим псевдонимом
Наума Гребнева войдет
Гамзатов в классики… Любимым
Народом, вечным «Журавлям»
Дал Гребнев русское звучанье…
От Гребнева известна нам,
Как мудро рубаи печальны…
Я уходил, цветущий, как гранат,
Колючкой желтой я пришел назад.
Кто был в аду и не был на чужбине,
Откуда знает, что такое ад?
В Ташкентской школе военрук
У нас был Балхатов, служивый…
Рабочих не хватало рук,
Нас, школьников, ведут в машины –
И вот, с утра и до темна
Мы перебрасываем землю –
Канал копаем… Степь жадна
На влагу… Я рассказу внемлю…
Когда нас в город увезли,
Наш военрук в степи остался…
— Когда все «воду повели», —
Он говорил, я удивлялся, —
То первой повела ее
Ахматова… – Не вдруг поверил…
Но недоверие мое
Светланы Сомовой развеял
Рассказ… В СП Гафар Гулям
Имел с Ахматовой беседу:
— Хотите? Предлагаю вам
Со мной…
— Куда?
— Сейчас поеду
На легковушке в Мирзачуль,
Где путь по новому каналу
Дадут воде…
— Да, я хочу…
Вода неспешно подступала,
А впереди ее пошли
Особо чтимые народом…
— Пойдемте, кличут нас… — Вели,
Шагая новым водоводом,
Как полагалось, босиком,
Живительную влагу вместе
Все, поэтическое в ком
Касалось памяти и чести
И одухотворяло мир…
А впереди шла Ленинградка,
Поэт поэтов и кумир,
Богиня… Серебрилась прядка
На челке… Ясные глаза
Под челкой молодо сияли…
Жизнь вовлекала в чудеса,
Они стихи ей рифмовали:
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось…
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Ысе те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Еще приду… Цвети ограда,
Будь полон, чистый водоем…
Вдруг остро вспомнилось сейчас:
— Как в патефонную пластинку
Ахматова диктует в вас… –
Сказала Мандельштам… Щербинку
Слова оставили в душе…
Но вот я выхожу к студентам
Читать о Пушкине… Шерше
Ль’поэт… И вновь Ташкентом
Гуляю с Анной – и она
Со мной о Пушкине, как с рывным
Беседует – и голодна
Душа к ее открытьям странным…
Потом, когда уже в Москве
Тружусь в музее Льва Толстого…
Звонок – и будто в колдовстве
Иду к Ахматовой, чтоб снова
О гении порассуждать…
— Принадлежу я к тем упорным,
Кто не устанет утверждать:
Запретно измышленьям черным
Любви касаться и семьи
России первого поэта…
У Анны есть на все свои
Воззрения.. Ее запрета
Я в лекциях не преступлю…
Всего ей ближе был Булгаков,
Чьи «Дни последние» люблю,
Как Анна… Много точных знаков
Эпохи, действующих лиц
Верны событий описанья…
Из всех о Пушкине страниц,
Всех эти трепетнее… Знанья
С прозреньями соединив,
Булгаков гениально просто
Разоблачает пошлый миф
И в истину вонзает остро
Направленный и вещий взгляд…
Но и в Булггаковской трактовке
Ахматова не все подряд
Принять согласна… О золовке
(Свояченице, что верней),
Сестре Натальи Александре,
В чей адрес брошено камней!…
Ахматова была в досаде,
Что и Булгаков шельмовал…
Ахматова была юристом
С образованьем, кто не знал…
И случай разбирала с истым
Азартом профи-сыскаря…
— Нет, Александря невиновна.
Все измышленья всуе, зря –
Жила достойно, честно, скромно…
Выеашивала годы вне
Тетралки важные работы,
Сперва рассказывала мне,
Потом, порою через годы
Читала эти же статьи…
Однако ж иногда случалось
Воспоминания мои
Хранили, что не записалось…
Так не записана статья
О том, как красочный эпитет,
Им, живописцем бытия,
В иных его раюотах вытерт.
В них, как в гравюрах, красок нет…
И «Петербургская… бесцветна
Зачем-то … повесть»… Знал поэт,
Зачем он убирал бесследно
Из текста краски… Но зато
Их в «Медном всаднике» — богато,
Чего не замечел никто,
Но пра-пра-правнучка Ахмата
Заметила… В ее статьях,
Потом в «Поэме без героя»
И многих «пушкинских» стихах
Я обнаруживал порою
Прямую перекличку с Ним,
Поэтом первым и пророком…
Как лист осенний был гоним…
Во вдохновении высоком
Взмывая вопреки всему,
Он и Она свою эпоху
Возглавили – и никому,
Единому лишь только Богу,
Дано превыше этих встать
Властителей сердец духовных…
С благоговеньем трепетать
Пред тайной гениев стиховных…
Эвакуация в Ташкент
На время занесла богиню…
Шел сорок пятый… Конфидент,
Я огорчен:
— Вот-вот покину
Тебя… –
Сказала-тет-а тет…
Ну, а тебе – одна дорога:
Словесность, университет –
Дар к филологии – от Бога…
И вот – уехала… В Москву
Корней Чуковский возвратился…
Им хорошо… А я живу
Так, словно бы с горы скатился
В ущелье… А столичный Чач
Стал благостно провинциален…
Уехал Берестов… Хоть плачь…
Духовной дружбою ужален –
Мне больно а отдаленье жить,
Мне не с кем обменяться взглядом.
Могу лишь горестно кружить
И опустевшим палисадам
Шептать расстроенно:
— Привет! –
Деревьям тоже в них тоскливо:
Куда захаживал поэт,
О нем толкуют сиротливо
С сиренью жимолость… Ирга
Цветы выбрасывает всуе:
Нет тех, кто красками стиха
Их прелесть нежно нарисует…
Надежда – университет…
Но жизнь и здесь полна сюрпризов:
Мне выдан аттестат, но нет
Свободы выбора. Как вызов
Разумному – выпускников
Спецшколы Дома офицеров
Зачислили без лишних слов
В ТВИИЖТ приказом… Стольких нервов
Мне стоит этот институт!
Хоть были счастливы другие:
Ведь нам и форму выдают,
И кормят… Для меня ж – как гири,
Предметы…
— Эдик, повезло! –
Бабаев-старший полагает.
— Быть инженером разве – зло? –
Меня же страшно напрягает
И дисциплина и расклад
Теоретических прелметов
И строевая… Нет, не рад
Подарку от страны Советов,
Поди единственный из всех,
Силком объявленных студентом…
Для прочих – выигрыш, успех,
Прекрасный повод пред Ташкентом
Пижонить… Ну, а мне невмочь…
Я в вузе транспортном потерян…
Здесь все, как в армии, точь в точь…
Вороною в павлиньих перьях
По институту прохожу…
Здесь все мне чуждо и отвратно.
Чуть-чуть – и перейду межу,
Когда начну неадекватно
Себя достойными вести
Начальниками института…
Мне надобно скорей найти
Решение, чтоб эти путы
С души печальной удалить…
— А навести-ка военкома –
Глядишь, поможет разрешить
Проблему, — мне сказали дома…
— Ты что ж это задумал, друг? –
Полковник вынул сигарету,
В наборный погрузил мундштук,
— Сам не решу проблему эту.
Ты принят в важный институт,
Чтоб стать путейским инженером.
Здесь зданья твардые дадут –
И не чета другим карьерам,
Надежный обретешь маршрут
И по судьбе и по Союзу,
А хочешь на филфак… Жуют
Там Бог весть что… Такому вузу
Я б вообще навел кранты…
— Рекомендации достанешь? —
Я понял: он не жжет мосты…
— Ты через месяцок заглянешь…
А той порою мой отец –
В Москве, в филатовке» с глазами…
Похоже, он ослеп вконец…
Его везти в Ташкент, а маме
Освобожденье не дают…
В Москву тем паче пропуск нужен…
Мне помогают институт.
ТуркВО, где служит папа…
— Друже,
Вот пропуск. Поезжай в Москву…
Как сессию-то сдал?
— Успешно! –
Надежда теплится… Живу
Мечтой об МГУ, конечно…
И я использую момент:
Курс на филфак, хоть на вечерний…
Весь поэтический Ташкент
Мне выдал кучу поручений…
Надел отцовскую шинель –
И налегке – на третьей полке…
Ползет сквозь снежную шрапнель,
Вползает медленно на взгорки,
На каждой станции стоит —
Но все же движется к столице
И встречным поездам свистит
Наш пассажирский… Долго длится
Вояж… Моей судьбы маяк —
Москва… И прямиком с вокзала –
На Моховую – на филфак…
— С луны свалился! – так сказала
Наверно секретарша мне…
Шинель оставив в гардеробе,
Ворвался в деканат… В окне
Слегка оттаявшем – сугробы –
И контур смазанный стены
Кремлевской…
— Середина года…
Вступительные сдать должны,
Как все… Помилуй, что за мода… —
Мне объясняли… Объяснял
И я, что жизни без филфака
Не мыслю, даже показал
Зачетку…
— Как мне быть, однако?
— На днях зайдите… Наш декан,
Не знаю, может быть, поможет…—
Я вышел… Временной капкаш,
Обида нестерпимо гложет…
Кому в столице позвонить?
В извечной суете московской
Кто что способен изменить…
— Пожалуй. Позвоню Чуковской…
С нее ведь все и началось:
Она кружком руководила,
А в нем в моей душе зажглось
Филологической диво
Любви восторженной к стихам…
Я стал профессором в итоге
Лишь потому, признаюсь вам,
Что повстречалась на дороге
И потащила за собой
В поэзию, в литературу,
Что сделалась моей судьбой,
Моей души взрыхлив натуру,
Чуковская… Она – в Москве…
Я ей звоню…
— Бы здесь? Жду в гости… –-
Рассказываю ей в тоске
О бедах…
При огромном росте,
Как подобревший Бармалей,
Веселый Крокодил, влетает
В квартиру «дедушка Корней»,
Меня, как друша, привечает,
Желает как-то поддержать
И Виноградову с филфака
Письмо тотчас же стал писать,
Меня в котором хвалит всяко,
Мол, я – талантливый поэт –
И он таких не многих знает,
Такой питавший пиэтет,
Как я к поэзии… Питает
Надежда, коль еще теперь
Меня Андроников поддержит,
Который, кстати, входит в дверь,
То вряд ли кто-нибудь обрежет
Мне дальше доступ на филфак…
Он, бросив взгляд в мои бумаги,
Сказал:
— Помочь нельзя никак…
Мне непонятно: что – отваги
Лишен известный краснобай?…
А кто ж тогда поддержит? Шкловский?
— Ты к Шкловскому? Так передай… –
Мне дал с собой Корней Чуковский
Фотографический репринт
Портрета репинского: Шкловский-
Студент, пружинистый, как шплинт
С «Футуристической» рисовкой
В изгибе шеи… Побывал
На кинофабрике в Ташкенте,
Когда там Шкловский выступал…
Он говорил о континенте
Искусства… Шкловский утверждал,
Ссылаясь на конфуцианцев:
— Учу тебя искусству,… – встал,
Вещал, как если б из посланцев
Был сам Конфуция, — …чем я
Скрываю от тебя искусство!… –
И вся киношная семья
Покорно вовлекалась в чувство
Признательности мудрецу
За откровенья и прозренья…
И вот я с ним лицом к лицу…
Он занят, но находит время
Со мной, посланцем, толковать…
Взволнованный своим портретом,
Меня стал экзаменовать…
— Впервые говорю с поэтом –
О физике… – Я излагал
Услышанное в институте,
Он с интересом направлял
Беседу:
— Кванты?…Нуте, нуте… –
Расспрашивал меня о том,
Чем нынче лидеры науки
Вплотную заняты… Потом
Стал обсуждать мои докуки,
К которым перешли с цитат…
Он утверждал: цитат не надо.
Я, хоть мой опыт небогат,
Приверженец другого взгляда.
— Тогда вам – в университат.
Вот академик Виноградов
Хранит к цитатам пиэтет.
Его статьи полны каскадов
Разнообразнейших цитат… –
Мне вас обрисовала Анна…
— А вот еще письмо…
— Виват!
И Мандельштам:
— Антигуманно
Ы Ташкенте поступили с ним,
Гуманитарием, поэтом…
— Послушаем и поглядим…
Возможно лишь одним куплетом
И ограничимся… О чем
Прочтете, азиат в шинели?
— О геологии..
— Начнем!
Я слушаю… Вперед, запели!
Камень со дна отшумевших морей,
Сей благородный образчик,
Весело спрыгнул с ладони моей
В геологический ящик.
Молча по склону иду в тишине,
Мир принимая на веру,
Море и сушу несу на спине
И мезозойскую эру…
Он бросил чтению вослед,
Что, дескать, обречен ша ношу
Любой взаправдвшний поэт, —
— Вас на распутье я не брошу.
Поэту надобна среда, —
Звяк — ректору литинститута:
— Гладков, Бабаев к нам сюда
Приехал… Что?…Взаправду круто…
— Да что ты!…
Эдик — вундеркинд?…
Он — труженик, я отвечаю…
Да, парню нужен «фордевинд…
Да— и ответственно включаю
Заранее в число имен
Элиты будущего парня…
Ахматовой мне прислан он…
Гладков ответил лапидарно:
— Вот если б лучше Эренбург… –
Расстроился добрейший Шкловский:
— В начальниках Гладков распух –
Яд фанаберии московской
И лучших жадно ест порой…
Я выдам в Гудзию письмишко. –
И вот уже меня второй
Великий хвалит щедро слишком…
Но к Эренбургу есть письмо
В моем кармане из Ташкента
Не удивился б, коль не смог
Его б в Москве увидеть: лента
Сверхактуальных новостей
Его на Нюрнбергском процессе
Отметила – не средь гостей:
Он обвинял… Покуда в прессе
Отчетов с этим фактом нет,
Но радио уже успело:
Публицистический памфлет
Стенографы вписали в дело
Рассказом очевидца зла…
Его могло не быть в столице…
Но вот – звоню… Дверь отошла…
Открыла горничная… Снится:
В костюме синем, будто он
Собрался на доклад кремлевский:
— Из Совинформбюро? –
Смущен
Манерой странною московской
Гостей в прихожей подержать…
Стою в подтаявшей шинели:
— Не из информбюро… –
Бежать
Хотелось сразу прочь…
Глядели
Хозяин с горничной:
— Тогда
Рассказывайте, с чем явились…
— Я вам письмо принес сюда
Ташкентское… –
Не проявились
Ни доброта ни интерес –
Он смотрит холодно и сухо
Весть о письме воспринял без
Реакции… С дефектом слуха?
—Войдите… Дальше, в кабинет… —
Перед глазами Эренбурга –
(Как лишь ему не застит свет) –
Вместительнейший шкаф из бука.
В нем книги мэтра разных лет.
Конечно, есть и на французском.
На томиках его портрет
В берете, с трубкой… К перегрузкам
Привык военным памфлетист:
По всем фронтам его носило…
Но перед ним бумажный лист,
Как встарь, неведомая сила,
Ведущая его рукой,
Порою побуждала в столбик
Строку за быстрою строкой
Выписывать… Из толстых стоп их,
Его исчерканных листков,
Шагали в книги и журналы,
В эфир цепочки страстных слов…
Втесавший навсегда в анналы
Вклад в публицистику войны,
Стихи он публикует тоже:
— Неплохо… И признать должны,
Что здесь на Осипа похоже. –-
Читаем вместе с Мандельштам
Ильи подборку в «Новом мире».
Его Париж, конечно, там –
Известный лейтмотив в клавире:
Ты говоришь. Что я умолк.
И с ревностью и с укоризной.
Париж не лес. А я не волк,
И жизнь не вычеркнуть из жизни…
Почистить рифму бы слегка:
«Зной» — «зни» — не лучшая рифмовка.
Редакторского нет глазка?
Но, в общем-то, видна сноровка:
Прости, что жил я в том лесу,
Что пережил я все и выжил –
И до могилы донесу
Большие сумерки Парижа…
Жаль, часто рифма неточна:
«— Жил» — «-жа»… Ведь можно же почистить…
— Как вам из поезда страна
В пути увиделась? Помыслить
Я не способен, что поэт
В пути не делает заметок.
Вот их читайте… –
Тет-а-тет
С тем, кто немилостив и едок,
Не прочитал бы ни строки –
Сырьем нечищенным срамиться,
Пред строним мэтром не с руки…
Но достаю блокнот. Крупицы
Дорожных впечатлений ждут
Шлифовки тонкой и развитья…
Прочту, как есть, раз хочет, тут,
Не стану торопить событья…
* * *
Играет метель на железном пути,
Заметает мосток, перегоны и стрелки;
Под зимним небом далекое спит,
На станциях бруснику продают с тарелки…
* * *
Мы проснемся спозаранок,
Поглядим на белый свет.
Захолустный полустанок
И зима, а снега нет.
В переполненном вагоне
Жаркий шепот, быстрый взгляд;
На последнем перегоне
Встретил первый снегопад.
Зимний день, начало года,
Паровозный дым в окне.
Едем мы в толпе народа
Целый день наедине.
* * *
Буферный диск покрывает окалина,
Цепь меж вагонов звенит.
«Выпьем за Родину, выпьем за Сталина!» —
В тамбуре пел инвалид.
* * *
Где бы я тогда ни пропадал,
Эшелон тянулся над рекою,
Я не думал о себе. Я спал,
Навалившись на кулак щекою…
Исполнив творческий оброк,
Я ждал, что изречет «великий».
— Шинель снимите! – Мэтр изрек.
Должно быть осознал: калики
Так перехожие стоят
Пред барином…
— Чего ж вам надо? –
Спросил, вперив колючий взгляд.
И мне не по себе от взгляда.
— О переводе хлопочу
В словесники из инженеров.
Вот и у вас просить хочу
Рекомендацию… Барьеров
Немало на моем пути…
— Кто дал вам прежде?
— Виктор Шкловский…
Он молча прочитал.
— к шести
Придет авто… Еще?
— Чуковский… –
Раскуренную трубку вдруг
Он бросил в пепельницу… Искра
Взлетела…
— Думаете: друг
Вам тот, кто чувства риска
Лишен и эту дребедень
Вам пишет , не боясь последствий
Для вас и для «писаки»… В день
Уже почти назревших следствий,
Что может больше повредить,
Чем Мандельштамовы записки…
Нельзя заранее судить
Кто из писавших в большем риске
Вас оставляет, имена
Чьи подведут вас под дознанье
И приговор… Больна страна…
Оставьте, юноша, старанье
В добыче следственных улик,
Свою судьбу не отягчайте! –
Он перешел уже на крик:
— В Ташкент обратно поезжайте,
Блокнот храните – и ни с кем
Не говорите откровенно
Об Анне – вот уж точно, чем
Всего вернее непременно
Себя подставите под кнут…
А коль не тянет в инженеры,
Тотчас бросайте институт,
Проситесь в армию… Примеры
Несчастных судеб на виду… —
Вот и шофер возник в прихожей –
Как мог, он отводил беду.
Проведал что-нибудь, похоже
О том. Как будут через год
Хлестать Ахматову всем миром,
Как Жданов, нравственный урод
Судилище над ней. Кумиром
Устроит… Словно бы вр сне
Считая лестничные марши
И выйдя под промозглый снег,
Я ощутил, что стал вдруг старше
На жизнь… Ослепшего отца
Привез в Ташкент – и к военкому…
С сочувствующего лица
Взор удивления такому
Болвану:
— Письма-то привез
Рекомендательные?
— Что вы?
Какие письма? – Мол вопрос
Мне нов…
— Я знал…
Отдать швартовы
Едва ль удастся… И филфак –
Ведь там же учатся девчонки…
Вот на на физмат бы кое-ка
Помог перевалить. Есть тонкий
Нюанс: туда пойду и сам. –
Париж, решаю, стоит мессы –
И вот я на физмате. Там
Есть кое-что, что интересы
С порога удовлетворить
Способно: дали человеку
Бумажку – оптимизм взбодрить –
И я хожу в библиотеку
Фундаментальную… Уже
Я раньше был в нее записан:
Мы с Валькой были протеже
Чуковского… Был тотчас изгнан,
Когда другой задумал вуз
Меня демьяновой ухою
Попотчевать… Я знал: вернусь…
На факультете тоже кое-
Что интересно для меня:
Дань отдаю веселой дружбе,
Любые знания ценя,
Учусь серьезно. Физик Шушпе –
Заглавный нам дает предмет
Интеллигентно… Благодарен
Профессору: в помине нет
В нем узколобья – не вульгарен
Как узкий профессионал,
Что – по Пруткову – сходен с флюсом.
Толстого как-то вспоминал –
В моих глазах – огромным плюсом
То выглядело:
— Лев Толстой
Считал, что больше, чем в науке
Должно быть точности густой
В Искусстве… То есть, краски, звуки
И рифмы более точны,
Чем ньютоновские законы… —
Мы с астрономией дружны,
Хоть раньше не были знакомы
С механикой небесных сфер –
Сестрой поэзии высокой.
Ее Вселенский Инженер
Позволил мне нацелить око
В заоблачную высоту.
Я ночь провел у телескопа.
Душа впивала красоту
Созвездий… Я глядел особо:
Ведь я вдобавок и поэт…
Семестр закончен мной успешно,
Помех для перевода нет –
И я – филфаковец, конечно –
С потерей года… Вовлекусь
В словесные теперь науки.
И ничего, что первый курс
Придется вновь пройти. Докуки
В учебе нету для меня…
Но горькая подстерегала
Здесь, на филфаке западня,
Когда страна заосуждала
«Звезду» и «Ленинград» взахлёб,
А с ними Зощенко и Анну…
И комсомол желает, чтоб,
Поскольку, дескать, непрестанно
Якшался с Анной, то теперь
Я должен осудить публично
Ахматову… Напротив дверь
Откыта в ректорат – и лично
Я заявление пишу:
«Прошу вас исключить из списка…»
Я плачу и едва дышу:
Мечтаемое было близко –
И снова ускользнуло вдаль…
А дальше по судьбе – пунктиром…
Конечно, лет убитых жаль,
Но перед городом и миром,
Пред Богом и самим собой,
Пред светлой Анной и Корнеем,
Пред филологией самой
Судьбу сознанием согреем:
Ни Валька Берестов ни я
Не предали ташкентской были,
Не осквернили бытия
Души соблазном… Трудно жили…
Но все ж к своей мечте прорыв
Мы с ним осуществили оба…
Поэзии императив
Неукоснителен… Та злоба
И ложь, в которой большевизм
Измазал души поколений,
Нас с ним не замарала… Из
Моей судьбы иных мгновений
Отмечу: завершив филфак,
Позднее поработал в школе,
В пединституте после… Так
Усиливал в полупокое
Искания… И Лев Толстой
В искания ввергает снова…
Я был свободный, холостой.
Потом Лариса Глазунова
Со мной составила дуэт…
Служил в музее Льва Толстого
Столичном… После – факультет –
Пик восхожденья непростого…
Вхожу неспешно на амвон…
И не мигая, темноглазый,
Глаза в глаза вперив, Семен
Мои вбирает в грудь рассказы…
Он чем-то на меня похож,
Студент, что смотрит неотрывно…
И ты, брат, по стезе пройдешь
Нелегкой… Вот она призывно
И незаметно повела…
Мы оба здесь – яснее знака
Не надо… Пусть бы жизнь прошла
Твоя на уровне журфака…
Добавить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.