ФИАСКО ЯРОГО ИРОДА


ФИАСКО ЯРОГО ИРОДА

Неистовствовала метель. Заскорузлыми, немеющими пальцами старик пытался приклеить на столб бумажку с накарябанным объявлением: «Приму на квартиру девушек». Клея дома не нашлось. Вспомнив лагерную выучку, он разжевал полусырой хлеб заводской выпечки. «Только муку переводят, вредители. Сибирь по сволочам плачет!» – злобствовал он, разминая бесчувственными пальцами хлебный мякиш, разбавленный тягучей слюной. Полученной кашицей лепил объявы на те столбы, куда падал свет качающихся от ветра фонарей.
В непослушных пальцах не было силы, поэтому он прижимал бумажки бугристыми костяшками – те уже болели. Старик злился и громко матерился. Бесила непогода: дождь со снегом косо били в лицо, залепляя глаза, – лютовал ноябрь. Выводили из себя болтающиеся от сильных порывов ветра фонари – приходилось подолгу ловить мельтешащие эллипсы неестественно-желтого света, чтобы выбрать удачное место для объявления.
Старик выпячивал грудь, желая доказать невесть кому, скорее всего, себе, что сам, словно монумент, высеченный из гранита, неподвластен стихиям, неподвержен человеческим слабостям и суете. Он жаждал стычек, жаждал получить разрядку на фоне вынужденного унылого старческого покоя. Скука – чересчур надоедливая сожительница – опостылела уже до чертиков, бездействие и отсутствие событий в жизни мучили необычайно, до разлития желчи. Он изобретательно искал повода излить скопившийся горький яд желчи, пощекотать бунтующие нервы, требующие волнений и разнообразия, расцветить серые будни клочками будоражащих быт впечатлений, внести хоть крохи дрожжевой закваски, чтоб пустая жизнь забурлила, взорвалась ярым брожением.
Нынешняя погода исключала всякую возможность развлечься нынешним вечером. Вчера неистощимый на каверзы и пакости ум старика подкинул заманчивую идею – насчет квартиранток. Если рядом будут жить молоденькие девчушки, ему не придется изобретать причины для стычек, – жилички будут ежедневно преподносить поводы для многочисленных скандалов. Весь день он корябал объявления.
Старик плотоядно ощерился, вытер рукавом бушлата мокрое лицо, еще раз, близоруко щурясь, недовольно оглядел пустующее пространство, беснующееся молочными брызгами, вихрящимися юлой в желтых проплешинах пляшущих бликов света. Вновь негодующе дернул плечом, с досадой сплюнул, умело, вплетая обильный плевок в белесую муть.
Яркая желтизна света фонарей доводила до бешенства. Когда-то он долго не мог и не желал привыкать к мертвенно-сиреневому «дневному» свету. В ту пору по всей стране, во всех городах уличные фонари заменялись снежными валиками ламп «дневного» света, лишая города последних признаков и элементов индивидуальности, своеобразия и неповторимости, когда каждый из них украшали затейливые, зачастую слишком вычурные, иногда же приближающиеся к истинным произведениям искусства, фонари, напоминающие старинный Санкт-Петербург времен Екатерины Второй, сработанные весьма искусно талантливыми руками мастерового люда. Его, молодого, тогда мало волновало искусство, не беспокоили душу красота и облик города. Он был и остался тяжеловесным консерватором, натужно, тяжело впускающим в себя новое, но уж если принимал, то впитывал-усваивал надолго и накрепко – навсегда. Как только понял, что замена старинных фонарей светильниками «дневного» света символизирует отказ от буржуазной культуры и мещанской мишурности, обывательских излишеств, тут же с энтузиазмом приветствовал новшество – сей политический акт: «Партия не ошибается!». Недавно вновь повесили безвкусные фонари, изливающие непривычно-яркую желтизну. Зачем? Понять, а, следовательно, и принять он не мог.
Старавшийся держаться бодро – прилюдно, сейчас, без свидетелей, старик, закончив дело, тяжело шаркал больными, не раз обмороженными ногами, обутыми в теплые бурки (памятный сувенир с Севера: смастерил их для себя «Кролик» – тихий, безответный, будто пришибленный, политзаключенный, не посмевший протестовать при реквизиции добротной обуви). Старик шел уже по неосвещенному переулку, приближаясь к дому, а перед глазами продолжали мелькать желтые блики, неуместно расцвечивая белоснежную завесу.
Долго возился с замком: немеющим пальцам трудно давалась мелкая работа – «периферийные сосуды закупорены и плохо пропускают кровь», – так объяснил сосед-врач. В молодости не чувствовал и лютых морозов, а теперь при небольшом холоде руки мерзнут, кровь стынет. Открыв, наконец, входную дверь, постучал ногами, стряхивая с бурок налипший, мокрый, снег. Вошел в квартиру. После морозца в доме явственно ощущался спертый воздух, затхлый запах. Старик поморщился, но вскоре придышался, адаптировался.
Поставил на огонь газовой плиты закопченный чайник. Достал из холодильника кефир в пакете, вареную колбасу, сливочное масло. Сел ужинать. Пальцы с налипшим хлебным мякишем клеились к замызганной чашке с темным ободком грязи по краю. Ел он неопрятно, громко чавкая, прихлебывая, роняя через дыры между зубами кусочки пищи. С губ, словно у жвачного животного, тянулась, капая на стол, на колени, вязкая струйка слюны.
Старик не был особенно голоден, как можно было заключить, наблюдая за трапезой. И не от старости, либо из-за плохих манер, столь отвратительно было его поведение за столом. Когда было нужно, он умел вести себя прилично, говорить правильно и грамотно. Но презирал «антилигенщину», умышленно культивируя в себе грубость и мужицкую неотесанность. «Надо быть ближе к природе, естественнее», – поучал майор Яров зеленых солдатиков охраны лагеря, поощряя первобытные человеческие инстинкты и низменные устремления, развивая отвращение к «антилигентскому слюнтяйству».
Насытившись и согревшись, не убрав со стола, не раздеваясь и не расстилая постели, он лег на кушетку, как укладывался спать ежевечерне. Телевизор не включал: во-первых, тот барахлил, во-вторых, смотреть равнодушно дерьмо, что показывают, – голых баб и политическую анархию – не было мочи. Звериную ярость вызывали в коммунисте сталинской закваски телевизионные передачи, в которых преобладали антисоветчина и откровенный сионизм. «Бардак, жидовское засилье!» – брызгая слюной, бесновался железный гвардеец-большевик, едва включив телевизор, тут же нажимая на кнопку отключения. Бешеная злоба и острая тоска по старым временам, по былому порядку распирали старческую грудь, доводя до удушья. Сердце билось пьяной птицей, поднималось давление, кончики пальцев на руках и ногах немели. Он глотал какие-то таблетки, которыми снабжал сосед. Однако знал, что ничто ему не поможет: нужно одно лекарство – новая революция, жесточайшие репрессии, железная рука. «Давить гадов! Стрелять!! Вешать!!!».
Лет пять назад сосед порекомендовал ему покой и положительные эмоции. Словно в насмешку. Какой покой?! Откуда положительные эмоции? Когда кругом разворачиваются контрики и жиды, русский народ грабят и унижают. Махровый бандитизм процветает! Особенно его угнетала мысль о полупустых лагерях. Ему, жизнь отдавшему делу революции; ему, который, как каторжный, трудился, не зная отдыха, не имея выходных, по две смены в день, обеспечивая надежную охрану контриков, выбивая из них высокую производительность труда; ему, кто считал лагеря, куда его посылала партия, родным домом, – невозможно было смириться и принять такое положение, когда в стране пустуют лагеря, а враги, развалившие партию, разграбившие страну, находятся у власти. По той же причине он не читал и газет.
Так и лежал, утомленно вытянувшись, мысленно обратившись в прошлое, которым только и жил. Одна отрада – в воспоминаниях. Любил старик перелистывать страницы своей жизни – правил%

Добавить комментарий

ФИАСКО ЯРОГО ИРОДА

Неистовствовала метель. Заскорузлыми, немеющими пальцами старик пытался приклеить на столб бумажку с накарябанным объявлением: «Приму на квартиру девушек». Клея дома не нашлось. Вспомнив лагерную выучку, он разжевал полусырой хлеб заводской выпечки. «Только муку переводят, вредители. Сибирь по сволочам плачет!» – злобствовал он, разминая бесчувственными пальцами хлебный мякиш, разбавленный тягучей слюной. Полученной кашицей лепил объявы на те столбы, куда падал свет качающихся от ветра фонарей.
В непослушных пальцах не было силы, поэтому он прижимал бумажки бугристыми костяшками – те уже болели. Старик злился и громко матерился. Бесила непогода: дождь со снегом косо били в лицо, залепляя глаза, – лютовал ноябрь. Выводили из себя болтающиеся от сильных порывов ветра фонари – приходилось подолгу ловить мельтешащие эллипсы неестественно-желтого света, чтобы выбрать удачное место для объявления.
Старик выпячивал грудь, желая доказать невесть кому, скорее всего, себе, что сам, словно монумент, высеченный из гранита, неподвластен стихиям, неподвержен человеческим слабостям и суете. Он жаждал стычек, жаждал получить разрядку на фоне вынужденного унылого старческого покоя. Скука – чересчур надоедливая сожительница – опостылела уже до чертиков, бездействие и отсутствие событий в жизни мучили необычайно, до разлития желчи. Он изобретательно искал повода излить скопившийся горький яд желчи, пощекотать бунтующие нервы, требующие волнений и разнообразия, расцветить серые будни клочками будоражащих быт впечатлений, внести хоть крохи дрожжевой закваски, чтоб пустая жизнь забурлила, взорвалась ярым брожением.
Нынешняя погода исключала всякую возможность развлечься нынешним вечером. Вчера неистощимый на каверзы и пакости ум старика подкинул заманчивую идею – насчет квартиранток. Если рядом будут жить молоденькие девчушки, ему не придется изобретать причины для стычек, – жилички будут ежедневно преподносить поводы для многочисленных скандалов. Весь день он корябал объявления.
Старик плотоядно ощерился, вытер рукавом бушлата мокрое лицо, еще раз, близоруко щурясь, недовольно оглядел пустующее пространство, беснующееся молочными брызгами, вихрящимися юлой в желтых проплешинах пляшущих бликов света. Вновь негодующе дернул плечом, с досадой сплюнул, умело, вплетая обильный плевок в белесую муть.
Яркая желтизна света фонарей доводила до бешенства. Когда-то он долго не мог и не желал привыкать к мертвенно-сиреневому «дневному» свету. В ту пору по всей стране, во всех городах уличные фонари заменялись снежными валиками ламп «дневного» света, лишая города последних признаков и элементов индивидуальности, своеобразия и неповторимости, когда каждый из них украшали затейливые, зачастую слишком вычурные, иногда же приближающиеся к истинным произведениям искусства, фонари, напоминающие старинный Санкт-Петербург времен Екатерины Второй, сработанные весьма искусно талантливыми руками мастерового люда. Его, молодого, тогда мало волновало искусство, не беспокоили душу красота и облик города. Он был и остался тяжеловесным консерватором, натужно, тяжело впускающим в себя новое, но уж если принимал, то впитывал-усваивал надолго и накрепко – навсегда. Как только понял, что замена старинных фонарей светильниками «дневного» света символизирует отказ от буржуазной культуры и мещанской мишурности, обывательских излишеств, тут же с энтузиазмом приветствовал новшество – сей политический акт: «Партия не ошибается!». Недавно вновь повесили безвкусные фонари, изливающие непривычно-яркую желтизну. Зачем? Понять, а, следовательно, и принять он не мог.
Старавшийся держаться бодро – прилюдно, сейчас, без свидетелей, старик, закончив дело, тяжело шаркал больными, не раз обмороженными н%E

Добавить комментарий