Было ль, не было ль…

В далеком сибирском селе Козиха под развесистой, но поникшей от июльской жары, березой, шел товарищеский суд. Из репродуктора неслось: «Тополиный пух, жара, июнь…», ну, а обвинение звучало так: «В ночь с 7-го на 8-е июля, сторож нашего хозяйства Черепанов П. И. самовольно ушел в город. И волки, прекрасно зная, что он ушел, решили напасть на стадо коров и задрать кобылицу. Но кобылица заржала и вызвала другого сторожа- Гаврюхина с ружьем. Волки, злые, ушли. А Черепанов вернулся только 8-го к обеду. Согласно объяснительной, вернулся он ни откуда-нибудь, а из вытрезвителя.»
— Черепанов, — грозно обратилась учетчица Галя к сторожу, — Может, объясните?!
— Там все написано, – буркнул сторож и насупил брови, — а волки, между прочим, не знали, что я ушел. Я пригнувшись уходил. По вдоль коровника. Сзади.
— Не зна-али! – Ехидно протянула Галя, — А кобыла при этом чуть жертвой не стала. А он : « не зна-али». Но тут встрял сторож с ружьём Гаврюхин,- Зачитывай объясниловку. – Гордо сказал он.
Учетчица нашла листок и, встряхнув его, стала читать: «Я, Черепанов П. В.., не вернулся на работу потому что поехал в город на литературное объединение «Пегас» (я – поэт, и это знают все.) Там мы немного выпили, и я захотел домой, на работу. Но, проходя мимо вытрезвителя, я зашел туда, спросить по интересующему меня вопросу. Мне предложили переночевать. На что я дал согласие.» Здесь бы и точку поставить. Поскольку суд простил-таки горемыку. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. А началось-то все накануне. П.В. Черепанов, в простонародье «черепок» и впрямь числился в городском литературном объединении под оригинальным названием «Пегас», как поэт. Как-то руководитель «Пегаса» отвел поэта в сторону и, доверительно посоветовал: «Ты, Петруха, из деревни, это ж, здорово! Это ж кладезь! Здешние городские про деревню-то пишут, а самих хрен куда от унитаза оторвешь. Перед тобой-же открытая книга бытия. Что видишь, о том и пиши. Понял?» Черепок кивнул, и оба они за успех дела дернули по стакану хорошего деревенского самогона. Вдохновленный поэт уже к следующему лит. сбору привез замечательное произведение «Коровы в поле». Когда очередь читать стихи дошла до него, он, волнуясь, и потея, прочел.
Коровы по полю гуляли
Под руководством пастухов.
Щипали травку, каковая
Росла на почве тех лугов.
Поэма была длинной и потому в газете опубликовали именно этот отрывок. Теперь вся деревня стала относиться к сторожу очень даже почтительно. А сам Черепок начал много читать. Ну да ладно, с кем ни бывает. В тот злополучный день поэт решил спать на сеновале. Захватил с собой тетрадочку со стихами, и двинул. Ничего не предвещало беды. Разве что закат за сараем какими-то всполохами озарялся. Он подозрительно посмотрел на закат, и открыл дверь. Резко открыл. И так же резко влетел внутрь, словно сзади кто-то дал хорошего пинка. От нахлынувшего света, Черепанов зажмурился, и дал задний ход, чтобы выскочить. Но его придержали.
— Куда? Пришел, так уж, иди теперь. Глаза-то открой! Боже ты мой, никак испугался? У своих ты, у своих. – Успокоил его кто-то, по голосу большой и добрый.
Черепанов с трудом раздвинул веки и обомлел. «Толстой!» — Мелькнуло в голове: «Лев, Лев, Лев…, ах, да, Николаевич.» А Лев Николаевич вел его к большой и ослепительно белой мраморной лестнице.
— Лев Николаевич! – Осмелел поэт, — А Вы-то как здесь? – Он все думал, что на сеновале находится. На что гигант русской словесности ответил:
— Да брось ты! – И похлопал болезного по плечу, — Николаичем зови. Проще же, а?
— Проще. – Согласился Черепанов, а про себя подумал: «Какая глыба! Какой матерый человечище!» Но тут же вспомнил, что не его это слова. Кто-то это уже говорил. Но кто, не вспомнил.
— Эх, люблю я вас, поэтов! – Николаич хлопнул по плечу Черепанова, — Даже не знаю, за что. Как будто шило у вас в заднице засело. И вы – пошел восхищаться: ах, любовь! Ах, луна! Ах, капелька с травинки упала! А вот от Бога-то у вас мало кого. Правильно говорю?
— Так точно! – Почему-то по-военному ответил тот.
— Ну, ладно. – Толстой поправил армяк и кого-то подозвал, — Возьми своего. Тоже поэт. Из Сибири. Ну, будь здоров, Черепанов! А это не ты, кстати, паровоз изобрел?
— Не-а. – Только и проговорил он.
— Ну, ладно, идите. Я тоже пошел. В Ясную пора. Неохота. Софья там со своим вареньем. – И, сунув ладони за кушак, ушел.
А Черепанов поднимался на второй этаж. И никак не мог узнать, с кем же он идет. Словно пелена на глаза опустилась. Но друг-поэт не обижался и вел сибиряка под локоток. В холле они расстались. Знакомый ушел влево, а перед Черепановым предстал Евгений Евтушенко. Его он узнал. Тот сидел в древнем, с валиками, кресле, и за полированным столом. В пальцах Евтушенко подрагивала шариковая авторучка, искусно сделанная под гусиное перо.На пришельца он смотрел как-то безразлично. Он чего Черепанов совсем растерялся и, переступая с ноги на ногу, стал судорожно расстегивать и застегивать рубашку.
— Фамилия?! – Вдруг громыхнул Евтушенко. Черепанов вздрогнул и стал вспоминать свою фамилию, которую почему-то забыл начисто. «Ну, как же это я?» — Чуть не плакал он. Он стал пересказывать алфавит и споткнувшись на букве «ч», вспомнил.
— Черепанов!!! – Воскликнул он. И по слогам повторил, — Че-ре-па-нов, ядрена вошь! Корень – череп. Из Сибири я. Поэт.
Евтушенко, записывая, оглядел поэта сверху вниз.
— Ну, чо, хорош,- Евтушенко и поманил поэта-сибиряка пальцем, – Постой у окошечка. Я скоро. Бланки кончились. Как это ты говоришь-то: ядрена вошь?
— Вошь. – Подтвердил Черепанов.
И, повторяя: «вошь, вошь, вошь» — видно рифму искал, Евтушенко ушел. Черепанов чуток успокоился. Огляделся. На стене над столом увидел большие буквы: ЦДЛ. То бишь, Центральный Дом Литераторов. Теперь он не сомневался, что попал к своим. Он положил тетрадку на стол, подошел к окну и обомлел. Заходил-то он в ЦДЛ летом, дышать нечем было, а сейчас за окном мела метель. Страсть как мела. А прямо от окошек отходили три улицы. В форточку зябко подуло, и поплыла удалая:
Эх! Вдоль по Питерской,
Да по Тверской- Ямской – эх!
Вдруг все улицы стали заполнять всадники среди которых выделялась амазонка на гордо гарцующем гнедом. Черепанов отпрянул от окна, захлопнул форточку и тут же услышал чей-то ритмичный говор:
Барабана тугой удар
Будит утренние туманы.
Эта скачет Жанна д” Арк
К осажденному Орлеану…
Сибиряк обернулся, Михаил Светлов, барабаня пальцами по столу, рассматривал черепановскую косоворотку. Потом грубо приказал: «Садись! Народник зачуханный.» Черепанов упал в кресло, а Михаил Светлов присел на валик и, целясь в Черепанова из большого револьвера, тихо, сквозь зубы спросил:
Нашу землю – Россию, Расею,
Разве ты распахал и засеял?!
-Нет, — вскричал сибирский поэт. – Я Поэт. И чуть не заплакал. Светлов опустил револьвер.
— Поэт? – Удивился он. – Интересно. На тебе пахать можно, а туда же – поэт. Ну, сиди тогда. – Он погрозил сибиряку оружием, и, напевая «Гренаду», тоже ушел. Черепанов дотянулся до занавески, вытер ею небритое лицо, открыл глаза и наткнулся на ироническую улыбку Евтушенко, сказочно загримированного под Циолковского, который катил на веревочке маленькую пухлую ракету.
— А это кто же у нас тут сидит? А, сибирячек! Лихой однако – сразу за стол. Не рано ли, голубчик, а?
Черепанов пулей вылетел из-за стола.
— Нечаянно я. В меня Светлов чуть не стрельнул. – И уж слезы на глазах появились. Но Евтушенко успокоил:
— Чуть – не считается, – весело сказал он, – а ведь мог запросто хлопнуть. Стихи, это, брат, хлеще свинца. Я вот тебе пропуск принес – на! И иди, ищи свой кабинет. Куда пойдешь-то, направо или налево? – С хитрецой спросил Евтушенко.
— Налево, налево. – Скороговоркой выпалил сибиряк. Мельком взглянул на улицу, где медленно смыкались в одну Тверская и Ямская. Поэт двинул налево. Шел и думал: «Уйду. Страшно здесь, а я ведь еще стихи свои не читал.» А жизнь в кабинетах бурлила.
Что ты бродишь, неприкаянный,
Что глядишь ты, не дыша…
Сибиряк глянул на бирочку, по которой курсивом было выведено: «Анна Ахматова». Поэт хотел было постучаться, как неожиданный голос Пастернака остановил его и будто бы пристыдил:
С утра амурится петух,
И нет прохода курице…
Сибиряк отскочил от двери Анны Ахматовой и крепко прижался к противоположной. Но настойчивые толчки по лопаткам скоро заставили его отойти в сторону.
— Уперся же дурень какой-то, не отопрешь! – недовольно ворчали внутри. — А ну, кто там? Отпрянь!
Черепанов сделал шаг в сторону, дверь тут же отворилась, и из кабинета повалил пар. На пороге, в черном в горошину платочке на шее, а сам голый, появился Андрей Вознесенский, и стал без остановки хлопать своей дверью. Похлопал, улыбнулся и нырнул в комнату. Откуда сразу же донеслось:
Бани! Бани! Двери – хлоп!
Бабы прыгают в сугроб.
Черепанов восхитился: «Вот это форма! Это находка!» А из-за косяка выглянул Вознесенский, подмигнул Черепанову и спросил:
— «Слабовато Ренуару до таких сибирских «ню»…?
— Слабовато! Куда ему! – Подобострастно кивнул сибиряк.
— Ну-ка прочти свое! Про любовь.- Приказал Вознесенский.
И сибиряк прочел:
И высок я, словно сокол,
И в душе всегда покой,
Если ты лежишь под боком,
Опершись в плечо щекой.
Тут подскочил Светлов с пистолетом, и Черепанов бросился к выходу и сходу вывалился из ЦДЛ прямо в огород, как из сеновала вышел.
А на крыльце дребезжал телефон. Черепанов поднял трубку:
— Алле! – Опустошенно сказал он.
— Черепок! Что с тобой? Тут из ЦДЛ звонят, встреча там у них. Тебя требуют. Поедешь аль нет?
— А зачем? Я сейчас пойду.
— Куда? – Спросил дежурный поэт «Пегаса» — В ЦДЛ? — И рассмеялся.
— А нечего и хахалиться. Я позвоню. Он положил трубку и уверенно направился к сеновалу.И вошел. Скоро в объединении «Пегас» раздался телефонный звонок. Дежурный поэт поднял трубку, побледнел, закрыл глаза и закусил нижнюю губу.
— Из ЦДЛ! Этот звонит! – Проговорил он, показывая всем трубку, из микрофона которой несся уже знакомый мотив:
Тополиный пух, жара, июнь…
Вот, приблизительно, так все и было… или не было… Это уж вам решать.
На том и прощаюсь. И спать иду. На сеновал. Честно.