Е.И.
Я обвенчаюсь в православном храме,
И православный бог меня спасет:
Не от беды, так как-нибудь с похмелья.
Я встану в этом храме на колени
Перед поддельной ляпистой иконой,
И православный бог меня спасет:
Не от беды, но даст немного денег –
Я их пропью, но за его здоровье.
Я обвенчаюсь в православном храме
С той девушкой, которую люблю,
Лишь потому, что так она хотела.
Я встану перед Богом на колени
И расскажу ему свои стихи,
Лишь потому, что не учил молитвы.
И православный Бог меня накажет,
Но не со зла – для моего же блага.
Я обвенчаюсь в православном храме,
Конечно, если ты того захочешь,
А не захочешь, – я тогда напьюсь.
А не захочешь, значит, так и надо.
Я буду делать вид, что мне не больно
И обвенчаюсь в храме православном
С какой-нибудь красивой проституткой,
Конечно, если та того захочет.
Я обвенчаюсь в православном храме,
Наверное, что все-таки с тобой,
Лишь потому, что Бог так видно хочет.
Поп за венчание возьмет с нас по тарифу,
При случае отдаст те деньги Богу,
А Бог, при случае, раздаст свои долги.
Но мне он ничего, увы, не должен,
Как я – ему не должен. Ничего.
Я нарисован
Я нарисован, как и все другие, не очень чётко,-
Художник, видно, был нетерпелив и торопился,
Быть может, и лицо нарисовал он не моё, а чьё-то,
Ведь он художник с правом сочинять — не летописец.
Я нарисован, как и все другие, немного нервно,
Какие-то углы (колени, локти, скулы),
Художник, видно, был не очень-то уверен
В себе… да и во мне… смешная вышла кукла…
Художник, видно, был маленечко нетрезвым,
Он спать хотел уже, и получилось криво,
Нарушены пропорции всех линий и отрезков…
Я нарисован больно… как многие другие. –
Видать, художник был влюблённым безответно,
Когда он рисовал… сплошное невезенье…
Ещё, признаюсь я, — он был к тому же беден,
Как многие художники вселенной.
***
С утра болела память о тебе
Я выпил водки, закусил лимоном,
И слушал, как играет на трубе
Луи… но, к сожаленью, запись – моно.
Затем был день, но я не верил в день,
Я верил в боль, она ко мне вернулась…
Болело слишком сильно и везде,
И я позвал соседку, тётю Нюру.
Мы выпили ещё, она цвела
Красой сорокалетней. Тонкость шеи.
Я захотел её поцеловать.
Она дала. Почти без возражений.
Потом был дождь, намок любимый клён
Во дворике… Дождь. Разность интонаций.
И мне казалось: всё ещё могло
Твоё «прости» несказанным остаться.
***
Е.И.
А мы вдвоём с тобой подельники
В моём-твоём грехопадении.
Мелькают в окнах понедельники,
За ними вторники торопятся,
И календарь с рублёвской Троицей,
Ввиду узлом связавшей тайны
Два тела на одном диване,
Становится неактуальным.
А мы вдвоём с тобою ранены,
Соприкоснувшись звонко гранями,
Мы распадаемся на гранулы,
И в обретеньи формы новой
Ни ты, ни я, ни мы виновны.
И размываются границы
Меж тем, что есть и тем, что снится,
И, покачнувшись, мир кренится,
И, наклонившись до критической
Какой-то точки, электричество
Погаснет в нём, теоретически
Давая нам возможность снова
Познать зачатья невиновность.
И ты, и я, неосторожные,
Впадаем в ритм синхронной дрожи,
С вибрацией Вселенной тоже
Совпавшей так, что, видишь – точно
Теряет всё свою устойчивость,
И мы с тобой – первоисточник
Звёзд, удержаться не сумевших
На чёрном небе, и замешана
Ты напрямую, снявши платье,
В ночном осеннем звездопаде…
* * *
жизнь продолжается тянется ниткою
от вытрезвителя до вытрезвителя
как замечательно быть просто винтиком
маленьким винтиком в сереньком свитере
как замечательно быть очень маленьким
выпадешь если ничто не изменится
маленький винтик букашка комарик
и за душой ничего не имеется
как замечательно ехать в автобусе
и сократив варианты зачатия
школьною дробью встречи на глобусе
с тобой не искать как замечательно
* *
Когда нас увезут на красном мотоцикле
В обитель сна шамайских кошек,
Мы завершили привыканья цикл
К мгновениям, они нам въелись в кожу.
Когда достанет свой свисток судья,
Он лыс и стар, и густо пахнет брагой,
С деревьев листья жёлтые слетят,
Когда нас выведут из общего барака.
Когда нас поведут по облакам,
А кто посмотрит вниз — родится снова,
Когда представят нас по именам богам,
Или по номерам, что более сурово.
Когда нас спросят кто вы и зачем,
И что вы сделали хорошего, что злого,
И сколько в темноте зажгли свечей —
Не отвечай. Не говори ни слова.
* * *
Я б показал тебе дорогу, путник…
Но палец мой болит, он обморожен…
Ты ищешь бога… боже мой… так будь им…
Я был бы тоже… если б был моложе…
Ты хочешь истины? она проста, мой мальчик…
Вот в двух словах, коль не изменит память…
Представь: галера… шторм… кренится мачта…
А мы прикованы к галере той цепями…
Ты про любовь меня спросил, так слушай:
Ты никого любить всю жизнь не должен…
Любовь прекрасна, но гетеры лучше…
Разнообразнее, хотя и подороже…
В чём смысл жизни? Нет в ней, милый, смысла…
Ну, разве, что один — умри достойно…
А после что? Каким богам молился,
В тот ад и попадёшь… проклятья… стоны…
А здесь… здесь правит кесарь… иудея
Под ним, как девка (это между прочим)…
Нас превратили в быдло… Нет идеи…
И в Риме бог… жестокий и порочный…
Куда ни глянешь — рабские всё лица…
Иль римские железные когорты…
Что делать? А купи себе ослицу…
И поезжай на ней в ближайший город…
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ
В моём маленьком городе всё по прежнему.
Секс тоже традиционен, даже с гетерой,
К ней здесь относятся очень бережно, —
Единственный, ощутимый рукою, критерий
Цивилизации. Здесь даже в праздники тихо,
Бандиты стреляют друг в друга редко,
И слышно как часики тикают
У бабушек в домиках. Еда — квас да редька.
Частный сектор, из небоскрёбов — пятиэтажки,
За ними сразу начинается небо, в нём — птицы
Летают, как будто бы им не страшно
Упасть на асфальт и до крови разбиться.
Три школы. В них постигают дети
Первые уроки жестокости и равнодушия.
Старшеклассники на переменах дерутся кастетами
За девочку (имя), — стоит в стороне, густо надушена.
Вечереет. Мимо окон всё чаще проходят пьяные,
Как-то кругами, но всё же передвигаются,
В таком состоянии любая поляна
Становится домом. Во мне — чувство зависти.
День прошёл, размышляю — не пора ли
Отгородиться от улицы ставнями.
Памятник Ленину ночью убрали,
Статую свободы пока не поставили.
Параллельный мир
Больше всего… меньше всего… не гуляй по проезжей части…
Твоё солнце сегодня не светит, и продавщица мороженного
Заболела абортом, не вышла на смену. У хромого жестянщика
Разжиться резинкою для рогатки за пачку казбека можно.
Стреляли по неприёмным бутылкам, иногда по окнам злодеев.
Главным злодеем был завуч школы, остриженный вечно налысо.
Приходилось порядком ходить, — он жил за литейным.
В людей и птиц не стреляли, — наверно стеснялись…
Первая сигарета, и с ней — ощущение взрослости.
Бутылка вина, в банке консервной сардины плавают.
А девочки в этот период более высокого роста,
Смотрят всегда сверху вниз… как-то всё это неправильно…
Ещё вечерами бегали к общественной бане, подсматривали.
Женщины знали… возражали сначала, но после привыкли.
Пришёл с афганской войны сосед… бился об стол головою косматою…
Когда напивался, мы прятали от него ножи, да и вилки.
Столик, бидон с кислым пивом, хвост рыбы, смятая пачка «Опала».
Я вижу сейчас этот дворик написанным в стиле Матисса.
Всё там так и осталось… живёт, как и было, никуда не пропало…
Всё так же метёт тротуар тётя Шура с похмелья и матерится.
Энергия для тазика дождя
расчерчен город дождём в косую линейку
сбежали с уроков и прятались от непогоды в сарае
говорила не надо и сжимала свои коленки
из последних сил а потом фуфайка сырая
и губы но быстро всё кончилось подкури сигарету
это пятно на платье правда ведь отстирается
уедешь поступишь на свой филфак забудешь и Генриетту
видишь что не забыл но грани стираются
между тобой реальной и мною придуманной
каждый год я вспоминаю про тебя что-то новое
ещё как дрался в твоём дворе с тремя придурками
зашивали у глаза остался шрам типа греческий воин
ты тоже мне пишешь письма но почтальоны все умерли
ностальгируешь перебираешь фото и вещи старые
ты тоже внутри в бальзаме клеопатры египетской мумия
ты тоже со шрамом который не зарастает
Загар, который не смывается за зиму
когда идёшь по железке к затону думаешь о тебе и считаешь шпалы
всё время одной не хватает но твои ноги в пропорции
к остальному телу смотрятся по голове гладила слова шептала
повторяла мой мальчик мальчик вырос испортился
это было в десятом классе сейчас всё другое
а тогда выкупали квартиру на час у тёть Маши
ногти царапали грудь выгибалась дугою
каждый раз боялся что вот вот и сломаешься
теперь светлая грусть за занавеской моя светлая пани
вспомню улыбнусь раз в подъезде с кем не бывало стоя
уцелела и вышла замуж дети работа муж пьяный
но девочка навсегда только не плакать ночами, не стоит
как ещё целовались на последнем сеансе в кино и в парке
губы обветрены поздно пора домой автобус талон пробитый
на новый год подарила чернильный набор с надписью Parker
я его потом потерял до сих пор обидно
Нежное
Забываю имя твоё, – вычёркиваю его из записных книжек…
Но память — она затягивает всё глубже, хуже болота.
А птицы летают осенью медленней, ниже…
И я имею возможность рисовать их во время полёта.
Никто не разберёт, где начинается осень:
Строго по календарю, или с первых дождливых дней…
Первыми во время заморозков умирают осы, —
Ты сказала бы, что никто не умрёт… наверно… тебе видней…
А ещё ты сказала бы, что тебе приснились олени,
И они объяснили тебе что-то о чём-то важном,
Но ты не знаешь олений язык, к сожаленью.
А если и знаешь, – то и пары слов на нём не свяжешь…
Когда ты ушла, я прыгал с высотных зданий,
Но всегда находился кто-то, кто ставил внизу стог сена…
Лечил меня логикой, напоследок шептал назидания…
Я и мыслю сейчас без экспрессии… по-осеннему…
Говорят — эта осень, быть может, последняя осень в истории.
Дальше начнутся войны, локальные апокалипсисы, —
Плевать я хотел… у меня от любви третий год ладони истёртые…
Посмотри, как из черного космоса на твоё имя капаю.
Сказать сильно – этому учили в школьных уборных…
Потом читал библию, (дружил с монахом расстригой)…
Не помогло… ты влетела, как пуля в аорту… как боинг
В офис Манхэтенна… потом стало тихо.
Вечерами читали Чехова
Кукла нежная, кукла живая;
Бант до неба, и не кончается лето.
Возвращается ночь и в чёрный мешок зашивает
Голоса и ладони, дыхание и силуэты.
Дачный роман с картинками и дождями…
Кресло-качалка, старая радиола, —
В эфире – прямая трансляция грехопаденья Адама…
Падает медленно… падает долго…
Ещё, помнишь, собака – породистая дворняга, —
Приходила за ужинами.
А ты была совсем девочкой, если в джинсах от вранглера,
И в точке соприкосновенья — заужена.
День победы 2
После взрыва солдат качал свою оторванную ногу,
И говорил: не шумите, мой ребёнок уснул, тише, пожалуйста.
Но его не слушали и длинными очередями по окнам
Рисовали русскую азбуку сквозь серые жалюзи.
Из-за окон кричали женщины на диком наречии,
О том, как прекрасна жизнь, и вдруг песню запели
Про тень ласточкиного крыла над быстрою речкой,
И замолчали, словно ласточка не успела
Прелететь через реку, — или начался ливень,
Или крыло надломилось от тяжести неба…
Сержант вытер ладонью пот и увидел, что, пока воевали, созрела слива.
Сорвал и съел одну… словно ни песни, ни ласточки не было.
Герой нашего времени
Он по-прежнему живёт в городе, откуда ты сбежал.
Пьёт китайскую водку на голодный желудок, а утром
Тушит кефиром в прохудившемся теле пожар…
Пытается расчесаться, — на расчёске остаются клочьями кудри.
Его муза в третий раз вышла замуж и опять за кого-то чужого.
Мать ушла в монастырь, брат — в тюрьму, друг уехал в Одессу.
От китайской цвет его кожи становится жёлтым…
Ему тесно в этой рубахе… в квартире… и в городе тесно.
Он пишет стихи, я читал, иногда у него выходит неплохо:
Очень технично, смесь Маяковского с Бродским.
Я понял по текстам — ему тесно и в этой эпохе,
Он из героев, — ему нужно во имя чего-то бороться.
Работает в школе, преподаёт русский язык и литературу.
Странно, но ученицы в него влюблены… пока он вроде бы держится…
Умереть девственником, – написано на ладони… на роду ли…
Старшеклассники били его в туалете, — детский сад.
Он заходит в начале года в свой класс, с похмелья изжога,
Смотрит поверх голов, потом сквозь потолок, куда-то наверх…
И говорит голосом треснувшим, приглушённым:
«Мы начинаем сегодня новую тему — серебряный век».
Странствие по чужбине
В углу, охраняемые от посягательств мух паутиной,
Продолжают жить своей жизнью пейзажи, наброски.
Подойдёшь ближе — услышишь фразу (как будто бы по латыни):
«Никогда не бойся потерять ощущение лета, не бойся…»
Это смеётся глазами девочка с короткой стрижкой,
Нарисованная тобой нежною акварелью.
В её мире солнце всегда, — большое, доброе, рыжее…
В неё тайно влюблён философ и царь – Марк Аврелий.
Он приходит к ней в короткой тоге простого смертного…
Он слушает её советы по управлению римской империей…
Он гладит её тонкую руку бережно и очень медленно…
У неё белокровье… и цвет кожи поэтому белый.
Она умирает… Она смеётся… Она художникам позирует,
Поочерёдно принимая форму Мадонны, Моны Лизы или Данаи…
Она уходит, лишь только её узнаёшь… понимая своё бессилие,
Пытаешься удержать её за руку… замечаешь, что рука ледяная.
Марк Аврелий плачет… он сегодня напьётся в бедном квартале,
Призовёт граждан к восстанию, устроит на улице драку… а после,
Ему будет шептать дешёвая девка, картавя:
«Никогда не бойся потерять ощущение лета… не бойся…»
Хрусталь и август
И искать в этих строчках то, что было тобою.
То, что было тобой… все бутылки под утро пустые.
И всё ныло на уровне памяти болью тупою.
А потом отпустило…
А потом отпустило, и соседка по даче открыла зелёные ставни,
И одёрнула шторы, и ходила внутри своих комнат почти неодетой.
Я за солью зашёл и боялся, что, может, не встанет…
Но соседка была хороша и знала, что надо ей делать.
Я лежал и смотрел на неё, становился цветком… её пальцы,
Её губы, ресницы, порхали, как бабочки утром над клумбой.
И я вспомнил тебя… и руками за простынь цеплялся…
И цветок мой заплакал… на глаза… на ресницы… на губы…
ИЮНЬ. ПЕРВЫЕ ЧИСЛА
Июнь. Такие длинные дни, что каждый час забываешь:
Начался завтрашний, иль продолжается день вчерашний.
Не потому, что голоден, скорее ради забавы ешь
С ветки на даче черешню. Во время грозы страшно
За деревья — вдруг их кости сломает ветер,
И ничем уже не поможешь ни ты, ни хирург знакомый.
Небо в трещинах — молнии, хочется верить,
Что мама была права — не стоит бояться грома;
Да и ты незаметен для Зевса, грехи твои — мелки,
Интересуют его едва ли, а может, е-три ли,
Е-четыре, в конце концов. Жить лучше всего в Америке,
Но не в этой, а в той, которую ещё не открыли:
Ацтеки ценили поэтов. Потом появился Колумб,
Поэты с тех пор живут в резервациях.
Гроза на даче прошла. Сосед поправляет клумбы.
Солнце смотрит в упор. Хочет взорваться.
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ -2
Люди на вокзалах нервничают, ожидая поезда,
Словно им есть куда-то ещё торопиться…
Часы на руках сверяют с вокзальными, им боязно
Туда, где никто не ждёт, опоздать. Они не похожи на птиц.
Я прихожу сюда с блокнотом, рисую их спины,
От напряжения потные лица, загорелые руки.
Всем наплевать на меня. Мне на всех. В воздухе пыльно.
Голос за кадром: «На пятый пришёл Самара — Калуга».
Девушка в платье зелёном встречает солдата,
Он очень голоден, кажется — здесь и случится,
То, что должно быть при встрече… Красная дата…
Запомнит надолго защитник отчизны.
Мальчики бритые ищут лохов на перроне,
Пугают словами, делая ударенья
На паузах… бесстрашнее, чем аль Капоне,
И много злее. Лохи отдают им деньги.
Бабульки торгуют хлебом, девочки — телом.
Менты собирают дань, с грешниц — натурой
Берут иногда; насытив своё хотело,
Подозревают, что в чём-то их крупно надули…
«Лучше бы взял деньгами» — бормочет сержантик. —
Прав, ведь какой — никакой, но стабильный источник дохода.
Солнце в зените — ему самому, наверное, жарко.
Вздохнув тяжело напоследок, поезд уходит
Стихи ру
Четырнадцать метров в секунду ветер,
Было бы море здесь рядом, его бы теперь штормило.
Карябают окна квартирки — пять сотен за месяц — под Вагнера ветви,
Ты пишешь е-майл, я не сплю, дописала; поскриптум: мой милый.
Всего-то делов, — удержаться на стуле, когда порыв ветра
Снесёт эту крышу… а, чёрт с ней, пускай уж летит… без неё как-то проще…
И маленький мальчик в дешёвых штанах из вельвета,
В блокнотик рисует стишки, с трудом разбирая свой почерк.
Для флейты с фоготом
Из ладоней твоих до утра колыбель…
Но по этим равнинам прошёлся татарин…
Будем живы и будем считать голубей,
Уцелевших на тротуаре.
В слёзы скоро шептала простипрости…
Треть от сердца хрустнула, откололась,
Чтоб кричать на всю Москву и Сибирь,
Перекрикивая свой голос…
Блюз для неизвестного автора
навсегда убит или ранен
высокой луной в древнегреческом стиле
но мы с тобой просто дети окраин
и любившие нас нам этого не простили
целовавшие нас сожгли свои губы
в крематории имени святой Виолетты
и каждый из нас свою группу
крови поменял с первой на фиолетовую
когда начинается дождь мы копаем могилы
для самих себя так тренируем мускулы
мы в них ляжем большими серыми глыбами
будем слушать музыку музыку
Где ветер устал спорить
По твоей стране проезжают танки.
Солдаты заходят в твой дом, целуют твоей бабушке ручку,
И по очереди насилуют твоих кукол; ты отрешённо читаешь Канта
В это время и тебя не трогают, думают – дурочка.
Или так: Канта читают твои куклы (им нравятся филосовские очерки).
А бабушку бы не убили, будь она немного моложе.
И теперь солдаты забавляются с тобой по очереди.
Но ты думаешь, что тебя не трогают, и смеёшься.
Зимнее солнцестояние
Пауза в отношениях человечества и Всевышнего
Затянулась, как-то обходятся друг без друга.
Святая земля не родит, то ли солнцем, то ли войною выжжена.
Чаще в других регионах появляются мессии, их определяют в дурки, —
Это в худшем случае, в лучшем – не обращают внимания.
А они обижаются, что не ведут на распятье.
Срываются… напиваются каждый день до невменяемого.
Их магдалины не знают, куда спиртное и деньги прятать.
Я лично знал двух иисусов и одну божью матерь.
Мы вместе курили гашиш и тусовались в подъездах.
Один иисус стал буддистом, другого убили в марте…
А дева мария ушла в поэтессы.
Её-то мне больше всего не хватает ночами.
Она вышла замуж, уехала, и я потерял её в этом мире.
Я вспоминаю, как соприкасались ресницами и подолгу молчали…
И пишу ей письма, на конверте ставлю: «Деве Марии».