Три сестры


Три сестры

Веранда. Стол, накрытый тяжелой бежевой скатертью, стоит в самом ее центре. Три сестры сидят, направив взор в разные стороны. Стол круглый, они – треугольник, его обрамляющий. За окном – летний вечер: слышно, как поют птицы, где-то неподалеку скрипят качели. Кружевная скатерть свисает почти до пола.

Ее зовут Ника. Она самая старшая. Красивое лицо, кажется, не могут испортить даже уже обозначившиеся морщины. Ладонь Ники лежит на столе, пальцы – длинные, музыкальные – как невиданное растение, пустившее побеги в разные стороны. Она очень стройная, оттого создается впечатление, что образ ее – лишь след тонкого грифеля на бумаге. Ника задумчиво смотрит в окно.

Спиной к окну сидит Полина. Ее глаза чуть прищурены, потому что свет падает на ее затылок, но не на лицо, а может быть, она просто страдает какой-то болезнью глаз. Она улыбается, смотрит то на одну сестру, то на другую. Ей все кажется смешным, она искренне радуется окружающему миру.

Третья сестра – самая красивая. Все остальные должны бы ей завидовать, но – в то же время – если в их сердцах и есть это чувство, они сами того не осознают. Ника думает, что она гораздо умнее и рассудительнее, а Полина уверена, что сестре не хватает такта и внимания к окружающим. Анжелика смотрит в окно. Ее глаза – очень большие, играющие светом, как котенок клубком, меняют цвет хаотично, превращая оттенки в краски калейдоскопа.

Скрипит дверь. Стук ботинок по деревянному полу — четкий, ровный – доносится из прихожей. На веранду входит мужчина.

— Мое почтение. Я не помешал?

Ника, отвернувшись от окна, учтиво улыбнувшись:

— Нет-нет, проходи.

— Я только сниму пальто.

Гость, оставивший сестер буквально на минуту, позволил им разыграть классический диалог о посетителе.

— Он постарел, — сказала Полина.

— Что-то случилось, верно, — заметила Ника.

— Его что-то беспокоит. Он пришел за советом? – спросила Анжелика.

Ника уверенно кивнула.

Павел берет стул в углу. Он ставит его у окна – ближе всего к нему оказывается Полина. Половица под ним злобно скрипит – Паша переставляет стул. Теперь солнце освещает лишь половину его лица, рождая странную иллюзию: часть лица, во главе с правым глазом и сочувствующими бровями, остается в тени, другая – любезно принимает тепло. Так Паша оказывается под двумя знаменами: Павел левой руки, преданный свету, и Павел правой руки, его отвергнувший.

Тишина становится призрачной – она, будто в судорогах, борется с тиканьем часов на стене, чтобы в итоге сдаться: Ника обращается к Павлу.

— Ты пришел не просто так.

— Неужели нельзя предположить, что я пришел только потому, что мне вас не хватало?

— Я слушаю тебя.

Ника убирает прядь, упавшую на лоб. Она смотрит на Пашу, как опытный грабитель, с помощью пары отмычек желающий вскрыть грозный замок. Он для нее – шарада, все в нем – загадка, которая разрешится за пару мгновений.

— Мне нужна ваша помощь. Я хочу, чтобы вы дали мне совет.

— Абстрактный совет? Ну же, — Полина, взявшая слово, задумалась. – Чисти зубы на ночь. Это предупреждает множество мелких неудобств в будущем.

— Что тебя беспокоит? – Ника – сосредоточенный на добыче охотник – уже не может думать ни о чем другом.

Паша поднимается. Он ставит стул к старому роялю. Рукавом он смахивает пыль с крышки, затем садится на стул и, сдвинувшись на самый край, начинает играть.

Он становится метрономом, спешащим за музыкой – то наклоняясь к клавиатуре, то отстраняясь от нее, он чувственно, будто шепотом, пробуждает мелодию старого инструмента. Паша поет. Мелодия сменяется непонятными ударами по клавишам, аккорды становятся случайными, но на их фоне вновь звучит доминанта. Как маяк, единожды замеченный моряками, теперь она видна отовсюду. Кажется, Павел столь почтительно относится к ней, что он не смеет открыто прикасаться к священной строфе – каждый раз он возвращается к мелодии издалека – иногда лишь тихонько напевая ее — окружив свой путь блужданиями звуков, сквозь нагромождение которых чувствуется легкий и нежный мотив.

Ударов по клавишам становится все больше, мелодия уходит. Паша, мокрый от волнения или усталости, продолжает играть неразличимые созвучия, пока совсем не замолкает. Несколько секунд он сохраняет безмолвие.

— Великолепно! – Анжелика подбегает к Паше и кладет руки ему на плечи. Она целует его в щеку, затем еще раз. – Как, как ты только смог написать такое?

Ника и Полина молчат.

— Что вы скажете, сестры?

— Бог мой… — Полина отворачивается, недовольно закатив глаза.

Ника улыбается.

— Так ты играл много лет назад, — она была взволнована, это чувствовалось в ее взгляде, в дыхании, которое повелевало голосом, делало его мягким, как игра флейты. — Людям свойственно грубеть с годами, как ткани обыкновенно сносятся, так и чувства становятся сухими и тусклыми. Тогда ты был настолько хрупким, что мне казалось, будто тебя может довести до слез одуванчик, погибший под колесом телеги. И это отражалось во всем, что ты делал. Потом… Ты сам все помнишь.

— Простите за то, что я вам тогда наговорил, — Павел срывается со стула. Он бежит к окну, открывает его и, вдыхая полную грудь, продолжает: — Мне казалось, что все, что вы говорите – так глупо! Ты, Ника, будто бы все знала, ты, Полина, ничего не хотела видеть, а Анжелика просто ни о чем не задумывалась.

Несчастья, происходившие со мной, виделись мне вселенскими, злоключения – следствием моей кармы, ставшей символом обреченности. А теперь – теперь все не так!

— Можно подумать, что его кто-то полюбил, — скептически произносит Полина, наклонившись к Нике.

— Это я полюбил! Поверьте мне, это гораздо важнее!

Паша садится к столу, возвратив стул на прежнее место.

— Представь себе, Ника, стоит мне ее увидеть, как я совершенно теряю нить происходящего. Все мои мысли разом оказываются в большом полотняном мешке, я становлюсь свежим, как белый лист, лишенный грузных каракуль и неровных линий. Она может нарисовать на мне что угодно – счастье, свет, страдание или… Я не знаю, что именно, но…

— Он потом будет страдать еще сильнее. Сейчас он чувствует воодушевление, подъем, но любовь – очень специфическое состояние как физическое, так и духовное… — Полина, управляя дискуссией, как хирург — скальпелем, пытается обозначить свою правоту.

— Да стой же, я хочу рассказать! Ее красота подобна не цветку или звезде, но чему-то абсолютному – недоступному и возвышенному. Она опровергает закон природы о невозможности существования идеальной материи – она есть первородная красота, лишенная примесей.

— Очевидно, что он гиперболизирует, — добавила Полина.

— Черствые. Мещане!

— Нет же, мы о тебе заботимся. Не стоит превращать ее в идеальное существо. Поверь, тебе самому потом будет очень тяжело, — Ника с участием обращается к Павлу.

— Чтобы ощутить истинное совершенство, нужно поверить в него…

— А зачем его ощущать? – Полина становится серьезной.

— Это аксиоматический вопрос.

Видно, что Павел рад: он, как будто обнаружив, что противник начинает играть по заранее заготовленному для него сценарию, с энтузиазмом принимается оборонять свою точку зрения.

— Я оставлю без внимания собственную теорию духовности и нравственности. Зная тебя, я лучше сразу перейду к фактам. В моем понимании, развитие почти всегда противоречит постоянству. Ты не будешь с этим спорить?

— Не смею, маэстро.

— Хорошо. Таким образом, переход на качественно новый уровень возможен при определенной, пускай и минимальной, доле потрясений?

— Следуя Вашей логике.

Полина с некоторой насмешкой принимает рассуждения Паши, однако, невозможно пока сказать, что она на самом деле думает о мыслях, которые он до нее доносит.

— Мне кажется, что состояние влюбленности – со всеми обязательными его трагическими элементами – один из основных элементов развития личности.

— Предположим, что так. Но причем здесь ощущение совершенства? Я думаю, что необязательно применять инструментарий религиозного мистицизма для того, чтобы просто-напросто влюбиться.

— Ошибаешься. Мы с тобой расходимся в толковании слова «влюбиться» — я говорю о положительном душевном потрясении, ты – о каком-то сухом расчете.

Полина недовольно ухмыляется.

— Никакого сухого расчета. Два человека… Хотя нет, бывают и неудачные случаи. Человек, респондент А, твердо осознающий, что респондент Б может предоставить ему определенные услуги в наилучшем виде влюбляется в великолепное сочетание искомых качеств. Он понимает, что Б хорош. Я хочу особо подчеркнуть, что не очерчиваю круг проблем примитивными физиологическими потребностями. Можешь понимать под услугами беседы о том, что в черных дырах время становится пространством, а пространство – временем.

— То есть, первопричиной влюбленности ты считаешь мысленную активность?

— Да. Человек влюбляется умом, но не сердцем.

— Несчастная девочка.

— Позволь?

— Я не переношу разговоров о том, что любовь – следствие заранее предопределенных механизмов деятельности человека. Пускай это анализ запахов, как говорят биологи, или те странные вещи, о которых рассказываешь ты. Для меня любовь заключается как раз в том, что я ощущаю свою ничтожность перед лицом совершенства. Минутное ослепление, мучительный процесс впоследствии. Так, именно так, происходит становление личности.

— Я всегда подозревала тебя в тайном наслаждении страданиями, что ты себе выдумываешь.

Павел с сожалением пожимает плечами. Наверное, он ожидал несколько иной реакции.

— Ты превращаешь женщину в тотемный столб. Это, поверь мне, не совсем правильно. Времена изменились. Мы хотим равноправия, не тотального превосходства. Твоя теория не только вредна и опасна, но и служит в некоторой степени проявлением мужского шовинизма. Правда, это его обратная сторона: самоуничижение перед лицом фактически такого же homo sapiens.

— Но, черт побери, я не могу представить себе, что женщина, которую я люблю, — в моем затуманенном разуме существо прекрасное и символизирующее абсолютную красоту – принадлежит к тому же презренному биологическому виду, что и я. В конце концов, как все мои недостатки и ее прелестные черты могут иметь одну природу?

Полина молчит. Ника, отвернувшаяся от спорщиков, не отрывая взгляда ни на секунду, смотрит в окно. Анжелика очень внимательно наблюдает за Павлом.

— Никак, вот и я так думаю.

Несколько секунд Павел сохраняет полное спокойствие: наверное, ни один его мускул не шелохнулся в эти несколько мгновений. Затем он, наклонив голову, направляется к двери. Он останавливается у самого выхода.

— Я пришел к вам, потому что знал, что вы со мной не согласитесь. Я хотел получить объективную картину.

Павел улыбается. Его фигура скрывается в дверном проеме – слышно, как его ботинки вновь стучат по доскам прихожей.

— Он начал писать. Это ее главная заслуга, — говорит Ника.

— Когда-нибудь он вырастет. С момента нашего последнего разговора в нем все-таки проросли зерна самостоятельности, — отвечает Полина.

Сестры молчат. Где-то на улице хлопает калитка.

Анжелика садится за пианино

Добавить комментарий