1.
Я уже стар. Но не настолько, чтобы сидеть у телевизора, пуская слюни на штампованных девочек, или обсуждать на скамейке возле подъезда мизерную пенсию, воровскую администрацию и цены.
Свой неизрасходованный адреналин я тратил более разборчиво /по крайней мере, мне так казалось/. Поэтому, когда одна из моих соседок, кровь которой тоже еще не остыла /правда, она была моложе меня на двадцать лет/, предложила на одну неделю заменить ее на расклейке объявлений, я не раздумывая согласился.
Моя соседка занималась этим уже года три, и последние месяцы работала за двоих. Правдами и неправдами она загребла под свою руку два участка на левом берегу Иртыша или шесть микрорайонов: 12-й, 11-й, так называемый Тополиный, 5-й, а также 3-й и 6-й по обеим сторонам автовокзала. Поэтому в конце каждой недели она получала полторы тысячи рублей, и со всеми другими случайными заработками на жизнь ей вполне хватало. От нее сетований на нищету я не слышал ни разу. В настоящий момент ей приспичило прокатиться к дочери в Петербург, но своим местом и доходами она рисковать не хотела. А я был самой подходящей заменой, хотя и принадлежал к непутевому мужскому полу.
Странно, но я застрял в том переходном возрасте, когда на каждом шагу — или за горизонтом — еще мерещится тайна и чудо. Я до сих пор /и даже ночью/ любил бродить по незнакомым районам и улицам Омска, где за каждым углом, в конце каждой улицы, в каждой женщине или бабе, или представителе нашего пола, стоявшими у ворот своего дома или подъезда, я провидел что-то волнующее, загадочно-терзающее, а если проще, видимо искал приключений на свою…! Что-то в конце концов должно было случиться, что-то должно было вторгнуться в мою жизнь и полностью изменить ее и окружающий меня мир. Конечно, в своем дряхлом возрасте я понимал, что жизнь людская и в крутых усадьбах и в частных домишках и в многоэтажках совершенно одинакова; и люди в наше время нисколько не отличаются друг от друга, как не отличаются по сути женские коленки за рулем мерседеса от коленок женщины в замызганной куртке, копающейся в своем огородике возле своего замызганного домика. Я остро ощущал это удручающе однородное пространство, в котором мы все живем без всякой надежды выбраться из него. Но глупое сердце тащило меня куда-то, с такой силой утверждая обратное, что я все-таки предпочитал верить ему, а не своему другу, который в шестьдесят лет сиганул с моста в Иртыш и был таков.
И вот этому сердцу вдруг поступает предложение: шляйся, сколько хочешь, ищи на свою задницу приключений, а за это еще и получи полторы тысячи! Тем более, что Левобережье мне было почти незнакомо, а территория в шесть микрорайонов меня возбудила подобно групповому сексу со множеством женщин самых разных форм и темпераментов; вдруг где-то там и отыщется невидимый выход, через который удастся ускользнуть.
— Тут есть одна проблема, сказала, задумчиво поджимая губы, моя соседка. — В агентстве появилась одна сучка, которая добилась, чтобы мы отзванивались каждый вечер: сообщали номера домов, которые обклеили за день.
Как я понял из ее объяснений, до этой самой «сучки» расклейщицы могли дня четыре в неделю, а то и пять, заниматься своими делами, а в два дня, как следует побегав, обклеить все дома на своем участке, и в пятницу получить честно заработанные деньги. Теперь же творилось нечто невообразимое. Расклейщицы вынуждены были делить свой участок на пять частей, ездить туда каждый день, притом, что некоторые жили очень далеко от места своей деятельности, а это подразумевало трату времени и денег на проезд. Каждый вечер они теперь были обязаны диктовать по телефону номера обклеенных домов, тогда как не у каждой был собственный телефон, и приходилось или надоедать соседям или покупать телефонную карточку.
Больше всего возмущало мою соседку, что при полном отсутствии социальной зашиты и услуг и при полном бесправии вводится прямо-таки заводской план, контроль и ежедневный выход на работу. Ведь расклейщиков принимают в агентство недвижимости не требуя паспорта, а просто называется фамилия, которая служит только для того, чтобы по ней выдавать из нала в сейфе соответствующую сумму. Официально ни одного расклейщика не зарегистрировано. Расписывается каждый на листочке из блокнота, где стоит написанные от руки, фамилия и полученная сумма.
— Ну, лично меня это мало беспокоит,.. — махнула рукой моя соседка — Я набрала себе столько районов, что все равно приходиться ездить каждый день. Зато в месяц они мне платят больше пяти тысяч. А пока я слетаю в Петербург, отзваниваться будет моя подруга, у меня будто бы телефон сломался. Я уже дала ей листочек, где расписала в какой день за какие дома отчитываться, а вот тебе копия. Ходи каждый день по тем районам, которые на этот день обозначены. Вот и все. Да, вот еще что! Эта сучка живет в третьем микрорайоне, номер дома двенадцать. Так что там следует особенно постараться.
Она вручила мне тяжеленный пакет с пачками объявлений, затем мы покувыркались на диване, несмотря на возраст, и она отбыла в Петербург.
2
В понедельник из всех своих истертых курток я выбрал самую старую, сунул в карман бутылочку с клеем, взял пачку объявлений и отправился к автовокзалу в 3-й микрорайон, где жила эта самая … со сталинскими замашками
Приблизившись к первому своему дому на улице Перелета и увидев доску для объявлений, я быстренько заткнул свои гордость и тщеславие в свой же зад и, поливая листочки клеем, начал распластывать их на доске. Не успел я доклеить последний, как услышал за своей спиной полный напряжения и угрозы голос:
— Ты, что это делаешь, а?!
Я обернулся и увидел двух мужиков — довольно еще крепких. Один из них держал наготове совковую лопату, второй-метлу. Они наверняка были когда-то образцовыми рабочими на каком-то заводе, получали грамоты и путевки на курорты за ударный труд и порядок на рабочем месте вместе с хорошей получкой и пребывали в твердой уверенности, что ничего измениться не может. И когда их сократили, или просто вышибли на улицу, а женам вдруг открылась их полная никчемность, и они подыскали себе более подходящих для данных условий, то эти два мужика стали искать виноватых. И сейчас — в эту минуту они видели виноватого во мне. И, может быть, они были правы! Но меня все равно удивили их перекошенные ненавистью лица. А когда я слышу такие голоса и вижу такие рожи, на меня нападает почему-то глубокое внутреннее безразличие.
— Объявления развешиваю… — ответствовал я с добродушной улыбкой.
— Ты, что… не знаешь, что объявления можно расклеивать только на досках?!
Вот здесь я удивился еще больше. Даже повернулся и посмотрел на доску для объявлений, где весело трепыхались на ветру три аккуратных листочка: «Сниму…», «Продам…», «Куплю…». А потом с изумлением спросил того, кто держал лопату:
— А я что — на твоем лбу клею?
Их глаза забегали с меня и на доску объявлений, с доски для объявлений и обратно. Такого выражения напряженной, даже гигантской умственной работы, которая читалась на их лицах, я даже при советской власти не видел.
Потом один из них выругался, чем заставил другого наконец-то разродиться гениальной идеей.
— А вот мы сейчас проверим все подъезды!
— Иди, проверь.
Я развернулся и зашагал к следующему дому. И до меня донеслось: «Попробуй только наклеить на стенах… За тобой пойдем!»
Я пожал плечами. /Всю последующую неделю я только это и делал/.
Я шел вдоль следующего дома, чувствуя на спине их взгляды, и думал, как мне выкрутиться из этой ситуации: ни у одного входа доски не было! Я вспоминал категорическое требование своей соседки лепить на каждом подъезде. Да и сами стены доказывали, что расклейщики выполняют это требование: они были или густо залеплены разноцветными объявлениями самого разного формата или /из-за зверски ободранных/ заставляли вспоминать все кожные болезни, запущенные гнойники, ожоги, псориаз, здоровенные фингалы через пару дней после их наставления и последнюю стадию проказы и сифилиса, хотя ни того, ни другого я в глаза не видел.
Поэтому, когда на подъезда уже четвертого дома вдруг показалась единственная доска, моя совесть с облегчением устремила свое тело к ней. Но больше на этом доме досок не было, и я начал понимать, что соседка чего-то не договорила.
Я свернул на Путилова и скрылся из глаз бывших рабочих, которые не потеряли своего лица. И здесь меня ожидало невероятное. Я смог взглядом охватить сразу пять пятиэтажек, и ни на одной из них досок не было! Был только псориаз, доказывающий настойчивость и отвагу расклейщиков!
Я нерешительно шагнул к ближайшему подъезду и, по-воровски оглядываясь, быстренько налепил на стену три «своих» объявления. Когда я проделывал то же самое у второго подъезда, за железной дверью послышались шаги, спускающегося по лестнице человека. Что-то заставило меня отпрыгнуть в сторону, приостановиться и медленно с независимым видом, словно прогуливая сам себя, зашагать прочь. Сердце стучало бешено.
Мне все это не понравилось. И очень!
— Ты кто?.. — спросил я, — партизан с листовками? В тылу врага? Вор? Мочишься на стенку? Так какого же?..
И я решительно направился к следующей псориазной пасти. Мне казалось, что я поднимаюсь из угла между канатами и выхожу на середину ринга навстречу противнику. Две женщины, стоявшие у входа, молча смотрели как я; поганил их стены. Их глаза были полны той же удивительной ненависти. Но я уже был готов ко всему и двинулся прямо на них. Они расступились и промолчали.
— Направляясь к очередному подъезду, я старался вспомнить, что можно противопоставить метле и лопате. Дыхалка и реакции в моем возрасте оставляли желать лучшего: меня хватило бы не больше, чем на минуту. Следовательно, за минуту я должен был уложить обоих. Или вызвать в них неожиданный приступ миролюбия. Потом я вспомнил железную ножку от табуретки, которая валялась в прихожей на антресолях, и небольшое приспособление типа клизмы, которое выпрыскивало достаточную долю перца в лицо всем желающим. Значит, на миролюбие можно было надеяться.
У следующего дома на скамейке сидели две старушки. Они даже не пошевелились, когда я, разбрызгивая клей, лепил над их головами объявления.
— Все клеят и клеят,.. — сказала одна. — И что клеят?.. Что клеишь-то?
— Квартиры продаю, — отозвался я. — Покупайте, бабушки, квартиры.
— Гроб — наша квартира, — брякнула другая. — Да и на гроб денег не хватает.
— Вот, я на гроб и зарабатываю,.. — пояснил я.
Они подняли головы и цепко пробежали глазами по моим морщинам и седым волосам. Я не стал ждать выводов. О чем было говорить? Все и так ясно. Они ничего и не сказали — даже в спину. Мы ведь отличались только одним: они уже сидели и ждали, когда гроб принесут к ним, а я еще двигался по направлению к тому месту, где гроб ждал меня.
Домов шесть я обклеил довольно спокойно. Но на седьмом, оскверняя только что отскобленные и вымытые стены, я вдруг услышал из кухонного окна рядом с подъездом полурев — полувизг. Казалось, что с этим голосом в меня летят пена и слюни.
— Бомжи проклятые! Загадили весь дом! Пошел на … отсюда!.. Я вот сейчас выйду! Я сейчас выйду!
Я поднял к окну голову и застыл потрясенный: сквозь стекло на меня глядело нечто невообразимое. Я видел много пропитых физиономий, но таких мешков под глазами, такой морщинистой кожи неописуемого фиолетово-красного, желто-гнойного цвета и маленьких злобных глазок под жидкими прядками спутавшихся потных волос, таких маленьких плечиков с тонкими дрожащими ручками, — мне еще видеть не приходилось. И вдруг к собственному изумлению меня охватило бешенство. Мне захотелось стереть эту мразь с лица земли — немедленно, сейчас же, тут же!.. Я почувствовал, как моя физиономия перекосилась, выражая все мои ощущения, а глаза впились в эти маленькие, бесцветные, вонючие глазенки. Несколько мгновений он еще смотрел на меня, разинув рот. Затем изумление на его лице сменилось страхом, и он отпрыгнул от окна. Я выругался и зашагал прочь. Мне было противно до тошноты… от самого себя.
Кто знает?.. — подумалось мне, — не на самого ли себя я смотрел? В недалеком будущем? Бедный мужик!
Я обклеил еще несколько домов на Путилова и вышел на Лукашевича, чувствуя себя танцующем на огромном ринге. Дети, возвращающиеся из школы, останавливались у входа в подъезд и, забывая ключи в дверях, внимательно наблюдали за моими отточенными движениями: раз — достал бутылку из внутреннего кармана куртки, два — полил из нее клея на листочек, три — пригвоздил листочек нижней частью ладони к стене или доске. Раз, два, три! Раз, два, три!.. Все, пошел! к следующему подъезду! Одна девочка, глядя на меня — озадаченного, засунула пальчик в рот и даже отступила от дверей посмотреть, как я проделываю это со всеми остальными подъездами.
Особенно меня развеселили два пацана лет по семи. При моем появлении они дружно повернулись и уставились на меня, а потом — на мои руки, шлепавшие объявления так, что стены гудели и ходили ходуном. Отойдя на пару шагов, я обернулся. Они на меня не смотрели. Они достали зажигалку, подожгли мои листочки, и теперь заворожено созерцали язычки пламени, которые превращали эти чистенькие, аккуратные белые листочки в черные отрепья. Я для них уже не существовал… с того момента, как исчез из их поля зрения.
Следующим на очереди был очень крутой дом. Каждый подъезд охватывали полукольцом невысокие ступеньки, которые вели к широкой площадке перед входом. А над ней возвышался портик с массивными квадратными колонами, который напоминал бритую голову одного из российских братанов. Выше панелей я уже не смотрел. А они были выложены из голубых камешков или стекол, и над синей линией волн играли желтые летучие рыбки.
Я подумал, что мои листочки будут очень эффектно смотреться на этих панелях, и прилепил один на спинку летучей рыбки. И тут в мои уши ворвался красочный мат. Огромная бабища, одетая в давно забытую даже Богом телогрейку и калоши на шерстяных носках, неслась ко мне, подняв метлу над головой. Мне пришлось прекратить свою гнусную деятельность. Я спустился со ступенек и напра¬вился навстречу этому орущему куску мяса и жира. Молча. Она приостано¬вилась, не опуская метлу, но продолжая орать, правда, уже нечто совсем однообразное:
— Не подходи, …бну! Не подходи … Я тебе говорю,.. бну!
И сразу же без перехода раздался визг:
— Милиция, милиция!..
«Господи!» — подумал я. — «Куда я попал? Кто же в наше время зовет на помощь милицию?»
Но на всякий случай я решил удалиться. Не от милиции, а от вполне возможных на этом месте братанов.
— Попробуй еще раз появиться здесь, — услышал я от этого динозавра. — Ты у меня за решетку сядешь.
У подъезда, к которому я теперь направился, спокойно беседовали мужчина и женщина. Мужчина, несмотря на широкие плечи, огромные кулаки, шрамы на лице и переломанный нос, а также — великолепную осанку, уже начал превращение в мужика пенсионного возраста и ненужность своего адреналина, чувствовалось, переживал очень остро.
— И сколько тебе за это платят? — буркнул он, наблюдая за моими действиями.
— Зависит от того, сколько сделаю.
— Да чего вы все боитесь? — фыркнула женщина. — Нельзя что ли правду сказать?
— Я и говорю правду.
Лицо мужика вдруг злорадно осветилось радостным сиянием. — Если не скажешь, сколько зарабатываешь, оборву твои бумажки!
— Ну и обрывай! — я пожал плечами. — Моя совесть чиста. Я наклеил, а ты обрывай. Обрывай, обрывай, коли делать нечего.
— Да пошел ты!.. — кинул он мне вслед.
Я его понимал: превращения нам даются очень нелегко.
Навстречу мне шла женщина. Увидев в моей руке пачку объявлений, она резко остановилась и уже в спину позвала:
— Мужчина!
Я с готовностью повернулся к ней.
— Извините… — она кивнула головой. — Вот на этом доме не вздумайте клеить свои объявления. Все равно сейчас же обдерем. На третьем подъезде есть доска, но она только для жильцов и домоуправления.
— Да — что вы?! — возмущенно сказал я. — Я никогда и не клеил на вашем доме. Как можно! — я окинул взглядом, сияющие чистотой стены: в сравнении с другими этот дом выглядел детской игрушкой — только что из магазина. И в этот момент я взглянул на номер и уже машинально договорил:
— У кого же рука поднимется на такую красоту?!
Женщина пристально посмотрела на меня, покачала головой и отправилась восвояси. А я растерянно смотрел на номер дома: именно в нем жила та дама из агентства, которая испортила привольную жизнь расклейщиков. Да, если бы даже она ничего и не портила, а просто работала, как все нормальные люди. Она проходила по этому району, входила и выходила из этого дома несколько раз в день. Было бы просто неприлично не наклеить объявления на каждом подъезде.
— Ну и ну! — пробормотал я, оглянулся вокруг и ринулся на штурм.
Через пять минут дом был обклеен разноцветным поясом квадратных и прямоугольных бумажек. И даже — на углах. И даже — на стоящих напротив столбах. К счастью, вокруг не было ни души.
Мне стало интересно, что сказали бы жильцы, узнав, чем занимается их соседка!
Я весело зашагал дальше. Ей-ей, жизнь становилась насыщенной! Мне не долго пришлось ждать, чтобы она это подтвердила. На Лукашевича оставалось всего два дома, и я уже видел автовокзал, когда передо мной оказалась черноволосая красотка лет тридцати с потрясающей фигурой, лицом и ногами. По мимике, жестам и голосу она работала продавщицей в занюханной пивной. А жаль! Макияж, прическа, костюмчик, ногти… все отличалось удивительным вкусом.
— Была бы я мужиком, — прямо мне в лицо заорала она, — я бы тебе морду набила!
— Слава Богу, что ты не мужик! — ответил я, с откровенной похотливостью прилипнув к ней взглядом. — Хоть полюбоваться есть на что!
Наш народ не любит выдумывать что-либо новенькое. В этом — его сила. И она, не задумываясь, выдала:
— Да я с тобой и ср…ть рядом не сяду!
— А что?..- лицо у меня вытянулось, — я разве тебя в мужской сортир приглашал?
Это ее несколько озадачило, и уже в спину она кинула:
— Дали бы мне пулемет, я бы вас всех перестреляла!
Я вспомнил, в чем наша сила, обернулся и посмотрел на нее — она была прекрасна.
— Всех не перестреляешь. Нас много…
Почему-то больше я ничего не услышал. Видимо, она подсчитывала количество патронов нужных для того, чтобы удовлетворить свое желание. А потом я уже свернул на улицу Комарова и увидел, сияющие золотом, купола Крестовоздвиженского храма.
У подъезда стоял малыш лет шести.
— А что вы делаете? — задумчиво спросил он, наблюдая за моими отточенными движениями и прислушиваясь к гудению стен.
— Деньги зарабатываю, — усмехнулся я. — Ты любишь деньги?
— Нет! — решительно произнес он.
— Ты не любишь деньги?!
Брови у меня поползли вверх.
— Нет! — повторил он, глядя на меня как на полного идиота.
— Почему?!
— А-а-а… — его личико скорчилось, — мама с папой из-за них каждый день ругаются.
Я изумленно взглянул на золотые купола храма, потом опять на этого младенца, потом опять на купола, а потом — опять на младенца: неужели здесь есть какая-то связь?
Резонно, — пробормотал я. — Ну, пока. Желаю тебе не ругаться из-за денег.
— Спасибо! — серьезно сказал он.
А я потопал к храму.
Там я поставил свечку, попросил Бога быть ко мне милостивым, сделал положенное число поклонов, чтобы не нарваться на поучения воцерковленных женщин, и присел на скамейку у стены возле притвора. Я смотрел на лики святых, полные спокойствия, и старался ощутить связь этого спокойствия с безумием Распятого. В этой тишине — и почему-то именно здесь — я вспомнил и безумную педагогику учителей дзэна и совет еврейского мудреца для тех евреев, которым посчастливится попасть в переделку Апокалипсиса когда все праздники сольются в один веселый праздничный танец. Он простенько предложил напиться до такого блаженного состояния, когда уже не различаешь, где дурак, а где — умный; где сволочь, а где — порядочный человек. «Да, ведь это же Россия,» — подумалось мне.
Но что-то в последние годы ни думать, ни, тем более, делиться своими думами с другими мне уже не хотелось. Я встал, поклонился Богу, Богородице и всем этим спокойным и радостным ликам и пошел на улицу.
3
После того, как в течении нескольких дней я знакомился с другими районами Левобережья, сравнения привели меня к мысли, что территория улиц Лукашевича и Путилова, по которой я устроил пробег в первый день, лежит на разломе в земной коре или трещине, откуда поднимается всякая нечисть и проникает в души и головы несчастных жителей. Эту догадку подтверждало и то, что реформаторша из агентства жила именно здесь.
Жители остальных районов могли хоть как-то контролировать себя. Они также обрывали объявления, скоблили стены от псориаза, иногда высказывались, но все делали достаточно вежливо. Некоторые были очень добро¬душны и даже помогали собирать, выпавшие из руки и разлетевшиеся под ветром, объявления. А некоторые просто молчали.
Меня поразила одна дама, напоминающая своим видом бульдога перед прыжком. Она, не говоря ни слова, наблюдала, как я расклеиваю свои листочки. На ее лице не было ни возмущения, ни ненависти — одно омерзение. Так смотрят на клопов. Когда я отошел и обернулся, она шла вдоль дома и судорожно с ярко выраженной гадливостью срывала мои бумажки. Вся сцена разыгрывалась в полном молчании и с той и с другой стороны.
На другом доме я увидел огромный почтовый ящик, уже оприходованный моими временными коллегами, и решил сделать свой вклад. Женщина, проходившая мимо с огромным, набитым продуктами пакетом, остановилась возле меня и с облегчением опустила свою ношу на землю. Потом поглядела, как я кладу очередной слой на кипу объявлений, и мягко спросила:
— Скажите, а вот вам лично нравится все это?
И она кивнула на чудовищный нарост на почтовом ящике. Она походила на учительницу русского языка и литературы перед пенсией, притом моей далекой юности. Это была очень приятная женщина, и я жалко улыбнулся.
— Нет, мне это не нравится. Но ведь нас проверяют. А деньги зарабатывать надо,… кушать хочется.
— Да, — вздохнула она. — Я, конечно, понимаю… Но … что творится! Что творится!
— Черт те что! — ответил я. — А мы живем в этом черт те что!
Она задумчиво кивнула и побрела дальше со своим пакетом.
В другом районе тоже очень миловидная женщина, с тоскливым недоумением глядя на замызганные от клея и обрывков стены, на которых висели новенькие чистые доски, спросила:
— Вы можете мне объяснить? 3ачем клеить объявления на стены, когда рядом доски?
Я хмыкнул и сознался:
— Мне тоже это очень трудно объяснить. Но я так не делаю.
Она перевела взгляд на меня.
— Честное слово, — сказал я, улыбаясь.
— Знаете, — сказала она, — я столько нервов перепортила, пока добилась, чтобы на каждом подъезде укрепили эти доски. Потом сама стены отскребала и мыла… И вот!..
Господи! На чем только не ломаются люди в наше время! И все из-за порядка! Порядок и неподвижность! Или недвижимость! Словечко, правда, какое-то, смердящее, смертью попахивает, трупами и гробами.
Но я вот тоже боролся за порядок в своей квартире, в своей жизни и своей голове, и тоже очень старался, чтобы никто не узнал, что же в ней там бродит. И очень не любил, когда кто-нибудь покушался на мой порядок. Хотя моя соседка проделывала это регулярно, как бы я ни хныкал, ни занудствовал и ни матерился. Ее вещи и одежда, отмечающие путь своей хозяйки от дверей к дивану, могли лежать на тех же самых неподходящих местах по несколько часов. Да если бы только ее вещи! Если она гостила у меня два часа, то ровно столько же времени я тратил после ее ухода, чтобы все возвратить на свои места в благолепном виде, в том числе, и посуду.
Поэтому к концу недели я уже с пониманием относился к дворникам и жильцам и их нервному отношению к расклейщикам. Волна за волною, словно запрограммированная саранча, пожирающая все незаполненные места, они тучами наплывают на районы города, дома, подъезды, залепляя объявлениями доски, стены и углы зданий, стволы деревьев, столбы, телефоны, киоски, пункты приема посуды и ограды. Любая чистая вертикальная поверхность вызывает у них непреодолимый позыв хорошо сделать свое дело, залепив ее разными «куплю-продам».
И пусть озверевшие дворники и жильцы, хозяева различных торговых точек и прочих поверхностей отскребают эти объявления каждые пять минут, кроют из окон матюгами и машут метлами и кулаками, жалуются милиции и администрации… — что можно сделать с тополиным пухом, наглым как сперматозоиды в яйцах маньяка и готовым забиться в любую щель на своем пути.
В пятницу на улице было прохладно, а на Крупской новостройки насквозь продувал омерзительно колючий ветер с Иртыша, Я хлюпал носом, мои романтические настроения куда-то исчезали, а все размышления стали казаться стариковским занудством. Ну кому еще, кроме стариков, вокруг будут видеться одни гробы? Только одно согревало мое замерзшее сердце — в 12.00 прилетит из Петербурга моя соседка и в моем кармане прибавится.
Кто-то подошел за моей спиной к дверям.
— Замерз ли — услышал я спокойный голос и повернулся. Передо мной возникло округлое чистое лицо с почти незаметной сетью морщинок и ясные глаза. Оно прямо-таки светилось добротой. Такие лица я встречал только у некоторых женщин в старообрядческих общинах.
— Да нет,.. — сказал я, — не очень.
— Такой мужчина, — с тем же спокойствием произнесла она, — а занимается этим…
Она кивнула на бутылку с клеем в моей руке. На другую я бы разозлился за такие вопросы.
— Всякое бывает…
Я опустил взгляд. Одета она была очень просто, полненькая, но очень в меру, очень аккуратная и маленькая, как и ноги. Мечта любого разуверившегося во всем мужика, который к тому же и мало зарабатывает
— Да замерзли вы!.. — сказала она. — Пойдемте-ка ко мне. Я вам даже рюмочку налью, чаю или кофе. Пойдемте, пойдемте — не стесняйтесь.
Одной рукой она вставила ключ в дверь, а другой — мягко потянула меня за рукав.
Она не сомневалась в своей доброте, как и в том, что я безропотно пойду за ней, и так же безропотно и безмятежно буду пить то, что она предложит, и так же безмятежно мы перейдем из кухни в комнаты..
— Жалко! — откровенно признался я, не отрывая от нее глаз. — Но мне именно сейчас надо идти получать деньги. Как раз за это…
Я поднял бутылку с клеем.
Она посмотрела на меня с той же светлой и внимательной улыбкой, в которой все-таки мелькнули удивление и обида.
— Ну, что же,.. — сказала она, стараясь их скрыть, — приходите, когда освободитесь.
Она назвала номер квартиры, еще раз улыбнулась, увидев мои глаза, и прошла в подъезд.
Идиот — думал я, шагая к автобусной остановке. — Может, это твоя лебединая песня.
Но я понимал: такие моменты можно сохранять в душе всю жизнь, особенно — ее остатки, такими моментами можно подпитывать себя, когда все обрыдло, за такие моменты можно быть благодарным. Но нельзя им давать продлеваться. Иначе они рассыпаются в пыль, а на душе остается одно дерьмо.
В таком благодарном настроении я оставался, пока не сел в автобус и не отправился домой. А в автобусе стал думать, что на полученные деньги надо бы купить новые туфли. Ведь нельзя же постоянно жить лебедиными играми.
4
Когда раздался условный звонок, я открыл дверь, — соседка бросилась мне на шею и тут же потащила к дивану.
— Что? — спросил я. — В Петербурге стариков не хватает?
Их там вообще нет, — сказала она, задирая юбку и пристраиваясь сверху. — Одни молодые наркоманы и убивцы…
Через час, отдышавшись, она легко соскользнула с дивана на пол.
— Все… Побежали получать деньги.
— Сходи сама, — запротестовал я. — По пути забежишь в магазин.
— Ты обнаглел! — объявила она, швыряя в меня скомканные брюки — Ты, знаешь, сколько весят пятнадцать пачек объявлений?.. Сейчас узнаешь!
Пока мы собирались, я немного рассказал ей о своих приключениях, особенно, на Путилова и Лукашевича.
— Да, — согласилась она. — Это имеет место быть. Ты, наверное, не молился перед выходом..! Вот я помолюсь перед иконой, попрошу у Бога любви ко всем этим людям и все… Меня никто не трогает.
Я покачал головой, но спорить не стал: кто знает, что в наше время имеет место быть?!
Агентство недвижимости располагалось на проспекте Маркса в милом трехэтажном длинном особняке. И хотя этот дореволюционный особняк не был американским небоскребом, в него было набито нисколько не меньше фирм, агентств, киосков, магазинов и всяческих мастерских, а у дверей сидела охрана.
Наконец-то я увидел эту стерву, которая вызвала столько возмущения, внедряя среди расклейщиков заводскую дисциплину. И очень удивился. Это была бесцветная мышка в очках, с бесцветными жидкими волосиками, в безвкусном сером платьишке. Но бедра, стекавшие со стула в уютные ноги, показались мне приятными. Она сидела перед компьютером, не отрывая сосредоточенного взгляда от бумаг, и делала в них какие-то пометки. На нас она лишь взглянула без всякого выражения.
Зато красивая женщина, сидевшая напротив, нервно задвигалась и нервно посмотрела на мышку. Меня это почему-то насторожило.
— А вот и я,.. — любезно проворковала моя соседка, вспорхнув на стул рядом с красивой женщиной. — На этот раз и помощника привела. А то, пока ваши объявления до дома дотащишь, все руки оттянешь…
— Да, да,.. — также любезно проговорила красивая женщина. — Помощник хороший.
Она взволнованно посмотрела на меня, а потом также взволнованно — на мышку. Мышка подняла свои глаза на красивую женщину, ее лицо стало очень строгим.
Красивая женщина внезапно заговорила уверенно и по-деловому:
— Почему вы не отзванивались каждый день? Разве вас не предупреждали?
— Как не отзванивалась?! — лицо моей соседки тоже стало настороженным. — У меня сломался телефон, и я попросила подругу звонить вам каждый вечер. Я заходила к ней на работу и передавала отчеты. Она…
— Никто нам не звонил,.. к сожалению.
Красивая женщина открыла сейф, достала из него пачку сотенных и вынула из этой пачки одну бумажку. Потом опять полезла в сейф, наверное, потому, что ее великолепный зад стыда не испытывал.
— Проверить вашу работу мы не могли. И мы не знаем: работали вы эту неделю или нет. Скорее всего — нет. По объявлениям из ваших районов не поступило ни одного звонка. А нам нужны звонки.
Мышка, продолжая делать пометки, одобрительно кивнула головой. Она без всяких сомнений уже давно жила на разломе в земной коре.
— Мы посоветовались с начальством, и оно решило, что в ваших услугах мы больше не нуждаемся. Поэтому вот вам сто рублей, мы задолжали вам за клей в прошлом месяце, и мы в расчете…
Голос моей соседки хрипел, когда она медленно произносила:
— А вы что? — не могли просто проехаться по Левобережью и взглянуть на работу? Да и ваша коллега, она пренебрежительно махнула головой, — живет в третьем микрорайоне. Она не видела разве объявлений на подъездах?
— Еще чего не хватало! — сказала красивая женщина, выкладывая на стол бумажку достоинством в сто рублей. — Чтобы риэлтор бегала — проверяла вашу работу каждый день! Да вы могли бы сказать, что объявления уже ободрали!
Мне стало интересно: эта женщина понимала, что говорила. Мне вспомнился первый день работы и первые два дворника.
Мышка повернулась к моей соседке и четко проговорила, глядя ей прямо в глаза сквозь свои очки:
— Я ничего не видела!
— Сука! — вдруг задумчиво произнесла моя соседка ей в лицо. — Ну и сука!
Белесые брови над очками поползли вверх, а рот красивой женщины приоткрылся, обнажая симпатичные зубки.
— Это я не вам… — хладнокровно продолжала соседка. — Это — для подруги.
— Ах, вот как! — обрадовалась красивая женщина. — Ну, что ж, досвиданья. Мы ничего не можем сделать. Так решило начальство. Дисциплину надо соблюдать. Вы ведь взрослый человек.
Я в это время пришел в себя и сделал шаг от дверей внутрь кабинета, намереваясь схватить их за горло и вытрясти свои деньги. Соседка, видимо, поняла, метнула в меня предостерегающий взгляд и отрицательно качнула головой. Я осознал ситуацию. Или охрана нас на пинках вынесет из здания, или мы проведем ночь в милиции.
Соседка поднялась, сгребла со стола бумажку, сунула ее в карман куртки и молча вышла из кабинета. Я пожевал губы и двинулся за ней.
— Как лохов! — пробормотала она.
— Почему как? — сказал я. А потом засмеялся. Но это был не смех, это было истерическое блеяние,
Потом был разговор. У телефона на улице. Я услышал всего один вопрос: «Подруга, а ты отзванивалась?» Потом звериный вой: «3абы-ы-ыла!» — а потом трубку шарахнули так, что мимо моей щеки пролетел осколок чего-то там»
А потом мы направились к автобусной остановке. Точнее, направилась она, а я просто шел за ней. И понимал, о чем она сейчас думает.
— Знаешь, — сказал я. — Давай-ка поедем не домой, а на Левобережье. Для твоего успокоения. Посмотрим, как я работал. Тебе же трудно понять все это. Хотя мне еще труднее.
— Поедем, — сказала она.
Всю дорогу она молчала. Она, наверняка, верила мне, но все-таки ехала проверить, чтобы полностью убедиться. От этого ее корежило.
Мы начали с двенадцатого микрорайона, потом пробежались по внутренним дворам улиц 70 лет Октября и Степанца, потом перешли через автовокзал на Лукашевича и закончили, пройдя Перелета, на Комарова у того подъезда, где жил мальчик, который не любил деньги. Мы шли молча, она посматривала на подъезды, а я изумлялся тому, что почти везде сохранились «мои» объявления
— Будь я мужиком, — вдруг сказала она, — я бы подкараулила ее перед подъездом, засунула в машину и отодрала бы во все дырки.
Я поперхнулся сигаретным дымом и опять истерически заблеял. И хотя я промолчал, но не скажу, что в тот момент эта мысль мне показалась не¬интересной.
На остановке мы ждали автобус — тоже молча, а я смотрел на храм и его золотые купола. Несмотря на свою массивность и высоту, он казался дорогой игрушкой или декорацией в императорском театре. Она проследила за моим взглядом, тоже взглянула на купола и машинально пробормотала:
— А ведь этой сучке могло и понравиться!..
До меня не сразу дошло, о чем это она? А когда дошло, я только хрюкнул. Наверное, это тоже был смех. Наши глаза, кажется, уже не видят того, что перед ними, если они вообще еще что-то видят.
— Ладно! — усмехнулась она. — Поехали домой. Там что-нибудь придумаем. Чем-то ты Богу здорово досадил.
Моя физиономия раздраженно скривилась, но занудствовать я не стал.
Когда мы поднимались по лестнице, я приостановился у своей квартиры, но она потянула дальше наверх.
— Ко мне! — скомандовала она.
Из передней меня протолкнули прямо на кухню, она засмеялась:
— В комнатах у меня бардак. Я же знаю, ты терпеть не можешь беспорядка.
Но на кухне было не лучше. Она перед отъездом в Петербург остави¬ла всю посуду немытой. Я скривился, но ненадолго. Она уже вышла из комнаты и протянула полторы тысячи рублей.
— Ну и ну, — протянул я.
— Да бери же ты, бери, — она оттянула куртку и засунула деньги во внутренний карман. — Я же тебя втянула в это. И ты их заработал.
Я раздумывал недолго.
— Предлагаю гораздо лучший выход. Мы их пропьянствуем! Самый лучший вариант в данной ситуации. И не вздумай даже вякать!
Она улыбалась, внимательно глядя на меня.
— А что, — сказала она. — Впереди — суббота и воскресенье.
— Да! — подхватил я. — А в понедельник мы опять станем деловыми.
— Вижу я, чему ты радуешься,.. — она скорчила змеиную ухмылочку. — Знаешь, что я вытворяю пьяная,
— Вот-вот! — согласился я и тут же добавил: — Но гулять будем только у меня.
— Ах, ах, ах! — сказала она. — Где это ты видел алкашей в порядочном доме!
Она была неправа. Все, что я ни делал, даже то, что другие превращают в грязь и бардак, я делал всегда среди абсолютного порядка и чистоты. … … … …
В субботу утром я еле разлепил ресницы. Описывать жестокое похмелье русскому человеку совершенно за ненадобностью. Моя соседка стояла надо мной в таком макияже и в такой рубашоночке гораздо выше колен, что я в изумлении на минуту забыл о своих страданиях. Она часто удивляла меня, но сейчас просто потрясла, даже прическу успела сварганить. И была свеженькая как ребенок.
— Тебе как это удалось? — пробормотал я. — Ты что? — уже успела в парикмахерскую сбегать? Сколько время?
Только теперь я осознал, что в одной руке у нее бутылка бьянки, а в другой — шампанское, и замычал возмущенно, протягивая свою руку.
Она с любопытством смотрела на меня.
— Вредно, — сказала она, — в твоем возрасте так увлекаться сексом и алкоголем. Что будем пить, хозяин?
— Шампанское… — беспомощно зарычал я.
Потом опять было забытье. Перед глазами мелькали какие-то приятные картинки, связанные друг с другом только одним — моей соседкой. А очнулся я уже утром в воскресенье. Со страхом я пошевелился и прислушался к голове. Удивительно, но в душе и теле царило одно благополучие. Я был просто счастлив. Вот это да!
Я рывком соскочил с дивана и потянулся. Тело блаженно ломило. Потом подошел к окну и раздвинул шторы. На улице царили весеннее солнце и свежая зелень, под окном в детском саде бегали и шумели разноцветные дети. Мускулы сладко ныли, предвкушая и требуя упражнений. И вдруг я заорал:
— Христос воскресе из мертвых.. — я пел, на свое удивление, четко придерживаясь положенного церковного гласа; но пел, словно гимн перед мавзолеем или во дворце Сьездов, — смертию смерть поправ…
В это время раздался условный звонок. — Не прерывая громогласного пения, как-будто впереди колонны очумевших от радости демонстрантов и с флагом в руках — я зашагал открывать двери.
— И сущим во гробех живот даровав.
— Христос воскресе! — заорал я прямо ей в лицо.
Она изумленно рассматривала меня — как всегда вызывающе наглая и как всегда вызывающе красивая.
— Воистину воскресе! — пробормотала она, собственными глазами удостоверяясь в этом невероятном чуде.
И сунула мне в руку бутылку кагора «Богородица Казанская».