6.
Но прошло еще почти две недели, прежде чем состоялся мой «визит». За это время Алексей Иванович успел познакомить меня с документацией по «домишку». Ничего особенного, никаких неожиданностей. Разве что очень длинный список гастрабайтеров из дальнего и ближнего зарубежья, принимавших участие в строительстве. Но это, так сказать, веяние времени, не более того.
Вадима я не нашел, Леонид не звонил, а у меня не возникало никакого желания снова его видеть. «Порфирий» постоянно дрейфовал поблизости, не идя на контакт, и с каждым новым моим дежурством становясь, все более озабоченным.
«Гуси» моего «консьержного ведомства», почти полностью разлетелись по дачам и загранкам, «пасти» стало некого, работы немного. Наташка тоже слиняла «на юга» в отпуск. А на Москву плывущим асфальтом и тополиным пухом, накинулась жара.
Целыми днями, когда не было дежурства, я бессмысленно валялся дома, изучая «иероглифы» потолка, уже лет пять требующего ремонта. И только ближе к вечеру, когда жара спадала, выползал из дома, сидел в ближайшем шалмане, накачиваясь пивом. Когда начинало темнеть, меня посещало какое-то беспокойство. И тогда я вздрагивал и начинал крутить башкой по сторонам, словно ища кого-то.
Я действительно ждал. Чего? Кого? Пожалуй, на эти вопросы я не смог бы дать ответ самому себе. Я просто ждал.
И дождался.
Я почему-то знал, что это должно было произойти перед… или во время грозы. Предчувствие такое было. И непременно до полуночи, хотя Леонид говорил, что в первый раз у него «визит» был ранним утром. И потом, какая же может быть гроза зимой.
Уже к девяти вечера, мне показалось, что весь дом словно вымер. Никаких движений на этажах, лифты замерли. Я вышел из вестибюля. Было очень душно, и рубашка мгновенно прилипла к телу. Я закурил и медленно прошел до угла дома.
Потрясающая картина – заходящее солнце последними своими лучами подсвечивает многослойную темно-фиолетовую тучу, заходящую на Москву с востока. И в этой туче, в разных ее концах и «этажах» перекатываются всполохи далеких молний. И еще… такой тишины в городе я еще не слышал. Словно я сам оглох. Впрочем, может быть, так и было на самом деле. Я понял, что именно сейчас все и произойдет. Нужно только дойти до пульта, чтобы убедиться в наличии сигнала вызова. У меня даже ключ от двадцатой квартиры почему-то уже лежал в кармане. Причем, с самого утра.
И все же я не удержался – медленно отошел к соседнему корпусу, бросил в урну догоревшую сигарету, повернулся и поднял глаза на окна седьмого этажа.
Может быть, мне показалось, может, в стеклах отразилась молния надвигающейся грозы, но… черт, в стеклах шестого и восьмого этажей ничего же не отразилось, я точно видел. Так что, никакого сомнения – там есть кто-то, и этот кто-то меня вызывает! Сказать, что я испытал страх перед неизвестностью? Не помню. Скорее всего, нет. Так, легкий мандраж, но и только.
И я пошел. Перед тем как зайти в вестибюль, в последнее мгновенье в отражении стеклянной двери успел заметить стоящую у проходной машину «Порфирия». Но я толкнул дверь, отражение метнулось влево и пропало…
На пульте мигал вызов из двадцатой квартиры.
«Я была холодна, скованная холодом. Была во мне сила, но не было ее. Но пришел Он и дал мне тепло. Я напиталась Светом, и спали оковы холода, потому что Он пришел.
Я был один, и пламя снедало меня. И не было никого, кто бы принял меня таким. Но открылась Она, и открыла мне, что в пламени моем Свет и Тепло. Ей благодарен я, что спасла меня.
Была я сухой землей, а стала пустыней. Была во мне сила, но не было ее. Но пришел Он проливным дождем и дал мне влагу. И напиталась я Духом, и расцвела пустыня, потому что Он пришел.
Я был небом, и душили меня грозовые тучи. И не было никого, кто бы нуждался во мне. Но сказала Она, что алчет влаги, и тогда Ей я отдал всего себя. Благодаря Ей, я нашел себя.
Чтобы быть чутким, ты должен довериться своей любви. Чтобы быть нежным, ты должен раствориться в своей любви. Чтобы быть сильным, ты должен принадлежать своей любви. Чтобы быть, нужно любить.
Быть и любить – одно и то же. А потому, тех, что не любят, просто нет. Есть только те, кто любит»…
Мне кажется, я запомнил эти строки именно так.
Я набрал их на «клаве», как мне кажется, давно. Подозреваю, что еще до… но смысл их был скрыт от меня, как если бы они были выбиты на камне на неизвестном мне языке. Но может быть, я их «создал» только что, не отдавая себе отчета, не понимая, что делаю…
За окном, в густой кроне старого тополя шумно «выясняют отношения» вороны. Я знаю, там гнездо. Оно было там всегда, каждой весной пополняясь новыми веточками. Теперь гнезда за листвой не видно. Зато крики вороней семейной пары хорошо слышны. Они режут слух и возвращают меня к реальности.
Так же реально, рядом с «мышкой» лежит серебряное колечко…
Мне непременно нужно вспомнить… восстановить события прошлой ночи. Иначе я просто не смогу дальше жить. Я не смогу жить дальше так, как жил до сих пор. Мне необходимо это сделать, пока я не забыл. Уже и теперь детали начинают тихо исчезать, стираться из памяти. И если я не запишу то, что еще осталось… я даже не хочу думать о том, что может быть дальше.
Я знаю одно – я не смогу жить дальше, как прежде! Что-то изменилось – во мне или вокруг меня, в мире, в этом солнечном свежем после ночной грозы утре, в вороньих криках и в шарканье метлы дворника по тротуару, в будоражащем запахе начинающей уже отцветать сирени. Мне надо все записать, чтобы потом думать, что с этим… с самим собой делать…
На пульте мигал вызов из двадцатой квартиры. Я это хорошо помню, как помню и то, уже подходя к лифту, увидел, «Порфирия» вышедшего из машины и смотрящего в мою сторону. И даже, как мне показалось, подающего мне какой-то знак…
Почему-то совсем не помню, как я поднялся на этаж и как открыл дверь этой квартиры – вероятно, это и не нужно, не имеет никакого значения. Как не имеет значения и то, что я совершенно не помню, как я оказался у себя дома после…
Огромная квартира. Из документов по дому, выходило, что все квартиры этого дома до продажи не имели внутренних перегородок и представляли единую площадь. Но не это меня поразило. Становилось темно, а я никак не мог найти ни одного выключателя. Все это «футбольное поле» в полной тишине освещалось лишь вспышками молний. И только звуки моих шагов, множились отражениями стен и потолка…
Я еще старался как-то успокоить себя, признавая, что нервы мои начали закручиваться в спирали. Кто может меня вызывать в пустой квартире? То, что она пуста, сомнению не подлежит, я, в достаточной мере, прагматичен, чтобы не верить во всякого рода аномальные явления. Всему должно быть свое объяснение, и я его, чего бы то ни стало, найду.
Как опытный криминалист, я присел на корточки посреди зала и провел пальцем по паркету. Если здесь никого нет, то непременно на полу должен быть слой пыли. Такая у пыли «установка», появляться в нежилых помещениях, отмечая своим присутствием неподвижность времени. Я поднес палец к лицу и даже понюхал его. Пыли не было, словно помещение только что перед моим приходом тщательно пропылесосили…
Гроза, наконец, перевалила через МКАД и заполыхала молниями над городом. Но вслед за молниями должен был громыхать гром, но я не слышал его — только звуки собственных шагов и учащенное биение сердца отдавались в ушах. Я постарался объяснить это «явление» звуконепроницаемостью оконных стеклопакетов, объяснение было слабым утешением для взвинченных нервов, но все же…
Я поднялся и подошел к центральному очень широкому окну. Редкое зрелище — «сухая» гроза, только одна за другой молнии, в полном безмолвии бьющие, во что попало и освещающие сгустившуюся мглу.
— Вас не пугает гроза, Родион Романович?..
Пожалуй, от неожиданного раската грома я вздрогнул бы меньше, хотя вопрос прозвучал довольно тихо и спокойно.
— …Ну, вот… сразу так и вздрагивать. Извините, что напугал.
Я резко оглянулся, надеясь в следующую же секунду разрешить разом все свои вопросы. Главное, что это был голос человека, а это уже само по себе наполняло обнадеживающей уверенностью в контакте с реальностью.
Посреди комнаты, в том же самом месте, где я еще с минуту назад проверял «чистоту» пола, стоял «Порфирий»! Но при очередной вспышке молнии, я рассмотрел, что это совсем не тот «Порфирий», которого я еще недавно видел выходящим из машины. Это был другой «Порфирий», очень похожий на первого, но в то же самое время и совсем не похожий…
— Евгений Павлович, вы удивлены? Можете не отвечать – вопрос этот скорее риторический, а потому сам и отвечу. Вы не только удивлены, но и жаждете объяснить всю эту, как вы выражаетесь, чертовщину каким-нибудь для себя понятным манером. А между тем, ничего сверхъестественного, то есть, не поддающегося объяснению, во всем этом нет. Правда, не для всех, разумеется. Но для вас-то, с вашим-то умом…
Я немного пришел в себя и решил выслушать все, что будет сказано, по возможности не задавая вопросов… хотя ох как хотелось «закидать» этого «дубль-Порфирия». Слушая, я медленно пошел вдоль стены с окнами, всматриваясь в буйство молний, полощущих темноту, потом вдоль другой стены, и, наконец, дойдя до очередного поворота, медленно сел на пол, прислонившись к стене. И только теперь я поднял глаза на него. Любопытное надо сказать зрелище оказалось. Этот «Порфирий» так и остался стоять посреди зала, даже не пытаясь поворачиваться следом за моим передвижением. Он так же продолжал смотреть в окно и говорить спокойным голосом, в котором я уловил кроме легкой иронии некоторые нотки сочувствия.
-…то есть я хотел сказать, что сюда… в это место без особой нужды никто попасть-то и не может. Не подумайте чего… в любое другое время, так запросто — просто пустая квартира и все. Но в жизни некоторых людишек, ну, вот вроде вас, скажем, бывают моменты… именно моменты, когда они непременно попадают именно в это место, и в именно в нужный момент. Ничего экстраординарного в этом нет, не мной придумано, не мне и…
Тут я не удержался и, как мне казалось, достаточно громко спросил
— А кем? Кем придумано?
— Ну, вот мы, наконец, и разговорились. А то уж я подумал, что вы меня, Евгений Павлович, и не слышите вовсе. Что вы хотите от меня услышать? Кем придумано?.. Как там, у классика вами любимого – «Не знаю, голубчик, ей Богу, не знаю! Вот великое слово сказал!»… Я ничего не путаю, давненько-с не перечитывал? Да и не из того места, поди. Вы ведь сами себя Родионом Романовичем окрестили, а с чертями как будто Иван дело имел?..
— Ну, и все вам ровно. Я здесь при чем?
— Как при чем? Да, как же? Очень даже причем получается. Если вы на себя Раскольникова приняли, то уж думаю, что совсем не случайно.
— Это стеб был… и только.
— Ну, не скажите, Евгений Павлович, в каждой шутке есть нечто… мне ли вам об этом говорить?
— Но я никого в жизни…
— Не убивали что ли? Ой, ли! Но вот как к этому подходить только. Вот и в вашей «отсебятине»… признаюсь, заглядывал, хотя хакером никогда и не был… больше по службе.
— Мало ли что я мог написать.
— Я понимаю… понимаю, что написать-то можно всякое, да и забыть потом. Так сказать, выплеснуть наружу, чтобы голову не забивать. Очень даже понимаю. Да только разговор-то наш с вами пойдет не о романическом детективном убийстве, планчик коего у вас имеется в компьютере, а о вас самих-с…
— Кто вы! – это я уже громко крикнул, пытаясь вывести этого типа из себя.
— Да какая вам разница, Евгений Павлович? Вот ведь назвали меня Порфирием, так пусть уж так и останется. Мне это так даже и льстит такое прозвание. Тоже какая-то причастность к бессмертному творению… Я же на правах… вами же данных мне правах следователя, хочу и продолжить. Разговор у нас пойдет именно об убийстве. Причем самом, что ни на есть натуральном. Об убийстве самого себя. Вот, видите, я, даже не повертываясь к вам лицом, вижу, что губки ваши кривятся в злобной ухмылке. Мол, совсем не по адресу я к вам… Да-с, с другими мне было полегче, а вы… трудный случай. Трудный, но не безнадежный. Потому доказать могу, что давно уже вас, Евгений Павлович, как бы и не существует. Так, вроде бы есть, и делишками земными маетесь, и что-то даже пытаетесь творить, а не живете при этом. Вот это я и хочу вам доказать. Запамятовал, кто сказал, но уж очень верно — «Убийство чувства любви является той почвой, на которой произрастают многие преступления и несчастья». Несчастья особенно… вроде одиночества, никчемности и…
— При чем здесь я?.. Я вполне доволен своей жизнью…
— Ну, зачем этакие-то слова мне бросать? Нынче нужно говорить правду, мне же так и без слов известную – пора самому себе правду сказать. Правду о том, почему все так вышло и пошло, что было… случилось однажды. Что как-то, теперь-то уж слишком давно, удавил-с в себе Любовь. Самую первую, самую яркую-то. Удавил да и стал дальше существовать по инерции без нее, любви, стало быть. И теперь, пожалуй, и вспомнить не сможешь, любил ли кого после? Так я тебе скажу – не было после ничего… и быть не могло по определению. Вот такая беда. Так, были одни «хотелки» разные, да и то… без любви, больше по необходимости да по резвости молодости… да и до теперешнего времени, почитай.
— Ну, и все вам равно… что с того, что больше не было? Может еще случится, чего вперед загадывать?
— Вот! Вот, стало быть, и признались, что… как бы это помягче-то вам… что «покуражились» над собой тогда… чуть до натуральной удавочки дело не дошло.
— Так не дошло же!
— Так и я о том же, Евгений Павлович. Не дошло… а все-таки состоялось. Невнятно изъясняюсь? Убили-с в себе чувство, да и перестали…
— Ну, да? Мне теперь уж тридцать пять.
— Из которых почти что двадцать не живете-с… так, одно существование. Вот потому теперь вы и здесь.
— Что ж, я один такой?
— Ну, почему же один? Многие вот так, да только немногим шанс выпадает… шанс поправить, исправить свои деяния в прошлом. Этого еще и заслужить нужно…
— Насчет исправления в прошлом, это, положим…
— Бред? Переубеждать не буду. А шанс дам.
— И чем же я этот ваш «шанс» заслужил?
— Ироничный вы мой, голубчик… могу сказать, что подробностей не знаю, но… да вот хотя бы строчкой одной, вами же рожденной…
«Утро в ре-миноре, пересыпанное табачным пеплом.
Долгая, в ватном тумане, тянется река.
Дохлая муха виснет на одной лапке.
Знаю тайну звука – за окном, о борт шлепает вода.
Мост, под ним черная дыра утекающей Сены. Туман белесый»…
Насколько я знаю, у французского автора, коего вы переводили, этих строк не было в тексте… а может еще за что… не будем гадать. Да и мы теперь здесь не для того, чтобы упражняться в изящной словесности. А затем лишь, чтобы исполнить…
— Я не собираюсь ничего исполнять! Ничего менять не собираюсь!
— Зачем же так категорично, Евгений Павлович? Я же не сказал, что прямо теперь же вы должны что-то менять. Походите, пожалуй, еще некоторое время, пораскиньте умом, к сердцу не помешает прислушаться, а потом уж… так сказать, благословясь…
— Не будет ничего этого!
— Если не будет, так чего же вы теперь-то так горячитесь?.. Помнится, как там, у Федора Михайловича, Родион Романович-то… тоже вот так… а потом все же на перекресток подался. И не возражайте мне, не требуется. Пустое это. Сами решайте. А, теперь, если нет больше ко мне вопросов, разрешите откланяться. Дела-с еще имеются… Напоследок же позволю себе еще одну цитатку, коли за Порфирия Петровича до сих пор меня держите — «Воздуху, вам теперь надобно, Родион Романович, воздуху»!..
На этих словах «Порфирий» в два шага вдруг оказался возле окна, одним движением распахнул его настежь и тут же исчез.
А в залу вместе с порывами ветра, первыми крупными каплями дождя, при очередной вспышке молнии, ворвался такой оглушительный раскат грома, что казалось, мои барабанные перепонки не выдержат. То ли от боли в ушах, то ли от нервного напряжения или еще от чего — только меня «заштормило». Будто все накопленные за всю жизнь боли разом выхлестнулись из меня лающими рыданиями, конвульсивными катаниями по полу, бессмысленными ругательствами и стенаниями.
Где-то у самой последней грани сознания, увидел вдруг, на том самом месте, где прежде стоял… колечко серебряное. Потянулся к нему всем своим существом, все также катаясь по полу, пополз, как по палубе корабля в ураганом море… Все же дотянулся.
— Молодой человек, подождите. Я могу оставить вам, подержать несколько дней…
— Спасибо. Я что-нибудь придумаю. Оставьте, пожалуйста…
