С О Д Е Р Ж А Н И Е
Глава 1 2
Глава 2 5
Глава 3 8
Глава 1
Поручику Покрову, бывшему командиру батареи 4-й бригады «Железных стрелков» Антона Ивановича Деникина, снился страх. Страх снился покосившимся хуторским домиком, в который должен был попасть снаряд. У домика сидели старушки, похожие на окна с пыльными и треснувшими стёклами. Старушки молчали и ждали боль. Но снаряда не было, и от этого было ещё страшнее. Страх не от боли, а оттого, что боль вот-вот начнётся и не оставит ни единого места на земле, куда можно было бы уйти от боли. Поручик знал, что боль беззвучно выходит из темноты страха и начинает настраивать жилы его тела, как музыкант с абсолютным слухом. На его теле, награждённым Орденом Святого Георгия «За службу и храбрость», будет играть боль. Старушкам легче — звук, снаряд, и всё, и никакой боли.
Поручику страшно захотелось пить. Почему проклятый немец ударил в бок, почему не попал в сердце? Нет, немец не виноват, виноват сам поручик — нечего было уклоняться от штыка и стрелять в немца из револьвера. Сейчас бы ничего не болело, ничего бы не хотелось, не было бы ни домиков со старушками, ни снарядов, ни страха. Каждый раз перед болевым сном поручик учил самого себя, как нужно побеждать боль. И что боль не главное — главное страх боли. Нужно вырвать у немца штык и заколоть его собственным штыком. Именно штыком, а не пулей, потому что пулей невозможно заколоть. Пулей можно убить, но штык останется в руках того, кто им колет и закалывает. Штык — это копьё, а немец — змей, страх, который выплевывает боль. Нужно убить страх, и тогда боли неоткуда будет взяться. Тогда снаряд никогда не взорвётся, потому что ему неоткуда будет выплёвываться. И улыбнутся старушки и напоят водой.
Вот, вот это зловонное дыхание змея, оно уже у самого плеча. Сейчас, гад, сейчас, ещё немного подползи, и я сдавлю тебе горло.
-Ваше Высокоблагородие…
Поручик открыл глаза и увидел, что держит обеими руками за горло своего денщика.
-Батюшка, Георгий Васильевич, не губите…это ж я, Яков.
-Ты чего Яков, — поручик разжал пальцы и сел на кровати, — ты зачем близко-то так?
-Так я это, Ваше Высокоблагородие, — Яков повертел головой, — засумневался я, дышите вы, аль нет?
-Почему же я, по-твоему, дышать не должен?
-Да Господь с вами, Георгий Васильевич, я к вам и ночью вставал. Вы во сне-то разговаривали. Будто какая сила вражья супротив вас стала, а вы с ней в войну вступили. Ну и это…, воевали, а под утро замолчали.
-Победил? — спросил поручик, надевая галифе.
-Ну а как же, Ваше Высокоблагородие, какая ж сила супротив вас устоит?
-Ладно Яков, — поручик подошёл к табурету, на котором стояло ведро с водой и кружка, — я пока умоюсь, побреюсь, а ты …ты скажи самогон-то у нас остался?
-Так не знаю я, Ваше Высокоблагородие, — Яков посмотрел в пол, — кажись нету.
Поручик зачерпнул воды и залпом выпил почти полную кружку.
-Ты Яков не думай, я не выпить хочу, а опохмелиться, понимаешь? — поручик потрогал левый бок, — для здоровья.
-Как не понять, Ваше Высокоблагородие, понимаю, у меня и рассольчик припасён, в самый раз для таких случаёв.
-Яков!
-Слушаю, господин поручик.
-Рассол, самогон и самовар!
-Слушаюсь, господин поручик!
-Вот так, и побыстрее.
Поручик чисто побрился, потом сел за стол, выпил пол стакана самогона, запил рассолом и стал очищать яйцо, сваренное вкрутую.
-Яков, ты пленного-то кормил?
-Неа, Ваше Высокоблагородие, не кормил.
-А почему?
-А чего его кормить-то, — Яков поставил чашку под самовар, — вчерась только взяли, а сегодня всё одно в расход.
-В расход, — передразнил поручик, — всех бы тебе в расход.
-А чего, — Яков взял ломать чёрного хлеба, — все беды от энтого и происходят.
-Отчего же, по-твоему, все беды происходят? — поручик положил очищенное яйцо на тарелку, и посмотрел Якову в глаза.
-Так известно от чего, Георгий Васильевич, оттого, что мало мы их в расход-то пускали.
-А не жалко тебе их?
-Кого? — голодранцев этих, что царя скинули и крепких хозяв извели? — Яков взял пучок зелёного лука и опустил в блюдечко с солью, — на земле должон быть тот, кто хлеб растит, а не энти…
-Раньше-то мы, Яков, хлеб вместе растили, и каждый своё зерно в землю опускал. Кто сапоги шил, кто дома строил, а кто землю от врагов берёг. А теперь, что Яков теперь? — грабежи да убийства. Все мы теперь, Яков, голодранцы.
-Так звери у нас объявились, Георгий Васильевич, кто ни сапоги шить, ни дома строить не желает. Они голодранцы-то и есть, их и надобно убивать.
-Что-то здесь не так, Яков, не так…и не знаю я что, но не так, знаю только, что нельзя нам друг друга убивать, — поручик налил себе ещё пол стакана самогона, — может мы чего не понимаем?
-А чего тут понимать, Георгий Васильевич? Мы за землю свою стоим, а они всё отнять хотят.
-У богатых понятно есть, что отнимать. Может быть, действительно несправедливо, когда у одних всё есть, а у других ничего. А вот у тебя, Яков, — что можно отнять у тебя?
-У меня, Георгий Васильевич, отымать-то нечего. Раньше-то земля была, детишки. Знал, что служу царю-батюшке, а земля-то ждёт. А потом сынов-то моих красные постреляли, а жена померла с горя, — Яков посмотрел на маленькую иконку в углу хаты и перекрестился.
-Получается, Яков, — поручик взял стакан с самогоном, — что людей поделили на тех, у кого можно, что отнять, и на тех, у кого отнимать нечего. Те, у кого отнимать нечего другим позавидовали. Получается, что убивают они нас из зависти, а мы их за что? За то, что они нас? Завидует, Яков, только глупый, а глупому объяснять надобно, чего он не понимает, а не убивать. А тот, кто глупого убивает, сам во сто крат хуже, чем глупый становится.
-Что ж выходит, Георгий Васильевич, ждать, пока нас дураки-то убьют? Как же ему разъяснять-то? — подожди, мол, не стреляй, я тебя в умные произведу. Разве ж дурак-то что поймёт? Да только, Георгий Васильевич, я так понимаю, сам по себе дурак никого убивать не станет. А вот стоят над дураками-то шибко умные, которые на земле работать не хотят.
-А земля-то у нас, Яков, одна, — поручик выпил самогон и налил в тот же стакан рассола, — а царь, по-твоему, много на земле работал?
-Так-то оно так, — Яков отломил кусок хлеба, и стал жевать, — красные-то вон чего удумали — царя убили, отсюда все безобразия и начались, а на земле порядок должон быть.
-Порядок говоришь, — поручик выпил рассол, — царь-то сам от своего народа отрёкся. Вот скоро отречённый народ явится и всех нас в расход пустит. Сколько солдат наших к красным ушло, а кто домой подался, а ты вот со мной…Ты, Яков, против меня должен быть, потому что у тебя отнять нечего. А со мной ты, потому что красные у тебя всё отняли.
-Неправда ваша, Георгий Васильевич, — Яков перестал жевать хлеб, — мы с вами с четырнадцатого года за отечество стоим. И хлеб вы, Георгий Васильевич, на офицерский да солдатский никогда не делили, а стало быть, вместе мы и жить будем, и помирать.
-А за что, — поручик посмотрел на бутыль с самогоном, — за что Яков помирать будем?
-Так известно за что, Георгий Васильевич, за землю свою и помрём.
-Если, Яков, все помрут, кто землю свою любит, кто ж на земле останется?
-Не знаю я, Георгий Васильевич. Вот, когда с германцем воевали, тогда всё понятно было, кто на своей земле, а кто на чужой, а счас…. А я, Георгий Васильевич, — на глазах Якова появились слёзы, — я за вас помирать буду.
-Ладно тебе, Яков, — поручик опустил ладонь на плечо Якова, — пока мы ещё живы. Ты во что, ты чай-то допивай и приведи мне пленного.
Яков встал и посмотрел на бутыль самогона.
-Вы бы, Георгий Васильевич, поели чего.
-Не переживай, поем я, а самогон оставь. Он мне для допроса нужен.
Глава 2
Яков ввёл в хату человека с чёрной густой бородой. На человеке были офицерские галифе, заправленные в грязные сапоги, и шинель, на которой совсем недавно были погоны. Руки человека были связаны за спиной.
-Он что сопротивление оказывал? — поручик встал из-за стола.
-Никак нет, Ваше Высокоблагородие.
-Тогда почему руки связаны?
-Так для порядку, Ваше Высокоблагородие.
-Развязать.
-Слушаюсь.
Пока Яков развязывал веревки, поручик подошёл почти вплотную к человеку с чёрной бородой, и посмотрел в глаза.
-Закончил? — поручик, не отрываясь, смотрел на человека с чёрной бородой.
-Так точно, Ваше Высокоблагородие, — Яков вытянулся у двери хаты.
-Хорошо, Яков, можешь идти.
-Слушаюсь.
Поручик закрыл дверь на крючок и, прислонившись к ней всей спиной, тихо произнёс, — Василёк.
-Егорка, — ответил человек с чёрной бородой.
Поручик оставил дверь и обнял человека с чёрной бородой.
-А в детстве, Василь, я чаще попадал к тебе в плен, чем ты ко мне.
-Потому, что я старше тебя, Егор.
-На полторы минуты, — поручик обнял ладонями голову брата, — снимай шинель и садись к столу.
Поручик выпил, оставленный Яковом чай, и налил в чашку самогон, — красные пьют самогон?
-Пьют, Егор, только с братьями.
-За что пить будем, брат? — поручик наполнил стакан самогоном.
-За детство, Егор, оно у нас осталось.
Поручик выпил залпом почти полную чашку самогона, — а больше, значит, не за что?
Василь выпил самогон и взял ломоть хлеба, — а это, Егор, от тебя зависит.
-Интересно ты сказал, Василь. Будто снова я у тебя в плену.
-А это, как посмотреть, — Василь начал есть хлеб.
-Ешь, Василёк, ешь, вот яйцо ещё есть, лук. Значит, — поручик налил в чашку рассол и выпил, — как посмотреть, говоришь? Так давай посмотрим.
-А что тут смотреть, Егор, у вас последние дни остались, а может и часы. Ты про Тухачевского слыхал?
-Слыхал, Василь, слыхал. Про Тухачевского слыхал, а с Деникиным немцев бил.
-Тухачевский тоже немцев бил, а Деникину твоему конец, неужели ты этого не понимаешь, Егор?
-Понимаю, только не понимаю, почему красный командир великого командарма у меня за столом сидит? Куда ты шёл, Василь, в разведку?
-А к тебе и шёл, Егор. Давай ещё выпьем.
-Давай, — поручик разлил самогон, — а ко мне зачем шёл?
-А затем, — Василь поднял стакан с самогоном, — хочу, чтобы брат у меня живой был.
-Вот, значит, как, — поручик поднял чашку и поставил её на место, — хочешь перед Тухачевским за меня словечко замолвить. Так мол и так, товарищ командир, братка мой, что одним отцом и одной матерью рожден, у белых мучается. Ночами не спит, к красным просится, а Деникин не отпускает.
-Зачем ты так, Егор? — Василь выпил самогон, — я тебе хочу жизнь спасти.
-А у нас, Василь, в роду предателей-то не было, а ты видно запамятовал.
-Что ты хочешь сказать, Егор? — что я предатель? Да я не меньше твоего воевал, и такой же Георгиевский Орден имею!
-А где же твой орден, Василь? Мой-то вот он, при мне.
-А, по-твоему, Егор, имеет право офицер такой орден носить и живьём пленных в землю закапывать?
-А ты, значит, орден не носишь, потому что белым офицерам на плечах штыком царские погоны вырисовывал, а на ногах лампасы вырезал?
-Я этого не делал, Егор.
-Я тоже ваших в землю живьём не закапывал, а всё одно, — поручик выпил самогон, — оба мы звери, Василь. А за что воюем?
-Не знаю, как ты, Егор, а я за Россию.
-Так и я за неё. Только Россия у нас с тобой разная получается, Василь.
-Это потому, что Россия у тебя, Егор, лживая.
-А у тебя правдивая, да? А не вместе ли нас крестили, Василь? А ты поди и крест не носишь? У тебя вместо креста Тухачевский.
-Крест — это символ, Егор. А если вдуматься, то ложь это всё.
-Да ты что говоришь, брат! Разве ж тот, кого на кресте сгубили, ложь?
-А ты, Егор, знаешь, кто на наших орденах изображён?
-Как же мне не знать? Орден этот царицей Екатериной был учреждён, в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году от рождества Христова.
-Я не про это. Я про то, кем этот самый Георгий был.
-Как кем был? — ты что, Василь, Святым он был, кем же ещё? Его и казнили за то, что от веры своей не отрёкся. Это ещё в третьем веке было.
-Правильно, Егор, казнили. Правильно, за то, что от веры своей не отрёкся. Крепкий мужик был этот Георгий, но почему святой? Мало ли людей за веру убивали и убивают.
-Не понимаю я тебя, Василь, куда ты клонишь?
-А почему, Егор, Святого Георгия Победоносцем назвали?
-Потому что, Георгий Святой змея убил и подвигом своим деву освободил, которая нашу церковь христианскую олицетворяет.
-Это всё сказки, Егор, которые нам с тобой в детстве рассказывали. Только вот в чём ложь-то состоит: сказка-то это языческая, и Георгий в этой сказке другой. Отец этой девицы, которую Георгий спас, язычником был, и сам Георгий никакой не христианин, потому что христиан тогда не было. Нельзя любого человека, который за веру свою мучения принял, Святым нарекать, вот чудеса ему и приписывают, и врут, чтоб тёмных людей в страх загонять. Понял теперь?
-Получается, Василь, что если тёмным людям правду такую рассказывать, они от этого светлее будут?
-Ну, а как же, Егор? Посмотри, кто сейчас за белое движение стоит? Да почти никто, а у нас все, потому что за нами правда и светлая жизнь.
-Как же, Василь, без Христа можно светлую жизнь построить?
-Почему же без Христа? С Христом, да только к Христу осторожно надо подходить, правду людям рассказывать.
-А Христос, Василь, особого подхода не требует, — поручик взял свою чашку и выпил самогон, — Христу кроме веры ничего не надо.
-Вот я за веру, Егор, и сражаюсь, да только за правдивую веру, а не за лживую. Это и есть истинная вера, и от неё всем людям хорошо будет. И богатый никогда бедному врать не будет, потому что не будет ни бедных, ни богатых. А все равны будут, потому что земля у нас одна и вера одна. А пока…, пока убивать приходится, но история нас поймёт, — Василь взял бутыль с самогоном, — и простит.
-Не знаю я, Василь, за что простят нас, а за что нет. Знаю только, что кровавый цвет люди больше примечают, чем царские мантии. Это факт. А почему солдаты наши, верные да обученные от ваших голых пяток убегали до сих пор понять не могу.
-Дело не в голых пятках, Егор, дело в душах. Деникин твой родом из крепостных крестьян, а Тухачевский столбовой дворянин. У кого душа верная, тот и с нами.
-Ну, хорошо, брат, тогда давай выпьем, — поручик встал, — за истинную веру за светлую жизнь. Ты согласен?
-Конечно, брат, — Василь тоже встал, — я рад, что ты это понял.
-Только поклянись мне, Василь, — поручик посмотрел на окно, — что за светлую жизнь ты души своей не пожалеешь.
-А в темноте-то нет жизни, Егор.
-Нет, ты не отговаривайся, ты клянись. Не хочешь Христом, отцом с матерью клянись, которые нас воспитали, а до войны меж нами не дожили. Может, и слава Богу. Клянись, Василь, повтори слова мои, я жду.
-Клянусь, брат, отцом и матерью клянусь, что за светлую жизнь душу свою не пожалею.
-Хорошо, — поручик выпил самогон и, пошатываясь, пошёл к двери, — значит, всё дело в душах?
Не дожидаясь ответа, поручик снял крючок, открыл дверь, и громко позвал, — Яков!
Потом он отвернулся от двери и посмотрел на брата. Василь хотел что-то сказать, но появился Яков.
-Яков, — поручик потрогал левый бок, — цирюльника ко мне.
-Зачем, Вше Высокоблагородие? — Яков посмотрел на почти опустевшую бутыль с самогоном.
-Красного командира, Яков, брить будем.
-А чего ж его брить-то, Вше Высокоблагородие, разве ж так нельзя?
-Нельзя, Яков. Пускай красные знают, что мы пленных живых в землю не закапываем, а на тот свет с гладкой душой отпускаем. И внутри и снаружи, понял?
-Так точно, Вше Высокоблагородие.
-Тогда выполняй, раз понял. Подожди…, когда цирюльник уйдёт, гляди в оба. Я его тут самогоном напоил. Как бы чего не вытворил.
-Может мне при вас остаться, Вше Высокоблагородие?
-Нет, это лишнее. Ты недалеко будь. Мы его в расход потом пустим. А если что, стреляй в голову, чтоб не мучился, понял?
-Так точно, Вше Высокоблагородие.
-Всё, зови цирюльника.
Глава 3
Поручик отпустил цирюльника, закрыл дверь на крючок, и подошёл к брату.
-Во, теперь нас не отличить, — поручик присел на корточки и посмотрел в гладкое лицо Василя, — хороший цирюльник.
-Зачем тебе это, Егор?
-Как зачем? Жаль, что вот шрама у тебя на левом боку нет, а так нас и не отличить. А ты говоришь, зачем? Брат ты мне или не брат?
-Конечно, брат, только почему ты спрашиваешь?
-А потому, что братья должны быть одинаковыми, а иначе мне твой Тухачевский не поверит,…а тебе Яков.
-А причём здесь твой Яков, Егор?
-Молчи, — поручик поднялся и встал за спиной брата, — повтори клятву.
-Ты что мне не веришь?
-Верю, просто хочу ещё раз услышать.
-Ну, хорошо. Клянусь отцом и матерью, что за светлую жизнь душу свою не пожалею.
-Помни, Василь, ты — это я.
Поручик взял бутыль с самогоном и ударил брата по голове. Потом он аккуратно положил Василя на пол, и стал снимать с него одежду.
Как-то непривычно без погон, — подумал поручик, разглаживая на себе гимнастёрку Василя. Потом он подошёл к двери и снял крючок. Вроде всё. Нет, не всё. Поручик снял с себя крест и, вернувшись к брату, присел на корточки и осторожно надел крест на его шею. Вот теперь всё. Поручик посмотрел на брата, поднялся с пола, и достал из кобуры револьвер. Потом он два раза выстрели в потолок, бросил револьвер на пол, и распахнул окно.
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Глава 1 2
Глава 2 5
Глава 3 8
Глава 1
Поручику Покрову, бывшему командиру батареи 4-й бригады «Железных стрелков» Антона Ивановича Деникина, снился страх. Страх снился покосившимся хуторским домиком, в который должен был попасть снаряд. У домика сидели старушки, похожие на окна с пыльными и треснувшими стёклами. Старушки молчали и ждали боль. Но снаряда не было, и от этого было ещё страшнее. Страх не от боли, а оттого, что боль вот-вот начнётся и не оставит ни единого места на земле, куда можно было бы уйти от боли. Поручик знал, что боль беззвучно выходит из темноты страха и начинает настраивать жилы его тела, как музыкант с абсолютным слухом. На его теле, награждённым Орденом Святого Георгия «За службу и храбрость», будет играть боль. Старушкам легче — звук, снаряд, и всё, и никакой боли.
Поручику страшно захотелось пить. Почему проклятый немец ударил в бок, почему не попал в сердце? Нет, немец не виноват, виноват сам поручик — нечего было уклоняться от штыка и стрелять в немца из револьвера. Сейчас бы ничего не болело, ничего бы не хотелось, не было бы ни домиков со старушками, ни снарядов, ни страха. Каждый раз перед болевым сном поручик учил самого себя, как нужно побеждать боль. И что боль не главное — главное страх боли. Нужно вырвать у немца штык и заколоть его собственным штыком. Именно штыком, а не пулей, потому что пулей невозможно заколоть. Пулей можно убить, но штык останется в руках того, кто им колет и закалывает. Штык — это копьё, а немец — змей, страх, который выплевывает боль. Нужно убить страх, и тогда боли неоткуда будет взяться. Тогда снаряд никогда не взорвётся, потому что ему неоткуда будет выплёвываться. И улыбнутся старушки и напоят водой.
Вот, вот это зловонное дыхание змея, оно уже у самого плеча. Сейчас, гад, сейчас, ещё немного подползи, и я сдавлю тебе горло.
-Ваше Высокоблагородие…
Поручик открыл глаза и увидел, что держит обеими руками за горло своего денщика.
-Батюшка, Георгий Васильевич, не губите…это ж я, Яков.
-Ты чего Яков, — поручик разжал пальцы и сел на кровати, — ты зачем близко-то так?
-Так я это, Ваше Высокоблагородие, — Яков повертел головой, — засумневался я, дышите вы, аль нет?
-Почему же я, по-твоему, дышать не должен?
-Да Господь с вами, Георгий Васильевич, я к вам и ночью вставал. Вы во сне-то разговаривали. Будто какая сила вражья супротив вас стала, а вы с ней в войну вступили. Ну и это…, воевали, а под утро замолчали.
-Победил? — спросил поручик, надевая галифе.
-Ну а как же, Ваше Высокоблагородие, какая ж сила супротив вас устоит?
-Ладно Яков, — поручик подошёл к табурету, на котором стояло ведро с водой и кружка, — я пока умоюсь, побреюсь, а ты …ты скажи самогон-то у нас остался?
-Так не знаю я, Ваше Высокоблагородие, — Яков посмотрел в пол, — кажись нету.
Поручик зачерпнул воды и залпом выпил почти полную кружку.
-Ты Яков не думай, я не выпить хочу, а опохмелиться, понимаешь? — поручик потрогал левый бок, — для здоровья.
-Как не понять, Ваше Высокоблагородие, понимаю, у меня и рассольчик припасён, в самый раз для таких случаёв.
-Яков!
-Слушаю, господин поручик.
-Рассол, самогон и самовар!
-Слушаюсь, господин поручик!
-Вот так, и побыстрее.
Поручик чисто побрился, потом сел за стол, выпил пол стакана самогона, запил рассолом и стал очищать яйцо, сваренное вкрутую.
-Яков, ты пленного-то кормил?
-Неа, Ваше Высокоблагородие, не кормил.
-А почему?
-А чего его кормить-то, — Яков поставил чашку под самовар, — вчерась только взяли, а сегодня всё одно в расход.
-В расход, — передразнил поручик, — всех бы тебе в расход.
-А чего, — Яков взял ломать чёрного хлеба, — все беды от энтого и происходят.
-Отчего же, по-твоему, все беды происходят? — поручик положил очищенное яйцо на тарелку, и посмотрел Якову в глаза.
-Так известно от чего, Георгий Васильевич, оттого, что мало мы их в расход-то пускали.
-А не жалко тебе их?
-Кого? — голодранцев этих, что царя скинули и крепких хозяв извели? — Яков взял пучок зелёного лука и опустил в блюдечко с солью, — на земле должон быть тот, кто хлеб растит, а не энти…
-Раньше-то мы, Яков, хлеб вместе растили, и каждый своё зерно в землю опускал. Кто сапоги шил, кто дома строил, а кто землю от врагов берёг. А теперь, что Яков теперь? — грабежи да убийства. Все мы теперь, Яков, голодранцы.
-Так звери у нас объявились, Георгий Васильевич, кто ни сапоги шить, ни дома строить не желает. Они голодранцы-то и есть, их и надобно убивать.
-Что-то здесь не так, Яков, не так…и не знаю я что, но не так, знаю только, что нельзя нам друг друга убивать, — поручик налил себе ещё пол стакана самогона, — может мы чего не понимаем?
-А чего тут понимать, Георгий Васильевич? Мы за землю свою стоим, а они всё отнять хотят.
-У богатых понятно есть, что отнимать. Может быть, действительно несправедливо, когда у одних всё есть, а у других ничего. А вот у тебя, Яков, — что можно отнять у тебя?
-У меня, Георгий Васильевич, отымать-то нечего. Раньше-то земля была, детишки. Знал, что служу царю-батюшке, а земля-то ждёт. А потом сынов-то моих красные постреляли, а жена померла с горя, — Яков посмотрел на маленькую иконку в углу хаты и перекрестился.
-Получается, Яков, — поручик взял стакан с самогоном, — что людей поделили на тех, у кого можно, что отнять, и на тех, у кого отнимать нечего. Те, у кого отнимать нечего другим позавидовали. Получается, что убивают они нас из зависти, а мы их за что? За то, что они нас? Завидует, Яков, только глупый, а глупому объяснять надобно, чего он не понимает, а не убивать. А тот, кто глупого убивает, сам во сто крат хуже, чем глупый становится.
-Что ж выходит, Георгий Васильевич, ждать, пока нас дураки-то убьют? Как же ему разъяснять-то? — подожди, мол, не стреляй, я тебя в умные произведу. Разве ж дурак-то что поймёт? Да только, Георгий Васильевич, я так понимаю, сам по себе дурак никого убивать не станет. А вот стоят над дураками-то шибко умные, которые на земле работать не хотят.
-А земля-то у нас, Яков, одна, — поручик выпил самогон и налил в тот же стакан рассола, — а царь, по-твоему, много на земле работал?
-Так-то оно так, — Яков отломил кусок хлеба, и стал жевать, — красные-то вон чего удумали — царя убили, отсюда все безобразия и начались, а на земле порядок должон быть.
-Порядок говоришь, — поручик выпил рассол, — царь-то сам от своего народа отрёкся. Вот скоро отречённый народ явится и всех нас в расход пустит. Сколько солдат наших к красным ушло, а кто домой подался, а ты вот со мной…Ты, Яков, против меня должен быть, потому что у тебя отнять нечего. А со мной ты, потому что красные у тебя всё отняли.
-Неправда ваша, Георгий Васильевич, — Яков перестал жевать хлеб, — мы с вами с четырнадцатого года за отечество стоим. И хлеб вы, Георгий Васильевич, на офицерский да солдатский никогда не делили, а стало быть, вместе мы и жить будем, и помирать.
-А за что, — поручик посмотрел на бутыль с самогоном, — за что Яков помирать будем?
-Так известно за что, Георгий Васильевич, за землю свою и помрём.
-Если, Яков, все помрут, кто землю свою любит, кто ж на земле останется?
-Не знаю я, Георгий Васильевич. Вот, когда с германцем воевали, тогда всё понятно было, кто на своей земле, а кто на чужой, а счас…. А я, Георгий Васильевич, — на глазах Якова появились слёзы, — я за вас помирать буду.
-Ладно тебе, Яков, — поручик опустил ладонь на плечо Якова, — пока мы ещё живы. Ты во что, ты чай-то допивай и приведи мне пленного.
Яков встал и посмотрел на бутыль самогона.
-Вы бы, Георгий Васильевич, поели чего.
-Не переживай, поем я, а самогон оставь. Он мне для допроса нужен.
Глава 2
Яков ввёл в хату человека с чёрной густой бородой. На человеке были офицерские галифе, заправленные в грязные сапоги, и шинель, на которой совсем недавно были погоны. Руки человека были связаны за спиной.
-Он что сопротивление оказывал? — поручик встал из-за стола.
-Никак нет, Ваше Высокоблагородие.
-Тогда почему руки связаны?
-Так для порядку, Ваше Высокоблагородие.
-Развязать.
-Слушаюсь.
Пока Яков развязывал веревки, поручик подошёл почти вплотную к человеку с чёрной бородой, и посмотрел в глаза.
-Закончил? — поручик, не отрываясь, смотрел на человека с чёрной бородой.
-Так точно, Ваше Высокоблагородие, — Яков вытянулся у двери хаты.
-Хорошо, Яков, можешь идти.
-Слушаюсь.
Поручик закрыл дверь на крючок и, прислонившись к ней всей спиной, тихо произнёс, — Василёк.
-Егорка, — ответил человек с чёрной бородой.
Поручик оставил дверь и обнял человека с чёрной бородой.
-А в детстве, Василь, я чаще попадал к тебе в плен, чем ты ко мне.
-Потому, что я старше тебя, Егор.
-На полторы минуты, — поручик обнял ладонями голову брата, — снимай шинель и садись к столу.
Поручик выпил, оставленный Яковом чай, и налил в чашку самогон, — красные пьют самогон?
-Пьют, Егор, только с братьями.
-За что пить будем, брат? — поручик наполнил стакан самогоном.
-За детство, Егор, оно у нас осталось.
Поручик выпил залпом почти полную чашку самогона, — а больше, значит, не за что?
Василь выпил самогон и взял ломоть хлеба, — а это, Егор, от тебя зависит.
-Интересно ты сказал, Василь. Будто снова я у тебя в плену.
-А это, как посмотреть, — Василь начал есть хлеб.
-Ешь, Василёк, ешь, вот яйцо ещё есть, лук. Значит, — поручик налил в чашку рассол и выпил, — как посмотреть, говоришь? Так давай посмотрим.
-А что тут смотреть, Егор, у вас последние дни остались, а может и часы. Ты про Тухачевского слыхал?
-Слыхал, Василь, слыхал. Про Тухачевского слыхал, а с Деникиным немцев бил.
-Тухачевский тоже немцев бил, а Деникину твоему конец, неужели ты этого не понимаешь, Егор?
-Понимаю, только не понимаю, почему красный командир великого командарма у меня за столом сидит? Куда ты шёл, Василь, в разведку?
-А к тебе и шёл, Егор. Давай ещё выпьем.
-Давай, — поручик разлил самогон, — а ко мне зачем шёл?
-А затем, — Василь поднял стакан с самогоном, — хочу, чтобы брат у меня живой был.
-Вот, значит, как, — поручик поднял чашку и поставил её на место, — хочешь перед Тухачевским за меня словечко замолвить. Так мол и так, товарищ командир, братка мой, что одним отцом и одной матерью рожден, у белых мучается. Ночами не спит, к красным просится, а Деникин не отпускает.
-Зачем ты так, Егор? — Василь выпил самогон, — я тебе хочу жизнь спасти.
-А у нас, Василь, в роду предателей-то не было, а ты видно запамятовал.
-Что ты хочешь сказать, Егор? — что я предатель? Да я не меньше твоего воевал, и такой же Георгиевский Орден имею!
-А где же твой орден, Василь? Мой-то вот он, при мне.
-А, по-твоему, Егор, имеет право офицер такой орден носить и живьём пленных в землю закапывать?
-А ты, значит, орден не носишь, потому что белым офицерам на плечах штыком царские погоны вырисовывал, а на ногах лампасы вырезал?
-Я этого не делал, Егор.
-Я тоже ваших в землю живьём не закапывал, а всё одно, — поручик выпил самогон, — оба мы звери, Василь. А за что воюем?
-Не знаю, как ты, Егор, а я за Россию.
-Так и я за неё. Только Россия у нас с тобой разная получается, Василь.
-Это потому, что Россия у тебя, Егор, лживая.
-А у тебя правдивая, да? А не вместе ли нас крестили, Василь? А ты поди и крест не носишь? У тебя вместо креста Тухачевский.
-Крест — это символ, Егор. А если вдуматься, то ложь это всё.
-Да ты что говоришь, брат! Разве ж тот, кого на кресте сгубили, ложь?
-А ты, Егор, знаешь, кто на наших орденах изображён?
-Как же мне не знать? Орден этот царицей Екатериной был учреждён, в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году от рождества Христова.
-Я не про это. Я про то, кем этот самый Георгий был.
-Как кем был? — ты что, Василь, Святым он был, кем же ещё? Его и казнили за то, что от веры своей не отрёкся. Это ещё в третьем веке было.
-Правильно, Егор, казнили. Правильно, за то, что от веры своей не отрёкся. Крепкий мужик был этот Георгий, но почему святой? Мало ли людей за веру убивали и убивают.
-Не понимаю я тебя, Василь, куда ты клонишь?
-А почему, Егор, Святого Георгия Победоносцем назвали?
-Потому что, Георгий Святой змея убил и подвигом своим деву освободил, которая нашу церковь христианскую олицетворяет.
-Это всё сказки, Егор, которые нам с тобой в детстве рассказывали. Только вот в чём ложь-то состоит: сказка-то это языческая, и Георгий в этой сказке другой. Отец этой девицы, которую Георгий спас, язычником был, и сам Георгий никакой не христианин, потому что христиан тогда не было. Нельзя любого человека, который за веру свою мучения принял, Святым нарекать, вот чудеса ему и приписывают, и врут, чтоб тёмных людей в страх загонять. Понял теперь?
-Получается, Василь, что если тёмным людям правду такую рассказывать, они от этого светлее будут?
-Ну, а как же, Егор? Посмотри, кто сейчас за белое движение стоит? Да почти никто, а у нас все, потому что за нами правда и светлая жизнь.
-Как же, Василь, без Христа можно светлую жизнь построить?
-Почему же без Христа? С Христом, да только к Христу осторожно надо подходить, правду людям рассказывать.
-А Христос, Василь, особого подхода не требует, — поручик взял свою чашку и выпил самогон, — Христу кроме веры ничего не надо.
-Вот я за веру, Егор, и сражаюсь, да только за правдивую веру, а не за лживую. Это и есть истинная вера, и от неё всем людям хорошо будет. И богатый никогда бедному врать не будет, потому что не будет ни бедных, ни богатых. А все равны будут, потому что земля у нас одна и вера одна. А пока…, пока убивать приходится, но история нас поймёт, — Василь взял бутыль с самогоном, — и простит.
-Не знаю я, Василь, за что простят нас, а за что нет. Знаю только, что кровавый цвет люди больше примечают, чем царские мантии. Это факт. А почему солдаты наши, верные да обученные от ваших голых пяток убегали до сих пор понять не могу.
-Дело не в голых пятках, Егор, дело в душах. Деникин твой родом из крепостных крестьян, а Тухачевский столбовой дворянин. У кого душа верная, тот и с нами.
-Ну, хорошо, брат, тогда давай выпьем, — поручик встал, — за истинную веру за светлую жизнь. Ты согласен?
-Конечно, брат, — Василь тоже встал, — я рад, что ты это понял.
-Только поклянись мне, Василь, — поручик посмотрел на окно, — что за светлую жизнь ты души своей не пожалеешь.
-А в темноте-то нет жизни, Егор.
-Нет, ты не отговаривайся, ты клянись. Не хочешь Христом, отцом с матерью клянись, которые нас воспитали, а до войны меж нами не дожили. Может, и слава Богу. Клянись, Василь, повтори слова мои, я жду.
-Клянусь, брат, отцом и матерью клянусь, что за светлую жизнь душу свою не пожалею.
-Хорошо, — поручик выпил самогон и, пошатываясь, пошёл к двери, — значит, всё дело в душах?
Не дожидаясь ответа, поручик снял крючок, открыл дверь, и громко позвал, — Яков!
Потом он отвернулся от двери и посмотрел на брата. Василь хотел что-то сказать, но появился Яков.
-Яков, — поручик потрогал левый бок, — цирюльника ко мне.
-Зачем, Вше Высокоблагородие? — Яков посмотрел на почти опустевшую бутыль с самогоном.
-Красного командира, Яков, брить будем.
-А чего ж его брить-то, Вше Высокоблагородие, разве ж так нельзя?
-Нельзя, Яков. Пускай красные знают, что мы пленных живых в землю не закапываем, а на тот свет с гладкой душой отпускаем. И внутри и снаружи, понял?
-Так точно, Вше Высокоблагородие.
-Тогда выполняй, раз понял. Подожди…, когда цирюльник уйдёт, гляди в оба. Я его тут самогоном напоил. Как бы чего не вытворил.
-Может мне при вас остаться, Вше Высокоблагородие?
-Нет, это лишнее. Ты недалеко будь. Мы его в расход потом пустим. А если что, стреляй в голову, чтоб не мучился, понял?
-Так точно, Вше Высокоблагородие.
-Всё, зови цирюльника.
Глава 3
Поручик отпустил цирюльника, закрыл дверь на крючок, и подошёл к брату.
-Во, теперь нас не отличить, — поручик присел на корточки и посмотрел в гладкое лицо Василя, — хороший цирюльник.
-Зачем тебе это, Егор?
-Как зачем? Жаль, что вот шрама у тебя на левом боку нет, а так нас и не отличить. А ты говоришь, зачем? Брат ты мне или не брат?
-Конечно, брат, только почему ты спрашиваешь?
-А потому, что братья должны быть одинаковыми, а иначе мне твой Тухачевский не поверит,…а тебе Яков.
-А причём здесь твой Яков, Егор?
-Молчи, — поручик поднялся и встал за спиной брата, — повтори клятву.
-Ты что мне не веришь?
-Верю, просто хочу ещё раз услышать.
-Ну, хорошо. Клянусь отцом и матерью, что за светлую жизнь душу свою не пожалею.
-Помни, Василь, ты — это я.
Поручик взял бутыль с самогоном и ударил брата по голове. Потом он аккуратно положил Василя на пол, и стал снимать с него одежду.
Как-то непривычно без погон, — подумал поручик, разглаживая на себе гимнастёрку Василя. Потом он подошёл к двери и снял крючок. Вроде всё. Нет, не всё. Поручик снял с себя крест и, вернувшись к брату, присел на корточки и осторожно надел крест на его шею. Вот теперь всё. Поручик посмотрел на брата, поднялся с пола, и достал из кобуры револьвер. Потом он два раза выстрели в потолок, бросил револьвер на пол, и распахнул окно.