Легкие чувства (дневник отдыхающего)


Легкие чувства (дневник отдыхающего)

(повествование двадцатилетнего)

2 августа

Первый день на курорте! Море – прелесть. Приехали мы сюда, в Лазоревское, вдвоем с Серым. Впереди целый месяц моря и отдыха. Пансионат «Гренада», где мы остановились, оказался приличным. Номер на двоих, балкон с видом на море, плетеный столик с двумя креслами, ванная вся в белоснежном кафеле. Телевизор, цветной.
Сразу бросилось в глаза, что полно девчат здесь. Серый сказал:
— Без девушки, а, может быть, и без двух, отсюда не уеду!
Еще до обеда, возле центрального входа в пансионат, познакомились с девчонками. Помогли им вещи в холл внести. Люда и Алла из Москвы. Ну что ж, москвички ничего из себя. Особенно Люда: темные волосы, ярко-серые глаза, стройная и веселая. По-моему, Серому тоже она понравилась.
После обеда – на море. Прекраснейшие впечатления! Море, как на картинке – голубое-голубое, не бывает голубей… яркое, вода чистая и теплая.
Ближе к вечеру я поплыл к буйку (Серый остался с каким-то парнем в шахматы играть). Тело обтягивает эта плотная изумрудная вода, а я ее разрезаю. Незабываемо! Около буйка отдыхала девушка. Пришлось пристать. Разговорились. Таня из Минска. Сказала, что приехала одна. Живет в 312 номере. Потом она уплыла, а я остался…
Вечером лежали в своем номере, отдыхали. Серый слишком хорошо загорел. Смотрели телевизор. Позже я вышел на улицу в «околопансионатский» парк. Прелесть! Цикады, луна какая-то слишком нарисованная, море плещется. Тихо. Кругом парочки, парочки… на скамейках, на бордюрах, ходят, стоят. Кусты шуршат, некоторые даже шумят. Если вспугнешь.
Легли рано.

4 августа

Третий день на курорте. Уже стали чернеть. Вчера были на местных пансионатских танцах. Видел Таню из Минска, но сделал вид, что не заметил. А фигурка у нее стоящая. И танцует неплохо. Раза три перехватывал ее взгляды. Серый снял новую. Познакомились. Оказалась, тоже Таня, но из Воронежа. Смазливая и все. Много смеется по пустякам, глаза дурные, но необычные. Какие-то светло-серые, постоянно убегающие.
Встретили старых знакомых – Аллу и Люду. Они пригласили на медленный танец. Я танцевал с Людой, чувствовал ее дыхание у себя на щеке, легкие руки на плечах, близкий чистый голос вился рядом. Приятно было погружаться в ее волосы губами. Она хорошо танцевала. Перед самым концом музыки она прижалась ко мне, а я, недолго думая, нашел ее губы. Поцелуй продлился дольше музыки, и показалось, что на нас все обратили внимание. Расходимся. Серый укоризненно смотрит на меня: я чувствую его сверлящий взгляд. Люда говорит:
— А ты хорошо танцуешь…
Я знаю, что хорошо танцую и ничего не говорю. Подходят Серый с Аллой. Почему он недоволен? Алла намного лучше, чем эта его Таня из Воронежа. Поговорили. Помечтали. Снова заиграла музыка, и я почувствовал руку Люды у себя в руке. Опять танцуем. Круг музыки кружит голову… Световые лучики и заплатки, отраженные от зеркального шара, вращающегося на шесте, продолжают звездное небо на землю. Лучи от цветных прожекторов пронзают куполообразную темень. Запах хвои и моря еле заметно «подсвечивается» искусственным, но тоже прелестным запахом… весны, гор, можжевельника. В полголоса, в полчувства грезится наяву. Интуитивно, и в тоже время управляемо и синхронно движутся сквозь измененное свечение прозрачные оболочки танцующих теней. И, кажется, что они тают в пульсациях музыки, стуке сердец, распластанных мыслях. Помнится наш поцелуй…
— Мы же в один день приехали? – спрашиваю.
— Вместе… — музыка прячет слова.
— Что?
— Вместе! — приподнимаясь на носках, почти касаясь губами моего уха, говорит она.
— Вместе будем уезжать? – улыбаюсь я.
— Если повезет, — смеется она.
— Здесь первый раз?
— На танцах? Или в Лазоревском?
— В Лазоревском.
— Нет, второй. А в «Гренаде» — первый. И на танцах тоже.
— И почему?
— Все как-то не выходило… — виновато улыбаясь.
— А после танцев куда?
Она показывает, склонив свою голову на сложенные ладони, — спать.
— Одна? – увлекаюсь.
— Да. Почти.
Музыка пьянит, обнимает, делает иллюзорными очертания.
— И будет не скучно?
— Нет, у нас компания веселая.
Рвется сразу несколько субстанций с окончанием музыки: общение, прикосновение, сцепившиеся поля, ощущения от потока разгоряченных мыслей и появляется… неопределенность.
Что с нами делает музыка?
Почти перед самым концом танцев встретился взглядом с Таней из Минска. Неожиданно она подошла. Мы стояли вчетвером, и поэтому я познакомил ребят с Таней. Увидел удивленное выражение Серого: «Когда это ты успел?» Люда держала меня под руку. Все устали и решили идти спать. Таня попросила подождать, но потом повернулась и ушла в темень. Я постоял, подумал и… пошел спать. Один.

5 августа

Опять море блестело перед нами чистотой.
Утром на пляже произошел инцидент. Заняли наши топчаны. Нас было четверо: Серый, два наших новых знакомых, Костя и Роман, и я. Их трое, но, как говорят, три «жлоба». Попросили подняться. Смех в лицо. Серый швырнул песком в смеющуюся рожу. Потом нас разняли набежавшие мужики. Я получил хороший удар в солнечное сплетение. Еле вдохнул потом. «Жлобы» пригрозили встретить. Теперь ждать нужно.
Обедали быстро. Снова море. Главное вечер.
Вечером захандрил Серый. Вспомнил Харьков, свою Маринку.
— Надоело мне все, хочу домой, — сказал он деланным хнычущим голосом.
Танцы смотрели с балкона. Было достаточно далеко, но мне иногда казалось, что я замечаю в толпе Люду.
Часов в одиннадцать вечера в комнату ввалились Роман и Костя с двумя бутылками какого-то винишка. Несмотря на строжайший запрет администрации, они умудрились как-то пронести бутылки в голых руках.
Выпили. Роман сбегал за магнитофоном. Музыка, дверь на балкон открыта, тишина и необычный окружающий запах, не могу понять чего. Выпили еще. Роман с Серым закурили. Вырубили свет. Интим. Два красненьких огонька сигарет, кассетник орет что-то про любовь, на улице опять нарисованная луна и цикады примешиваются к музыке. Хорошо…

6 августа

Проснулись поздно. Какое тут море. Уже пол-одиннадцатого. Понуро убирали кровати и комнату. Жарища-то какая. Это сейчас, а к обеду что будет? Ужас.
Сидели, играли в шахматы в одних плавках. Поочередно подходили к умывальнику и обливались. Завязался интересный разговор.
— Ничего ты не смыслишь в шахматах, Витька, шах!
— Я ведь съем…
— Пардон. Договоримся по-джентельменски. Я тебе тоже прощу, если что…
Серый выпил залпом стакан минеральной воды, одновременно убирая коня из-под боя.
— Ничего ты в женщинах не смыслишь, Витька!
— Ничего?
— Ничего-ничего.
— Ну, хоть капельку-то…
— Ни-ни-ни! Ни капельки, ни на йоту, – говорил Серый, ставя под бой своего ферзя.
— Вам конец, гроссмейстер! – беру ферзя.
— Да? – он задумался на секунду, — Все, я не играю!
— Давай пофилософствуем, хочешь?
— Ну, Спиноза! Тебя потянуло, да? – одновременно Серый что-то быстро передвигал на шахматной доске, приводя позицию из сложной в упрощенную.
— Куда? По-моему, ты играешь сам с собой, не кажется?
— Не куда, а на что. Потянуло, да? – Серый успокоился и задумался, рука зависла над шахматной доской, мерно покачиваясь, ища очередную жертву.
— А на что?
— На всякую всячину, да? По-моему, хорошая позиция, тебе не кажется, что ты проиграл? – его висящая рука изобразила торжествующую пятерню.
— Да-а… вроде бы.
— Ты мне воду не баламуть, философ! – Серый сделал серьезное лицо. – Зачем Люду переманил? Я все видел. Ты думаешь, что раз Серый, то с ним шутить можно? Ты думаешь, почему я дома вчера остался? Хотел понаблюдать за ней, с балкона. Так она повертелась на площадке, поискала кого-то, и через полчаса, повторяю, через полчаса! Ушла…
— Ну и что? Кстати, позиция не проигрышная, – делаю ход слоном, в результате чего образовался скрытый шаг с потерей ладьи.
— Не прикидывайся, она тебя искала… тебя. И ушла потому, что тебя не было. Ясно?
— А может тебя? Ходи…
Серый сгреб фигуры с доски. Как-то странно посмотрел и вышел из комнаты. Я не думал, что его это так взволнует. Неужели она и правда искала меня и ушла с танцев? А я и не заметил. Зрение ни к черту!
Обедали молча. Роман удивлялся, чего это с нами. Вечером сидели снова в комнате. И все из-за Серого. Что он себе вообразил? Да, она мне понравилась, но не настолько же, чтобы начинались выяснения отношений с Серым и портился отдых?
Начались танцы. Мы вышли на балкон, погасив в комнате свет.
— Хватит, Серый, дуться. Мне для друга ничего не жалко.
— Я уже не дуюсь. Понял. Пусть все идет, как идет.
Я положил руку Серому на плечо. Прекрасный парень. Друг.
— Вон, смотри – она, – сказал Серый.
— Где?
— Около оркестра. Что-то говорит гитаристу.
Я увидел Люду. Она смотрела вроде бы в нашу сторону. Музыка закончилась, и мы услышали многократно усиленный голос гитариста:
— Виталий и Сергей, вас уже заждались девушки, давайте быстрее к нам! Сейчас прозвучит песня, заказанная специально для вас!
Грянуло какое-то переплетение яростных звуков, заверещал орган. Мы, не двигаясь, стояли на балконе. Я понял, если я пойду, то Серый останется здесь. И я не пошел. И даже не стал спрашивать об этом.
Легли спать после чая, хорошего чая с земляничным вареньем, которое раздобыл где-то Костя.

7 августа

Полседьмого, а мы уже на море! Ну и скорость…
Гладь морская, тихо, ни волночки, ни ветерка. Штиль. Солнце уже во всю светит, тепло, но камушки холодные. Легли на топчаны. Какая-то умиротворенность от солнца, приглушенных звуков: волны, шорохи, голоса собирающихся, чайки. Я уснул.
Проснулся от жары и от непонятной тяжести на груди, животе. Открыл глаза. Меня замуровали вместе с подстилкой и топчаном! Как же я не проснулся? Камней поналожили и радуются. Кто это там? Люда, Таня из Минска (откуда она взялась, «буечная» знакомая?), Роман, Костик, еще кто-то… солнце не дает рассмотреть… да, Алла с кем-то.
Слышалось примерно следующее.
— Засклеповали мы его! – тихо вопил Серый.
— Замуровали, забинтовали! — подхватил еще кто-то.
— У-у! Беспомощный мой! Тяжел костюмчик? – гримасничал Серый, он был чему-то очень рад. – Не встанет же, не встанет! Спорим?
— Пощекочи, Костик, ему носик, — попросила Аллочка. – Видишь, как он глазами просит, я сразу поняла.
— Нет, он глазами ищет свою жертву, будущую, — проговорил Роман, жуя что-то сочное. – Ух, как водит глазищами! Как зверюга!
Закрыл глаза. Тешатся ребятки. И ведь старались-то как, не разбудили!
— Глаза закрыл… от блаженства, — Серый захихикал. – Еще уснет такой вот каменный гость, а потом жди его в гости…
Я расслабился совершенно. Голова откинулась на бок. Я постарался отстраниться от действительности, как бы приподняться над землей, взлететь. Когда-то у меня это получалось. И, правда, стало очень легко, спокойно. Блаженная слабость залила все тело, я почувствовал, как падает пульс. Сама собой появилась мысль: «Как попугаю их сейчас…» В полудремоте слышал меняющийся оттенок их голосов, сначала беспечные смешки, потом натянутые ухмылки, потом кто-то вдруг сказал:
— А он без сознания… и белеет вроде… бы…
— Стало тихо.
— Воды принесите.
— Пульс пощупайте…
Я внутренне засмеялся: «Щупайте, щупайте, через камешки… трудитесь… сами разберете все!»
— Как его пощупать??
— Сонная артерия на шее…
Только теперь я понял, что ребята напуганы, и пора прекратить было бы. Уже хотел открыть глаза, но моего лба коснулась чья-то рука, несомненно, женская. Она опустилась ниже, на шею, нашла артерию. Как мне хотелось открыть глаза, я почти не сомневался, что это Люда.
— Около пятидесяти… — Ее голос!
— Пониженный, — отозвался кто-то трагически из ближнего круга. – И это на солнце!
— Разбирайте же быстрее!
Тут я неожиданно для себя и, конечно же, и для других четко громко сказал:
— Не на-до!
Открыл глаза. Потом, сбрасывая камни (много камней!), поднялся, и, чувствуя небольшое головокружение и широко улыбаясь, подвел итог:
— Аутотренинг! Тибетские техники!
Я видел лица ребят, они еще до конца не поняли. Слишком резкий переход от одних чувств к другим. Главное то, что многие не знали, как на все произошедшее реагировать.
— Тренингист нашелся, — процедил Серый (наверное, он имел на это право), — ребят напугал, хотели в медпункт бежать.
— Это ведь шутка.
— Так не шутят, Виталий, — сказала Люда. – Вернее, этим не шутят…
Серый пошел в море, за ним остальные. Я был обескуражен. «Заложить, как мумию в саркофаг, это шутка, а освободиться от этих галек и камней – это не шутка! Чудаки». Собрал вещи, оделся и ушел. «В конце концов, из-за пустяков пускать в ход принципы, обиды, отделяться перегородкой друг от друга – это хамство, это низость и… еще что-то» — так думал я, когда ходил, бродил по улицам городка. Перекусил где-то на окраине, в какой-то турбазе. Медленно аллейкой шел меж кипарисов, читал маленький томик стихов Бунина. Маленький, темно-красный, как раз помещается в заднем кармане.

Вечерняя безмолвная аллея
Зовет меня к скалистым берегам,
Где море подымается, синея,
К пустынным и далеким небесам.

И горько я и сладостно тоскую,
И грезится мне светлая мечта,
Что воскресит мне радость неземную,
Печальная земная красота.

Сидел в парке на скамейке. Думал. Думал. Неужели любить нельзя вечно? Да, я так думаю… В моем понимании любить нельзя вечно. Любовь – не река, куда вошел один раз и ты всегда на поверхности. Человек живет на берегу, к его сожалению. Как и счастливым всегда быть не получится. Можно быть счастливым в это время, здесь и сейчас, или… два года назад, например, в сентябре две недели. И все. Так же и любить. Любить – это всегда пик, это всегда очередная высота. Может быть, и будет следующая, но… другая, не эта. К пику можно карабкаться по склону, а можно спланировать на парашюте, или на вертолете завезут. Но, внизу живет человек! Там, вверху, и света слишком много, и холодно или очень жарко, если вулкан. И воздуха не хватает, и простор вокруг, птичий. Но не человечий же. Поэтому и идет человек вниз. Чтобы потом снова и снова, как заведенный, как наркозависимый, как… на эту гору, раз за разом. Пока не разобьется или… не привыкнет. Или пока не увидит где-то там, на горизонте новую вершину, которая станет последней. Можно вернуться к уже пройденным горам. Можно жить на равнине. Можно успокоиться где-нибудь посередине, на привале. Можно только помнить. И горы будут сниться. Сколько будет вершин в жизни человека? Неизвестно. Как и то, сможет ли он достигнуть этих вершин.
Теория. Да та же литература и даже опыт веков – все теория. Пока сам не познаешь – все блеф.
Еще ходил где-то, ничего не запоминалось, протекало мимо.
Часов в семь пошел в кино. О молодых супругах. Оно навеяло еще большую грусть. Вышел из кино и ощутил, как неохота карабкаться наверх, в пансионат. Пошел к морю. Отдыхающих полно, бродят, смеются невпопад, заигрывают лживо и что-то постоянно жуют, словно на всех в одночасье набросился лютый голод… или все они голодали перед этим весь год.
Сидел у воды, слушал море. Разговаривал с морем о женщине. Говорю ему: «Ты знаешь, море, что женщина, умная и красивая, редкость?» Шумит, но молчит. Продолжаю: «Умная, к тому же, знает, что она красивая. Самооценка ее не страдает от нечаянных встреч, она их не боится. Не боится показаться глупой и… доступной. Поэтому она естественна. И спокойна. Умная лишена комплексов. Практически всегда. На девяносто девять процентов. Умная предсказуема». Заворчало: «Да неужели?!» Не обращаю на его возмущения. «Получается, умная – не женщина, так как женщина на сто процентов – интуиция, чувства, порыв! На девяносто девять – комплексы на ровном месте: из-за морщинки на прекрасной шейке, на полувзгляде встречного, на полунамеке на чувство. И опять по кругу… Где ответ? Красота, ум, чувственность? Где середина и гармония? Где женщина?» Смеется море, думает, что сошел с ума. Улыбаюсь: «Ответ на поверхности – твоя Женщина у тебя в голове! Твоя гармония внутри тебя. Только ты сам…»
«Только я сам»… Шепчет море, повторяет вслед за мной, понимает. «Только ты сам…»
Темнело быстро. Часов в десять решил идти все-таки наверх, в пансионат. По пути иногда встречал странные подвыпившие компании. Осложнений не хотел, и один раз пришлось даже переходить на другую сторону улицы. И все-таки встретил тех троих «жлобов» с пляжа и с ними еще двух.
— Один из тех курортников… с пляжа, — процедил один.
Я шел прямо на них, что-то делать было уже поздно. Решил идти напролом. «Пру, как идиот… может назад? В сторону? Через забор? Да-да… а там метров двадцать вниз… только не останавливаться…» Под ложечкой засосало. Седьмое чувство подсказало, что сейчас. Рванулся влево, сшиб с ног явно не ожидавший этого, крупногабаритный шкаф, и побежал! Сзади услышал топот только секунд через двадцать. Как я бежал! Не зря говорят, что опасность удесятеряет силы человека. Ломился через какие-то кустарники, низкие заборчики, дворы, прыгал через канавы, падал раза два. Держится топот сзади и все! Вскоре начал задыхаться. Понял: еще минут пять.
Вбежал в какой-то парк, порвал рубашку. Бежал еще и еще, уже не слыша топота. Но потом остановился. Все. Где же я? Какими-то улочками через полчаса выбрался к центру. «И сумку то тащил… и не бросил…»
В номер дотащился вместе с сумкой к полночи. Открываю двери – сидят. Пятеро или шестеро, или, может быть, у меня двоилось. Мой вид их явно удручил. Серый встал и быстро подошел:
— Где был, Вит?
— Там уже нет… где был, – прошевелил языком и почувствовал, как устал.
Во рту стоял привкус крови. Где-то порезал руку… царапин много… колючки какие-то… клок рубахи висит на плече. Посмотрел в зеркало: хорош! Глубокая царапина проходила от края уха по краю глаза и на лоб.
— О, черт, — пробормотал я, касаясь царапины около брови и открывая кран.
Тут понеслось:
— Где был?
— Ты что, специально?
— Да помолчи ты. Иди лучше девчонок оповести…
— Мы волнуемся, пропал с утра и до полпервого. Ну, ты даешь… – Серый говорил монотонно и, скорее всего для себя. – Где тебя носило? В грязи, порванный, оцарапанный. Как только глаз остался цел…
Роман подал мне йод и вату (откуда он их раздобыл так быстро?). Умылся. Лицо горело, ноги болели. Потом Серый начал мазать царапину йодом.
Тут дверь открылась, вошли девчонки: Люда, Аллочка, обе Тани. Послышались охи, вздохи и сожаления по второму кругу. Люда молчала. Также молча, она взяла у Серого йод, быстро, легко провела по царапине. Я стиснул зубы, напрягся, но не двинулся с места – было по-настоящему больно.
— А теперь, расскажи, где ты был, — произнесла спокойно Люда.
Я рассказал им, что встретил тех троих, с пляжа. Убежал. И все. Потом все разошлись, остались только четверо. Серый сказал тихо:
— Увижу их, убью.
Я знал, что он слов на ветер не бросает…

8 августа

Что-то происходит с Серым. Встал он такой радостный, искры прямо сыплются из глаз. Только вечером я понял, в чем дело, когда заметил их вдвоем около нашего корпуса: Серого и Люду. Странно, что так быстро она переменила свои пристрастия. Что-то шевельнулось нехорошее во мне, защемило в груди, когда я смотрел на них. Люда заметила меня, сразу как-то изменилась, ярко улыбается, постоянно шутит ни о чем. А Серый поглощен только ею. Меня не замечает. Стоят у дерева, смеются.
Пусть. Я прошел мимо ряда выстроившихся свечеобразных кипарисов на смотровую площадку. Там стоял и думал. О себе и окружающем.
На пляж со всеми после обеда не пошел. Плохо это – неподготовленное одиночество. Один. Целый вечер. Бродил по окрестностям. Захотелось уехать домой… и сразу расхотелось. Странно, но почувствовал какую-то обиду на Серого. Пошел в кино. Хорошо, что кинозал прямо в пансионате есть. Опоздал на начало – пробирался в темноте. Ряд четвертый или пятый, думал. Оказалось, в последствии, седьмой. Фильм был какой-то не новый. Типа уникального «Зорро». Фильм не запомнился. Запомнилось… лицо девушки, подсвеченное экраном. Через кресло влево. Молоденькая совсем. Лет пятнадцать-шестнадцать. Ее хотелось назвать Лолитой. Заметив минут через десять мой взгляд, подавив первую неловкость, отважно посмотрела в ответ. А дальше… А дальше так хотелось пересесть на пустовавшее кресло рядом с ней! Подстегивало то, что девочка совершенно не стеснялась. Ну, может быть, почти. Даже присутствие ее родителей рядом не смущало. Попробовал описать ее, отрываясь иногда на мелькающие кадры фильма – погони, шпаги, лошади, женщины и отважный герой-любовник Зорро. Заводили губы, такие пухлые, ироничные, нежные. Отточенный носик, большие глаза, челка, нахальная челка на глаза, стрижка-каре светлых волос. Уши… она старалась их открыть, но каре распрямлялось и прятало их, когда она непослушно и отчаянно отбрасывала волосы заученным движением головы. Худенькая, в шортах и невесомой маечке, почти не скрывающей загоревших плеч. И опять свет от фильма вычерчивал чуткий рельеф всей фигурки: приподнятый подбородок с улыбкой удовольствия от моего внимания – Лолитка! – грудки, обтянутые белой майкой, ровная спинка и глаза – с диким желанием посмотреть направо и засмеяться. Или прыснуть, как говорят о смехе маленьких девочек. И некий страх в напряженной линии – шея, спина, попка. Фильм закончился в явном возбуждении обоих. Ни одного прикосновения, а как после близости! Зажегся свет. Когда она встала и, посмотрев мне в глаза, несколько растерянно стала уходить по ряду за родителями. Я ткнул указательным пальцем на наши кресла и потом показал его ей – одна. Кивнула, улыбнулась, и, засунув руки в тесные шортики, зашлепала во «вьетнамках» за родителями.
Неподготовленное одиночество превратилось в подготовленное.

9 августа

Серый вчера заявился ночью, не знаю точно когда, но ночью. Утром я встал пораньше, и в седьмом часу был уже на пляже. Там думал. Интересно: одновременно и некая боль от вчерашнего, и от того же вчерашнего – ожидание. Что-то теребило душу – было обидно за Серого. А вот, вечернее кино заставляло незаметно улыбаться в никуда. Придет или нет? Понимал, что дело не в возрасте. Нет, подростковость в ней просматривалась, но… женщина угадывалась во всем! Получалось сочетание, единение, слияние в облике. Одноклассники явно не давали ей прохода. А может и не только одноклассники.
Весь день я пробыл один. Почему я один? Захотели бы – нашли. Но сам же старался не попадаться им на глаза. Мучился, считал себя обиженным, а потом плюнул. Вечером договорился с администрацией, и когда Серого не было (узнал по ключу, оставленному внизу, у портье), переехал с четвертого этажа на седьмой, последний. Хоть и дольше спускаться, зато вид на море красивее, ближе к птицам, да и подальше от Серого, Люды и остальных. Завтра утром решил идти на другой пляж.
В кино я задумал прийти ровно в семь, чтобы не встретиться с ней раньше, и чтобы фильм сразу начался. Разговор в темноте, во время фильма начнется не со слов. Интуиция. Когда зашел в освещенный зал без одной минуты семь, ее еще не было. Мастер, блин, предвидения. Оглядываясь по сторонам, понимал, что это ни к чему. Такая, как она или приходит, или нет. Рассчитывать на то, что она не поняла чего-то, не нужно. Начался фильм «Москва слезам не верит», который я уже несколько раз видел. Но, классику не пропьешь…
Она появилась в кресле рядом как раз, когда Смоктуновский представился Смоктуновским. Как-то сразу наши руки потянулись друг к другу. Я ее приобнял, уткнулся в волосы. Ее глаза спросили: «Ждал?» Я ответил улыбкой. И она в ответ: «Ждал…» Обнимать ее оказалось так приятно – она не напрягалась. Рука на талии, на спине, на шее – только наклон головы, улыбка и небольшой взмах волосами, раздаривая вокруг свежесть, запах солнца и моря. Хотелось поцеловать.
Первые слова наши возникли, когда героини Алентовой и Муравьевой организовали вечеринку в профессорской квартире. Мое движение к ней было ожидаемо, и она не отодвинулась. Я шептал прямо в ухо, касаясь губами волос.
— Специально опоздала? – спросил учтиво я.
— Неа. Улизнуть не удавалось. Родители устроили перманентное воспитание.
— И по поводу?
— Вчера с подружкой решили напоследок покупаться голышом. Да везде люди поблизости. Ушли аж до камней! Ну и вернулись не в двенадцать.
Ее голос был таким знакомым, простым и близким. Прикоснуться. Положить руку на коленку? А вдруг отпугнет? Менять такое настроение на…
— Ну и как? – шепчу я, чувствуя ее возбуждение. От моего голоса. Или от вчерашнего купания?
— Мы там еще бутылку «Алазани» выпили, — хвасталась она.
— Прямо так, бутылку?
— Ну, почти. Там две трети оставалось.
— Наверное, родители сами хотели выпить? – усмехаюсь я и пробираясь усмешкой прямо ей в ушко.
Она поворачивается ко мне, смеется. Угадал. Ничего не говорит, задерживается, не двигается. Самое время поцеловать…
Первый раз целуемся только тогда, когда на экране неожиданно приходит домой дочка Алентовой. Актриса хорошо играла здесь и очень реально спешила убрать диван в большой комнате, не скрывая своего красивого тела и командуя растерянным Гогой. Аленка решила ответить на мой вопрос «слышала ли она о дельфинах, когда они не пускали к берегу заплывших далеко в море голых купальщиц?» и потянулась ко мне. И я ее подловил. Когда наши губы соприкоснулись, она впервые вздрогнула, как будто остановилась на спуске. Но ветер и инерция подталкивали вперед. А еще горизонт манил. И она ответила, немного по-детски, сначала робко, но, правда, умело, а потом… потом ее рука сама легла мне на бедро.
На экране обиженный и забаррикадировавший себя от всего мира Гога вместе с напарником глушили в разрушенной ремонтом комнате водку, а потом долбили лещом по столу с кучей бутылок пива. Коснулся ладонью ее кожи возле коленки, и веду вверх, бархат… интересно, появятся ли искорки от перевозбуждения, вернее, от электризации? В темноте должно быть видно. Мы опять целуемся, теперь долго. Съезжаем немного с кресел вниз. Зрителям позади нас повезло. И почему мы выбрали этот седьмой ряд?? Моя рука добралась до ее шортиков и Алена зажимает ее ногами. Стоп. И я понимаю, что она права.
После фильма пошли за яблоками, и попали под дождь. Этот августовский пугающий «дождик» – капли в полведра. Гахнул, вымочил и через тридцать секунд прекратился. И еще постучал в небесный таз, для острастки: «Бух-бух-бух!» Смысла куда-то бежать, совсем нет. Мы целуемся, нам смешно. Мокрые до нитки, белые футболки прилипли к телу, отпечатались острые ее грудки. Кругом люди, отдыхающие с расширенными глазами и шарящими по карманам руками.
Я притянул ее к себе, обнял, а она, как неживая: глаза закрыты и… улыбается. А на самом деле, губы дрожат, а закрытые глаза смеются.
— Еще-о-о…
— Аленка, прекрати. Смотри, ты почти голая. Плохая девчонка!
Она целует меня, обвивая руками за шею. Глаза закрыты!
— Сумасшедшая! (Милая…)
Я смотрю в ее глаза. Она смотрит внутрь меня.
— Люди смотрят…
Она бросается в праведный гнев: стучит ножкой, рукой по воздуху, надула губки, отбежала на три шага, отвернулась, медленно лукаво оглянулась. Наблюдает, усмехаясь. Ждет. Ох, Аленка, Аленка!
А дождь все еще капает, только капли сейчас легче воздуха – летают. Мы в наших прозрачно-белых майках стоим посреди центральной парковой аллеи, из брошенного пакета высыпались нам под ноги красные крупные яблоки…
Я люблю ее губы – они пахнут свежестью, и нам почти безразлично, что с нами будет через десять минут.
А через десять минут мы забираемся на крышу пансионата. Прошедший дождь вспугнул всех «дозагорающих» и здесь не было никого. Мокрые лежаки, столики. Целуемся прямо у края крыши. Простор пьянит. Простор манит. Полететь бы! Ветер с моря и прохладный, но нам тепло – греем друг друга. Грозные тучи уходят в горы. Над морем почти чистое небо – куча звезд! Луна половинкой, но ярко светит. Интересное чувство, когда находишь. Наполнение. И переполнение.
— Я сегодня ночью уезжаю… — ее голос со слезами.
Похолодело внутри.
— Почему ты появился только сегодня??
— Вчера, — говорю.
Черт. Неужели так просто катиться с горы, когда забрался на нее вдруг? Только радовался простору, а тут уже несешься вниз. И лишь свист в ушах. Но Аленка рядом. Только холоднее стало. Плачет. А я молчу.
— Ты школьница? – спрашиваю опустошением.
— В десятый перешла, — всхлипывает она.
Я обнимаю ее лицо ладонями и приподнимаю к себе. Губки надулись, в глазах… в ярко-зеленых глазах слезы, обида на весь мир. Улыбаюсь, сквозь опустошение и свист в ушах. Девочка совсем. Но… ангел. «Нахлебается она еще многого всего с ее непосредственностью, доверчивостью и чувственностью, одновременно», — подумал я тогда, нагруженный ответственностью и усталой лихостью последних часов.
Мы стояли на крыше пансионата, она прижалась ко мне спиной, а я грел ее. Перед нами был простор, море с лунной дорожкой, звезды, цикады заливались, даже упивались своими трелями, на танцплощадке зазвучала музыка, а вокруг – деревья, парк. Позади горы, но на них смотреть почему-то не хотелось. Поцеловал шею, потом в висок. Она повернулась, обняла и целовала в губы. Долго. Останавливаясь и начиная снова. Отвечая, злясь, отдаваясь, плача, смеясь, уходя и возвращаясь снова. Вдруг сказала:
— Ты знаешь, а мне хорошо. И… не провожай меня. Ладно?
— Ладно.
И ни разу не обернувшись, прошла к выходу с крыши, освещенная фонарями и прожектором. Я не пошел за ней. Больно я ей уже сделал. А больше… зачем?

10 августа

Проснувшись в новом номере, сначала хотел сразу ткнуть Серого, но вовремя вспомнил, где нахожусь. Открыл глаза и увидел, что сосед уже умывается.
Он спросил, одновременно чистя зубы и расхаживая по комнате:
— Проснулся? На пляж пойдем? Как тебя?
Я помолчал, но потом ответил:
— Да… пойдем… Виталий.
— Оч-чень приятно, Вова! – Он решил кивнуть мне, но щетка видно помешала.
Я узнал тут же, что Вова только приехал, что думает загореть дочерна, наплаваться досыта, повеселиться «дочерта», что он хотел бы войти в какую-нибудь компанию, что он студент, что у него есть девушка, магнитофон, часы с подзаводом, пиво в портфеле и дырка в зубу. И что он пишет стихи, плавает брассом, поет песни, играя на гитаре и без оной. И любит танцевать. Он также рисует, фотографирует, рыбачит и веселится, потому что он веселый. Круг его интересов меня пленил, и я ему выболтал все о себе и о том, что произошло здесь до его приезда. И его:
— Не обращай внимания! – развеяло мое уныние в прах.
На пляже я уже был самим собой. Мы с Вовкой побесились немного на кромке, соединяющей пляж и море, потом играли в салки в воде, а еще позже играли в карты с двумя девчонками, так удачно подсевшими к нам. Так получилось, что обедали мы в шашлычной уже вместе с Ирой и Наташей. Все время смеялись шуткам Вовы. Ну и юморной человек! То он расскажет анекдот, и как раз в тему, то он сострит так, что у нас шашлыки падали на стол и шампуры звякали о бокалы с пивом. Да и девчонки попались что надо: красивые (везет на красивых здесь!), без особых комплексов и предубеждений, умные, что немаловажно для «легкости дальнейшего времяпрепровождения». И поют, и компанейские, и заводные, и…
После обеда мы уже вчетвером были в море и играли в салки. До них я еще не различал, в общем-то, где Ира, где Наташа, а после них…
Меня «засалил», помню, Вовка, и сам тут же круто ушел под воду. Я бросился за ним, как наиболее близким, но не догнал. И без раздумий, почти наугад кинулся влево и рассчитал правильно: сначала почувствовал уходящую упругую воду, потом еще раз оттолкнувшись от дна, почувствовал рукой кого-то. Тут я не скажу, была ли это искра, молния, а может еще что-то, но мы соединились. Чувствовались одновременно упругость кожи, наслаждение от касания, восторг от неожиданности, туман в сознании… Вода еще бурлила, а мы уже замерли. Остановились. Казалось, остановилось все вокруг, как в стоп-кадре. Я скользнул по ее руке вниз и почувствовал, как она перехватила мою руку.
Брызги еще летели, а мы смотрели…смотрели… застыли, стоя почти по грудь в воде, касаясь друг друга руками, глазами, бликами. Солнце светило ей в глаза, и она щурилась немного. Это было так здорово!
Подскочил Вова.
— Вы чего? Наташка, он тебя засалил, лови! – крикнул, и, красиво изогнувшись, ушел под воду.
Я улыбнулся, внутри было так хорошо. Что-то наполняло и переполняло меня, как красное вино, льющееся в серебряную чашу и переливающееся через край – забыли закрыть кран бочки?! Сильно оттолкнувшись, я броском ушел под воду. Сердце сильно колотилось, словно хотело выпрыгнуть вместе с душой.
С пляжа ушли часов в восемь.
В девять часов мы все же спустились на танцплощадку. Я был уверен, что встречусь с коварным Серым. Но все обошлось. Мне было хорошо с Наташей. Своей красотой она заинтересовывала окружающих и давала повод обращать внимание и на меня. Ее несколько раз приглашали, она смотрела на меня и отказывалась.
Наташа прекрасно танцевала, была очень пластична и гибка. Линиям тела ее я еще на пляже отдал должное. А в этом простом платьице с тонкими бретельками она была чудом. Наверное, если бы я собрался описывать ее словами, то напортачил и умер бы от стыда перед красотой. Скажу только еще, что она была достаточно высока, впрочем, как и ее подружка Ира. Может, Ирина была еще прекрасней, но меня она уже не интересовала. Так получилось.
После танцев проводили девчонок в номер. Они, оказывается, жили почти под нами, на шестом этаже. Мы с Наташей просто сидели на балконе и разговаривали ни о чем. Было приятно слушать ее голос. Я видел в ее глазах явный интерес, и слов не нужно было, чтобы понять, что… сегодня все возможно. На море полный штиль. Штиль и в воздухе. Все замерло. Жара немного спала, но было душно. Насыщение желанием дикое. С отъездом Аленки образовавшаяся вчера пустота требовала заполнения. Чем-нибудь. Хоть чем-нибудь. Не скажу, что Наташа не мой тип. Как раз наоборот. Вот сейчас, многозначительно задернув штору, она вернулась из комнаты, где остались Ирина с Вовкой, переодевшись в тонкое белое льняное платьице с тонкими бретельками, под которым… даже трусики только угадывались. Я раньше не присматривался – у нее же карие глаза! Как у меня. При сочетании с темными волнистыми волосами – улет. Ах, ну да, глаза ее постоянно под темными очками. А тут – карие, почти черные. И приоткрытые губы. Подходит. Близко. И принесла по бокалу… сока? Нет. Сок апельсиновый с водкой. Отхлебнула глоток. Говорит, что вкусно. Будет… Губы близко. Целует, целует. Нет, Бога ради, я что, железный?! Расстегнуть платье было делом двух движений – всего две кнопки. Прижалась, разгоряченная, вкусная. Прочерчиваю пальцами линию: плечи, грудь, талия, животик тыльной стороной… потом – попка. Наташа сильнее прижимается. Свет на балконе только от настольной лампы из номера через шторы. Внизу чернота парка только кое-где прореживается работающими фонарями. Отпиваю немного сока – кажется, что водки стало больше. Она целует меня в губы, в подбородок, в шею, грудь, расстегивая и снимая, одновременно, рубашку, отбрасывая ее на плетеное кресло. И дальше тянет, затягивает линию нежных поцелуев, почти прикосновений, вниз, опускается на колени и начинает расстегивать пояс…
У меня два желания: остановить и не останавливать. Борются, как борцы сумо. Кто кого вытолкнет с ковра, то есть с балкона. Черт! Сок, сок. Водки! И побольше. Дальше пространство как-то сдвинулось. Не скажу, что я был избалован таким сексом. Но хотелось всегда. Наташа умела это делать. И ей самой нравилось. Кончилось все достаточно быстро и ни капли на прохладный кафельный пол балкона не упало. И если бы у балкона не было бы перил, я, скорее всего, улетел бы вниз. Опять летать хотелось, только по-другому: парить над землей, благословляя все благословленное и моля о пощаде не лишать этого наслаждения еще хотя бы минутку! Дальнейшее продолжение было естественным: Наташа облокотилась о перила, а я вошел в нее…
Тихо было и у нас, и в комнате. Вот девочки! Не иначе общежитие их приучило сдерживаться. Как только мы с Наташей немного одевшись расположились в плетенках, Ирина, как будто ждавшая этого момента, отдернула штору:
— Мы – гулять. Вы остаетесь? – и улыбается довольная.
Наташа смотрит на меня, почти смеется.
— И мы гулять.

Уснуть долго не мог. «Случается же так! – думал я, смотря на фосфоресцирующий циферблат своих часов, — и еще ведь только десятое августа… нет, уже одиннадцатое… полпервого… спать…»

11 августа

Изменилась погода, изменилось настроение. Идет дождик с утра. Затянуло, но тепло. Мне грустно – вспоминал Серого, Люду и других. Показалось, что все мои огорчения надуманные, а действия – глупые. С другой стороны, не потеряешь – не найдешь. Сначала нужно чего-то лишиться, чтобы потом найти другое. События и люди видят только пустоту. И заполняют пустоту. Заполненное проходит мимо. Не имеет значения чем. Не зря же траву сухую жгут, чтобы новая выросла: молодая, сочная, зеленая.
…Они заявились вшестером, часов в десять утра: Серый, Таня из Минска, Люда, Аллочка, Роман и Костя. Вова в это время храпел во все дыры, а я умывался. Дверь открылась неожиданно, и сразу все вошли.
— Привет! – кто-то сказал.
Я чуть не подавился зубной щеткой. Они зашли, закрыли дверь, расселись по стульям и кроватям. Бедный Вова необыкновенными глазами взирал поочередно то на Романа, севшего видно на его ногу, то на Люду, мягко опустившуюся на стул у его изголовья. Видно он думал, что еще спит, потому что неожиданно гаркнул:
— Изыди, сатана! — потом подумал и, решив, что этого мало, продолжил, – Отдай ногу.
Роман кратко вошел в диалог:
— Возьми, она вся твоя.
Я спешно прополаскивал рот и лицо. Потом поспешил успокоить Вовчика:
— Спи, спи, они сейчас все изыдут, сатаны этакие. Успокойся, все хорошо. Слазь с кроватки, Роман, гадкий мальчишка, разбудил дядю. А ну, слезь, кому сказал! Спи, Вовчик, спи.
Но, скорее всего Вова уже проснулся, так как проворчал мечтательно:
— Спать так хорошо было…
Я сказал:
— Девочки, а ну-ка на балкон. Вова одеваться будет.
Аллочка, Люда и Таня из Минска неохотно, со словами: «Вы нас что, стесняетесь?», удалились на балкон.
***

Через десять минут мы были в столовой ввосьмером за двумя столиками. Завтрак уже полчаса как закончился, но нас официантки «обслуживали в любой час дня и ночи». Это были их слова. Я сидел за столиком с Серым, Вовой и Людой. Пока мы кушали, получился такой разговор.

Серый: Витька, что случилось?
Я: Будто не знаешь.
Серый: Хороши у тебя шуточки. И, главное, обидчивый такой! Сначала «пошутил», тренингист, потом сбежал, бродил где-то, а за него волнуйся, сиди, жди… а потом, вообще, переселился в другой номер. Из-за чего? Из-за пустяка, какого-то.

Во время этой тирады он размахивал у меня перед глазами ветчиной, так что мне есть захотелось.

Я: Вы меня выкинули… (говорил я, жуя ветчину) оставили одного.
Серый: Ты сам ушел.
Я: А могли ведь найти. Не искали – не нужен. Почти пустое место…
Серый: Какое пустое! Мы потом два дня думали, куда ты пропал.
Я: Да-да, вдвоем.

Серый как-то недоуменно переглянулся с Людой, и они засмеялись. Салат Серого так и норовил выскочить изо рта, но он ловко придерживал его во рту языком.

Я: Кушай лучше, потом досмеешься. Оставили, так оставили. Я не в обиде. Вот Вовик подтвердит. Правда, Вовик?
Вова: По-моему, ты, Вит, из искры пламя раздул. Сольем компашки, будет весело. Черпанем по рюмочке, будет еще веселей!
Серый: Ты настоящий друг! (протягивая руку через стол Вове)
Вова: А вот и наши девушки! (повышая голос)

Наташа, в своем легком просвечивающемся платьице, Ирина в шортах и бежевой ковбойке приближались к нам. Красивое зрелище! У обоих одинаковые темные очки и белые широкополые шляпы. У Наташки на шее… моя цепочка. Вот новость. И когда она у меня ее «свистнула»? Наташка улыбалась мне, Иришка – Вове. Красиво, и моя подковка солнцем блестит у нее на шейке, подчеркивая эту красоту.

Вова: Вы знакомы?
Люда: Еще нет. Видели просто.
Вова: Это Наташа и Ириша.
Наташа (мне): Что-то поздновато. Когда на пляж?
Я: Сейчас, доедим салатик только. Вы кушали?
Ира: У нас диета. Так-то.
Я: Может вам кусочек хлебушка дать?
Ира (мне щелчок по носу): Конечно, дай, а то Наташка… (она смотрит на Наташу) Поняла, молчу…

Наташа и Ириша садятся на низкий широкий подоконник и смотрят, как мы едим.

Ира: Вы хоть не чавкайте так громко, а то… (снова на Наташу). Молчу, все.

Смотрю на Наташу, она улыбается. Я ей на цепочку показываю, на подковку, глазами. Она смеется, пожимает плечами.

Я (громко): Наполним бокалы, содвинем их разом! Да здравствует дружба, да здравствует разум!

У всех в руках компоты, раздается звон полных стаканов в полупустой столовой.

***

День прошел весело и незаметно. Вечером опять танцы. Я прочитал свой дневник и поразился обилию накрапанного. И это на курорте!
На танцах собрались все. Мы с Наташей сразу отошли в сторону, к парапету, ограждающему танцплощадку. Ветер с моря нес морские запахи. Чайки кричали что-то в такт музыке.
— Виталий, слышишь… Маяк-ревун.
— Слышу. Я хотел спросить у тебя.
— О твоей цепочке? Она выпала у тебя из кармана рубашки. На балконе. И я ее тебе не отдам.
Она повернулась ко мне, и я обнял ее за талию, притянул к себе. Лицо оказалось близко, можно рассмотреть «эти глаза напротив…». Я видел губы, на них бледной тонкой кромкой выступила соль, и от этого они были еще красивее, рельефнее. Ощущение было сравнимо с парным гипнозом. Хотелось так стоять долго, не шевелиться, не говорить. Вчерашнее памятно. Теперь бы только не испортить. Странное дело, мне большего от нее и не надо. Хотелось, чтобы и ей.
Если еще чуть приблизиться, то я поцелую ее…
Как всегда Серый вынырнул не вовремя. А может, вовремя?
— А вот ты где! Есть предложение пойти в парк после танцев и гулять всю ночь. Хорошо?
— Можно, конечно, — согласился я.
— Пошли к нам, что это вы уединились. Пошли.
Я заглянул в глаза Наташке, и они мне сказали: «Пошли…» И мы пошли.
После танцев гуляли в парке. Девчонки ушли вперед метров на двадцать–тридцать и о чем-то оживленно говорили. Умеют они быстро сходиться, несмотря ни на что. Мы шли почти в ногу: Роман, Костя, Вова, Серый и я. Рассказывали анекдоты, случаи из своей жизни. Серый опять вспомнил свою Маринку и как они познакомились. Обычно он начинал свои рассказы со слов «А все это сказки!». Это у другого. И дальше: «А вот у меня было…» и замолкает на несколько секунд. Конечно, окружающие замолкают тоже, прислушиваются. Серый рассказывал теперь о «ситуёвине», когда он очутился один в шестиместной комнате женского этажа в общежитии. Его туда провела Маринка, договорившись с вахтершей за презент из своей посылки с родины. Маринка была коренной ростовской казачкой и с июля по октябрь ее снабжали родители рыбой и яблоками. То и другое было в цене и все знали, что не менее двух посылок в месяц она получит. Вахтерши были подчистую куплены, и у Маринки получалось в жизни больше, чем у других. И в общежитии, и в учебе, и в общественной жизни. Дело было не только в посылках, это точно. Маринка не пропадет и своему парню не даст пропасть. Такой характер, такая кровь. Староста факультета, доверенное лицо губернатора на выборах по своему району, с деканатом на «ты». У нее четко и быстро раскладывались в смышленой симпатичной головке все приоритеты: важное, важнейшее и самое-самое, что никак нельзя было упустить. Все эти слеты-учебы студенческого актива где-то за городом на базах отдыха и почему-то именно на пятницу-воскресение. Но Серому все это нравилось. Маринкина популярность, ее востребованность и… ее любовь к нему, такому обычному для всех, но такому необычному для нее. Трудно сказать, чем взял ее Серый, но, значит, это «что-то» было, и было сильным и не отпускало. Так вот, рассказывал Серый дальше, попал он, а было это еще в первые две недели знакомства с Маринкой, в женское общежитие, в комнату на шесть девушек, шесть студенток. Проведен был через вахтершу, тетю Любу, и даже оставил у нее паспорт свой – такой порядок. Правда, через десять минут Маринка спустилась к тете Любе и забрала у нее паспорт, пообещав яблочек «белый налив» специальный крупный сорт. Пока Маринка бегала вниз, девчушки уже окружили Серого и принялись, рассматривая, расспрашивать о том, когда, где, как они познакомился с Маринкой, и зачем ему Маринка, и чем Маринка его так привлекла, что они не хуже, что… у них под халатиками только… ничего и все. Такие активные были девушки. Особенно трое из них: две Кати и Оля. Четвертая все время лежала на своей кровати, наверное, приболела (потом Серый узнал, что она была на втором месяце беременности – самое-самое то время). А шестая… эта шестая, Элла, в то время пока еще не появилась в комнате. По шуточкам девчонок Серый понял, что Эллочка подрабатывала «самой древнейшей», так сказать, посменно, через два на третий. Девочки-то подшучивали, но как-то не зло. Наверное, от Эллочки перепадало всей комнате, а это было очень здорово, особенно, когда стипендию задерживали или зачеты зависали. Да и учебе это не мешало – вечерне-ночные смены были даже немного в зависть остальным. Ну да, ладно. Пришла с паспортом Маринка и сели пить чай за круглый стол в центре комнаты. С картошкой, с салом и с консервой «сардины атлантические». Все это называлось «пить чай». Сам чай был разный, от каждой девушки свой рецепт: и с брусничным листом, и черный байховый с бергамотом, и… не стал Серый перечислять все варианты. А на девушках, если присмотреться, на самом деле ничего не было. Только ситцевые коротенькие халатики, держащиеся на пояске. Такой распахнется от дуновения сквозняка из открытого окна! Маринка стала переодеваться, не стесняясь подружек, а, тем более, его, Серого.
— И не смотрит! – подначивали его обе Кати. – Девушка там, в углу, старается вся, изошлась в позах, медленно… ох, как медленно бюстик расстегивает… а этот не смотрит! Он носом картошку втягивает. Картошечка для него сейчас эротичнее Маришки нашей истомившейся! Вот, мужики!
Маринка оказалась в таком же ситцевом цветастом халатике и стала совсем домашней и похожей на остальных. Серый был на полном взводе. Он любил тело Маринки и загорался сразу. А тут, говорливые секси со всех сторон. Маринка пододвинулась к Серому, обняла его за руку, прижалась к плечу.
— Ну что напали? Не трогайте моего Серожу. Он хороший. Мой.
Так вот, еще раз. На чем это я остановился, спрашивает у нас Серый? На лирике, отвечаем. А самим интересно, что же дальше, не каждому же везет с шестью одновременно, пусть только в одной комнате, но быть! Тут еще бутылка вина виноградного домашнего появилась на столе. Потом еще одна, но побольше. А девочки, видит Серый, чего-то ждут, смотрят на него, прищуриваются, оценивают, ухмыляются. Уже немного выпившие, задорные такие. Шуточки еще те! Правда, без мата, все больше намеками. И тут Сероже стало вдруг все нравиться. Да еще и очень. И заметил он еще, что ему подливают все больше и больше. Последнее, что он запомнил, это были слова Маринки:
— И не помышляйте. Только на «посмотреть»…
— У-у-у… — загудели четыре Кати…
И Серый замолчал. Только шагал рядом с нами, шаг не сбивал. Вспоминал? Мечтал? Потом вздохнул. Ну и чем все закончилось? – интересуемся мы. Отвечает Серый, ухмыляясь самодовольно, что проснулся полностью голым, с Маринкой, в ее постели. Девчонки храпели на своих. Отсыпались. Мелькали смутные воспоминания о столе круглом, лампа почему-то била в глаза, было и жарко, и приятно… прикосновения везде… такие легкие, невесомые, многорукие… парящие. И секс был, Серый точно помнит. Только вот… с кем, и какой… не может сказать. Мы все тоже вздохнули отчего-то. Загрустилось. Печальный рассказ.
А впереди девушки наши как-то «кучковались» странно. «Что они там замышляют?» — смотрел я вперед и думал. – «Подвох какой-то будет…»
Девушки повернули направо, в лес.
— Смотри, заманивают, а потом атаковать будут, – сказал Роман, хихикнув, как малолетний преступник.
Мы тоже повернули и увидели полянку, залитую лунным светом, как сметаной, и сидящих на травяном ковре всех их.
— Ура! – крикнул Вова и бросился вперед.
— Ой! Ребята! — взвизгнула Таня из Минска.
Мы с разбегу попрыгали… на траву.
— А! – завопил Серый и вскочил, как ужаленный. Костик пощупал под Серым землю и сказал, потирая руку:
— О, черт! Так это же крапива!
Все заржали, больше это никак не назовешь. Такие звуки раздавались с речного водопоя, когда я был в деревне. Когда все расселись в кружок, посыпались шуточки.
— Ну, что? Будем ждать чуда? – сказал Серый. – Сейчас в центре посыплются искры, и выйдет из земли…
— Мертвец с бледным разложившимся лицом… — процедил кто-то хрипло.
— Но даже мертвец не принесет бутылочку вина, – Серый был прагматичным до конца. – И кому-то придется сходить за шампанским. Ночь… шампанское… красиво!
Ребята ждали добровольца, и он нашелся. Костя молодец – и вот его спина уже мелькает среди деревьев.
— Мы будем папуасами-людоедами, – сказал Роман. – Сейчас людоедством займемся.
— Кого съедим?
— Лучше тогда рыбу пойти половить…
— Давайте шамана изберем и пошаманим немного, – предложил Серый.
— Я знаю страшную историю… — начал, было, Вова.
Но его перебил голос Люды:
— Мы посоветовались…
«Уже мы…» — подумал я.
— Мы посоветовались и решили сделать, мужчины вы наши, вам испытание…
От мужчин посыпалось:
— Огнем!
— Силой!
— Пыткой?
— Болью…
— Нет, любовью…
Наташа поднялась с травы:
— Шутники вы, мальчики, и помолчать не можете.
Люда продолжила:
— Правдой…
Повисло молчание, как будто нам было что скрывать. Магическое это слово – правда.
— Чего-чего? – Роман не понял. – Зачем это? Какая-то детская игра… вечер правды по заявкам телезрителей.
— Уже ночь, – сказал я. – Звучит как-то, ночь правды, не искренне.
— Точно! – оживился Серый. – Какая ночью может быть правда? Вот днем, при свете солнца, пронизывающего насквозь, это да!
Девушки ждали, когда закончится наш этап привыкания к мысли, что от предложенного не отвертеться. «Интересно, о чем они договорились?» — думал я. – «Нужно как-то выудить у них… а это возможно, только когда они… будут по одной».
— Только правда, всегда правда, одна лишь правда, присягаю перед небом и землей, – продолжил я певуче экспозицию шутовства, упал на колени и вознес руки к небу, на котором красовалась огромная луна.
Дурной пример заразителен. Зазвучали вторящие голоса и скоро весь наш мужской коллектив, а минутой позже и женский, мечтательно смотрел на луну. Последними коснулись травы своими прелестными коленками Наташа с Людой, с явным намерениям в дальнейшем больше никогда на луну не смотреть.
Всеобщий приступ веры был прерван Костей:
— Почему так тихо? Вы меня ждете? – произнес он, размахивая дребезжащим пакетом…
Время остановилось, пока мы отнимали пакет у обалдевшего от нашей наглости Кости. Ни благодарности, ни участия, ни дружеского похлопывания по плечу. Только насилие и жажда добиться своего. Театр продолжался.
— Итак, начинаем, – чертовски хорошо сказала Люда.
В руке у каждого был пластиковый стаканчик с ароматным шампанским, и ее слова можно было истолковать совершенно по-разному.
— За что пьем?
— За правду!
Почему-то никто не стал перечить и почти в полной тишине, как будто бы подписываясь под истинностью своих намерений, мы пили это шампанское…
И было так: луна, поляна, полная лунного света, освещенные, одухотворенные лица смотрящих на луну людей, прихлебывающих иногда по глотку из пластиковых стаканчиков какую-то жидкость. Серьезность, выстраивающая разум. Энергетические поля, крутящиеся вихрями вокруг. Перемешанные ауры бесились, завывая на луну. Чакры раскрылись в пространство, а тонкие тела готовы были улететь. Все семь. А может, девять. Или, четырнадцать.
Дальше была обычная игра: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Я запомнил только вдруг блеснувшие в молочной темноте глаза Люды. Я не слышал вопрос, который был задан ей, да и не столь это было важно. Видимо вопрос ее озадачил. Правду она сказать не сможет, а соврать…
Все-таки, именно она была за все это еще час назад. Но она ответила. Голос ее лился легко, казалось, что она не волнуется, и ее все слушали:
— Мое чувство существует сейчас. Я пока не знаю, что это, но оно возникло и есть. Оно движется. И мне кажется, что и я двигаюсь вместе с ним. Тот, кто вызвал это чувство, мне кажется, знает об этом. Но иногда вдруг возникает ощущение, что я безразлична ему, почти безразлична. Я привлекательна внешне, и, мне кажется, что ему просто нравится быть рядом, но он ничего не чувствует при этом. Он смог из чувства солидарности с другом оставить меня одну. Я не знала, как поступить… мне было плохо, но я не смогла сама прийти к нему…
Странно ощущать себя голым за якобы защищающем тебя, а на самом деле, прозрачным стеклом. Стекло – это смысл того, что сказала Люда. Но оно, хоть и прочное, но делает видимость защиты. Она отдернула штору на нем, обнажив, а может и обнажившись. Ее голос был хорошо поставлен, и от этого она казалась еще более спокойной, издевающейся:
— К концу третьего дня я решилась на… месть. У него есть прекрасный друг и я, чувствуя его расположение к себе. В общем, я немного подыграла ему, да и себе тоже. Да, я почувствовала какое-то удовлетворение: он остался один, он затосковал. А потом… все превратилось в пустоту. И я обо всем рассказала его другу, но поняла, что уже поздно, что если он узнает… да и в отличие от меня у него рядом уже была девушка. И только тогда я пожалела, что послушалась его друга и приняла правила этой ненужной игры…
Я сидел, сгорбившись, уткнувшись головой в колени. «Вот как бывает…» – закрутилась в голове песня. «Эх, Люда, Люда… какая же ты. А могло так хорошо все закончиться… и быть».
Ребята поднялись и пошли. Я не открывал глаза. И идти никуда не хотелось. Говорить не хотелось. И что ответить я мог?
Ощущение, что тону в лунном свете. Закралась луна. Внутрь. Я открыл глаза. Люда стояла позади меня. Ее тень от луны перечеркивала меня и тянулась дальше.
Помню все обрывками, беспорядочными мыслями и видениями…
Сначала почувствовал ее руки у себя на голове. Нежные пальцы, перебирающие волосы. Опустилась на колени, обняла за шею, прижалась к спине. Дыхание возле уха. Мокрая. Слезы? Опять?! Потом ее губы все ближе и ближе к моим губам… шепотом… истерикой. Вдруг – глаза… такие длинные ресницы! Все-таки, точно щеки мокрые, а губы горячие…
В голове упрямо бьется мысль о том, что я без воли, без принципов, без…
Почему пуговицы так легко расстегиваются? И как-то быстро я оказался сверху. Раскрытые чакры никто не закрыл, тонкий мир обнажил чуткую чувственность прикосновения, особую влажность языка, издевательски белую нежную лунную кожу и… доступность, чертовски возбуждающую доступность… подарка тебе, когда она отдается: полностью, без остатка, до пальчика, до складки, до потаенного мирка влажности и искушения, до… изнеможения доверчивостью и желанием быть вместе. Хотя бы этот миг, эту минуту.
Я забыл, забыл себя, где нахожусь, кто со мной.
Больше ничего, только это…

Мне показалось, что ты опасаешься чего-то, страхуешься от неприятной неожиданности или возможной боли. Но ты можешь мне довериться. Я не смогу преднамеренно причинить женщине боль. Да, я не безгрешен, но пользоваться ее слабостью не могу, даже если она переступает границу допустимого.
Но мне это только показалось…
Твой внешний облик можно прочитать очень просто… и очень сложно. Если без сложностей характера, например, как у Маргариты Тереховой, без предполагаемого интереса к деревянному зодчеству и притяжения к классическому рисунку цветка ландыша, то…
Длинные ресницы, красивый правильный разрез очень симметрично расположенных глаз, темно-каштановые волосы до лопаток, которые можно носить только с челкой, небрежно брошенной на высокий (умный…) лоб, и создавая из них своеобразный «волнистый беспорядок»; тонкая переносица и прямой незаметный гармоничный нос, способный при избирательном рассмотрении вызвать восторг от чистоты линий и формы; пухлые или можно сказать чувственные губы; высокие, почти незаметные скулы, придающие лицу форму классической завершенности и… отчужденной холодности. Не хватает лишь чуть-чуть. Чуть более растрепанны волосы… чуть приоткрыты и увлажнены и чуть тронутые улыбкой губы… чуть прикрыты, словно от вечной скуки и усталости, веки… чуть, на одну пуговку больше, расстегнута блузка или майка почти не держится на одном плече, только на двух… отчего более откровеннее угадывается продолженная линия «мужского вожделения», не заканчивающаяся уже вплоть до изящно отставленной в чуть более необходимый по моде разрез платья или необычной запахивающейся юбки стройной матовой ножки.
Возможно, ты любишь строгие костюмы, и любишь на их строгости играть в эротическую игру с возбужденными глазами окружающих. Мне кажется, что глаза у тебя меняют цвет в зависимости от настроения… ярко-серые, кажутся всегда глубокими… большие, с оттенками синего и зеленого… от серо-голубого при хорошем настроении или легком возбуждении… до серо-зеленого, когда в душе, как в Петербурге в осенний дождь.
Голос у тебя интересный. Слабый – от уверенности в своей потенциальной силе. И несколько ленивый, что ли… богатый самыми разнообразными оттенками интонаций, как услышанными, так и угадываемыми. Возможны его вариации: от ласкового шепота до недовольного упрека, и даже, как и у всякой эмоциональной женщины, до «почти крика». Повышается тон, меняются акценты, не меняется уверенность и артистическая четкость. Уверен, что при «благоприятной ситуации» в голосе твоем появится бездуховный маскообразный металл. О причинах такой трансформации можно только догадываться.
Есть и второй вариант. С существенно меньшей степенью достоверности. Он воплотится только в том случае, если ты постоянно в любых ситуациях будешь владеть собой на сто процентов. Что при преобладании эмоционально-чувственного начала в человеке практически невозможно. По себе знаю. Это все может быть. Но… Ты непредсказуема, как всякая обычная элитарная женщина. Я могу идти только от одного: от кошачьей твоей сущности. Да, не смейся.
Ты любишь медленные движения. Ты можешь быть кошкой, если захочешь. Мягкость, легкость, грация и коготки. Потянуться, прикрыв глаза, наслаждаясь сдерживаемой истомой и чувственным ознобом в каждой клетке гибкого тела. И, тут же свернуться в клубок! Взглянуть снизу-вверх, при этом почти незаметно одними губами, улыбаясь. В этот момент у кошки взгляд цепкий, острый, пристальный и… откровенный.
Возможно, ты любишь провоцировать. Наверное, бессознательно, и не обязательно мужчин…играя. И не обязательно с кем-то. И с собой тоже.
А полностью беззащитной кошка становится, когда спит. Наверное, поэтому она никогда не спит при чужих. Ты не можешь быть прирученной. Только временно, и только на столько, на сколько захочешь сама. При насилии ты превращаешься в угли…
Тебя тяжело назвать домашней. Твоя независимость даже в мелочах воспринимается не так, как ты хочешь, и отсюда иногда непонятные тебе осложнения с окружающими. Ты строга в самооценке себя и окружающих. Тебе противна серая глупость и глупая серость. Но я не знаю, терпима ли ты? И мне трудно даже пытаться догадаться. Возможно, ты категорична в суждениях.
Твой мужчина? Гибкий, сухой, жилистый… с внимательными теплыми и, одновременно, строгими глазами. Спокойный, уверенный в себе и в обстоятельствах, способный ими управлять… скромный, корректный, тонкий ценитель вкуса во всем, чувствительный и… подчеркнуто сдержанный, проповедующий здоровый образ жизни, чистый душой и телом, легкий в общении, но не болтливый, способный простить любого, кто посмотрит в глаза, решительный в критических ситуациях.
Способный сказать: «Иди ко мне… я тебя обниму и спрячу»…

Карты, звезды…
Нет, только способность видеть.

12 августа

«Блажен, кто верит…». «Оставь надежды, всяк сюда входящий!». Это про любовь. Я люблю. Неужели я люблю? Сейчас люблю, вчера любил, и буду любить. Это ведь чудо из чудес. Это так прекрасно – любить. Какое имя – Лю-да. Глаза, в которых таешь. Улыбка, от которой замираешь. Прикосновения, которые вызывают удивительное наслаждение. Чудо! Она одна, ее люблю, и петь хочу, смеяться, плясать, кричать.
Я лежал и думал. Что вчера случилось? Все еще действие луны, не иначе. Я не разделяю любовь на части. Любовь плотская… любовь духовная… любовь одна. Она или есть, или ее нет. Если есть – ты отдаешь. И получаешь наслаждение от этого. Если бы в любви было только добро, она бы была выхолощена. В ней есть все. Страсть, боль, власть, наслаждение, но это не разум. Разум – это добро, свет, ограничение, жертвенность. Да, в любви есть все. Поэтому и разум, и чувство живут, воюя, живут, соседствуя, но живут.
Уберите что-нибудь одно – и нет любви. Только воспоминание. Наверное, можно любить разумом. Шаолиньские монахи могут. Я – нет.
Утро. Часов семь, не больше. А я уже около часа не сплю. А уснул только в третьем часу. Тело налилось бодростью, как после чистого глубокого сна. Лежу сейчас и пишу. Стихи может написать, а не уродствовать мыслью?
Вспоминалась полянка. Молочная. Яркая. Вся в тенях. И все эти тени как-то убыстренно двигались, бегали друг за другом. Так быстро бежало время! От момента, когда Люда подтянула ножки к себе, быстро и изящно стянула с себя невесомую материю и до того момента, когда она уже сверху, изогнувшись, вдруг крикнула в небо в сторону луны «а-а-а-а!», прошло не больше пяти минут. Казалось. А на самом деле…
Когда мы шли, обнявшись, в пансионат, была уже глубокая ночь. Никого. Даже немного жутко от теней. Только цикады. Когда они спят, интересно? Запах! Вот настоящая хвойная свежесть. Мы почти не говорили. Точно, устали… Вспоминаю и улыбаюсь, как дурак. А, впрочем, почему как? Все влюбленные – сошедшие с ума. По разному. Одни – совсем немного. А другие, начав сходить, уже не могут остановиться. И так до… или дурдома, или свадьбы. Которая явно отрезвит. Такая вот, прививка. До чего додумался. Стоп. Хотя, думаю, что в этом какой-то смысл есть.
До обеда мы лежали. Вовка дрых. Где он провел эту ночь? Он так причмокивал свою лапу, что мне захотелось тоже спать. Часов в двенадцать проснулись во второй раз.
— Ну, как, чудо в перьях, проснулся? – произнес я, надевая свои часы.
— А-а-а, ух ты, — потянулся Вова. – Чудеса, Вит. Я сегодня ночью был на море, на пляже… купался, — томный мечтательный голос его зазвенел над моим ухом.
— С кем?
— С Наташкой.
— С моей?
— С твоей?? – Вова вытаращил глаза, но тут же заулыбался. Подумал, что я шучу.
Я заметил, что он сейчас расплывется от самодостаточности, как подтаявшее сливочное масло. В голове пронесся «дикий табун мыслей». Наслушался неадекватного Газманова. Мне стало досадно, жалко, и хмуро. «Наташка была с ним. Наташка была… Они купались голыми… Он довольный такой».
— А как же твоя Иришка? – спросил я, закручиваясь в кокон.
В голове возникла фраза, сказанная Гюго: «Желать одну женщину – это опьянение. А желать всех – это уже пьянство». Легко говорить ему, сам бы попробовал.
Вова ждал вопроса и улыбался тонко и не зло, ловя мои интонации и не торопя.
— Она ушла с другом твоим, с Серым, в ночной бар-поплавок, там на бережку. А мы с Наташей гуляли, сидели у моря: оно было почти ручным, знаешь? Тихим-тихим таким. Говорили…
Он помолчал немного.
— О тебе тоже… и о вчерашней «правде». Ее огорчила эта правда.
Я пробежал по глазам-голубинкам Вовы, подумал о судьбе, о том, что я, скорее всего, никого не люблю. И это плохо. Разве можно любить больше одной женщины одновременно? Вот желать – да, конечно же, можно. Природу не обманешь. Усмехаюсь сам себе – будем спорить с Гюго.
А Вова влюбился – было заметно, как его глазки сверкают, и эта дурацкая улыбка на лице. Серый вообще, всегда влюблен. А как же я?? Странно. Люда, Аленка, Наташа… Список пойдет дальше? Хуже то, что я не знаю, что мне надо. Теория – «жизнь, как река с течением: будешь сопротивляться, выбросит на сушу» – срабатывает. Стоит ли? Мучить себя, мучить других. Расслабься, ляг на спину, руки за голову – вода не прогонит, и не предаст. Когда нужно, притопит, а когда и вытолкнет. Если шторм, скажем. Или коряга на пути. А так – загорай, смотри по сторонам, наслаждайся красивыми и незабываемыми пейзажами берегов. Один раз же проплываешь! Больше не увидишь, как ни проси.
После обеда я опять от всех сбежал. Гулял по городу. К вечеру пришел на пляж. Наши играли в волейбол. Я подошел к ним.
— О, хэлло, сэр! Где вы пропадаете? – крикнул Серый – Мы тут в волей-бол… играем. – Серый отбил мяч.
— Ему что-то с утра не по себе, – произнес задумчиво Вова.
Ко мне подошла Люда. «Красивая она, волосы… глаза кажутся всегда глубокими… большие, ярко-серые, с оттенками синего и зеленого… почти море. А губы…» Отчего-то закрылась форточка памяти. Только река-речка-реченька. Спокойно так. Течет. Успокаивает. Убаюкивает.
Она подошла совсем близко. Положила ладони мне на грудь.
— Где ты был?
— Далеко. Там уже… пусто в душе. Чудно и плохо. Как будто вылил всю ее куда-то.
— Я хочу быть с тобой.
— Может, я покривил душой, зарылся в этот миг. А все остальное время? Куда его денешь, а? Миг помнится… может быть… и как-то странно помнится.
— Вспомни меня…
— А если забыть можно, но не забывается…
— Вспомни меня вчерашнюю. Вспомни.
— Вспомнить? А кому это надо?
— Мне, мне одной. Пойми, все это не просто так… вспомни.
Тут со мной произошло странное. Река пропала, захотелось пить, и… я вспомнил. И когда вспомнил, ярко и отчетливо, то потерял мир, окружающий нас. Он перестал существовать. Горящие глаза передо мной, опять близкие и влекущие, обжигающие ладони на груди и… вчерашние радость, торжество, эйфория и дикость от всего лунного опутали…
Вышел из тумана, вспомнил, где нахожусь, только в полумраке опускающегося вечера. Наших уже не было. Люда не шевелилась, склонив голову мне на грудь, застыла прижавшись. Уборщица убирала пляж, шурша бумажками. Перед нами блестело идеальное зеркало моря…
Что это было? И сколько мы здесь стоим? Я пошевелился. Люда очнулась тоже.
— А?
Я взял ее за плечи. Ее губы были податливые, раскрытые… как и вся она.
— Я только сейчас понял, что ты мне вчера подарила. Слышишь, Люда? Это ты. Это ты?
Она опять опустила голову мне на грудь…
— Я…
Нас снова очнула уборщица:
— Ребятки, уже закрываем, – сказала она с улыбкой, – завтра придете. Завтра, миленькие. Пора уже, пора…
Неожиданно мы рассмеялись, звонко, громко, облегченно, и пошли к выходу. Гуляли по городу. Я болтал, рассказывал ей о себе, о городе, о небе, о людях, о песне, о Чекмареве, обо всем на свете. Она тоже говорила, но я не вслушивался в смысл слов, я чувствовал ее голос, его оттенки, его настроение. Где-то около памятника генералу Чуридзе я ее поцеловал, прямо на тротуаре, на виду у всех.
— Ну, ты что, Вит? – сказала она, но глаза благодарили.
В парке мы сели на уютную скамейку в зарослях кустарника с белыми цветами. Парковый светильник был у нас за спинами и был похож на хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского. Казалось, что он усмехается в усы, видя наше состояние, глаза, руки. Мы делились с ним своим секретом, а он, покачивая карикатурным шлемом, обещал никому его не выдавать. «Нет, влюбленные – не дураки, – думал я, вспоминая свои рассуждения. – Влюбленные, как дети, они такие же непосредственные, открытые и светящиеся, а, главное, не обращают внимания на окружающий серый мир».
Ушли мы из парка перед самым его закрытием.

15 августа

Два дня не писал, не хотелось совершенно. Правильно говорят, только одиночество располагает к творчеству. Смеюсь, конечно! Одиночества и в помине нет. Только Люда, только она. Мысль о купании голышом засела так плотно в голову, что предложил вчера Люде сходить вдвоем на дальний пляж, туда, за камни, километров пять по берегу. Там были отличные изолированные бухточки от любопытных глаз с берега. Думал, откажется. Согласилась! Подготовиться не составило труда: персики, шампанское, спортивные тапочки. А заодно отдохнем от общества. Люда оказалась спортивной и легкой на подъем. И прямом, и в переносном смысле. А в майке, шортах, с рюкзачком выглядела школьницей. Ее стройная фигурка всегда была впереди. Она смеялась, и подшучивала надо мной, собой и окружающим, подставляла себя солнцу, почти сразу же сняла майку и осталась в открытом лифе. Путь дался очень легко – не заметили, как пришли.
Каменный хаос лежал перед нами, раскинувшись, как последствия землетрясения. Огромные валуны, словно стремясь обогнать друг друга, попрыгали в море и застыли на века. Казалось, что среди этого нагромождения нет жизни. Мы стояли на скале над всем этим.
— Добрались? – ее улыбка была одновременно и лукавой, и обиженной.
— Скорее всего, забрались. Тут только прыгать прямо в море, – проговорил я. Был бы уместным смешок, но шутить не хотелось.
Море расстилалось перед нами, далеко уходя за горизонт. Чуть правее, внизу угадывалась мини-бухточка, почти заводь. Ветер ловчил: то нападал, то прятался, причем казалось, что он был всегда где-то рядом, за спиной, за плечом, за ухом. Люда как-то беспомощно посмотрела на меня, обняла за талию и прильнула головой к плечу. Внезапная ее доверчивость и нежность согревала.
— Спускаться… — ужас должен был обрушиться на ее лицо, но он не обрушился. Отразилось ожидание. – Тогда сначала я один…
Заподозрить, что кто-то спрятал эту бухточку, эту лагунку от глаз специально – это ничего не сказать. Специально. Кто-то очень старался это сделать! Мелкая галька… полутень – полусолнце… огромный валун, почти придавивший уходящий к морю аккуратный пятачок суши, оберегал нас слева. Справа берег был отвесным и поднимался с отрицательным углом вверх, образуя гигантскую пещеру.
И море… ластилось, мурлыкало, шуршало.
— Мы здесь… — прошептала она, скинула шорты и, полная истомы от предстоящего касания моря, потянулась, образовав в изгибе что-то, похожее на выпущенную на волю дикую кошку.
Я уже догадывался, что произойдет дальше.
Может быть, ради этого и затевалось все с самого утра. Поход за персиками в поселок на горе, а потом вместе с хозяйкой обкрадывание деревьев с персиками. Больше это никак не назовешь, потому что отбирались экземпляры величиной с кулак боксера-тяжеловеса, не меньше. Поиск особого сорта шампанского с изюминкой насыщенного вкуса созревшей лозы. Спуск обратно в пансионат и несдержанное поедание самого крупного и сочного персика одного на двоих… на глазах обезумевшей от желания автобусной остановки.
Я уже был уверен в том, что произойдет дальше. Она экспериментировала с солнцем и бликами на далекой волне, двигаясь спиной к морю. Я смотрел, сначала облокотившись о ледниковый камень, потом опустился в тень на гальку.
Бретелька лифчика, чуть запуталась в ее тонкой кисти…
Она, откинувшись назад, кружилась, подставив счастливую улыбку зажмурившемуся солнцу…
Вдруг остановившись, чуть наклонившись вперед, бросила быстрый, почти безумный взгляд, полный провокации и предстоящей игры… двумя руками… медленно, ни на сантиметр не сгибая ноги в коленках, сопровождала кусочек материи до щиколоток…
И, резко повернувшись, побежала к морю. Забравшись на прибрежный валун, задержалась на нем, оглянувшись на меня, опять хитро улыбнулась, оттолкнулась, изобразив почти профессиональную дугу пловчихи, ловко поймав щекотный блик солнца, вошла в, казалось, застывшую изумрудную воду.
И как стоп-кадры в просмотровой: вот исчезают напряженные ладошки, вот – заветный изгиб спины и, наконец, вытянутые в идеальную струнку ноги.
Какую пустоту я ощутил в эти несколько секунд ее отсутствия!
Она выныривает лицом вперед, оставляя волосы сзади.
— Вит! – кричит она мое имя, продляя от восторга гласную. – Сейчас я умру… Как красиво отсюда смотреть на берег!
Я растягиваюсь на гальке. Закрываю глаза. Звуковые ассоциации… отдаленные звуки… близкие звуки. Если их разделить и слушать каждый отдельно получается картина, написанная масляными красками. Вот грунтовка: отдалившийся сейчас шум моря. Вот основа: шум ветра в невидимых, но слышимых отсюда деревьях. Вот мазок тяжелый: гудок… чей? Вот мазок острый: крик чайки где-то рядом. Вот мазок легкий: шорох – перестук гальки от приближающихся ее шагов.
Сейчас главное не открывать глаза…
Ближе… ближе. Тишина. Чувствуется какое-то движение рядом, надо мной. Но все также тихо. Капля, упавшая на мою ногу. Еще одна… две на живот… три… четыре на грудь. И сразу мокрая теплота по всему телу – прижалась.
Ее губы сначала целуют, а потом шепчут в ухо:
— Ты горячий…
Хлопок от открывающейся бутылки шампанского с помощью эха разросся в грохот. Мы сидели по-восточному, друг напротив друга и она держала ладошки возле ушей, готовая их сразу закрыть. Но не успела. Из бутылки полилась пена, и я подставил ее ей… и она, пила, закрыв глаза… и обливаясь, искрясь мириадами капелек. Целовать эти сладкие мягкие губы, подрагивающие ресницы, эхообразно превращающееся в стон ушко, изогнувшуюся шею, ложбинку между грудей, напрягшуюся бусинку. Вкусно!
— Подожди, а персики? – она откинулась назад, шутя, отстранилась.
— Может быть, тебя просто полить шампанским?
— Да… и растереть персиком.
— Я… за! – говорю и тянусь к ней за очередной провокацией.
Обратный путь был чуть дольше. Или казался таким. Было явно видно, что мы сблизились. Какая-то тайна, родившаяся только что, наполняла каждое прикосновение друг к другу особой значимостью. И нам оставалось ее только сохранить.

Это было вчера. Влюбился и говорю, впервые об этом так разумно и самому себе. Но постоянства – а, может быть, и верности? – у меня и в помине нет. Сейчас в мыслях Люда, а снова думаю о том, что досадно плохо, что Наташка с Вовой. Что это? Будет у них что-то еще, а может быть уже? Копаюсь в себе, сидя за столом у себя в номере. Да, надолго это лето запомнится мне, если не навсегда.
Вчера, когда мы гуляли вечером с Людой по городу, заметил, что на нее обращают внимание парни, провожают взглядом. Загорание и купание обнаженной сделало Люду свободнее, раскрепощеннее. Она чувствовала, что солнце коснулось своими пальцами ранее недоступных мест ее тела и осознание этого возбуждало. Может, так было и раньше. Или то, что читалось у нее в глазах, родилось только вчера. Ревную? Чушь, я на это не способен – природой не заложено. Это что-то другое. Самодовольство? Гордость? Глупость?
Сидел, сидел, досиделся… заснул. Проспал обед. Сейчас проснулся, сел и снова пишу. Ночью не спится, так хоть днем немного поспать. Уже пару раз стучались в номер – не открывал. Теперь снова стук разбудил, и голос Вовки:
— Пусти хоть меня, затворник… Куда мне идти?
Найдет. Мало ли Наташек бродит вокруг? А ты – злой, друг-злодей сердечный. Это я про себя. Потом он, видимо постояв немного, ушел.
Опять сидел, думал. Прочитав «Саламбо» Флобера, я когда-то записал: «Душа потеряла голос и, одновременно, уснула… от стресса чуткости и потерянного смысла.
Надеюсь, не умерла…» Как никогда подходит к ситуации. Чем ее достать?
Еще час прошел. Уже где-то около четырех. И так захотелось выпить, что я залез в чемодан к Вовке и достал бутылку голландского ликера. Попробовал, пару глотков. Закусил сыром. Вещь! Чистота в голове, настроение прыгнуло выше потолка. Бутылку спрятал в шкаф. Наверное, рано. Может, все-таки, стаканчик? Сказал – сделал. И зачем ее прятать в шкаф? Пусть стоит. А то, туда-сюда. А стаканчик, где один, там и второй.
Быстрее к Люде! Быстрее к нашим, гулять, праздновать… только что? Ура! Сегодня день Голландии: голландский сыр и голландский ликер в почете. Отлично, когда хорошее настроение. Все внутри тебя, но легкое: радость, любовь, счастье, чувствование. И все мое, и я живу, я учусь жить. Вперед!
23.20. Уже ночь, а я сел за стол и пишу. А что писать? Ликер продействовал не долго, и я ушел в себя, и выйти из него не смог. Старания ребят тоже ничего не дали. Только сейчас вышел из себя (сам сейчас сплю) и пишу, сидя за столом и направляя свет Вовке в лицо. А он чертыхается. Лицо недовольно. Во, сел на кровати. Он, по-моему, тоже вышел из себя. Придется потушить свет.
В темноте слушал деревья. «По этому шуму он понимал количество деревьев и их высоту…» Гениально кто-то сказал!

16 августа

Странно, но вчера я с ней не виделся. Вот, что значит «чушь взбрела в голову». Даже выпить по настоящему не смог. Ликер, ликер. Водки надо было глотнуть! Что-то часто стало хотеть напиться. Чувствую, что если дальше так все пойдет – не избежать.
Где ж она вчера была? Воображение рисует картинки, одна реальнее другой. Странно, что кроме Вовки никто в номер не стучится. Не иначе Вова там что-то наговорил. Не хотят беспокоить. Или беспокоиться. Пора прекращать отшельничать.
Ну вот, накаркал. Застучали. Не иначе, пора на море. Почти десять. И кушать хочется. Собрались опять в нашем номере, хотя он выше всех в корпусе. Вошел Серый с Ромой и Костей, и с порога заявил:
— Поселили ко мне типа какого-то! Зарядку утром делал, бегал в трусах и в тапочках куда-то. Ты не знаешь, куда они все бегают? – он уселся на мою поглаженную рубашку. – Теперь уже где-то в море плещется.
— А мы все еще копаемся в этих душных стенах, – Роман прикрыл дверь и продолжил, – а где девчата?
— Спят, наверное. Вчера поздно легли, – сказал Рома со смешком.
— По парам разобрались? – спросил я, роняя Серого с рубашки на пол.
— Разобрались, разобрались… без тебя, – говорил, вставая Серый. – Она не каменная. Замечать надо, чудик ты, деревянный. Довыделываешься – уведут!
— Кто это способен на такую неслыханную дерзость, Серенький, а? Не ты ли? – я хотел съязвить, но не получилось.
Вошли девушки. Наташа, Ириша, Таня из Минска, Алла и, как всегда, Люда вошла последней.
— С каких это пор девушки стали заходить за парнишками, а? – пропела Аллочка своим волшебным голоском. – И с каких это пор девушки ищут встречи с парнишками?
Я, заправляя рубашку в джинсы, снова спросил:
— Все ж уже разобрались по парам? Или еще нет?
— Это ты меня спрашиваешь, парнишка? – куражилась Аллочка в стиле Сонечки Мармеладовой. – Я-то разобралась. Ты один во мне, парниша! Я с тобой буду, пусть другие разбираются.
Костя стоически перенес очередное испытание, а я, заметив это, сказал:
— Ты, Алла, не шути, когда Отелло рядом, — показал я на Костю. — А то Дездемоной станешь, в роковой миг. Видишь глаза какие? Как у быка, кровью налились. Сейчас забодает.
«Ну, хорошо. Костя с Аллой» — думал я.
Остальные молчали.
— Кого ждем? – спросил Рома.
— Когда ты по парам разберешься…
— Я разобрался. Мы с ней вдвоем, навеки, навсегда, — обнимая пустую бутылку от голландского ликера, говорил Рома.
— У-у… как пошло, — пропела Аллочка, не выходя из роли.
— А чего это вдруг кому-то захотелось по парам? – спросила Наташа. – Мы же отдыхаем. Так давайте отдыхать. Мы идем?
Вечером решили идти в «Золотой обруч», в фешенебельный местный ресторан. Деньги пока были, поэтому можно было сходить.
На пляже ничего не происходило, было даже скучно. Играли в волейбол, в карты. Почему-то дураками оставались то я, то Наташа. Не везло, страшно. Опять кто-то глупо пошутил:
— Влюбленным везет, как покойникам.
Закидали острыми взглядами, как ножами. Прямо в лицо. Вспомнил об определении влюбленных – не иначе, все же, дураки. Опять стало заунывно, и я уснул. Под солнышком, под ясным, под ветерком, ласкающим, под монотонный шум окружающего.
Проснулся, как обычно, после того, как меня облили ледяной водой. Тело скрючилось, словно его перерубили пополам. Сердце забилось, как швейная машинка «Зингер»: ту-ту-ту. Опять кто-то из «женского коварного полу» совершил покушение, не иначе. Главное, что все смеются, не угадаешь. Я перевернулся на живот и притаился. Прошло минут пять. Чувствую, что кто-то крадется, осторожно так, по-кошачьи. Еще чуть обождав, я рванулся, перевернулся почти в воздухе, прыгнул в ноги и свалил на песок… какую-то грузную женщину! А она, падая на необъятную попу, вылила мне на голову ледяную воду, которую несла в резиновой шапочке.
— Вы что, молодой человек, с ума сошли??
Наши, покатываясь со смеху, разбегались по сторонам и прыгали в море.
— Ну, я вас сейчас… — сказал я сам себе и побежал их догонять.

В море далеко от берега я оказался один с двумя девушками: Людой и Наташей. Получился такой разговор:
— Признавайтесь, кто облил меня.
— Бабка какая-то, — они смеялись вместе.
— Хорошо. Кого топить первую?
— А за что? Ой, не меня…
— Не меня!
— Все равно одну утоплю, воды дам наглотаться вдоволь, чтоб не шутила…
— А если это не та будет? – говорит Наташа в каких-то двух метрах, лукаво смотря на происходящее.
— За другую… одну за другую.
— А если мы утопим тебя? Наташ, давай? — поддакивает ей Люда.
Я, нырнув, ушел под воду, заплыл под Люду, схватил ее за ногу и потянул несильно вниз. Сглаженный водой крик, бултыхание. Я выныриваю невдалеке.
— Ну, как? – ласково произнес я.
— Подло. Надо было ударить ногой, да побоялась, что утонешь, — сказала Люда, отфыркиваясь.
— Надо же, а я не знал, что мне предназначена была такая участь.
Я подплыл ближе к ним и грозно посмотрел на Наташу:
— Так кто? Последний раз спрашиваю.
— А-а! Мама-а! Топят. На по-омощь… — негромко закричала, видно больше для себя, Наташа.
Невдалеке краснел буек.
И тут меня кто-то с силой увлек под воду. Быстро и резко. Это мог быть только парень. Мимо меня проскользнуло тело. Я узнал Серого. «Ревнует, собака…»
Невдалеке маячил и Вовик. «Еще один…»
Опять я решил пошутить. Люблю, когда меня спасают. Я был еще под водой. Воздуха хватало, и я решил попытаться. Вода достаточно мутная, вернее не очень прозрачная, как после шторма, не заметят. И я резкими сильными гребками поплыл, не выныривая, под водой к буйку. Через пять-шесть гребков воздуха стало не хватать, в висках застучали молоточки, в легких образовался вакуум, желающий быстро заполниться окружающей меня водой. Из последних сил заплывал за буек (он был достаточно большим, за ним можно было бы спрятаться и нескольким при желании). Тихо вынырнув, с наслаждением, но медленно вдохнул, и затих. «Мальчишеская выходка, — подумал, — опять обидятся. Но это к лучшему». По голосам я различал, кто говорит.

Сергей: Пропал… я же его легонько.
Вова: Может, он уплыл? Куда-нибудь.
Люда: Ребята, где он?
Вова: Может нырнуть?

Никто ничего не сказал и Вова нырнул. Я подогнул ноги по-турецки и держался за буек одной рукой. От меня до них было метров десять, ну может быть пятнадцать, не больше. Выглядывать я не решался. Потом нырнул Серый. Потом снова Вовик. Странное ощущение! Мне нравилось быть объектом поиска!

Серый: Опять шутит… (в его голосе звучало раздражение) Ну, если он снова, я ему, чудаку, стукну.
Наташа: Может крикнуть на помощь?

Очередной раз вынырнул Вова.

Вова: Не видно. Дно чистое.
Люда: Что мы стоим?? Чего мы ждем?? Кричать надо, ребята.
Серый (кричит кому-то): Позови спасательную! Человек утонул… кажется.
Люда: Что это такое? Что это делается? (в ее голосе уже были слезы)

Вдруг…

Серый: Ну, шутник, погоди!
Вова: Какой шутник? Его ведь нет.
Серый: Да он плавает лучше, чем ты ходишь. Эй, парень, не зови никого! Нашли…
Наташа: За буйком?

И тишина, только всплески плывущего человека. Я решил не рисковать. Глубоко вдохнул и, нырнув, ушел под воду в сторону от берега. Чем дольше под водой, тем позже они меня достанут. Глубина метра три, три с половиной. Опять молоточки взялись за дело: стукают-постукивают, во рту сухо (под водой и сухо!), вакуум разливается по всему телу. Еще, еще, еще…
Потом все ушло. Я стал ватным, и все пропало перед глазами. Чернота.
Очнулся на берегу от запаха нашатырного спирта. Страшная слабость во всем теле, руку не поднять, ногой не пошевелить. Щека болит. Что с ней? Словно игла. Белые халаты сделали укол, и я уснул.

18 августа

Проснулся в больнице. Только что узнал число. Удивился, уже восемнадцатое. Болят щека и язык, а так ничего, терпимо. Неужели прикалывали язык, чтобы не мешал, когда спасали? Похоже. Хотелось есть, но страшно подумать, как это будет. Кушал что-то жидкое, через соломинку сначала, а потом чайной ложкой, без вкуса, и поэтому без аппетита. Но надо. Сделали укол и хотели забрать тетрадь. Не дал. Как оказалась она у меня без сумки? Значит, кто-то уже держал ее в руках, а может, и читал. Засыпаю. Опять этот укол. Все, сплю.
И мне снился сон… странный сон.
Я уже знал, что собирают не только меня. Получил билет от Проводника. Проводник был серым. Не белым, не цветным, не черным. Безликим. Как будто на нем постоянно был капюшон. Он встретил меня на улице, молча передал билет на двоих. Потом сопровождал к дому, старому дому в центре города. Я шел впереди, как будто знал дорогу.
Зашли в подъезд, дальше – в тускло освещенную комнату. Серые стены, сырость. Стоят какие-то парты, табуретки. Я остановился в центре комнаты, впервые неуверенно оглянулся на Проводника. Он отошел от меня шага на три-четыре, словно отстраняясь. Справа в темном углу была дверь. За ней возник шаркающий звук, потом он стих. Дверь распахнулась. За ней свет и темный силуэт… женщины, грузной, пожилой. Свет слепил, не давал рассмотреть лицо. Да и было ли оно? Протянутая ко мне рука была длиннее обычной руки, и удлинялась дальше. Ладони у нее не было. Казалось, это были только пальцы, держащие медальон в вице луковицы из… янтаря. Понимание того, что медальон был ключом для перехода, возникло ни из чего. Только протянул руку и… пальцы, фигура, шарканье, — все исчезло.
Я стоял возле стены. Парт уже не было. Проводник стоял позади, но близко. Теперь уже близко. Он положил правую руку мне на плечо, а левую вытянул вперед. Медальон сам выкрутился цепочкой к его руке, напрягся, вырываясь. И я его отпустил. Проводник сделал два шага вперед, опустился на колено, приложил медальон к стене у самого пола. Сразу под медальоном возник свет, потом свет разошелся прямоугольником ярко светящейся форточки, а через секунду это был уже небольшой проем в стене, в который можно было войти пригнувшись. Я видел, что стена никуда не исчезла, была на месте, такая же серая, окрашенная дешевой масляной краской, темно-серой, что в стене было, как бы, вырезано окно, прямоугольник, проем… не знаю, как точнее сказать. Вырезан очень ровно, края стены были идеально прямыми, слишком правильными. Смотря в проем, я видел стены коридора, гладкие, бежевые, нереально гладкие, матовые. Как только проход открылся, вокруг, даже в комнате позади меня, расползлась ватная тишина. И воздух повис, как замороженный.
Проводник ждал и я понял, что снова должен был идти первым. С шагом внутрь появилась дискретность движений. Как будто нас освещала стробоскопическая лампа-вспышка. Только она влияла не на глаза, а на сознание. Три движения и все: начало коридора, его центр (хотелось потрогать стены!), и уже другое помещение, оказавшееся другим коридором, шумным, с высокими потолками, люстрами и с осязаемыми потоками воздуха. По нему двигались пары – мужчины и женщины, одетые по моде конца 19-го века: мундиры, фраки у мужчин, широкие, почти бальные платья у женщин. Откровенные декольте, драгоценности, веера. Движения у всех медленные, несколько заторможенные, приторно учтивые.
Делая шаг в продольный коридор, ощутил сам переход: как будто врезался в растопленное масло. Даже стало тяжелее дышать. Может быть оттого, что я был уже в тугой фрачной тройке с ненужной тростью в руке и медальоном из янтаря в набалдашнике трости. Он был вмурован в ручку. Для чего? Чтобы не потерять… путь назад? Мне показалось, что пути назад не будет.
Проводник пропал, растворился. Оглянувшись, я не увидел ни двери, ни окна, ни форточки, через которые он бы мог вернуться назад. Не уверен, делал ли проводник этот последний шаг вместе со мной.
Постоянно держалось ощущение, что я должен здесь сделать что-то важное, что у меня есть предназначение, цель, которую я должен достичь в строго определенном месте и в строго определенное время. Дикость оттого, что я ни разу не засомневался в необходимости идти, в необходимости выполнять что-то мне навязываемое, не казалась такой уж дикостью. Скорее, было какое-то удивление и желание узнать, что будет дальше…
Когда мне на правое плечо опять легла рука, я не удивился. Казалось, ждал этого, знал, что так будет. Женский голос — «а я вас ищу…» – и сразу появившаяся она сама, улыбаясь, и как бы заглядывая в меня, были просто шагами к цели, были возможностью продолжать движение. Она была женственной, легкой, даже немного хрупкой. Тонкая талия, безупречная кожа, тонкий свежий запах, плавность и полная расслабленность и естественность в движениях. Колкость, ироничность во взгляде сглаживались желанием дарить себя. Все это читалось, узнавалось, как будто я не только знал, но и хотел узнавать именно ее. Она взяла меня под руку, и мы двинулись, сразу попав в поток движущихся куда-то пар.
Еще, осматривая окружающее из коридора, мне показалось, что я попал в театр. В большой старинный театр с лепниной, золотом, большими хрустальными люстрами и статуями в углах и посредине овальных пространств. Сейчас, когда мы шли в потоке, раскланиваясь и приветствуя рядом идущих и встречных, я понял, что угадал. Это был театр, а мы двигались по круговому фойе. В дверях в зал, я видел ряды кресел, обтянутые темно-красным бархатом. Там было еще светлее, чем в фойе, но пусто. В дверях, которые мы проходили, стояли лакеи в салатных камзолах, расшитых серебром. Их белые парики светились и делали их лица еще более каменными, неживыми. Подумал, что в зал можно будет попасть только по билетам, а я их не перекладывал из своей одежды… во фрак. Но карманов нет.
Мы шли по кругу, и, казалось, что этому не будет конца.
Я не знал, как зовут женщину, кто она, но я знал, зачем она. Почему-то именно она должна была определить время и место. И к тому же она достала из своей сумочки билеты. Улыбаясь и зная.
Как мы оказались в ложе бельэтажа, я не понял. Голова закружилась. Монотонность движения передала ощущение полного спокойствия и безмятежности. Не этого ли я хотел? Не этого ли я постоянно добивался и не к этому ли стремился всю свою жизнь? И теперь это есть. Теперь и должна наступить та минута. Свет начал гаснуть. Медленно. Занавес, тяжелый темно-красный бархат, дрогнул и медленно начал ползти.
Я увидел, как одновременно вдруг все женщины в зале встали. «Интересная гармония, — подумал, — прямо выложенная мозаика…»
Увидел, как они вскинули левую руку вверх. «Странная синхронность, — подумал, — похоже, женщины все-таки чувствуют друг друга лучше, чем мы, мужчины».
Я еще увидел, как в левой руке каждой женщины одновременно появился прямо из воздуха блеснувший в остатках угасающего света нож.
Следующее их движение прекращало время и забирало пространство.
Свет полностью погас и…

Я проснулся.
Была глубокая ночь. В окно палаты на втором этаже барабанила ветка дерева. Что это было – наркотик, прозрение, что-то еще. Стоило задумываться, разгадывать, но знаю… знаю, что долго будет меня мучить вопрос о том, что же началось за раскрывающимся занавесом.

19 августа

Пришли ребята, уговорили врача меня завтра забрать. В палату всех не пустили, зашли только Серый и Наташа.
— Где Люда? – произнес я, вяло шевеля языком, но звук голоса вышел чистым и хорошим.
Опухоль спала, но, видно, связки растянулись, и было больно в основании.
— Заболела она, простыла. Под дождем всю ночь в парке сидела. Серый нашел ее и привел в номер.
— К себе? – все еще не перестал шутить я.
— К тебе. Хватит, а? – обижается на меня Наташа.
Она тоже была расстроена, но выглядела прекрасно. Только моей цепочки у нее уже не было. Грудь видна почти целиком, по кромке сосков, а… вот цепочки там нет.
— Зачем отпустили? – я посмотрел на Серого.
— Это у себя спроси…
Потом их спровадили. Опять укол. Стал засыпать, но не заснул. Закрутились в голове видения смысла. Не иначе мозг перегрелся. Жарко…
Чудится. Я лежу на песке десятый день. Перебраться в тень лень. Стараюсь забыть её. Она… создана из пламени и льда. Так… Что-то. Она – пламя и лед. Истерика. Бешенный стук сердец! Дурак – скворец! Это уже «Машина времени» и затуманенная псевдолирика ее наплывает. Главное – не слова, не смысл, а настроение и способность перемещаться в пространстве и измерениях. Поехали…
Кафе «Лира». «У дверей в заведенье народу скопленье…» Мерцающее. Неестественное. «Только крашенный свет, только дым сигарет у дверей в туалет. Меня нет. Я давно дал обет. Никогда не являться. В такой ситуации».
Песок, жара, зной. А внутри – холод, опустение, дождь, безысходность.
Красота – не женского рода. Нежность – только среднего. Любовь – не определяется.
Слава богу, что в номере пансионата не пахнет зубной пастой. Только пивом.
Рядом со мной – пламя… и лед, растекающийся в воду. Безразличие, апатия, уход от всего. Меня нет. А спину жарит. А мне лень. Лень не от физических цепей, а от моральных условностей, душевного некомфорта. Пальцем не пошевелить, кокон, панцирь, склеп…
Образы, образы. Как мотыльки… мотыли… мотылищи. Крыльями солнце заслоняют и уже легче спине, телу, мозгу. Апатия. Иллюзия. Видения. Чувствительность оголенной кожи обезноженного тела! Открытая рана, обезумевшая плоть. Спираль уничтожения себя. Нарастает вой ускорения. Белый коридор, удаляющийся в перспективу. Вдалеке чернеет. Кажется, что от тяжести разрываешься на куски. А на самом деле – как перышко, как агнец божий. Уже можно только туда. Обратно дороги нет. Мозг работает вполсилы, как бы нехотя. Еле отдает команды по поддержанию жизнедеятельности организма на минимуме возможного, на максимуме необходимого для…
Мозг втоптан чувствами в плоть, извращен в крайнюю неестественность своего назначения. Мотор, распределитель напряжения, примитив.
Откуда-то отрывочные видения прошлого. Воспоминания ощущений, щемящей доверчивости обоих. Оголенность, беззащитность, отсутствие чувства стыда, естественность бесстыдства. Грань дозволенного определяется чувством наслаждения и желанием насладить другого. Дарящие руки, изнеженные лаской губы, обезумевшая от чуткости кожа, жаркий живот, настойчивость языка и изгиб… затуманенного разума.
Бег на месте с отдышкой. Болезнь любви. Истерика времени. Ее ненужная лихость от неумения, чистоты, неопытности. А у меня… минуты предвкушения и страха, волнения за свои способности и свой авторитет… Он ли нужен?! «Синдром невесты» преодолен прыжком с обрыва. Выплыть бы.
Коридор закончился. Время и пространство соединились. Отголоски «Машины времени» в ушах и видения питерских каналов в мозгу.
И все равно тяжело. Появился кто-то третий. Треугольник – нестабильная фигура, вечно хочет превратиться в прямую. Лучше, хуже. Любишь – не любишь? Просто – новое, другое, непознанное, неподчиненное. Одна встреча накладывается на следующую, следующая – на предыдущую. Значит, в конце концов, соревнование: кто кого раньше бросит? Больно тому, кто верит и надеется до конца, тому, кто именно любит…
Прямо рвет на части. Это иногда больше, чем жизнь. Страдать дано сверху (Бог любит троицу). Только на три раза этой замены не хватает. Не рождается дите. Вымирает все внутри каждый раз. Сгорает. А на пепелище не прорастает семя. Забудь. Считай, что дерево срубил. Под корень.
И теперь жди, пока Дождь смоет пепел и появится росток. И надежда…

Хочу спать. Буду спать. Не могу не спать. Просыпаться не время.

20 августа

Выписали. Все в норме. Язык разболтался, на щеку прилепили кусочек пластыря. Иду с ребятами, опять виноватый, опять весь в какой-то сетке условностей. Дошло, что мог утонуть. Идем из больницы – все молчат. Люды нет. Рядом идет Наташа и Серый. Потом он ушел вперед к ребятам, а Наташа взяла меня под руку.
— Ты ее любишь?
— Кого?
— Опять?
— Не знаю. Для меня понятие любовь не поддается определению…
Помолчали.
— Ты притягиваешь женщин, знаешь?
— Нет. Если и притягиваю, но далеко не всех.
— …
— И почему ты решила, что я кого-то притягиваю? – посмотрел на нее, остановившись. — Я себе совсем не нравлюсь, скотина какая-то, и внешне уродец. Разве такие уродцы кого-то притягивают?
— Не только притягивают. Их даже любят, — остановилась, а потом снова пошла Наташа. — Я тебе завидую. А еще больше Людке.
Опять остановилась, я тоже.
— Наташ, не надо, а?
У нее было несчастное выражение лица, как мне казалось, немного искусственное. Внешне это подходило для плаката: «Жизнь – это испытания!»
— Не надо, Вит, меня принижать…
— Я и не принижаю.
— Ты просто забыл, а я нет.
— Что?
— Маяк-ревун… радуга в море… твои губы…
— Я помню. Твои губы.
— Но не так, как я.
— …
— Я как подумаю, что ты мог утонуть. Зачем это нужно было?
У меня не было ответа, и я замолчал. Отстали уже порядочно.
— А ты знаешь…
— Что?
— Ничего. Это не честно. Я так не могу…
На меня что-то нашло, я взял ее за руку и потянул к себе. Она взглянула как-то странно, но все-таки прильнула, оказалась близко, совсем, и… опустила лицо вниз, словно прячась. Я видел только просвечивающееся ушко и прядь волос на нем.
— Молчи, не говори ничего, – произнесла она.
Наташка точно почувствовала, что я хотел начать говорить пустоту.
Она посмотрела на меня. Вот передо мной: красота, нежность, гармоничная правильность черт, сам рисунок лица сразу привлекает. Это не шаблонная красота. Даже не сразу решишься просто прикоснуться к ней. Чистота, почти родник. А глаза: широко открытые, карие, почти черные. Опять почти черные. Почему они такие темные сейчас? Они что-то говорят, кричат даже…
— Что? – почти шепотом, одними губами, спрашиваю я.
Как в сеансе гипнотического сна глаза сближаются, притягиваются, губы касаются и на секунду отталкиваются, но потом снова соприкасаются, чувствуют друг друга. Вязкая горячая пелена осязаемо обволакивает нас. И не очнуться, не выйти из нее. Руки и ноги в липком – не пошевелить. Тяжесть, как от пресса. Какой-то великан взял огромный пустой стакан и накрыл нас. Шутит! Почти, как я.
Опять ее глаза смотрят на меня, пронзают. В уголках рта – грусть. Мысль стучит в такт пульсу: «Любит, любит, любит…» Я знаю это теперь, знаю. Мир сузился до ее губ. Безумство: ничего нет вокруг, только она и стекло по периметру. Душно.
Тут меня словно что-то кольнуло и показало все это как бы со стороны. Мы стоим посреди тротуара, обнявшись. С неба отсекает наше искусственно созданное пространство стеклянный полый цилиндр. А вокруг, за стеклом, жизнь. Как это было фальшиво! Нелепость. Я увидел, что ребята остановились и смотрят на нас.
— Пошли, Золушка.
— Пошли Рыцарь Печального Образа…
— Почему это?
— А так…
Вспомнился, к чему-то, смешной фонарь под дон-кихотовским колпаком в парке и… стекло вокруг пропало.

21 августа

Скорее всего, Люде уже рассказали о поцелуе на набережной. Она молчит. И в глаза не смотрит. Ну и хорошо. Мне пока что говорить нечего. Пусто.
18.20. Опять чудовищная мысль: я никого никогда не люблю и мне это не дано. Почему не могу полюбить? Полюбить так, чтобы не задавать себе вопросов, люблю ли я или нет? Оригинальный образ действия: ждать. Выпить хочу! Пить хочу.
Уже вечер. Сидим на парапете набережной. Вокруг меня снова все наши и молчат укоряюще, обзывающе, вызывающе, все перемалывают мою вину. А может, это комплекс вины уже поселился внутри меня? Нет только Романа с Аллой. Этим все нипочем. Укатили в море на прогулочном теплоходе. Хорошая им пришла мысль. А почему бы и нет?
— На теплоходе в трехчасовую прогулку. Давай? – говорю я Серому.
— Сиди, утопленник. Море сейчас не для тебя.
Его ухмылка показалась мне жестокой. Я стал яростным.
— Хорошо. Кто со мной на прогулку в море? – сказал я и спрыгнул с парапета.
Никто не шелохнулся, и молчат. «Чушь какая-то. Серый, ладно, принцип нагуливает. Вовик осуждает, Таня буечная, так и осталась буечной. Ира? Бог с ней. Ну, Костя… я ему все прощаю. А Наташка? А Люда? Сидят… ждут… покаяния?»
Серый встает, спрыгивает:
— Пошли в «Золотой обруч»?
— Пошли, я только подумала о нем, — говорит Ира и уже рядом с Серым.
— Пойдемте! Хватит сидеть, – поддерживает их Таня.
— Я – за! Пить, только пить! Всю ночь! – радостно распыляется Вовик.
— Я тоже за то, чтобы надраться, – говорит Костя и смотрит в море.
Опять же молча все спрыгнувшие начинают движение вслед за Серым. Я стою. Смотрю на Люду и Наташу, еще сидящих на парапете.
— Вит, пошли с нами, — оборачиваясь, говорит Серый.
«Это уже дерзость. На мое предложение даже реплики не было, а тут я, думаете, сразу кинусь вам в объятия, брататься будем и пить всю ночь, натужно завывая русские народные. Жидко, ребятки».
Люда спрыгивает, за ней Наташка. Тоже идут, на меня не смотрят.
Все, опять один. Они уже в конце набережной. Им весело, а я один. Ну и прекрасно. Куда? Куда. Хотелось же напиться. Не зря хотелось. До конца всего три дня. Если бы не взятый заранее билет, сейчас бы точно уехал.
Решил все же напиться. Уехать всегда успею. «Точно, пойду в «Обруч». Пусть видят результат. Это будет их работа, чистая, – самооправдывался я».

…Пью, пью. Уже стол не слушается. Наливаю себе и кому-то. Проливаю, чувствую, что мимо, но лью. Бутылку перехватывают, ставят на стол. Кто это? Какой-то фриц, дядька.
— За весну, за тебя, мальчик, за твои двадцать лет! За молодость. Сам был молодым.
Он пьет. А мне смешно. Но я тоже пью. Водка вроде, а вроде и вода. Вливается в горло легко, не чувствуется. Беру вилку, накалываю огурчик, хрустю.
— Дядя… как тебя?
— Федор Ильич, детка.
Он закусывает не спеша, со вкусом: лимончик, маслинка.
— Дядя… да… Ильич. Слышишь? Ты или нет? Меня две любят.
— Кто?
— Две… — качаюсь с растопыренными руками.
— Рыбу любишь?
— Не… меня любят… две-е.
— Рыбы?
— Да ты что-о? Извините… Вы… что?
— Я что? Я – ничего. А вот ты что любишь, не понял. То ли рыбу, то ли икру от рыбы.
— Как-кая ик-кра? Девушки…
— Ты любишь девушек? А может икру? Я очень уважаю икру… черную.
— Какая икра у девушек-к? Меня любят рыбы…
— Точно, рыбы. Они твари такие. Иди на дно. Там разлюбишься, растерпишься. Потом сетью выловим.
— Я в сети не хочу. Чушь…
Я обхватил голову руками. Кто меня любит? Никто.
— Во! Точно. Никто меня не любит! – качаю пальцем перед его лицом. – И пусть только попробуют! (последний слог я очень выделил, потому что главное –ют, а не по-)
— Правильно! Пить будешь?
— Лейте, Ильич, лейте… — в голове стояла сеть, и я трепыхаюсь в ней, а меня рыбы своими склизкими губами целуют со всех сторон.
А сверху как бы Федор Ильич в облаках, и кричит:
— Любят тебя? Иди на дно! На дно!
Снова ливанул в себя эту водичку из рюмки.
— Разве это вод-дка… ой-ка… йик! Вот я пил, Федор Лилич… то есть Ильич… вот то была…
— Кушай, мальчик, кушай. А то осоловел уже поди.
Я воспринял это, как приказ и стал все подряд есть. Кто-то намазал мне хлеб маслом. Но тут затошнило, и я встал и пошел в туалет.
Очнулся в туалете. Стало легче. Ноги трясет. Руки белые. А лицо, скорее всего, синее. Умылся холодной водой, голову под кран загнал. Просушил потом волосы у калорифера. Причесался. «Хоть и выпивший еще, но не пьяный уже, – подумал я на удивление четко». Голова отрезвела, настроение появилось, что стало очень заметным при его полном отсутствии ранее. Я вышел из туалета, осмотрел себя в зеркало: на удивление элегантно одет после всего, что случилось: ни капельки, ни паутинки, ни пылинки. И присоединился к танцующим…
21.30 на моем «хронометре». Музыка закончилась, иду на место. Вспоминаю, где я сидел. А, вот мой столик! Он пустой, Федора Ильича уже нет. Да и был ли он? Сажусь, кушаю рыбный салат и намазанный кем-то хлеб маслом. Настроение рекой устремляется вверх, к апогею, который у людей называется радостью.
«Здесь ведь должны быть наши! Какой я дурак! Или… влюбленный. А-а-а, что впрочем, одно и тоже. Помириться с ними, забыть свои наигранные принципы». Я поискал глазами. Не нашел. Заиграла музыка, решил, что найду их в танце. Вперед, ура! И шальная мысль: «И все-таки я еще пьяный…»
Их я так и не нашел. Потом еще пил с кем-то, с кем-то танцевал, кто-то мне подливал, кто-то коня дарил, бурку, кому-то я свою ручку с золотым пером презентовал… на память. Часов на руке тоже не оказалось. Позже я их нашел во внутреннем кармане пиджака.
Добрался я не совсем до пансионата. Прикорнул на лавочке.

22 августа

Снилось мне, помню, что-то ужасное. Какие-то прыгающие люди, усатый дядька, говорящий все время: «Пей, пей, пей!», дно моря, и я внизу, на дне, через силу ворочаю вспухшим, и поэтому вылезшим изо рта языком. Потом ко мне подплыло что-то и гаркнуло на ухо:
— Подъем! – и стало меня трясти.
Я дернулся… и проснулся уже на земле среди высокой травы в окружении ребят. Скорее всего, я догадался, что это ребята – глаза полностью еще не открылись, но голова не болела, и это не было странностью, она у меня никогда после такого не болит. Где-то только через минуту я сфокусировал зрение и прохрипел:
— Уже утро?
Они стояли и молчали, а я прокашлялся, поднялся с земли и сел на скамейку. Потом осмотрел их поочередно своим нетвердым взглядом, осмотрел их такие разные лица и понял одно: я им нужен.
Серый стоял и угрюмо смотрел мне прямо в глаза.
— Ну и видок у тебя, друг сердечный, — проговорил Роман. – У тебя горе или радость?
— Радость, – съязвил я. – Как говорится, одиночество – праздник мой.
— Досправлялся, — промямлил Серый. – И где ж ты был, такой праздничный?
— В «Обруче».
— А мы решили на трехчасовую прогулку пойти. Тебя искали.
Я поднял глаза на говорившую улыбающуюся Иру.
И тут видимо на моем лице так ярко и отчетливо отпечаталось полное раскаяние и горечь от содеянного, что заулыбались уже все. Серый потом сказал мне по секрету, что мое «сожаление на лице» было похоже на то, что изобразил Мягков в «Иронии судьбы», когда, стоя без брюк, извинялся, за свое появление в питерской квартире Нади под Новый Год. Смешно.
Вовик сказал:
— Пошли на море, мы все взяли.
Куда сразу девалось чахоточное настроение похмельного синдрома! На море, вперед! И мы пошли. Последние деньки, последние минутки. Этот день был моим лучшим днем отдыха в этом курортном кавказском городке.
На пляже мы загорали, купались, играли в волейбол, в карты, просто жили отдыхом. После того, как я выиграл в паре с Ириной партию в подкидного дурака – надо же! – все побежали купаться, а я остался. Хотелось прогреться после ночного сна в парке. Осталась и Люда. Солнце припекало хорошо. Я лежал на животе, положив голову перед собой на руки. Люда лежала рядом на боку, повернувшись ко мне, и молчала. Я подумал, что как хорошо, что можно так спокойно без ощущения неловкости и скованности молчать с Людой, как она произнесла риторические:
— Ну, как?
— Что как?
— Самочувствие…
Я посмотрел на нее. Интересно, какое самочувствие ее интересует? Если после «Обруча», то хорошо. А если другое? То, запретное, с которым даже я шепотом.
— Нормально.
— Обязательно нужно было пить? Залил боль?
— Громко сказано.
Морщась, словно от зубной боли, я отвернулся. Эх, Люда, Люда, объединила два в одно. А есть главное правило всех застолий – не смешивай.
— Нет, не громко. И это никогда не помогало…
Я закрыл глаза, а Люда продолжила:
— Тебе не интересно. Что-то я не понимаю тебя. Не понимаю твоих мыслей, поступков. Я не знаю, тебя, Виталий. Не знаю, а люблю…
Я резко повернулся к ней. Долго смотрел на нее. «Вот и сказала, что любит. Хотя слова далеко не всегда отражают внутренние состояние. И называют это в классической литературе курортным романом… так? Так… почти так… или не так… или совсем не так».
Потом я уснул. Мне опять снилось, но снилось простое: я еду в поезде и сплю. Мне снилось, что я сплю и вижу сон… о том, что я еду в поезде. Смешно! Интересно, куда я ехал? За окном была сплошная зелень. Такая, как на быстрой скорости мимо близких деревьев. Помню, состояние было такое, что я уже все сделал там, откуда еду. Что-то важное, ответственное. Важное сделал, а что искал – не нашел. И было спокойно, как после хорошо выполненного дела. Но не было удовлетворения, настоящего, душевного, внутреннего. И это неудовлетворение сквозило сквозняком по вагону, чистому купейному вагону, и я ежился. От того, что комфорт моей усталости после сделанного нарушался какой-то так мелочью, сквознячком из неприкрытого, может быть, окна или из щели в неплотно закрытой двери. Неплотно… пока еще… неплотно… закрытой двери.
Спал я, наверное, долго, потому что, когда проснулся, солнце было уже не со стороны моря, а со стороны города. Значит, вечер. Я был заботливо укрыт полотенцем.
Ребята играли в карты. Среди них не было ни Люды, ни Аллы.
— Выспался? – спросил Роман.
— Да, вроде бы, – сказал я, и добавил, – на двое суток вперед.
— Так можно все проспать… и смерть, и счастье, и любовь, — произнес Серый, бросая карту наземь.
Я пошел купаться. Думал, что Люда в море. Проплыл до буйка и обратно. Вытираясь, как бы невзначай бросил:
— А Люда с Аллой где?
— Собираются, — сказал Серый. – Валет пиковый.
— Куда? – я замер в предчувствии.
— В дорогу… — добавил Вова. – У меня нет. Бери.
— В какую? – спросил я, опускаясь на песок.
— В дальнюю… — произнес Серый. – И в длинную… что ночкой лунною… отбой. Бери карту.
— Да ты можешь толком объяснить? – подскочил я к нему. – Где Люда?
Игра прервалась, все смотрели на мои широко открытые глаза:
— Какая дорога? Куда?
— Слезь с карт, Вит! И убери ноги, — тихо сказал Серый. – И не мешай играть. Поздно спохватился, Люда уехала.
— Куда?
— Домой, конечно, куда же еще, домой. Ходи, Ромка. Под меня. – Чувствовалось, что Серый издеваясь, наказывал меня сложившейся ситуацией сполна.
Я схватил сидящего Серого за руки, поднял и толкнул. Он упал на песок и быстро поднялся, ринулся, было, на меня, но его уже держали.
— Ты чего хочешь? В чем дело? – Серый готов был бить меня и руками, и словами. Но его все еще держали, а слов не хватало.
Я взял вещи, покидал их в сумку и пошел. Вслед мне неслось:
— Козел несчастный… юродивый… придурок… пес на сене. Она ведь прекрасная девушка. Я ее… а ты… козел. Да будь я на твоем месте, я бы от счастья в море утопился. Козел бестолковый… — в голосе Серого стояли слезы.
— Да брось ты его, успокойся, – говорил Роман Серому. – Лучше играй.
— Виталий, не дури! Иди сюда! Я тебе все объясню, – кричал мне Вова. – Еще не все потеряно.
«Она уехала… — какие-то путанные мысли крутились хороводом в голове. – Пес на сене. Это же надо придумать? Кто тебе запрещал? Но, по сути, правильно все. Когда что-то рядом, кажется, что так будет всегда. И незаметно, что лучше этого нет. Кажется, что все это тебе дается даром, только ради того, что ты есть. И когда его вдруг не становится, полное впечатление, что мир рушится, падает. Катастрофа. Гибель Помпеи».
Тут меня как машиной шарахнуло: «Она же только что сказала мне, что любит! А я… а я уснул?!». От осознания такой нелепицы я даже остановился. Потом снова пошел. Меня догнала Наташка:
— Вит, подожди…
Мы пошли рядом. Шли некоторое время молча. Потом встала передо мной, загородила дорогу. Посмотрела пристально, как-то жестко:
— Ты ее любишь?
— Уже спрашивала.
— Ты не ответил.
— Да, люблю.
Резонансное усиление последних слов превратилось в набат, и я приложил руку к виску. Наташка продолжала смотреть внутрь.
— Она еще не уехала… ты успеешь… поезд только ночью… в час ноль шесть.
«Поезд… все-таки поезд… в час ноль шесть… в час ноль шесть… в час ноль шесть». И я побежал, и бежал до самого пансионата. Опомнился я лишь тогда, когда при входе в пансионат налетел на какие-то чемоданы.
— Молодой человек! Осторожнее! И тише… люди отдыхают! Тише!
Я вбежал на шестой этаж секунд за тридцать. Рванул дверь.
— Люда!
Она стояла у чемодана, лежащего на кровати, и теребила что-то белое в руках.
— Люда… Люда…
Наше движение друг к другу было взаимным и порывистым. Обнявшись, мы стояли, а все вокруг опять крутилось. «Она моя… только она…» Чувствовал, что что-то очнулось во мне, такое затаенное и далекое… прозрело, и зрело все быстрее и быстрее, копилось сразу и вокруг меня, и внутри. Голова кружилась. «Я люблю! Только сейчас я почувствовал всю силу этого слова, всю нежность, искренность, все сумасшествие и наслаждение, всю глубину и наполненность. Я люблю!»

23 августа

Алла уехала одна. Провожали ее все вместе. Первая, уезжающая из нашей компании.
— Что передать маме? – спросила она Люду.
Мы стояли, обнявшись, я и Люда, у открытого окна вагона. Чуть дальше стояли ребята.
— Скажи, приеду двадцать пятого. И скажи…
Она посмотрела на меня.
— Нет, ничего не говори. Приеду, потом сама скажу.
— Что скажешь? – спросила Алла и заулыбалась.
— Что-то скажу.
Поезд тронулся.
— Ну, пока.
— До свидания! — ребята успевали на ходу каждый поцеловать Аллочку в губки.
— Спасибо за компанию.

Уснули мы в номере Люды. Засыпали долго. Мучительно не хотелось засыпать. Это уже потом. А вначале…
— Ты первый в душ… Я так хочу.
Позже, ожидая ее в кровати, я понял одну философскую мудрость. Жить в ожидании – не легко. Представляя, исчерпал все терпение до донышка.

Здесь записи отдыхающего Вихрова Виталия Андреевича обрываются.

На следующее утро они все пришли на море, купались, загорали. Как обычно играли в волейбол, в карты, слушали музыку, ели мороженное, пили пиво.
Около одиннадцати над пляжем разнеслись крики:
— Пожар!
— Пристройка горит!
— Причал горит!
Ребята вскочили.
— Горит что-то… — сказал Серый.
— Побежали? – предложил Костя.
Горела деревянная надстройка на причале. Это было что-то вроде спасательной станции когда-то, но теперь ее переоборудовали в хранилище топчанов, спортивного инвентаря и других приспособлений.
Надстройка вспыхнула, как бумага, и в считанные минуты (Как потом выяснилось, служащий пляжа паяльной лампой убирал краску с какого-то щита).
Ребята подбежали, когда «костер» набирал силу.
— Хорошо горит, — сказал Серый.
Но тут они заметили женщину, бегающую перед входом на причал.
— Танечка! Таня-а-а! Доченька моя, милая… — падала она и снова поднималась, потрясая руками над головой. – Доченька! – рыдала она.
Какой-то человек кричал:
— Люди все вышли? Все?
Женщина упала, протянула руки к мужчине, но ничего не могла сказать.
Забегали с ведрами. Началась суматоха.
— Девочка горит в сарае…
Мужчина попробовал пробиться через вход. Ему этого не удалось.
Тут все увидели бросившегося в воду парня, за ним еще троих. Первым был Вит, остальные – Серый, Вова и Костя. Роман в это время вызывал пожарную по «01» и скорую по «03». Он убежал звонить практически сразу же.
Четверка плыла быстро. Потом с берега видели, как сначала Вит, а потом и ребята забрались по сваям на причал из воды. Видели, как Вит с другого входа, со стороны моря, заскочил в горящий сарай, который был уже похожим на факел.
В это время женщине привели девочку.
— Танечка, Танюшка моя… — ласкала она ее. – Где же ты была? Мое солнышко…Любимая…
— Я играла на бережку. Лепила песочники. Лебедя, луну…
Тут рухнула крыша. Серый, Костя не успели войти в сарай, а Вова был еще на свае. Видели также, как какая-то девушка упала без чувств, ее тут же унесли и положили на скамейку, в тень.
— Солнечный удар! – констатировал кто-то.
Столпилось много людей.
— Паренек то, вошел туда… Бедный.
— Да вон они, плавают в море… трое.
— Их четверо было.
— А один, наверное, за пирсом.
— Может, он прыгнул в море?
— Конечно, прыгнул! Он что, дурак, что ли?
Подъехали милиция и пожарные, своим звериным рыком распугали толпу. Быстро заработали водяные пушки. И через полчаса загасили. Потом подъехала скорая, потом еще одна. Первая увезла какую-то девушку с посиневшими губами. Вторая кого-то еще, накрытого простыней. А у берега стояли трое, к ним подбежал четвертый.
— А где, Вит?
Люди стали расходиться. Слышались голоса:
— Да… сгорел кто-то.
— Может это тот паренек?
— Может…
— Да нет, видишь, их четверо.
— Точно, четверо…
— Видно, кто-то еще внутри был.
Солнце палило нещадно. На фоне моря головешки и остов надстройки выглядели удручающе.
Кричали чайки, медленно плыл вдалеке теплоход. Мирно сидели на лавочке женщина с дочкой, прижавшись друг к другу. А Костя все спрашивал:
— Где Вит? А? Где?

Послесловие.

Закрыв эту старую общую тетрадь в потертом кожаном переплете, я еще долго отсутствующим взглядом смотрел в окно. Я сидел за кухонным столом в квартире родителей, еще той, старой, на четвертом этаже. Сразу за нашим двором и дорогой к школе стоял лес. Не совсем настоящий, не густой, местами вырубленный лесорубами-энтузиастами, прорытый траншеями к двухэтажному особнячку крутого авторитета когда-то, но все же лес: с птичками, редкими белками, дикими собаками и настоящими тропинками между деревьев и полянками с цветами и ягодами, правда, неизвестно какими. И, конечно же, грибы! А зимой – лыжи. С горками, трассами вверх-вниз, падением в самый большой сугроб при пролете мимо лыжни и… с быстрым потемнением к вечеру. Почти наощупь путь домой. А дома, мокрые и румяные, взбудораженные воздухом, снегом и, наконец-то, теплотой и запахом из кухни, шумно и суетливо раздевшись, умывшись, быстро за… этот вот стол! Оладьи, или пирожки со сметаной, или чай с капустником, или душистый плов, или… Даже воздух стал вкусным.
Тетрадь так четко заставила вспомнить то время, ту жизнь. Наверное, закрыв ее, я закрыл и время. Вот сейчас приподниму страничку, а оттуда в окруживший меня уже полумрак, выстрелит освещающий луч памяти и, сощурив глаза, смогу наконец-то сказать…
Я снова живу.
Почему? Как? Вит умер, я это знаю точно. Так или иначе. И даже, если он выжил, то это уже был другой человек. Не Вит.
Там, на горящем пирсе, отрезанном от берега пламенем и морем, я не мог выжить. Я смог поступить так, как было нужно – тому времени, тем людям, Ему, мне самому, наконец. Жизнь складывается кусками как-то… Будто Он потом будет скраивать эти куски в одно цельное полотно, в один спектакль, в один фильм под названием: «Жизнь В.В.». Смеяться можно? А что делать? Все равно Он сверстает, склеит и потом покажет на чистой белой простыне все, что уместилось, все, что склеилось, все, что… отобралось.
И неужели я способен дергаться под этой гранитной плитой? Все равно это назовется… ерзаньем. А приподнять и сбросить – это бунт. Это уже не наблюдатель. Это уже на равных. И, без шуток.
А слабо стать Мастером?
Вит не знал, нужно ли это ему.
Поэтому на том полыхающем огнем пирсе он делал все интуитивно, не задумываясь, не отвечая на все эти вопросики о нужности, делал так, как он мог поступить, не прекращая быть самим собой. Когда начала рушится крыша пристройки, тот выгоревший люк в железобетонном полу пирса он нашел случайно. Когда начала рушится крыша, он уже не искал девочку. Он знал, что ее там нет. Не обращая внимания на обожженные ноги, он прыгнул на люк и тут же провалился вниз…
Внизу была вода. И оставалось только плыть и плыть. Плыть так долго, на сколько хватит дыхания. А это он умел – идти до предела. Плыть под водой, отдаляясь от всего этого сумбура, неясности и обязанности делать выбор. Он не умел… не быть.

на берегу, хочется…
Взлететь, прикрыв глаза рукой.
Испытать власть над пространством, над бездной.
Кинуться камнем вниз и, чиркнув по волне крылом,
взмыть свечою… до предела
и замереть, прижавшись щекою к холодному стеклу…
Стоя на берегу, хочется… быть.

Добавить комментарий