Звездный час (отрывок из повести)

В самолёте они сели рядом, через несколько минут благодаря её редкой непосредственности были уже на «ты» и чувствовали себя вполне своими. Лариса и впрямь вела себя, как влюблённая: то ненароком, вроде бы увлёкшись разговором, клала ладошку на его запястье, то с машинальной заботливостью поправляла ему воротник рубашки или в порыве смеха на мгновенье прижималась щекой к его плечу. А он разошёлся, распушил хвост, был, как никогда в жизни, остроумным и раскованным; она поощряла его восхищёнными взглядами и комплиментами: ты так много знаешь, ты такой умный… Приятно щекотали самолюбие недоумённо-завистливые взгляды мужчин. И пусть это была всего лишь игра, исполнение шутливых ролей, пусть и на дух не нужен был он этой девушке, но всё равно очень льстило: ведь не каждый день выпадало быть парой такой красотки. Это только так говорится — «не каждый день», а ему-то не приходилось вообще никогда… И украдкой мелькало: а может, это не настолько уж игра… а может, не так уж он и сер, как считал всегда…
Пересадка на сухумский рейс была в Тбилиси, и они несколько часов побродили по безмятежному городу, а под конец, проголодавшись, посидели в маленьком кафе в одном из тенистых тбилисских закоулков, где съели по два громадных шашлыка. У всех встречных мужчин при виде Ларисы глаза делались маслянистыми, кое-кто восхищённо прицокивал, а чернобородый гигант-красавец, готовивший для них шашлыки, и очень разочарованный их скорым отлётом, поставил им на столик ещё и два гранённых стакана хванчкары. «Па-адарок для такой красывый дэвушка! — прорычал он, истекая восторгом и нагловатой влюблённостью. А потом просипел заговорщицки: » Назад лэтэть будэшь, прыходы, дарагой красавыца! Нэ пожалеешь!» Кавказские штучки! Будто и не в счёт мужчина, сидящий рядом…
На туристскую базу, расположенную на окраине абхазского городка, их привезли уже под вечер. Михаил с Ларисой не стали дожидаться, когда их разместят по отведенным местам в дощатых домиках на четыре человека — какая разница: куда и с кем? — и, оставив вещи в регистратуре, пошли к морю. Оно было удивительно тихим и безмятежным, почти недвижимым, словно сыто дремлющая голубая кошка; прибоя не было, только неспешно накатывала на прибрежную гальку, издавая едва слышимые всплески, прозрачная водяная рябь. После шести лет разлуки Михаил страшно соскучился по Чёрному морю, с которым у него были особые отношения.
Двое мускулистых парней, валяющихся у воды, споткнулись взглядом о Ларису и затеяли разговор: она, мол, фея, привезла с собой отличную погоду. Перед этим почти неделю штормило, шли дожди, было противно: ни погулять, ни поплавать, сиди под крышей и пей чачу – все радости. А теперь вот — сразу: прекрасное море, отличная погода, и более того — такая девушка! Хотя вода ещё холодновата. «Вот здорово!» — по-детски резвилась Лариса. Она то забегала по колено в воду, высоко подняв подол платья, так, что были видны трусики, то выскакивала на берег и, визжа, обдавала Михаила крупными прохладными брызгами. Как хорошо! А Михаил ничуть не удивился столь резкой смене погоды и вообще — морского настроения. Иначе не могло быть.

Это было традицией. Загадочной, необъяснимой, даже немного пугающей. Всегда повторялось одно и то же, сколько бы раз он не приезжал к этому морю, и сколько бы раз не покидал его. Встречало оно его так же, как и сегодня, покорной ласковой гладью, а провожало бурно и негодующе. Михаил не сомневался, знал, чувствовал, что существует между этим морем и ним, какая-то особая языческая связь. И если суждено чему-нибудь с ним случиться необыкновенному, непредугаданному, практически невозможному, так только здесь — у этого моря.
Впервые его привезли к Чёрному морю, когда ему не исполнилось и девяти. Солнечным августовским днём Миша и его тогда ещё совсем молодая мама, вышли из рейсового автобуса, который доставил их от Симферопольского железнодорожного вокзала прямёхонько в Ялту.
Вышли из автобуса и пошли искать, как и положено прибывшим на курорт «дикарям», своё месячное пристанище. Мама тащила два чемодана, один из которых был забит консервами, крупами и прочими непортящимися продуктами, а Миша — неудобную хозяйственную сумку, которую держал двумя руками. Минут через десять он стал ныть: ма-ам, я устал, мне жарко мне тяжело, я пить хочу, я писать хочу, ну, когда мы придём? Потерпи, отвечала мама, уже близко, вот п%E я писать хочу, ну, когда мы придём? Потерпи,
отвечала мама, уже близко, вот подойдём поближе к морю и там будем спрашивать… Они свернули в какой-то одноэтажный переулок, и в просвете между домиками он неожиданно увидел… Нет, не увидел… так не скажешь, здесь было другое: вдруг резануло по его глазам чем-то вроде космического сполоха — поразительным, неизведанным, невероятным в сво-
ей немыслимой праздничной голубизне. «Смотри, — сказала мама и поставила на землю чемоданы, — Смотри, Миша, море.» Он замер на мгновенье
и, уронив сумку, внезапно, словно в колдовском наваждении, словно в первобытном сомнамбулическом трансе, ничего не соображая, помчался напролом через клумбы, огородики и дворовые колдобины к нему, к морю.
Остановило, отрезвило его не мамино испуганное «Миша, стой! Что с тобой?!», а острая боль: споткнувшись он шлёпнулся о землю, крепко стукнувшись коленкой о камень. Ссадина болела долго, почти до самого отъезда. И потом весь год до следующего приезда, но только уже в Одессу, он не просто скучал по нему, по морю, а испытывал настоящую звериную тоску. Еле-еле дождался зимы, потом весны, а к лету ни о чём другом не мог ни говорить, ни думать. Встревоженная мама рассказывала, что он даже подвывал во сне. Как волчонок. Это снились ему звуки моря, цвета моря, запахи моря…
В Америке Михаил жил в двух шагах от океана. Он даже был виден из окна их спальни. Но у океана не было запаха, он всегда был блёкл и отрешен…

После ужина они снова пришли к морю и долго сидели на ещё сохранившей солнечное тепло пляжной гальке. Часам к одиннадцати включились пограничные прожекторы и стали обшаривать всё вокруг — море, берег, горные склоны. Несколько парочек, разместившихся на пляже, потянулись к выходу. Эти места считались пограничной зоной и с наступлением темноты вход на берег был запрещён. «Ещё чего!» — сказала Лариса задиристо, и они остались. В другой ситуации Михаилу и в голову не пришло бы не подчиниться, а сейчас ему было наплевать на запреты, зоны и все на свете законы… Через несколько минут в них упёрся луч ближайшего прожектора и воздух вокруг светяще задымился. Им пришлось зажмуриться и отвернуться. То ли таким способом выживали из неположенных мест неположенных посетителей, то ли так пограничники развлекались. «Давай назло, пусть облизываются!» — озорно засмеялась Лариса и шутливо обняла его. Однако переупрямить прожектор не удалось: луч настырно замер и не отставал от них. Но если не удалось переупрямить, то получилось
перехитрить. Они поднялись и направились к выходу с пляжа. Луч некоторое время преследовал их, а затем, убедившись в пристойности их намерений, резко взметнулся в небо. А они, держась за руки, молча, как будто этот зловредный луч мог услышать их сквозь громкую музыку, доносившуюся с танцплощадки, сквозь шум поднявшегося к вечеру прибоя, кинулись бегом за чернеющие неподалёку валуны. Добежав, упали с неожиданно вырвавшимся смехом в темноту между двумя осколками скалы. Было чувство, что спрятаны они теперь от всего мира. Прожекторный луч вернулся, порыскал по окрестностям и, ничего не обнаружив, уполз в сторону еле угадываемого морского горизонта. И тут же Михаил ощутил упруго прижавшееся к нему женское тело, а на оторопелых своих губах влажный тёплый язычок, настойчиво раздвигающий их для поцелуя.

Две эти удивительные, овеянные морским благословением недели они любили, где
попало: ночью на том самом первом своём ложе между валунами, пробираясь туда в минутные паузы между прожекторными облавами, днём в домике, где она жила, закрывшись изнутри шваброй, пока её соседки блаженствовали на пляже или на других курортных мероприятиях, и даже в дождливый вечер в пришвартованном к административному корпусу автобу-
се, на котором они утром уехали со всей группой в одну из запланированных экскурсий. Любили беззастенчиво и безоглядно под вездесущие шлягеры того лета, которые он даже много лет спустя не мог слышать без легкого ностальгического спазма.
Он забыл про всё: про возраст, про мытарства последних лет, про семью. Не думал, не вспоминал, просто не помнил. И как же он, наверное, глупо и смешно выглядел со стороны, думалось уже потом, дома, когда улеглось со временем то, что необузданно бродило в нём в те блаженные дни. Как, наверное, смешно и глупо выглядел со своим уже завязавшимся животиком, играя в игры двадцатилетних: с хождениями в обнимку или держась за руки, прилюдными прикосновениями и поглаживаниями, неотрывным глядением в глаза, дрыганием на танцплощадке…
Впрочем, курортная атмосфера списывала многое.
Да неужто это со мной?.. — не раз беззвучно восклицалось в нём и долго отдавалось хмельным эхом, — Чудо! За что? Что во мне есть? Что она увидела, что нашла?! А может, всё же что-то есть? Наверное, я недооцениваю себя. Проклятые комплексы!
О себе она не рассказала ему почти ничего, лишь так, вскользь, незначащее — мелкие эпизоды к слову.
Однажды, это было в Сухуми, они, гуляя поздним вечером по набережной, взяли билет на последний рейс прогулочного катера. Кроме них не взял билет больше никто. В этих случаях рейс подлежал отмене, но когда они подошли к катеру и протянули билеты усатому пожилому матросу, тот сначала объяснил, что им надлежит поторопиться и успеть, пока касса не закрылась, поскорее сдать билеты и получить обратно свои четыре рубля, но потом под их разочарованными вздохами и умоляющими взглядами заколебался и махнул рукой: а, поехали! Вижу, очень уж вам хорошо сегодня, не хочу портить! И почти целый час они были одни, наедине с морем, если не считать, двух закрывшихся в рубке матросов: того самого доброго пожилого-усатого и совсем молоденького, наверное подрабатывающего на каникулах школьника.
Они стояли на носовой палубе одни-одинёшеньки и встречный ветер срывал пенистые кончики бурунов и бросал им в лица. Михаил сказал ей: «Ты знаешь, у человека должно быть то, от чего при воспоминании всю жизнь сжимается сердце, человек должен иметь хотя бы один единственный раз в жизни свой звёздный час. Теперь у меня тоже есть это, теперь у меня есть то, от чего всю жизнь будет сжиматься сердце. Мой звёздный час — ты…» Она ответила загадочно: «Надо уметь забывать. Так легче. Надо обязательно всё забыть…»
А потом к ним пришли пожилой-усатый и его молоденький напарник. Они принесли бутылку шампанского и пожилой сказал: погреюсь и я возле
вашего счастья… И они пили шампанское, матросы культурно — из бумажного стаканчика, а они не захотев из стаканчика — прямо из горлышка. А катер в это время плыл сам, без человеческого участия, усердно как молчаливый и верный член их компании раздвигая носом ночное море. Михаил сначала подумал: наверное, здесь имеется какой-нибудь авторулевой, наподобие самолётного автопилота, но молоденький матрос на его вопрос ответил под общий смех, что привязал штурвал верёвкой.
И наступил последний вечер. Он был необыкновенным, призрачным, как впервые услышанная музыка, полузабытое детство или неизведанная любовь… А может, казался таким, потому что был последним. Это только к концу ночи, когда вся их группа грустно прилегла поспать на оставшихся пару часов, поднялся ветер, а на рассвете начался нешуточный шторм. Всё, как прежде, всё как и должно быть. Но тогда, вечером, когда было ещё тихо и звёздно, а еле ощутимый бриз с растворёнными в нём запахами, шорохами и отсветами далёких загадочных берегов шевелил их волосы, они стояли и молча глядели в море, не прижимаясь к друг-другу и не целуясь. Если б она тогда захотела — шепнула бы только, шевельнула губами, взглянула… Не задумываясь, не колеблясь, осознавая, что совершает низость, всё равно — он был готов бросить и семью, и мысли про Америку, в которую неизвестно, попадёт ли когда-нибудь… Бросил бы всё к чертям собачьим за ещё такие вот две недели, за одну… за три дня!.. Но этот вечер был концом, завершающим мгновеньем его звёздного часа. Она сказала непреклонно: после возвращения в их город — всё, крест. Забыть. Ни телефонов, ни адресов, ни попыток. У них разная жизнь. Дай бог ему добраться до его Америки… Удачи… А у неё жених.

……………………………………………………….
Самолёт приземлился в аэропорту Кеннеди точно по расписанию, ранним утром, в шесть тридцать, но Михаил добрался домой только часам к десяти — жалко было тратить тридцадку на такси и он проехал часть пути в автобусе, а потом пересел в метро. Дома не было никого: жена в это время всегда на работе, дочка в колледже. Он бросил сумку у двери и, не сняв куртку, прошёл в гостиную. Там он сел в кресло, взял с журнального столика, поставил себе на колени телефон, как всегда делал, готовясь к обстоятельному разговору, потом раскрыл записную
книжку и снял телефонную трубку. Всё это он проделал машинально, не отдавая отчёта, о чём сейчас будет говорить. Телефонная трубка гудела настойчиво и ожидающе… Что он скажет? Здравствуйте, миссис Бэркли, ваше задание выполнено, груз доставлен? Здравствуй, Лариса, это я? Дрянь ты, Лариса, шлюха ты поганая, скажет?
Протяжный гудок из телефонной трубки был, как погребальная сирена.
По его звездному часу. Которого на самом деле не было и никогда уже не будет…

Полная версия: http://www.litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=88689&pid=45