Жил-был певец Федин. Не мировая знаменитость, но и с голосом сильным, и некоторой популярностью. Во Дворец Съездов еще не был приглашен, но пару раз светился на голубом экране, а в том маленьком городке, в котором жил, был постоянно зазываем на крупные и мелкие собирончики партруководства с партбилетоносителями, да и торжества «по поводу…» постоянно обпевал.

Ранним утром 1 апреля 19** г., как и все простые смертные пошел Федин к мусорке, но по дороге вдруг облаяли его. Да не просто облаяли, с целью продемонстрировать миру свое внимание к чужим. Нет, его облаяли с явным намерением порвать на шнурки для ботинок и оставить миру только обслюнявленные подметки. И лаю тому приходилось верить, потому что исходил он от зверя в полцентнера весом, с кривыми желтоватыми клыками, да текущего слюнями. Федин испуганно махнул на агрессора ведром и на самых низких регистрах своего голосины зарокотал: «Исчееезни гааад!». Продолжая отмахиваться ведром и орать, Федин профессионально отметил, что со страху достиг нот, о которых ранее и мечтать не мог. Очевидно, что подобное ощутил и пес, который вдруг испуганно остановил свой бег, и, поджав остатки хвоста и обрубки ушей, рванул в противоположную сторону, удивленно, через плечо, поглядывая на небольшую, но красноречивую кучку оставленную им в точке разворота.

Федин рассмеялся ему вслед Мефистофельским смехом, вследствие чего количество кучек в кильватере бегущего пса добавилось, выбросил мусор и, гордо помахивая опустевшим ведром, двинул к дому, размышляя о благотворном воздействии страха на певческие способности. Дома он еще разок опробовал голос в его новом звучании и остался доволен. Особо впечатлила его забеспокоившаяся басовая струна в фортепиано.

Вечером того же дня, на концерте по случаю завершения Чего-то Там, он не преминул воспользоваться своими новыми возможностями. Финальные ноты весьма удачно транспонировались, и воздух в зале прямо завибрировал от мощи голоса. Федин замолк и скромно отступил на пол шага назад в ожидании оваций. В зале висела тишина. Ни один, даже жиденький хлопок, не достиг сцены. Федин глянул на оркестр. Ну, ладно, зрители могли просто не заметить, но свои, музыкальный люд, как они не прореагировали? Ну, хоть просто понимающе улыбнулись бы. Оркестр сидел с вытянутыми лицами. Из зала не доносилось ни звука. Казалось, единственным живым существом в этом огромном помещении был сам Федин. И его дыхание свободно плескалось в мертвом и беззвучном пространстве. Федин повернулся и, совершенно ничего не понимая, в полной тишине пошел со сцены. За кулисами было пусто. К привычным запахам пыльного засценья примешивался шокирующей остринкой какой-то знакомый, но совершенно неуместный здесь запах.

Зал молчал, потому что случилось необычайное, невероятное и невозможное. В финале Фединского вокала весь зал обо… Давайте скажем, что весь зал испытал желудочно-кишечный экстаз. Все, до одного. И член правительства, приглашенный на это заседание, и директор завода, и передовики производства, и доярки-рекордистки, и передовая интеллигенция. Даже пионеры, пришедшие всех поздравлять. Исключением оказались сам певец и еще парочка людей, находившихся в фойе. А всех остальных постиг экстаз. И поскольку каждый был уверен, что лишь он один в экстазе, то боялся поднять глаза на соседа, и думал только лишь о том, как избежать позора, и совсем не обращал внимания, но то, что и сосед прилип к креслу с очумелым выражением лица.

Первой очнулась обделавшаяся служба безопасности. В быстроте реакции им не откажешь. Они заметались по залу, стремительно выделили номенклатурную публику, и, морщась от избыточной ароматизации, повели ее к выходу.

Затем один товарищ неприметной наружности властным голосом воззвал к коммунистической сознательности, сослался на происки врагов и потребовал оставаться на месте до особого распоряжения. Народ подавлено сидел и напряженно внюхивался в обстановку. Обстановка явно была неблагоуханная. Но все были так перепуганы происходящим, что даже боялись перемолвиться словом с соседями.

Через некоторое время в зал стали забегать солдаты в противогазах и замирали у каждого ряда. Потом, по команде офицеров, они начали руководить эвакуацией зрителей. И по мере того, как вставали крайние, до сидящих в середине начинало доходить, что не только они оказались в экстазе. Судя по наблюдениям, чудо поделилось поровну на всех. Народ воспрял духом. По рядам пошел шепоток.

-Боже мой, Марь Ивана, а я в лучшем костюме пришла…
-Можно подумать, что я в обносках.
-Спокойно товарищи, спокойно. Не паникуйте. Очевидно, это входило в программу концерта.
-Вы что, совсем очумели?
-Да бросьте, бросьте. Вы только подумайте, какое единение я сейчас испытал. Аж слезы на глаза наворачиваются…
-Гемморой надо лечить, чтоб слезы не наворачивались…
-А вы не злобствуйте, не злобствуйте.

Шум то усиливался, то утихал. Кто-то тихонько заплакал. Наиболее кокетливые дамы начали интенсивно пудриться и красить губы. Одна даже надушилась. Некоторые из мужиков закурили. Когда на них шикнули, что они портят воздух, они мрачно пробурчали в ответ, что воздуха тут нет. Одна вонь…

Зал постепенно пустел. Последние выходящие, ступая по чавкающему полу и прислушиваясь к легкому гулу, доносившемуся из фойе удивленно пялились на длинную очередь, к столам, расставленным в фойе. Каждый выходящий подходил к человеку в респираторе, предъявлял паспорт и подписывал бумагу, в которой говорилось, что гр. ***** сегодня абсолютно добровольно принял участие в строго секретном эксперименте и, осознавая свою ответственность перед грядущими поколениями, обязуется хранить полнейшую тайну этого новейшего достижения советской социалистической науки.

Несмотря на подписку о неразглашении, по городу поползли слухи. Очень уж во многих домах в день Ч стирали, мыли, отпаривали и кипятили. Теплоэлектроцентраль зафиксировала рекордный расход горячей воды, а в следующие дни местные спекулянты запросили помощи у коллег из близ расположенной столицы в связи с резко возросшим спросом на ВСЁ. Водяной кризис миновал, мануфактурный тоже, и в городке воцарилась тишь и благодать, не считая того, что постепенно все жители поделились на «заседанцев» и «чистюль». Заседанцы, помня о подписке, на все вопросы отвечали многозначительным молчанием, но в дальнейшей своей жизни отличались резкой нелюбовью к классической музыке. И особенно басовым партиям.

В местной газете появилась статья о «недостойных шутниках, при помощи достижений химии испортившим настроение достойным людям города», а певец Федин исчез.

Местные Пинкертоны и Холмсы увязали его исчезновение с таинственным происшествием, и утверждали, что теперь Федин страшно засекречен и всю свою жизнь проводит в загранкомандировках, в меру своих возможностей дискредитируя капитализм и распевая хвалу социализму.