Кафе «Орион» самое паршивое и грязное место на земле. Это вам скажет любой ежедневный его посетитель. А на вопрос- почему? — ответит: — Да пес его знает!

Кафе «Орион» находится в Австрии, в городе Зальцбурге.

Герд Риттер — так звали того рассказчика, алкоголика с по-бычьи красными, от ежедневных попоек, глазами. Он был пьян всегда, где бы я его не находил долгими полнолунными ночами пьяного забытья. Стоит отметить, что видел его я часто, почти каждый вечер, все больше в том же «Орионе».
Кто же такой Герд Риттер? Старое нелепое существо, опустившееся, грязное, с довольно ловко подвешенным языком. Родственников, насколько я знаю, у него нет, либо они все отвернулись от него. Работает он где попало, больше шляется по свалкам: откапывает старые вещи, неразбитые бутылки чужих радостей, прочий хлам, который и сбывает старьевщикам. Но денег это занятие ему не прибавляет. Все, что он добывает за день, он оставляет в «Орионе». В обязательном порядке, словно у него поставлена такая цель в жизни — во что бы то ни стало обогатить этот захудалый бар рваными ассигнациями нищеты.

— Штефан, ты как? Может тебе уже хватит.
— Нет, налей еще немного, Ральф.
— Не стоит, Штефан…Ты и так уже перебрал.
Ральф Питш — улыбчивый хозяин кафе «Орион». Он и теперь улыбается. Он всегда улыбается, похожий на мерзкого ухмыляющегося хряка. Да, он круглый и упитанный молодой хряк, наевшийся до отвала в своем хлеву.

Боже мой, до чего же мне мерзко.

«Орион», «Орион», «Орион»…
Что же всех тянет сюда?
Может им всем нравиться эта полутьма? Здесь всегда вполсилы горят фонари и так тихо и спокойно. А на улице нет такого. И лиц здесь почти что не видно — блестят одни лишь глаза.

Им всем нравиться эта полутьма, грязь, вонь. А ведь нас собирается здесь каждый день не менее тридцати. Так и сегодня. И ничего-то им больше и не надо. Все сидят, уткнувшись в свои стаканы, в тишине. Правда здесь большие окна, всегда занавешенные, иногда в щелку видна улица, старое высохшее дерево, падающий снег.

— Штефан, ты не уснул? Штефан, тебе пора домой!
— Ну Ра-а-альф…

Я прихожу сюда почти каждый день. Есть и мой любимый столик — у самого окна. Я протискиваюсь к нему, даже если свободны все остальные. И Ральф это знает, от зоркого взгляда бывшего капрала ничего не ускользнет.
Я, конечно, понимаю, что мне не место здесь — среди бродяг и всякой другой пьяной швали, но ничего с собой не могу поделать. Моя дорогая одежда в полутьме почти не видна и я рад, что ко мне не могут придраться.
Я хожу сюда уже почти два месяца и мне это до поры не надоедало нисколько. Могу даже смело утверждать, что я ходил сюда чуть ли не каждый день после работы. Как и Герд. Только ходит он сюда гораздо больше, чем я.
Я хочу сказать, что я прихожу смотреть на таких, как Герд. Какое-то упоение я нахожу в этом. Там, где я работаю, даже среди самых низших моих служащих не встречал я более опустившихся, более приземлившихся людей, чем я видел в «Орионе». Туда этих презренных даже близко не подпустили бы.

Как же здесь мне было хорошо!
Но с того самого дня все закончилось, словно топором обрубилось намертво.

Помню как сейчас: Ральф стоял в точь-в-точь там, где и сегодня. И точно также вытирал полотенцем рюмки.
Это был плохой день: дождь лил не переставая с самого утра, а часы уже давно пробили восемь вечера. На мне был длинный осенний плащ и шляпа, но они мало спасли от ведер воды, низвергшихся с неба . Я стоял в дверях, весь мокрый, в своей дорогой одежде ,и бурный поток моего бескрайнего высокомерия магмой клокотал в венах.
Когда я вошел в эту благословенную полутьму, вода стекала с меня развилистыми ручьями. Я великолепно помню, как звякнули колокольчики над дверью и помню улыбающееся лицо Ральфа, как всегда напряженное и скуластое.
Я был не в духе и быстро прошествовал к своему месту. Когда я не в духе, меня лучше не трогать. Лучше часа через полтора-два, пока в полной мере не начнет действовать алкоголь…
Герд примерно через столько и появился.
Как всегда, он уже был пьян, как свинья, наевшаяся перебродивших отрубей. Он ввалился в помещение и сразу по кафе разнеслась вонь от его одежды. Он был грязен и противен — любое другое заведение мгновенно вышвырнуло бы его. Но тут он был свой.
Он прошел вовнутрь и тусклым взглядом оглядел всех нас. Рот его жалостливо скривился:
— Ральф, братишка, — простонал он. И тут его вырвало. Он блеванул прямо на проходе, не обращая внимания ни на относительно чистый пол, ни на коврик, который заботливо постелил Ральф, чтобы посетители вытирали ноги. Конечно же, все сразу с отвращением стали отворачиваться, все, кроме Ральфа. Он до конца остался верен своей работе.
Я сиял, как идиот! Потом он еще помог сесть этому алкашу за мой стол. За мой, черт подери!
Я молча наблюдал за происходящим. Нельзя сказать, что я был совершенно пьян, еще очень даже соображал, но спиртное уже заполнило всю мою душу, не оставив в ней места ни брезгливости, ни еще какому-нибудь другому чувству. Примерно с час я неотрывно наблюдал за пьяным Гердом. И мне было приятно, не скрою.
Но через час он очнулся. Он громко икнул и поднял на меня свои мутные осоловевшие глаза. На какое-то мгновение мне показалось, что он хочет отсесть с моего стола. Но удержался от этого порыва; вместо этого он вдруг показал пальцем на мой стакан:
— Виски? — спросил он, растягивая рот в беззубой безобразной улыбке. Голос его был низкий, с хрипотцой.
— Да, — после недолгой паузы ответил я.
Он улыбнулся, согласно кивая головой. Минут десять мы сидели молча, каждый занятый своими мыслями. Герд явно стеснялся меня, но встать и выйти никак не мог.
— Вы давно здесь? — спросил он. Это я позже узнал, что он любит начинать издалека.
— Угу.
— Вас как зовут? — спросил он, виновато заглядывая в мои глаза.
— Шетфан, — непослушным языком выговорил я свое имя.
— А фамилия? — я посмотрел ему прямо в глаза.
— Вы можете, конечно, не говорить, но…
— Шнуллер. Штефан Шнуллер меня зовут.
— А-а, — протянул Герд, явно разочарованный.
— А в чем собственно дело? — мое проклятое любопытство — оно всегда появляется когда не надо. Но вот зачем он мне тогда ответил!
— Я подумал, что вы может быть родственник одного из моих знакомых. Очень вы уж на него внешне похожи, — тут он словно спохватился. Он протянул мне свою грязную вонючую руку и представился:
— Меня зовут Герд Риттер, — и я пожал его вялую ладонь.
Так я познакомился с этим проклятым выдумщиком и лжецом.
За что я его так? В принципе, таких как он везде можно найти сотнями, если не тысячами. Причина вся кроется в чем-то другом, в его рассказах, в том, что он так раззадорил и обидел меня.
Он тогда был ведь так пьян. Удивительно, но несмотря на то, что он влил в себя столько алкоголя, он казался трезвым. Круглое некрасивое лицо просто становится еще круглее и некрасивее.
— Тот человек ведь тоже был, как вы, — сказал он, когда я его угостил своим виски, — Придет сюда, сядет и смотрит, смотрит. Целыми ночами сидел, все чего-то высматривал, прямо как ты, Штефан.
Должен заметить, что язык его после стакана моего виски развязался.
— Придет и смотрит, смотрит чего-то, — Герд смешно скорчил гримасу, изображая таинственного посетителя кафе, — а потом сядет и сидит, сидит…Пока «Орион» не закроют.
Он опять приналег на виски. И тут мое проклятое любопытство снова взыграло во мне:
— И что?
А Герду только этого и надо было:
— Ага, — сказал он, — Так вот, сядет и смотрит, смотрит. Прямо как ты, Штефан, на том же месте, ей богу… сядет так чинно и смотрит. Так весь вечер и сидит. Я его таким только и помню. Ни тебе пива заказать, ни чего покрепче…эх, не человек был.
— Что?
— Не человек он был…, — сказал пьяный Герд, прищурив глаза и глупо усмехаясь.
Я был на крючке.
— Ну-у-у, — начал было я, как любопытный молодой бычок, которого посадили на привязь.
— Хорошо, хорошо, Штефан. Только ты того, виски еще закажи. Пжалуста!
Я сразу поднял руку, как сегодня помню, и заказал бутылку шотландского.
— Вот это браво, вот это ты молодчина, Штефан, — засветилось радостью лицо этого алкаша.
И он опять по театральному тянул. Мне кажется, он чувствовал мое нетерпение и специально затягивал момент начала рассказа.
— Сидит и сидит себе весь вечер, не шелохнувшись — вот такой он был человек. Поначалу я даже не думал, что он там… плачет, — старый пьяница многозначительно посмотрел на меня.
— Плачет?… — с трудом выговорил я.
— Да, он всегда там плакал, но об этом попозже, — Герд снова отпил из стакана, — Ему примерно столько же лет сколько тебе. Правда он толст неимоверно… просто толстое чудовище, — Герд засмеялся, — Его щеки … вот такие, — Герд растопырил пальцы и приставил к щекам, изображая неимоверно толстого человека.
Я засмеялся — настолько уж был комичен вид Герда.
— Это только начало, — сказал он, — Ты еще не знаешь всего. Однажды я вошел в «Орион»… ну, я был слегка пьян…. Я был слегка пьян!
…Вхожу, значит, в «Орион», а Ральф уже тут как тут: «Ты пьян, ты пьян!» Будто я сам не знаю, что я пьян! Иногда мне так хочется врезать этому Ральфу! У тебя такого чувства не возникает, Штефан? Нет? Ну да, вообще-то, ты же приличный…
Ну, вхожу, значит, я вовнутрь, плюхаюсь на ближайший стул, ну и засыпаю. Этак на полчаса. Нет, больше, гораздо больше! Часа на три…
Неважно!
Когда я проснулся, уже почти наступало утро: было где-то часа.. утро одним словом. Людей в баре почти не было — оставалось человека три-четыре, да и то сидящих по разным углам. Знаешь, Штефан, мне вдруг так захотелось хоть с кем-нибудь поговорить. Оглядываю я, значит, — ба! он тут сидит через столик. Ну я значит подхожу к нему, а ноги-то, ноги меня не держат, я ба-бац …прямо на пол перед ним. Он ко мне, стал поднимать — что с вами и все такое… Я показываю рукой на стул, мол, хочу сесть. Он усаживает меня за свой столик, а сам садится напротив. Очень хороший человек, еще подумал, наверняка есть что выпить… Ведь я прав, Штефан?
Не скоро, конечно, я пришел в себя, думаю, это случилось тогда, когда я ясно смог разглядеть его лицо. И мне сразу показалось, что лицо его, — Герд провел обоими ладонями по своим щекам, — какое-то… влажное. Знаешь, Штефан, как у маленького ребенка, плачущего… Ты когда-нибудь видел плачущего ребенка, Штефан? Нет? Такое, знаешь напуганное…, — он замахал руками, не находя нужных слов, — жалко стало мне его, понимаешь?
Я согласно кивнул.
— И, знаешь, до такой степени, что я сам чуть не расплакался, — прямо там. Э-э-эх. У меня ведь самого были дети. Тоже ведь плакали. И жалко мне их было. До сих пор, представляешь, жалко. У тебя ведь есть дети, Штефан?
Я отрицательно покачал головой.
— Что было дальше?
— Ты знаешь, я тогда -то и сморозил глупость. Что у пьяного на уме, то ведь и на языке. Я ему прямо так и сказал: ты что, мол, плачешь? Прямо так и сказал, а когда понял, что не то ляпнул, то уж поздно было.
А он так на меня странно посмотрел, странно так. И говорит:
» А почему», — говорит, -«вы думаете, что я плачу?»
» А как же», — говорю я, -«Не из-под душа же вы вышли.»
Он опять на меня так странно взглянул, словно наступил я ему на самую больную мозоль. Он прямо весь заколыхался, как смородиновое желе. Я уже говорил, тебе, Штефан, что он был толст, как не знаю кто? Мне всегда почему-то вспоминается его двойной подбородок…
Короче! «Вы правы», — говорит, — «Но если я расскажу всю правду, вы мне поверите?» — А сам смотрит на меня, а в глазах надежда что ли.
«Ну», — говорю, — «рассказывай, что там тебя стряслось. Тебя я тут каждый божий вечер вижу и все сидишь ты сиднем и не пьешь ничего».
«Ну ладно», — говорит, -«Я вам расскажу, больше мне некуда идти и не к кому обратиться.» И вздыхает тяжело.
Тут-то я, болван, и понял, что его не простая какая-то бытовуха сюда занесла, что беда какая-то в доме или с ним самим случилась и висит эта беда грузом у него на сердце. И не может он ее скинуть, ну никак, и поэтому мучается от нее, как прокаженный. Хочет он этой бедой с кем-нибудь поделиться, рассказать все, да не может никак решиться на это. А тут как раз подворачивается старина Герд: кому же еще рассказать, как не ему? Знаешь, Штефан, так мне приятно от этого стало — от удовольствия я чуть не захрюкал.
«Мне двадцать семь лет,» — говорит тот парень, — «Работаю в одной компании. Точнее работал», — и покраснел он , как вареный рак, — «Работал. Неделю назад меня уволили.».
Вот тебе на, — думаю. Я еще, помню, сам обрадовался, что не работаю нигде, а то мало ли что.
Ну после этих слов он замолчал надолго и как бы снова затряслись мокрые его щеки. Он сидел на таком вот маленьком стульчике, ты только представь, Штефан, большой, упершись руками в стол и смотрел на меня, как на свое спасение.
«Вы», — говорит, — «поймете меня. У меня была жена, мы недавно поженились. Она меня тоже бросила.»
И посмотрел он мне в глаза и только тут я увидел его слезы. Я сразу кинулся утешать, пьяный-то.
«Ничего, парень, все будет нормально, найдешь себе другую, лучше».
Он прямо отшатнулся от меня.
«Что за чушь вы несете», — говорит, а слезы все текут и текут из его глаз, хоть и тон уже слов его другой и смотрит он с гневом, — «Она была лучшей и лучше ее не было и не будет!»
«Ну да, ну да», — говорю.
Ну помолчали еще несколько минут.
«А ты», — говорю, — «не пробовал отвлечься работой, например. Окунуться с головой в дела,а ?»
«Юристом», -говорит, — «я работал. В компании «Циммерман и братья». За пять лет ни одной претензии. И уволили, выкинули на улицу, несмотря не на что.»
«Да-а», -говорю, -«Дела, видно, у тебя совсем плохи: ни работы, ни жены, ничего. Дом-то у тебя хоть есть?»
Он качает головой.
«Где жить-то будешь?»
Он пожал плечами. Тут я только и догадался спросить:
«А где же ты теперь живешь?»
Представляешь, Штефан, тут он снова задрожал, как кленовый лист в ветреную погоду. Его жировые складки на лице задрожали вместе с ним, словно забултыхалась вода в бурдюке. И все плачет он, плачет. Никак не мог я тогда взять это в толк.
Сидит и трясется и на вопрос мой не отвечает. Я его беру за рукав, как бы сочувствую, и вдруг, представляешь, чувствую, что рука натыкается на что-то влажное…да не…мокрое и липкое, как медуза. И вроде держу я руками всего-то костюм его.
«Эй», — говорю, -«Слушай, приятель, да у тебя весь костюм мокрый.»
Он неимоверно смущается, опять краснеет, как рак, но плакать не перестает. А на меня вдруг что-то накатило, что-то вроде злобы и чувствую, что сдержать себя уже не могу… да пьяный был!
Мне как-то стыдно стало за наш род, так сказать, мужской. Чего он, думаю, нюни развесил, все время плачет, как женщина. Гордости нет или больной какой? Так прямо ему начистоту все и сказал.
А он смотрит на меня так странно, не отрываясь, как вначале, когда я еще за его стол сел. И ведь смотрит так, словно впервые меня увидел. А слезы и льются и льются. Подбородок так и играет туда-сюда.
«Ну, что ты», — говорю, — «На меня уставился, слюнтяй?»
И вдруг он срывается, как угорелый, и бежит в дверь, и вон из бара. Тогда я решил, что он просто бешенный…сумасшедший, проще говоря. Хм.
А следы-то он оставил мокрые, точь-в-точь такие, как ты сегодня, Штефан. Правда, сегодня идет дождь…, — Герд задумался и замолчал. Взгляд его остекленел, а пальцы, сжимающие стакан с виски, который остался на самом донышке, расслабились. Впрочем, я этому особого внимания не предал — мое сознание целиком было занято услышанным.
— Он выскочил на улицу, — Лицо Герда снова ожило, а глаза засверкали в полумраке, — и больше в этот вечер не возвращался. А я остался сидеть в полном недоумении. Понять, чем я мог его обидеть, не мог. У меня вообще соображаловка плохо работает. Я ведь думал тогда, что весь мокрый-то он от этого бесконечного нытья.
А на следующий день он все равно пришел. Тут-то я и решил, что так просто, как вчера он от меня не уйдет, это как пить дать. Да и день, должен сказать, этот был на крайность удачным — деньги на выпивку были.
Он появился все также тихо. В полутьме, его плохо было видно и я даже подумал (представь — я сам догадался!), что не случайно не у «Ориона» его пристань. Хи-и-итрый! Представь, тихо садится на свое привычное место, а тут резко подхожу я.
Он даже вздрогнул от неожиданности. У меня — прекрасное настроение, а на все остальные мелочи я плюю.
«Привет, дружище!»
«Здравствуйте».
«Ты куда это», — говорю, — «вчера так…поспешил. Неужели за женой?» — черт меня дернул так сказать. Он опять задрожал, как вчера и я подумал, как бы вечер опять не кончился тем же.
Но тут он… хлоп! и расслабился. Ну, думаю, пронесло. И лицо его будто не человека, а мученика какого-то.
«Ты что», — говорю, -«на вчерашнее обиделся? Выброси из головы», — говорю я как можно развязнее, — » Из мыслей прочь, из сердца вон.»
Правда, и в этот раз я заметил, что он все так же плачет, как вчера: лицо было опять мокрое.
«Все нормально будет. Встанет на круги своя…или свои …», — начал было я пословицу, но он перебил меня своим криком:
«Не будет! Не будет так…по-прежнему. Я теперь другой, другой», — говорит. А сам трясется, вроде как смеется, весь в трясучке.
«Ты что, кипятишься», — говорю, -«, больной», -говорю, — «кругом же люди. Отдыхают, расслабляются после трудового дня!»
«Я стал другой», — кричит он весь мокрый.
«Чем же ты другой?» — спрашиваю, -«если ты как все. И живешь, и пьешь, и денег у тебя мало, и жена от тебя ушла! Чем же ты лучше нас?»
Все я сказал чуть ли не гневно, знаешь, Штефан, как священник на проповеди. И вдруг этот толстяк поднимает на меня свои щенячьи глаза и говорит одну единственную фразу:
«Я жидкий!»

Герд, довольный, что поймал меня в ловушку, улыбается. Кофе, принесенной совсем недавно Ральфом, разливается огромной неприличной лужей по столу. Я поднимаю чашку, ставлю ее на блюдце.

— Он сказал «Жидкий». Штефан, я же поначалу подумал что неприличное, ну да черт с ним. А он мне кивает, мол — да, все правильно понял.
«Как это — жидкий?», — говорю, а сам во все глаза смотрю на него, -«Выпей моего винца, оно покрепче и поправильнее будет!»
И наливаю, значит, ему полный стакан вина, крепкого, моего. Он на него так посмотрел. «Нет», — говорит, — «Вы меня не поняли, Герд».
«Ба! Что тут понимать?»
«Я жидкий. Я весь жидкий, как вода… как ваше вино, к примеру»
Ну просидел я, минуты три, разинув от удивления рот. Потом мой рот закрылся.
«Жидкий? И что?”
Толстяк, судя по всему, не знал куда себя девать. Он то вставал со стула, то обратно садился — вот умора. На дверь косился, сбежать хотел. Потом поворачивает ко мне свое белое лицо: губы так и трясутся. Он действительно весь мокрый был, как жаба, и я удивляюсь, что никто до меня не замечал этого, а ведь ходил он в «Орион» довольно часто.
Короче, я ему говорю: «Сядь, парень успокойся, это надо хорошенько обмозговать…” — и все такое.
Он, конечно, сел, а сам все плачет и плачет. И, поверь мне, Штефан, это уже были его слезы, настоящие слезы.
«Постой, парень, давай с самого начала. Как такое может быть. Докажи!».
«Вот смотрите», — и он протягивает мне руку.

(…В это время Герд хватает мою собственную руку и я вздрагиваю, как от удара электрическим током)

— И я , представь себе, Штефан, вижу, что эта рука какая-то не такая: студенистая, будто он мокнул ее в кастрюлю с клеем или чем-то подобным. Бледная, белая! Тут он дотрагивается до меня… — ( Герд отпивает из стакана)
— Помнишь, говорил тебе, что я тронул его костюм и мне он показался похожим на медузу. Так, вот ощущение от прикосновения его руки было примерно таким же: что-то жидкое и мерзкое, как протухшая рыба. Мне даже казалось , что я чувствую ее вонь.
Я испугался, Штефан. Одно дело, когда об этом тебе рассказывает кто-нибудь твой лучший друг или случай посетитель, а совсем другое, когда это ты чувствуешь на самом себе. Хоть я и был слегка пьян, по-моему, я отрезвел тут же.
«Не может быть!» — закричал я.
«Я покажу вам ”- и знаешь что он вытащил с этими словами из своего портфеля? Круглую адвокатскую табличку в вензелями “Циммерман и Ко”. Пухленькими пальцами выдавил из нее рамку и сунул ее мне в руки.
“Держите.”
“Зачем она мне?” — Рамка была овальная, металлическая, с отверстием сантиметров 15 в диаметре.
“Держите крепче”.
Меня стало подташнивать, но все же сделал, что он просил.
И тут, Штефан, случилось невероятное! Он сунул свою голову, которая в три раза шире этой рамки, потом плечи, руки и вытек в нее! Вытек весь до конца, как желе, пропущенное через горлышко бутылки. В какие-то десять секунд он оказался по другую сторону рамки. Теперь он был с правой стороны от меня, а ведь я все время держал этот кусок железа в руке!

Герд замолчал, восторженно смотря на меня. Я оставался по возможности невозмутимо спокойным. Как я и ожидал, этот алкаш не стал вдаваться в подробности описания самого процесса — ему бы просто не хватило слов описать это. Он слишком спился для этого.
«Ты действительно жидкий, » — сказал тогда я, -«как моя вода в унитазе».
«Теперь-то мне верите?»
«Теперь-то вы верите, как теперь безнадежна и бессмысленна моя жизнь».
» Бессмысленна? »
И тут меня, Штефан, озарило! Если он может пройти в маленькое отверстие кольца, то в наверняка сможет пролезть и в любую оконную форточку! От одних только таких мыслей захватывало дух.
«Я хочу быть таким, как прежде Больше я ничего не хочу!» — сказал он мне.
«Идиот! Да ты разве не видишь, какие возможности открываются перед тобой!” — завопил я на него, — “Чем ты будешь заниматься? Пойдешь опять на свою работу? Будешь перекладывать бумажки?»
Он весь прямо побелел. Наверное, впервые в жизни он был таким гневным.
«Не смейте так! Я был хорошим работником! Я был хорошим помощником юриста. Мой отец был помощником нотариуса, мой дед был помощником судьи, все мужчины моей семьи всегда справлялись со своей работой и гордились ей, а моя семья гордилась мной. И если бы…».
«Что?»
«И если бы это было возможно, чтобы моя мечта исполнилась…»
«Что-о-о?! Боже мой!» — закричал тогда я, -«Почему же тогда тебя уволили с твоей работы, если ты такой хороший работник?»
«Из-за болезни. Это страшная, чудовищная кара. Началось с того, что я не смог сдерживать слез, когда к нам в контору пришла женщина, у которой погиб четырехлетний сынишка. Случилось так, что она оставила его одного дома, он баловался спичками и случайно поджег газеты. Когда вспыхнул огонь, но испугался, убежал на кухню, но отравился угарным газом. Женщина пыталась выиграть 4 млн. евро у печатной компании за производство огнеопасной бумаги, а я заливался слезами в своем уголке от жалости к мальчишке, чувствуя на себе его страх, слезы и боль. Таких случаев становилось все больше и больше, и я никак не мог привыкнуть к ним. Когда я заметил признаки болезни, я просто испугался. Вначале я рассказал об этом жене, потом обратился к клинику. Но от меня отворачивались, никто не хотел заниматься мной. А вскоре об этом узнали и на работе…»
Знаешь, Штефан, пока он все это говорил, я внимательно следил за ним. Он весь буквально на глазах раскисал. Руки растеклись по всему столу, лицо его было обильно покрылась слоем воды, которая стекала прямо вниз, на пол, — там образовалась уже целая лужа.
«После того как меня уволили», — продолжал он, — «все люди разом стали презирать меня. Каждый день вместо жалости я видел в их глазах лишь отвращение. И какая брезгливость появлялась на их лицах, когда я пытался всего лишь дотронуться до них! »
«И что же ты собираешься сейчас делать?» — спросил я его напоследок.
«Я собираюсь искать новую работу» — ответил он печально.
Несчастный. А потом он ушел. И больше я его не видел, Штефан, хотя знаешь, Ральф говорит, что он иногда заходит сюда. Меня это утешает.

В полутьме опять блеснули глаза старого пропоицы. Судя по всему рассказ его был закончен.
Герд налил себе еще и залпом выпил. До чего он был мерзок в тот вечер. Его мокрая одежда уже почти высохла, но все равно от нее шла такая невыносимая вонь, которая опустошала меня, раздражая абсолютно всем. Мне даже казалось, что он и пьет только для того, чтобы никто не чувствовал вонь гнилых зубов.
— Вот такая, Штефан, история. Ты можешь в нее верить или не верить, но знаешь, что я тебе скажу: таких парней, как этот, жидкий, ведь их полно в нашем мире, есть они и в «Орионе». Их же тут бывает иногда просто навалом! Надо просто лучше приглядываться к обыкновенным людям.
С этими словами этот пьянчуга встал. Дряхлые ноги его не держали, но он все же приложил усилие, чтобы не упасть и достойно выйти из бара. «Опять блевать,» — подумал я, припомнив, сколько он выпил в тот вечер виски. И еще подумал, что он вот -вот вернется допивать, но так его и не дождался…

Почему же я его постоянно вспоминаю? И ведь сейчас тоже, сижу в «Орионе», в полутьме и жду его. Жду и вспоминаю …
Правда ли все это? Не наврал ли старый алкоголик, ведь он чувствовал, как я напрягся. Может ли это вообще быть правдой? Сколько же нестыковок было в его рассказе: я бы мог придраться хотя бы к одежде того толстяка! Как могла одежда, наверняка состоящая, как минимум, из костюма и штанов, да плюс еще ботинки, — как она могли пролезть через рамку, если жидким был только сам человек? Конечно это могло быть ложью.
С другой стороны, разве мог он со своим пропитанным алкоголем мозгом придумать такую небывалую историю, фантастическую, просто так, без личной выгоды, только чтоб рассказать ее какому-то прохожему человеку?

— Штефан, ты как там? Еще не уснул?
— Это ты , Ральф…
— Может тебе вызвать такси? Давай я вызову — ты сам не дойдешь.
— Ральф.
— Что?
— Ты видел того человека?
— Какого человека?
— Такого, знаешь, жид… плачущего?
Ральф внимательно посмотрел на меня. Взгляд его на мгновение стал серьезным и его круглое лицо, вечно улыбчивое и цветущее, показалось мне ужасно чужим и незнакомым. Оно было просто уродливо своей обыденностью.
Я вздрогнул.
— У меня, Штефан, бывает много посетителей и каждый мне по-своему дорог. Каждый из них приходит ко мне не для того, чтобы его мучили ненужными расспросами, они приходят сюда отдыхать. У каждого из них есть свои горести или радости, с которыми ему не обязательно делиться…
— Я понял, Ральф. Ты не хочешь говорить.
— Нет, Штефан, ты не понял.
— Я? Я должен что-то понять? Причем здесь я?
Ральф промолчал.
— Ты же видел его, Ральф, видел!
Ральф посмотрел на меня и покачал головой.
— Ну и не говори! Больно надо, — вскричал я. Ральф ушел, укоризненно качая головой. Я остался один.
И зачем надо было кричать на Ральфа? Ведь я же сам видел его!
Да, я видел. Это случилось еще задолго до того, как этот пьяница Герд рассказал мне о нем. И я знаю, где он обычно сидит. Там , где я его увидел впервые. Это его любимое место, как и мое — для меня.
Он не такой как все — он не пьет, он просто меня раздражает! Я готов убить его, растерзать одними пальцами. Он сводит меня с ума своей правильностью, своей любовью к жизни, своей честностью, своей принципиальностью, своими слезами , наконец…

Я все отгоняю от себя одну сумасшедшую идею, но она снова и снова приходит ко мне, рискуя когда-нибудь воплотиться в реальность. Когда-нибудь он все равно сюда придет, под утро, когда хмель большинства посетителей уже выветрится из головы. И я не буду себя сдерживать, просто выну свой револьвер и восстановлю шаткое равновесие.

А пока я нахожусь в самом поганом кафе на планете. Но как же теперь мне мерзко.

2000 г.