«Canary»

Blue canary di ramo in ramo,
Gorgeggi al vento il tuo richiamo.
Blue canary attendi invano
Che torni al nido chi ando lontano…

– Быстро!.. Быстро открыл рот! Стволочь! Жаба волосатая! Хомячина лысая! – злобно клацая зубами и истерично, дабы переорать громкую итальянскую песню, гневался Палыч, как всегда на странный манер – с «т» после «с» выговаривая свое любимое слово «сволочь». – Я по любому волью в тебя эту дрянь, слышишь меня, стволочь?! Или через вонючий рот, или распоров жирное брюхо – прямо в кишки… Или…
Растерянный взгляд истязателя метнулся по сумрачной комнате…
– С помощью нашей пипетки, – послышалась подсказка из другой – смежной комнаты.
– О!.. Точно! – хохотнул Палыч и взвесил на руке полведерную клизму, «одолженную» со скотного двора ближайшего совхоза. Нюхнув сморщенным носом фибровый наконечник, многообещающе процедил: – Ну шо, стволочь, будем пить добровольно, или?..
Перекошенное лицо палача вновь нависло над бедным Толстяком. Тот сжался в пухлый комок, старый стул жалобно скрипнул под огромной тушей; связанные за спинкой руки бесполезно зашевелились, натягивая пропиленовый шнур.
– Н-не хочу… Но я больше не могу пить ЭТО… – беззвучно прошептали его мокрые губы.
– Да плевать мне на твое «не могу», понял!? – рявкнул Палыч и с силою сжал пунцовые щеки жертвы.
Струя противно пахнущего белесого раствора потекла из литровой кружки в приоткрытый рот Толстяка. И опять тот, сделав несколько глотков, зашелся кашлем, слезами, судорогой…
– У, тварь жирная!.. – ущипнул его садюга за ляжку. – Штоб ты лопнул, стволочь!
– Это сорвет все наши планы, – послышался строгий окрик из другой комнаты. – Ты давай полегче, он еще пригодится нам живым!
То был главарь по кличке Сержант, не терпящий ослушания.
Оттуда же – из-за приоткрытой двери доносилась незабвенная мелодия «Blue Canary» со столь же незабвенным голосом Винченцо Фьорино:

Ogni fiore del mio giardino,
Sullo stelo si è chinato.
Ed ascolta intimidito
La tua favola accorata…

«Ладно, – подумал Палыч, отодвигая кружку от бьющегося в кашле Толстяка, – я зайду к этой стволочи с другого краю!..»
– Скажи-ка, любезный, – подождав минуту, с нежным любопытством обратился он к связанному тучному мужику, – сколько ты умудряешься выхлебать за раз пива?
– Как это «за раз»? – жалобно облизнул губы подопечный.
– Ну… перед тем, как первый раз сходишь отлить?
Тот выдавил меж звучной икотой:
– Пять литров.
– Шо?! Сколько?.. – округлив глаза, прошептал палач.
– Иногда шесть…
– Вот стука!..
От неожиданности и детской непосредственности признания Палыч не удержался и резким движением выплеснул Толстяку в лицо остатки дурно пахнущего раствора. Кружка громко звякнула эмалированным дном о столешницу.
– Гад! – выкрикнул доморощенный инквизитор. – Гад, гаденыш, сын, внук, брат и шурин гадюки!! Шесть литров, мля!!! А тут после трех игрушечных кружечек скривил предсмертную мину! Ты подожди у меня, комедиант!.. Даром, шо в театре числился, стволочь…
Толстяк с тоскою посмотрел как «игрушечная кружечка» объемом не меньше литра снова наполняется из огромной бутыли несусветной гадостью. Мутная дрянь в изрядном количестве уже бултыхалась в желудке, давила на печень с селезенкой, часто подступала к самому кадыку, мутила сознание…
Связанный мужчина покосился на окно, за которым начинался новый день и… заплакал.
Страшная пытка продолжалась…

* * *

Новый день радовал отменной погодкой. Навстречу то и дело попадались озабоченные горожане. Попадались, да завидев странную троицу, шарахались в сторону…
Из старенького двухкассетника, обитавшего на правом плече Сержанта, вновь лился мотивчик песенки про несчастную канарейку:

Sopra i rami del grande pino
Da quel nido dimenticato
S’ode a sera disperato
Il richiamo a chi è partito.

На левом же плече предводителя висело мягкое тело Толстяка. С другого боку измученного до предельной кондиции мужика волок Палыч. Ноги накаченного специальным раствором бедняги заплетались и делали один вялый шаг вместо пяти положенных.
До цели дальнего похода оставалось двести метров.
– Опять впереди толпа, – проворчал Сержант.
– Стволочи… Ладно, справимся – не в первой, – откликнулся Палыч. – Ща расчистим коридор, мля!..
– Да, пока наш способ работает. Лишь бы среди них не оказалось старых знакомых.
– В последний раз мы тут были месяц назад. Не должны запомнить. У здешнего контингента плохая память – дырявая шо мой дуршлаг.
– Точно. Проспиртованная…
Толпа гудела, кричала, переругивалась, осаждая маленькую амбразуру за мелкой решеткой. Простому смертному выстоять огромную очередь и добраться до окошка не представлялось возможным. Это было из области старой доброй фантастики.
Двое истязателей с обмякшим бесчувственным телом втиснулись в месиво из человеческих тел и подобно атомному ледоколу взрезали живые, похмельные торосы. В ответ на матерные возмущения раздвигаемых масс магнитофон бесстрастно извергал благозвучный напев:

Blue canary… che affidi al vento
Le tristi note del tuo tormento,
Blue canary nel bel tramonto…
Ti sento amico del mio rimpianto…

Обстановка накалялась с каждой секундой наглого продвижения к цели…
Сейчас…
Сейчас, если Сержант промедлит с командой – возмущенный несправедливостью пролетариат начнет их бить. Первым, конечно же, получит Палыч. Потом свое огребет Сержант; а он – мозговой центр операции и головушку его жалко. Последним, конечно же, будут долго пинать Толстяка…
И вот уж кто-то резко одернул главаря за предплечье, кто-то сильно толканул Палыча…
– Начали, – тихо и своевременно скомандовал Сержант.
Палыч незаметно въехал кулачищем в живот аморфного тела.
– А-уп, – не открывая глаз, захлебнулся иком Толстяк.
– Давай, родненький – выручай!.. – шептал палач, с недюжинной силой надавливая ладонью на переполненный желудок бедолаги.
И тот выручил. В который раз помог осуществить гениальный план…

Blue blue blue canary –
pic, pic, pic – si perde l’eco.
Se piangi o canti al tramontar –
pic, pic – ripete il vento…

Под многократно повторявшийся припев песни о канарейке Толстяка начало тошнить. Тошнить так, что несколько десятков человек, преграждавших путь до заветной амбразуры, вмиг оказались залитыми с головы до ног тем, что тому пришлось влить внутрь за прошедшие два часа.
Толпа ахнула, гуднула с возмущенной обидой и рассеялась, в панике схлынув в обе стороны от крыльца и освободив путь к окошку.
– Плохо человеку! Карету!! Скорее вызывайте докторов!!! У него больная печень!.. Воды с желчью безвременно отходят!.. – голосил Палыч, умело направляя пульсирующее фонтаном мощное «оружие» в самых стойких и настырных. Взглядом же успевал косить и на четкие, быстрые действия Сержанта.
А тот, отпихнув от окошка последнего доходягу с мокрой плешью на затылке, уже совал продавщице деньги…

* * *

– Первый стакан – как всегда тебе, – улыбался Палыч, протягивая ожившему Толстяку до краев наполненную водкой граненую емкость. – И шо бы мы без тебя делали?..
Полный мужчина с добродушным лицом аккуратно принял стакан, ответил лучезарной улыбкой и залпом опрокинул в себя крепкий алкоголь.
– Держи огурчик, братец, – подал ему вилку с нанизанным на кривое острие соленым овощем Сержант. – Желудок-то пустой, как бы опять не сплохело…
– Не, не сплохеет, – успокаивая, захрустел закуской Толстяк. – Меня водка-то только и прошибает на пустой желудок, а иначе полтора литра нужно употребить – не меньше.
– О, дает!.. – крякнул, выпив свою порцию недавний «палач».
Сержант сызнова запустил свою любимую песню и с грустью прослушал от начала до конца.
– Эх, хорошо!.. Жаль слов не понять, – вздохнул он, приподнимая от стола следующий стакан с водярой. – На иностранном поет дяденька. А как поет, мля!..
– Да… На итальянском, – шмыгнул носом Толстяк и подцепил маринованный грибочек. – Могу перевести.
– Ты знаешь итальянский? – хором изумились собутыльники.
– А то! Я ведь пять лет в оперном пел. Пока не выгнали за чрезмерное пристрастие к итальянским…
– Ариям?
– Не… Напиткам.
И он тихим проникновенным голосом поведал приятелям перевод песни знаменитого Винченцо Фьорино:

«Канарейка в ветвях высоких,
Трель призывно летит по ветру.
Канарейка, – ушла далеко
Та, ждешь кого ты – надежды нету.

Все цветы, склонив бутоны,
Робко слушают в молчании.
Сад притих. Напев твой полон
Грусти, горя и печали.

Над высокой сосны ветвями,
Где гнездо, где дом был прежде –
Там призыв твой без надежды
Раздается вечерами.

Канарейка… Разносит ветер
Печальной песни мотив искусный.
Канарейка, в этот вечер…
Мне так же уныло, тоскливо и грустно.

Голубая канарейка –
Пик, пик, пик – стихает эхо.
Твой вечерний плач иль песню –
Пик, пик – лишь вторит ветер…

– Здорово!.. – заворожено прошептал Сержант. – Я примерно так и думал. Так и думал, что песня об этом.
– Стволочь… – утер слезы Палыч. – Вот за шо я тебя так люблю, Толстый?.. Слухай… Знаешь шо?.. Врежь-ка мне подзатыльник!
– Зачем?
– Ну, давай-давай – врежь!! Я ж на тебя бедного так орал нонче, так беспардонно орал!.. Аж стыдно сейчас…
– Не-е… не надо подзатыльников. Я ведь вас тоже люблю, братцы! – дарил старым друзьям свои добрые улыбки безобидный тучный мужчина. – Ты это, Палыч… лучше разливай по третьей. Мне желудок надобно вылечить до следующего похода…

Рассказ посвящается 20-летию перестройки и сухого закона.

Апрель 2006 г.