Надо же, прошло почти сорок лет с тех пор, как мы виделись в последний раз, а я сразу, да ещё в этой муравьиной тверской сутолоке, понял, что это она. Услышал сзади себя женский голос: «Оля, погляди сюда, нет-нет, направо… Видишь там, в витрине…» И оглянулся. Словно солнечный блик, прилетевший из немыслимо давнего, почти уже забытого, полоснул по моим зрачкам, — да это же Оля! «Оля! — завопил я, — Баранова!» и уж было бросился обниматься, но явное недоумение в её глазах остановило меня: где уж тут узнать, я и сам себя иногда в зеркале или на фото не узнаю. А после того, как, наконец, разобрались, она не проявила никакого желания ни обниматься, ни тем более целоваться — «привет».
— Оля, ты в Москве живешь теперь или как?
— Я у сестры в гостях, послезавтра уезжаю домой. Зоя, подожди меня пару минут, ладно?
О чём могут говорить люди, встретившись после разлуки длиною почти в жизнь? Как сложилось… муж, дети… Где Марина, Ира, Витя?..
Я покинул город, где провёл детство и юность, довольно рано и поэтому ничего о своих однокашниках и прежних друзьях не знал, а многих просто забыл. Последнее, о чём я спросил перед тем, как собрался попрощаться, было: «Ты давно видела Люду?»
Внезапное изумление, больше похожее на испуг, расширило Олины глаза: «Люду?! Разве ты ничего не знаешь?..»
Кажется: и жизнь уже на откате, и не переливаются внутри прежние рассветные звоны, и почти забылось давнее дразнящее-томительное чувство предвкушения… Оно задубело и поблёкло под напором неприятностей и радостей, встреч и расставаний, ожидаемых рождений и внезапных смертей, под слоем непонятно, как и зачем прожитых дней, месяцев, десятилетий… Но иногда, неизвестно отчего — то ли от случайного женского взгляда, то ли от неясного вечернего звука — нахлынет вдруг пронзительным наваждением: отблески уличных фонарей на мокром ночном асфальте, запах преющей травы вдоль пустынных аллей городского парка, прохлада прилипшего к щеке первого яблоневого цвета — всё, что когда-то будоражило, всё, что когда-то было…
И это, пришедшее издавна, долго, ноюще долго, угасает внутри под еле уловимую мелодию старой песенки: «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи…»
Она была моей первой и, как показала прожитая жизнь, последней любовью. Если не считать, тайного, но единодушно-коллективного обожания всем нашим пятым «А» классной руководительницы пожилой двадцатитрехлетней Розы Михайловны.
За несколько дней до моего последнего, а стало быть, десятого по счёту школьного первого сентября, вдруг стало известно, что отныне наша школа будет не средней мужской номер такой-то, а просто средней, поскольку вышел указ о совместном обучении, и в десятом классе нам предстоит учиться вместе с девчонками. Эта перспектива никого из нас, десятиклассников, собравшихся на школьном дворе, особо не смутила, наоборот — показалась заманчивой и слегка волнующей: девичья часть мира, плотно огороженная от нас раздельным обучением и тогдашними официальными пуританскими установками, отдающими густым душком ханжества, была для нас таинственным островом и одновременно островом сокровищ. Кто помнит свои шестнадцать, тому объяснять, думаю, нет необходимости.
Мы слушали долгие наставления директора по поводу нашего нового отныне статуса — рыцарского — и вытекающих из него обязанностей, и вид был у нас абсолютно отсутствующий: а нам до лампочки, можем поучиться и с девчонками, если Родине таковое приспичило. И лишь красавчик Люсик Смирнов, гордость школы, член юношеской сборной города по волейболу, и его друг-соперник Валера Шерман, сын главного режиссёра городского театра, томный и голубоглазый, с романтической седой прядью в густой шевелюре, презрительно пофыркивали чуть в отдалении. Оно и понятно: Люсик не раз хвастал, — и мы ему безоговорочно верили — что меняет спортсменок чаще, чем мячи, а Валеркины рассказы про романы с молоденькими актрисами подтверждались фотографией, на которой он полулежал на диване в обнимку сразу с двумя. И какими!.. Потом, правда, оказалось, что это была фотка сценки из спектакля заводского коллектива самодеятельности, где подхалтуривал его папа, но принципиально это обстоятельство дела не меняло: пусть и понарошку, но он всё же имел возможность обниматься. А мы только мечтали…
Случилось ужасное: я влюбился. Ужас состоял не в том, что влюбился, — кто из нас не готов и не жаждет этого в шестнадцать! — а в том, что моя бездонная любовь была безнадёжной. Если бы вы увидели эту девочку, вы бы тоже, как и я, поняли: у меня шансов не больше, чем у Квазимодо. Я с невыносимой горечью рассматривал в зеркало своё остроносое лицо с невысоким лбом и раскосыми глазами (за которые меня во дворе наградили кличкой «китаец»). Да и ростом я тогда не мог похвастать, только к восемнадцати я подтянулся до «выше среднего».
Разве имел я право на что-либо рассчитывать на фоне таких элитных экземпляров, как Люсик и Валерка? И ещё двух-трёх не хуже из параллельного класса. Я, правда, был обладателем славы первого школьного поэта и признанным острословом, но может ли пушинка таланта перевесить гору мышц на весах женской души? Разве что на необитаемом острове, где нет выбора. Но стоит только появиться красавцу-пирату…
Кто-то сказал: чтобы избавиться от любви с первого взгляда, нужно посмотреть во второй раз… Я смотрел и во второй, и в сотый, и в тысячный. Я старательно пытался выискать хотя бы малейший изъян в чертах её лица, в походке, даже в складках форменного платья (а вдруг чуточку примято!), чтобы убедиться: предмет моих страданий не законченное совершенство, и таким образом избавиться от мучений, а заодно от позора неразделённой любви. Но она была безукоризненна. Могло ли быть иначе? А её сипловатый голос звучал в десять раз притягательней задушевных сопрано модных тогда певиц Гелены Великановой и Лолиты Торес вместе взятых. Если чем-то подобным обладали сирены, то Одиссея с его товарищами вполне можно было понять и простить. Однако голос её удавалось услышать нечасто, разве что при ответах у доски: она была на редкость застенчива.
Так ли это было в действительности, не совсем так или совсем не так – никакого значения не имеет: на то она и любовь…
Но гораздо больше безответности меня страшило другое: не дай бог, кто-нибудь заподозрит… И тогда моя жалкая участь отвергнутого перестанет быть тайной. Я — в роли слабака, которым пренебрегли! Да ни за что в жизни! Да чтоб я дал повод над собой насмехаться или себя жалеть! Этого не будет ни-ко-гда!!
И я старался вовсю, чтобы у моих одноклассников не мелькнула и тень подобной мысли. Я изводил её колкостями, доводил до слёз дурацкими эпиграммами, изображал влюблённость в других девчонок, и чем те были некрасивее, тем лучше. Но чем больше я изгалялся, тем, казалось мне, заметней для всех было моё состояние, и угроза разоблачения заставляла меня увеличивать обороты. Хорошо по этому поводу высказался один умный француз: можно быть влюблённым, как безумный, но не как дурак…
Однажды поздней весной или в начале лета, перед самыми выпускными экзаменами, наш класс совершил загородную «вылазку», как говорили тогда, или «смотался на уикэнд», как сказали бы теперь.
Мероприятие было организованное и, вероятно, вписанное в план учебно-воспитательной работы школы. С нами был классный руководитель, учитель физкультуры и кажется, кто-то ещё из идеологического руководства: то ли комсорг, то ли парторг. Так что всё проходило благопристойно, как и было заведено в те чинные времена: купание в речке, ночёвка в домиках ещё не открытого на летний сезон пионерского лагеря, стихи и комсомольско-туристские песни у костра, печёная картошка и лимонад…
После того, как картошка была съедена и наступила очередь чая, я, прихватив чайник, собрался идти за водой. Она вызвалась сопровождать меня, заявив, что я обязательно выкину какой-нибудь свой очередной фортель, и для того, чтобы у нас появилась вода, мне необходим конвой. Провожаемые общим хохотом мы стали спускаться к реке.
Тропинка была довольно крутая, уже смеркалось, и я пару раз помог ей, подав руку. И в те моменты, когда её тёплая сухая ладошка сжимала мои пальцы, в моём животе парным молоком разливалось блаженство, и мне безудержно хотелось, чтобы так продолжалось долго-долго, бесконечно…
Многое забыл, почти начисто забыл, что чувствовал и думал потом с другими женщинами, забыл сотни рассветов и вечеров, забыл полжизни: слова, ощущения, мысли — всё ухнуло безвозвратно в провалы смертельно уставшей памяти, а вот всё, что было тогда, помню до мелочей.
Прозрачно и пронзительно помню.
Но до реки было метров пятьдесят и через минуту-другую мы уже были на берегу. «Сопли распустил…» — подумал я и, закатав брюки, полез набирать воду.
А закат был дивный. Столько их, разных, описано всеми, кто держал в руках перо, — от классиков до графоманов, в стотысячных тиражах, в самиздатах и Интернете — что не поднимается рука в миллионный или в миллиардный раз писать о громадном ярко-багровом шаре солнца, уплывающем за горизонт, о лёгкой дымке, стелящейся над стеклом воды, о хрустальной неподвижности воздуха… Хорошо было Тургеневу… Впрочем, наверняка и до него и при нем было — пруд пруди… Может, он просто не испугался, что будет миллионным?
— Я давно хотела тебя спросить… — неожиданно сказала она.
— Спрашивай, — разрешил я, погружая чайник поглубже.
— …давно хотела спросить: за что ты меня так ненавидишь?
— Ненавижу?! — я от изумления резко выпрямился, и у меня вырвалось, — Совсем наоборот — я люблю тебя…
— Вот видишь, — произнесла она с укоризной, и в её голосе явно слышались слёзы, — ты и сейчас издеваешься…
Она повернулась и, не дожидаясь меня, направилась в сторону мерцающего меж кустов костра.
Вот так и запечатлелось, будто вижу со стороны по какому то странному закону аберрации: себя, застывшего по колено в воде с закопчённым чайником в руке, и её удаляющуюся в темноту кустарника фигурку… Нет, нет, не её фигурку, не просто фигурку, а уходящую навечно в сумерки времени мою семнадцатилетнюю юность, мою первую, мою последнюю, мою неповторившуюся любовь…
А от костра под гитарные аккорды тихо доносился до меня Олин полудетский голосок: «Проходит жизнь, проходит жизнь, как ветерок по полю ржи. Проходит явь, проходит сон, любовь проходит, проходит всё…»
Даже сейчас, через почти сорок лет, когда я сижу в своей комнате в одном из домов громадного напряжённо-ночной Москвы и выстукиваю на своем компьютере эти строки, меня не отпускает лёгкий озноб, и мои скулы стягивает яростное желание рвануться туда, к закатной речке, сквозь бездарно помельтешившие годы и, вместо того себя, выскочить из воды, догнать, положить руки на узенькие девичьи плечи: «Я действительно люблю тебя, Люда… Прости… Я на самом деле очень-очень тебя люблю…» Господи! Ну, почему? Почему? Только одно движение, всего несколько слов — и вся моя не очень потом здорово прожитая жизнь, и её судьба — всё было бы другим… Совершенно другим.
Учиться в институте я уехал в далёкий южный город и прожил там четверть века. Сейчас это столица отдельной страны, и вообще, всё там настолько изменилось, что ностальгия стала абсолютно бессмысленной. А поэтому у меня её нет, и прошлое во мне не зудит. Пока не вспоминаю о Люде…
Это было хорошее время — пять институтских лет. Жил я у своей тётки, женщины беспредельно доброй и терпеливой, семья была очень обеспеченная, меня в ней любили и всячески ублажали, а моя студенческая компания была развесёлой и бесшабашной. Но ни в кого я так и не влюбился, за все пять лет я не завёл себе «персональной» девушки.
Нет, не потому что никому не нравился: в меня влюблялись, со мной объяснялись, на груди у меня плакали… Но я, словно бутылка шампанского, был до самого далёкого, затерянного в глубине души закоулка был заполнен и распираем своей Людой… Засыпал — Люда, Людочка, люблю тебя… Просыпался — Люда, люблю… И это наваждение, эта сладкая пытка, не отпускали меня, даже когда я был уже женат.
А женился я через год после окончания института. Работать мне пришлось, как мы говорили «в поле» — на монтаже линий высоковольтных передач. Никаких полей там и в помине не было, а были каменистые степи, где зимой валил с ног пронизывающе холодный, неделями не прекращающийся ветер, а летом солнце жестоко прожаривало до внутренностей. Иногда это были горные склоны, плато и ущелья. Я начал мастером и через десять лет закончил начальником управления. Потом моя профессиональная судьба резко изменилась, но это уже другой разговор.
Но первые два года, пока я не стал пусть маленьким, но все же начальством, мне приходилось испытывать все прелести походного быта, и только приезжая пару раз в месяц к тётке, я отогревался или, наоборот, — охлаждался, отъедался вкусненьким, блаженствовал день-другой в обществе нормально беседующих, не упивающихся ежевечерне до омерзительного состояния людей. Через год мне стало муторно от жизни в вагончиках, от грязи и скверных запахов, ежедневных пьянок, случайной трудноперевариваемой пищи, от окружающего меня скотства и похабщины…
Поэтому и женился я больше из-за неустроенности, из-за тоски по пушистому домашнему быту, от желания по субботам возвращаться туда, где тебя ждут… Эксперимент оказался не слишком удачным, и через полгода меня уже не очень тянуло по субботам в домашний быт.
Конечно, жена мне досталась с тем ещё характерцем, но сейчас, спустя семнадцать лет после того, как мы расстались, почти столько же промаявшись в нашем боевом и нервном браке, я понимаю: главная вина — моя. Природу не обманешь. Я хотел найти свою Люду в другой, но женщины — народ ужасно чуткий.
Однажды — было это, помню, в начале зимы, в воскресенье — я безуспешно пытался дозвониться до своей матери, живущей в городе, из которого я уехал семь лет назад. Что-то не получалось, я ругался с телефонистками, местными и тамошними, и, как водилось в таких случаях, потребовал для разборки начальство. «Старшая смены Баранова», — донёсся до меня сквозь три тысячи километров недовольный официальный, но чертовски знакомый голос. «Олька!» — обрадовался я.
Мы говорили больше часу. Не подряд, конечно: Оле приходилось отрываться, — служба! — но достаточно долго для того, чтобы вволю потрепаться. Наконец, я задал ей вопрос, почти такой же, как неделю назад при встрече на Тверской: «А как там Люда?»
И вот что услышал. Год назад она окончила университет и работает в какой-то научной лаборатории. Не замужем. Хотя вокруг неё роятся претенденты, да ещё какие интересные и перспективные, один даже больше в Америках и Венесуэлах, чем дома.
— Если б ты видел, — говорила Оля, и в её восхищённом голосе не было и намёка на зависть, — если б ты только видел, какая она стала красивая! Я — женщина, и то любуюсь! Но она ни на кого не хочет даже смотреть. И всё из-за тебя…
— Из-за меня? А я-то тут причём?
— Очень даже причём.
И Оля рассказала мне… Ах, Оля, Оленька, наша классная певунья, открытая душа… Если б ты только знала, что наделала!..
Она меня любила. Да!! И это прекрасное для всех людей время — шестнадцать-семнадцать — прошло у неё мучительно, в частых слезах, в недоумении. И причина — мое вызывающе неприязненного отношение к ней. «Почему? За что?» — шептала она своей лучшей подруге. Только со своей мамой и Олей делилась она своей болезненной тайной, боясь насмешек и сочувствия. Но если знала Оля, то, естественно, знали все. Кроме меня. И ведь никто мне даже не намекнул, не подколол, не сохмил на эту тему, как водилось и водится в юношеской среде!
Идиоты!!!
Она собирала обрывки тетрадных листков с моими опусами, подбирала и складывала в заветный ящичек забытые мною карандаши и мелкую всячину, к которой прикасались мои руки, моя фотография стояла на тумбочке возле её кровати. А когда узнала, что я уехал поступать в институт в другой конец страны, бросила готовиться к вступительным экзаменам в университет: всё вокруг ей стало безразлично, мир опустел. «Я его никогда больше не увижу. Зачем мне университет? Зачем мне теперь жизнь?» – шептала она, притаившись на скамейке в дальнем уголке городского парка, в то время, как её родители были уверены, что их дочь усердно готовится к экзаменам в читальном зале городской библиотеки…
Да и сейчас моя фотография на прежнем месте…
Пока Оля выпаливала всё это, я ошеломлённо молчал. И лишь дождавшись паузы, выдавил:
— Не может этого быть! Я же был влюблён в нее… и сейчас… ещё больше…
Пришла очередь поразиться Оле:
— Вот это да!.. Кино! Ну, даёшь! Зачем же ты свои номера откалывал?
— Самолюбие, Оленька… Чтоб не подумали… Я ведь не знал…
Я повесил трубку в полном физическом изнеможении, будто один разгрузил полный грузовик двадцатикилограммовых изоляторов, и долго ещё, не двигаясь и не зажигая света, сидел у телефона в матовых сумерках умирающего дня. Всё! Завтра же лечу! Первым рейсом! Гори оно всё огнём: и эти разбирательства с вечно раздражённой по любому поводу, а чаще всего без повода женой, и приёмка-сдача участка, и горящий годовой план… Сейчас вернётся жена — всё ей выложу… Я в конце концов в рабство ей не продавался… А потом позвоню начальнику… Пусть они все, что хотят, то и делают. Плевать!
Для чего я это пишу? Кому нужна исповедь седого мужчины, чью душу уже давным-давно не должны тревожить ни воспоминания о любви, ни музыка о ней, ни слова — отболело… Зачем об этом сегодня, — не смешно ли, не глупо ли, не мелочно ли, когда такое творится в мире: кровь, озверение, страх…
Ещё неделю назад до встречи с Олей мне казалось: да — смешно, да — глупо, да — мелочно: такое творится в мире…
Я всю эту неделю не покупаю газет, не включаю телевизор. Придя с работы, слушаю Гайдна, Моцарта и Стравинского, перечитываю Чехова, Мопассана и Цветаеву, перелистываю альбомы с репродукциями картин старых голландцев и импрессионистов. И всё происходящее там, за оконными шторами моей квартиры, уже не представляется мне таким роковым и трагическим, как казалось всего неделю назад. А совсем другое кажется главным, единственно главным и настоящим…
Неужто и впрямь нам предлагает судьба лишь один счастливый вариант? Мы выбираем из сотен, ну, пусть из десятков, выбираем слепо и случайно. Ошибся, разминулся — и ты уже идёшь не по своей, тебе и только тебе предназначенной жизни…
Но кому дано предугадать? Компьютеру? Где он такой?..
Завтрашним утренним рейсом не удалось, но через три дня я вылетел. Всё оказалось проще, чем я себе представлял и к чему готовился.
— Катись, — сказала жена и смахнула с горки нашу свадебную фотографию.
Начальник управления, прочитав моё заявление об отпуске за два года, округлил глаза:
— Ты что, сумасшедший? Или пьяный? Ты же принимаешь участок! Годовой план! Отчёты… Иди проспись…
— Обойдётесь без меня, — спокойно ответил я, — у меня личная жизнь решается. Плевать мне на ваши планы и отчёты. Не подпишете — так уеду. Мою трудовую книжку можете оставить себе на память. Я не жадный.
Начальник посмотрел на меня очень внимательно и потянулся за ручкой.
— В командировку? — спросила мама, открывая дверь, — Почему не предупредил? Я бы приготовила что-нибудь из того, что любишь.
— В отпуск, мама. А там посмотрим… — неопределённо ответил я и выложил без перехода, — Я от Зои ушёл, мама. Насовсем.
К моему удивлению на этот, казалось бы, редчайший в практике человечества случай, мама отреагировала не очень темпераментно:
— Поигрались и разбежались, — буркнула она, — Жениться надо, когда мозги вырастут. А не только эта штука… Поспишь? Или покушаешь сначала??
«Сегодня не пойду. И звонить не буду тоже, — прикидывал я, уминая яичницу с ветчиной, — Перетерплю». Я решил пойти к Люде завтра вечером. Завтра у неё день рождения. Это я помнил точно. Ровно семь лет назад я был в числе приглашенных, но, конечно, не пошёл, и долго топтался на снегу под её окнами, выслушивая музыку, крики и смех двух десятков своих одноклассников. Помню, очень хотелось плакать, хотя плакал в последний раз в одиннадцать лет после драки с хулиганистым дворничихиным Серёжкой.
Я купил бутылку шампанского и три большие багровые розы у поддатого краснорожего дядьки в переходе метро. Цветы стоили в два раза дороже шампанского, – зима! — но если бы даже в десять, мог я появиться перед ней без цветов?
Гости уже собрались: из-за оббитой бежевым дерматином двери доносились смех и музыка. Я услышал, как сразу же после трели моего звонка чей-то бас, ерничая, произнёс: «Это ещё кто? Открывай, Людмила, — прынц!» Раздался хохот. Не интересный и перспективный ли выступает? Может, заскочил по дороге из Венесуэлы в Америку? Ну, что ж, порезвись, покойничек, пока я еще за дверью…
Она открыла дверь, и я остолбенел: как она была хороша! В её глазах ещё метались отблески смеха, губы по инерции улыбались, пальцы, которыми она хотела убрать упавшую на лоб прядь, так и застыли, утонув в тяжёло чернеющих волосах.
Не знал, что у неё такие волосы: иначе как со строго-форменными, непременными для тогдашних школьниц, косичками я её никогда не видел.
— Это я… — сказал я.
— Это ты… — ответила она.
Я услышал, как сбилось её дыхание.
Меня встретили общим восторженным воплем. Были со своими красотками-жёнами почти двухметровый член сборной Союза Люсик Смирнов, молодой многообещающий актёр местного тевтра Валера Шерман, конечно, Оля Баранова со своим добродушным увальнем-мужем Веней Березовским, силачом из параллельного класса, покровителем хилой школьной интеллигенции, и ещё несколько мне не знакомых. Один из них, в котором я сразу вычислил «претендента», был постарше остальных (пожалуй, слегка за тридцать), импозантен и уверен. Минут через десять он, однако, насторожился, и, почуяв явную опасность, всё переводил подозрительный взгляд с меня на Люду и обратно. А она, как всегда, была молчалива, и с её щёк не сходил румянец. Раньше, семь лет назад, я этого румянца не замечал. Или он появился только сегодня?
Гости, отшумев и натанцевавшись, разошлись. Родители деликатно спрятались в кухне. В комнате остались только я и Претендент. Он явно не хотел уходить раньше меня и без передыху рассказывал байки про заграницу. Мне это надоело, и я сказал: «Послушай, Феликс. Мы не виделись с Людой очень давно, и сейчас мне надо с ней поговорить». Он вопросительно посмотрел на Люду. В этот момент я был готов к тому, то она скажет что-нибудь вроде «у меня от Феликса нет секретов», и тогда я поднялся бы и ушёл, и утром улетел бы обратно, и прямо из аэропорта поехал бы на участок. Благо, в вагончиках всегда есть свободные кровати. Но Люда молча опустила голову, и Претендент, пожелтев, схватил свою дублёнку, нахлобучил ондатровую шапку и исчез.
Мы вышли на улицу. Вечер был безветренен и тих. Крупными хлопьями валил снег. Вокруг было безлюдно. Мы шли молча. Потом остановились под тусклым, залепленным снегом фонарём, и я повернув её к себе лицом, сказал:
— Я люблю, тебя, Люда… Прости… Я любил тебя всегда…
Она прижалась к моей щеке своей, мокрой и тёплой…
Никуда я не полетел, ни на каком дне рождения не был и ничего Люде не сказал… Я перебирал в голове десятки вариантов нашей встречи, и этот мне показался наиболее подходящим. Так и будет, когда я через день-другой раскручусь, решусь всё оборвать, объясниться с женой, оглоушить начальство, и тогда — в аэропорт!
Так прошло три дня, минула дата её рождения, а ещё через пару дней ночью меня поднял телефонный звонок. Собравшись за несколько минут под причитания жены, выехал на объект, который находился в горах.
Неподалёку от места, где мы монтировали высоковольтную линию, произошла авиакатастрофа. Пассажирский самолёт, летевший вечерним рейсом в наш город, врезался в вершину горы и разбился. Погибли все — человек двести. Падая в ущелье, самолёт повредил опору и большой участок уже действующей линии, которую мы сдали неделю назад. Шахтёрский городок остался без электроэнергии. Остановились шахты, предприятия, котельные. Кровь из носу — мы должны были за сутки восстановить линию и дать городу элктричество.
Такое в моей беспокойной монтажной практике уже бывало, но ещё никогда — по столь ужасной причине.
Мы выехали на перевал. Дорога была трудной. Тот, кому когда-нибудь приходилось ехать ночью в зимнюю непогоду по крутым горным серпантинам, знает цену таким поездкам. За пару километров до участка мой «газик» притормозил, не доезжая до стоявших на дороге автобусов и нескольких военных вездеходов, и я, приоткрыв дверцу, глянул вниз, в ущелье. Обжигающе холодный ветер резко ударил по лицу жёсткими дробинками снега. Уже рассвело, и я увидел внизу громадную прогалину, чёрной жутью выделявшуюся на фоне завалившего всё вокруг снега. Ещё дымились груды металла… Копошились фигурки спасателей…
— Спустимся? — предложил мой шофёр Анвар, совсем ещё мальчишка, месяц всего, как демобилизовавшийся из армии, — Посмотрим Может, кто знакомый?
— Дурак! — резко ответил я, — Типун тебе на язык. Поехали.
Трое суток, почти без сна восстанавливали мы разрушенное. Проложили временную линию, дали городу электроэнергию, а потом уже заново смонтировали опору и натянули провода.
Я вернулся домой вконец измотанным и разбитым. Два дня отсыпался и отогревался. И всё, что творилось со мной несколько дней назад, все мои метания и муки, притупилось, отодвинулось… Через неделю я получил премию в два оклада за «самоотверженность при ликвидации аварии», и мы с женой купили цветной телевизор. Тогда в наш город завезли их первую партию.
И пошли годы… Всякие: удачные и не очень, спокойные и тревожные — никакие…
Но Люда меня не отпускала.
Не мучайся, говорил я себе, ты тоскуешь по призраку… столько лет прошло: ей уже под тридцать… под сорок… под пятьдесят… она, располнела, обабилась, она чешет язык в очередях, пилит мужа за маленькую зарплату, ты её встретишь — и ничего в тебе не шелохнётся… Той смуглой девочки, которую ты любишь, больше нет: она растворилась в прошлом. Окончательно и навсегда…
Умом я это понимал. Может, и вправду — была уже не любовь, а ностальгия…
Последнее, о чём я спросил перед тем, как собрался попрощаться, было: «Ты давно видела Люду?»
Внезапное изумление, больше похожее на испуг, расширило Олины глаза. Не изменившиеся Олины глаза на немолодом полузнакомом лице… «Люду?! Разве ты ничего не знаешь?» «Нет, — сказал я, — ничего не знаю».
— Ты уже, наверное, не помнишь, давно, в молодости, я тогда работала на междугородке, мы говорили с тобой, и ты рассказал про Люду, что ты ее…
— Помню, отлично помню. Дальше!
— Через несколько дней мы собрались у неё на день рождения. Пришли Люсик Смирнов и Валерка Шерман с жёнами, я была с Веней и кто-то с её работы. И ещё один, высокий такой. Он Люде всё предложения делал. Он в неё был по уши…
— Его не Феликс, случайно, звали?
— Я помню? Столько лет прошло! Весело было. Я тост сказала про любовь. Сказала, что ты, оказывается, в неё был влюблён, и даже до сих пор у тебя продолжается. Все засмеялись, зашумели: вот нас как, оказывается, провели! Притворялись, мол. А потом Люда ко мне подошла и спрашивает: ты не шутишь? Ты с ним говорила? Он так и сказал? А что ещё говорил? Я всё рассказала, и она сразу стала весёлой… Мы пели… Всё было хорошо…
Оля помолчала, нашла глазами сестру, с любопытством глядевшую в витрину магазина детских игрушек — то ли их разглядывала, то ли свое отражение: «все, Зоя, иду!», после чего закончила:
— А потом, вдруг, через день или два она сорвалась и улетела в Среднюю Азию. Никто ничего не понял. Вспоминать жутко!.. Самолёт разбился. Зацепил крылом гору, и все погибли…
Будто отзвук давнего взрыва, прозвучавшего в горах на другом конце Земли, настиг меня, нашёл всё-таки через много-много лет, смял, покорёжил изнутри… Словно тот, дымящийся металл…
Я стоял на Тверской, как соляной столб, и вид у меня, наверное, был такой… что проходившая мимо женщина резко, почти испуганно, обогнула меня, а Оля встревожилась: «Что с тобой?» Она глядела на меня несколько мгновений, а потом закрыла лицо руками: «О, Господи!..»
Она сейчас только поняла, к кому летела Люда…
Ночь… И опять я чётко вижу отблески костра меж кустов, удаляющуюся в сумрак редкого леса тоненькую фигурку и слышу девичий голос, доносящийся из начала предназначенной мне жизни, которая так и не стала моей.
«И жизнь прошла, и жизнь прошла, и ничего нет впереди…»
Нет, нет, нет!.. Не был я похож на соляной столб неделю назад на Тверской — просто метафора… Не огибала меня в испуге женщина – писательская красивость… И не закрывала Оля лицо руками: «О, Господи!»
Как же мы обожаем описывать наши маленькие страсти-мордасти языком жестоких романсов!
Никуда она тогда не полетела. И не было ее в том самолете, дымящиеся обломки которого мы видели с Анваром промозглым утром в ущелье. Все было так же, как с моим воображенным приездом на ее день рождения. И Оля сказала не «сорвалась и улетела», а совсем другое… Сказала: «Мы пели… Всё было хорошо… Она, кстати живет здесь, в Москве. Мужа в прошлом году похоронила. У нее уже внуки. Хочешь, дам ее номер телефона?»
— Спасибо, не нужно.
Мы распрощались, поскольку Олина сестра уже несколько минут, как оторвалась от витрины и демонстративно поглядывала на часы.
Зачем мне номер ее телефона? Зачем мне ее муж-покойник, зачем внуки?.. Зачем она мне сама?
Пусть у меня остается та, не долетевшая…
Критично Вы к себе относитесь, Александр, — это достойно.
Но не графоман Вы, отнюдь.
По тем трем рассказам, что размещены на Вашей странице, можно сказать, — стиль мастерский, читается на одном дыхании, не спотыкаясь. Интересные сюжеты.
Спасибо Вам и успехов в конкурсе.
С уважением!
Александр, прочитав ваш замечательный психологический рассказ, я снова был поражен тем, что его написал не человек, умудрённый жизненным опытом, а по сути ещё молодой человек. Жизненые ситуации и преживания героя написаны так, как будто вы сами прожили его жизнь.
На вопрос вашего героя «может ли пушинка таланта перевесить гору мышц на весах женской души?», отвечаю уверенно.- Да!
Талантливо написано.
Интересно, кто вы по профессии? Если не гуманитарий, то низко склоняю голову перед талантом прозаика.
Анатолий Сутугин.
«А счастье было так возможно, так близко…» голосую, пять!
Браво !!!
Замечательный рассказ, очень хорошо написан: интересно, легко, красиво построенный сюжет, хорошая стилистика. И такая знакомая песня…
С уважением М.В.
Соглашусь с Наталией Шауберт, написавшей: «А счастье было так возможно…» Почти подобная история произошла с одной моей соседкой. Во время войны они разминулись. Каждый прожил свою жизнь, но жизнь легко как развела их, так и свела. Они встретились когда, казалось бы жизнь уже закончилась, но соединились и прожили вместе 12 лет. Мало? С любимым человеком — это одно счастливое мгновение! А в одиночестве… Одинокому человеку и день покажется годом. И неделя вечностью. Горькой, постылой вечностью.
Если литературный герой — реальный человек, то хочется пожелать ему использовать последний свой шанс. Вряд ли судьба пошлёт ещё такой счастливый случай.
С уважением,
Наталья.
5
Милая N! Между нами, по секрету, только, пожалуйста, ничего не говорите моей нынешней жене: сюжет основан на реальных событиях. Но эти события для меня как для автора всего лишь сюжетный повод для написания рассказа, как другие — для других рассказов. Лестно, что вы восприняли рассказанное мной как реальную жизнь, значит, получилось, но пусть это будет теперь только литературой, и мне хотелось бы, чтобы читатели воспринимали сию историю только как литературу. Спасибо за добрый отзыв и пожелания. Удачи вам, в первую очередь женской. У вас щедрое сердце. Саша.
Спасибо, Мари! Польщен.
Хорошо построенный сюжет, хорошая стилистика. Мне нравится, как Вы пишете. Опять знакомая мысль в новой форме — все, что мы ищем, рядом. Протяни руки и возьми… только вот надо ли, действительно? Может это только так кажется и пусть все остается, как есть? Вот ведь философский вопрос. Мечты пусть остаются мечтами, а жизнь — без изменений, тогда будет о чем, мечтать и вздыхать.
Успехов всяческих,
Ольга