Быть или не быть (отрывок)

…Я пообещала себе не возвращаться, я хотела немедленно с ним развестись. Я говорила об этом с моей мамой.
– Ты его не любишь, даже если ты его любишь, то я запрещаю тебе его любить, если ты хочешь сохранить свою жизнь и здоровье. Твоя любовь ненастоящая, она какая-то…роковая что ли. Он не принесёт тебе счастье, потому что он странный человек. Муж должен заботиться о семье, а твой Даня заботится только о своих книгах, или что он там сочиняет? А тебя он использует, как игрушку, которой иногда приятно развлечься. Маша, я же люблю тебя, ты самое дорогое, что у меня есть! Оставь его и найди себе нормального мужа.
– Я знаю, ты до сих пор жалеешь о Саше, но он мне не подходит, он скучный.
– Скучный, зато не пьёт. Пожалуйста, ради меня разведись с ним. Ни он тебе не нужен, ни ты ему не нужна. Зачем ты будешь отдавать ему свою жизнь?
Я была полностью согласна с ней, когда она мне это говорила. Но я скрывала от неё одно обстоятельство, которое мучило меня, и я ни за что на свете не согласилась бы рассказать ей о нём, до тех пор, пока у нас с Даней всё не наладится. Дело в том, что я была уже месяц беременна.
Я почти две недели не была у него. Но где-то далеко, в подсознании меня не оставляла мысль, что с ним за это время с ним что-то могло случиться, я волновалась за него, потому что чувствовала ответственность за его жизнь. И я пошла к нему: почти невольно, сама не признавалась себе в том, зачем иду.
Дверь в квартиру была приоткрыта, меня это почему-то очень испугало. Я вошла, тихо позвав его:
– Даня, ты здесь?
Боже, как мне тогда хотелось, чтобы всё было по-прежнему, чтобы он, как всегда, откликнулся мне: «Я здесь, мой малыш!»
Я больше всего хотела спокойной, тихой любви и не понимала, зачем всё это происходит, почему всё не могло быть так хорошо, как раньше.
Он сидел на полу, накинув на плечи пальто, хотя в комнате было и так жарко. Он, казалось, не переодевался с того вечера, когда я убежала от него. Давно не мытые волосы лежали на лбу, как солома, почти закрывая глаза. Возле него стояла пепельница, но окурки и пепел были разбросаны и вокруг неё, на полу. Он не был пьян, но так жалок, что я заплакала. Я плакала не только от жалости к нему, но и от жалости к моей ушедшей любви. Я помнила, что ещё недавно я обожала его, как кумира, а сейчас эта восторженная, романтическая любовь сменилась сожалением. Я бросилась к нему и обняла его. Я снова была готова стать его собакой.
– Я буду с тобой, – шептала я. – Забудь всё, я буду с тобой!
Я разумом не понимала его мыслей, но интуитивно чувствовала его теперешнее состояние. Я осознала, что не могу его бросить, что я должна быть с ним до конца. Да, я стремилась к настоящей любви, я не хотела быть его преданной собакой, но не могла ей не быть. Я была во власти своей любви, своего обожания и жалости. Я так и сидела с ним рядом, смотрела ему в глаза, пытаясь уловить там его мысли.
– «I`m so tired, Маша, I`m feeling so upset, – сказал он грустно. – Although I`m so tired, I`ll have another cigarette.»
Он засмеялся. Я в последнее время, до того, как мы расстались, стала замечать за ним привычку смеяться без причины каким-то своим собственным мыслям. Вдруг он тяжело вздохнул.
– «Как будто бы вся грудь его разбилась!» – он опять как-то неестественно, истерично засмеялся.
Я попыталась привести его в нормальный вид: заставила помыться, после чего он долго дрожал и укорял меня за то, что в квартире так холодно. Я пыталась накормить его, потому что он даже не помнил, когда ел в последний раз. «Деньги кончились!» — оправдывался он. Он и со мной ничего не съел, а только выпил стакан молока.
– Бедный, бедный! – говорила я. – Что же ты с собой делаешь?
В углу комнаты, на фортепьяно я нашла среди ещё каких-то бумаг и рисунков одно стихотворение, сочинённое, судя по дате, подписанной внизу, в тот вечер, когда я от него убежала. Я прочитала его, и мне вдруг стало страшно… Вот, что там было написано:

Жёлтое небо клубится туманом.
Сизые тучи застлали луну.
Вдохновенье является лишь обманом.
Это я знаю, но принять не могу.

Разноцветно сияют квартиры.
Тёмный воздух прозрачен и сыр.
Знаю, души людей – это дыры,
Ими полон вещественный мир.

Почему ты, о снег, не сверкаешь,
А белеешь так скучно внизу?
Почему ты, о жизнь, не оставишь
В темноте мою душу одну?

Ветви грустно колышутся ветром,
И вороны сереют на них.
Не стремлюсь больше к тайне заветной,
И божественный голос утих.

Так струись же в меня, благодатная тьма!
Проникайся, сознанье, отчаяньем!
Уверовать снова, увы, не сумел я.
Бога нет: зачем ж длиться страданьям?

– Да, я написал это после того вечера, – он видел, что я читаю. – Тебе нравится? – спросил он, как будто его это действительно интересовало.
– Мне очень нравится, только вот если бы оно было не таким мрачным…
– Так уж получилось, а по-другому было нельзя, – ответил он грустно и через минуту добавил:
– Знаешь, Маша? Мне кажется, что я уже ничего нового не сочиню. Музыка стала способом зарабатывать деньги. Все чувства давно выражены в тысячах вариантов, все возможные образы созданы, все идеи высказаны ещё задолго до меня. Я, думая, что изобретаю новое, повторяю старое. И мне говорят: «Почитай того-то, у него эта идея есть в книге такой-то».
– Нет, ну зачем же так говорить?! – отозвалась я. – Человечество двигается вперёд, его опыт увеличивается, а вместе с этим появляются и новые проблемы. Нет, ты не прав, всегда будет что-то новое, требующее описания, разъяснения.
– Да, раньше, когда я знал ещё мало, я думал, что можно создать что-то новое. Теперь я знаю, что всё стоящее давно создано до меня, и я могу с энтузиазмом доказывать свою теорию, а потом мне скажут: «Так это же было в таком-то трактате Спинозы! Очень толковый был мужик, советую почитать». И всё продолжается в таком же духе. Более того, даже мои чувства, мои личные переживания я, оказывается, могу у кого-то украсть. Я буду страдать и плакать, а мне презрительно скажут «Достоевщина!». Я буду говорить о смерти, мне порекомендуют читать Фёдора Сологуба. Нет, я, конечно, очень уважаю Сологуба, но вообще-то меня интересует вопрос: а мне-то что осталось делать на этом свете? И в результате всё моё творчество сводится только к стремлению не повториться, сделать так, чтобы моя выстраданная и отделанная мной идея отличалась от тех, чужих и древних, но почему-то похожих на мою.
– Неужели ты считаешь, что и в науке не может быть новых открытий?
– Во-первых, я считаю науку как получение знаний бесполезной. Да, её можно уважать, даже возвести в культ, но в нравственном смысле она ничего не даст человеку. Я не стал учёным, которым вполне мог бы стать, потому что вовремя понял, что всю жизнь тратить только на удовлетворение любопытства, то есть обеспечивать поддержание в человечестве ещё одной глупой страсти, совершенно бесполезно. Прикладная наука вызывает во мне отвращение: в культ возводится вечное стремление каждого живого существа жить лучше. А для чего жить лучше? На этом вопросе я обычно останавливаюсь, говоря о науке, а другие до него даже не доходят. Они распухают от гордости: «Человек – венец природы! Человек подчинил себе природу! Человек в миллионы раз лучше грязных тупых животных!» Почему лучше-то? Он стремится к тому же, что и они: больше есть и больше размножаться, просто делает это, увы, успешнее многих.
– И как можно жить с такими пессимистичными взглядами на мир?! – вырвалось у меня.
– Вот именно, как можно жить?! – подхватил он.
– Мне кажется, раньше ты более мягко относился ко всему этому.
– Я просто потерял веру, и теперь ничто не ограничивает мою моральную свободу и свободу отрицания.
– Но ты же говорил, что веруешь, ты ещё недавно был совсем, совсем другим…
– Понимаешь, Маша, я перестал верить в Бога, – сказал он, и из его интонации я поняла, что он хочет говорить долго. – Я всегда был страшный грешник. Я всегда был тщеславен и горд. Вот помнишь, как я тебя тогда обидел и ты убежала от меня на целых пять лет. А ведь я мог тебя остановить, извиниться перед тобой, но гордость мне не позволила. Это я себя тогда считал оскорблённым, а не тебя. Я всегда понимал, что слишком эгоистичен, но не раскаивался в этом. Я пытался, но не мог. Я грешник, грешник в своём вечном унынии, я никогда не хотел жить. Я не понимал, почему от меня требуют к чему-то стремиться в жизни, пробивать свой талант, когда я не люблю саму жизнь и не понимаю, почему мой талант не может существовать от неё отдельно. Я редко действительно хотел жить, никогда не благодарил Бога за дарованную мне жизнь… И тогда (когда ты убежала) я напился, как свинья, потому что мне было грустно и стыдно. А ведь я не только пил, я ещё кое-что покрепче пробовал. И входил в странное состояние эйфории, граничащее с экстазом, и мне казалось, что вот ещё чуть-чуть, и я сольюсь с Богом. Но это «чуть-чуть» было моей жизнью. Она не давала мне соединиться с божеством, проникнуться его светом… Меня останавливал, наверное, запрет, наложенный на самоубийство. Но потом у каких-то психологов я читал, что потенциальные самоубийцы просто боятся потерять своё «я». Однако я всё ещё верил в Бога. Я пытался себе внушить, что жизнь прекрасна, что это божий дар, который я должен ценить больше всего; я пытался полюбить жизнь. Но я не хотел жить! Не было даже причины этому, но я не хотел! Мне казалось, что жизнь меня не достойна, что я принадлежу тому свету, а не этой грязи и пошлости. Если бы меня спросили, что ты выбираешь: жизнь или безболезненную смерть, то я бы выбрал второе. Но я верил, я пытался быть христианином, воспитывал в себе доброту, что было, в принципе, нетрудно: у меня нет жестокости в характере. А потом вдруг всё изменилось, и я сам даже не заметил, как это произошло. Нет, не из-за науки (ты помнишь, я даже целую теорию создал, как наука доказывает существование Бога), а просто в какое-то время я стал понимать, что всё в этом мире фальшиво: всё так перемешано, что среди хаоса идей и вещей истину найти невозможно. И я ясно понял, что Бог – это выдумка людей, такая же никчёмная и обманная, как и вся их цивилизация. И я перестал веровать! А когда перестаёшь верить, то все запреты снимаются: кончай с собой сколько хочешь! И если Бога нет, то и жить, получается, незачем (а я в вере жил для того, чтобы приблизиться к Богу, хотя бы здесь, на земле). Единственная цель: жить, чтобы есть, размножаться, комфортнее себя чувствовать. Я, который всю жизнь любил Бога, и жил, и творил для него, презираю такую цель в жизни и не могу ей следовать. Я устал мыслить и страдать и теперь единственное, что я хочу – это смерть!
Он остановился, потому что, мне кажется, не только мне стало страшно от этой его фразы, но и он испугался своего, возможно, невольного откровения.
– Конечно, страшно осознавать, что после смерти ты превратишься в ничто. А что же будет с такой сложной человеческой душой? (или это просто сложная цепь нейронов?) Каждый человек живёт: надеется, мыслит, является личностью, а вот тут раз – и всё! Остановилась какая-то жалкая сердечная мышца, умерли клетки, не получившие глюкозы… Но ведь человек – это не сообщество клеток, это прежде всего душа, и мы все интуитивно понимаем, что это такое. И если Бог – изобретение людей, то он умирает вместе с сердечной мышцей, значит, и он тоже фальшив.
Я не понимала его логики, которой, возможно, и не было в его речи. Он изливал мне душу сейчас, высказывал всё, что грузом лежало на ней, тянуло её вниз, и он совсем не заботился о красноречии.
– Я пытался обратить веру в твёрдое знание, пытался построить религию на теории, но вера – это всего лишь вера и ничего больше. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Я хотел уверовать снова, о! как я хотел! Но не смог… И теперь я не хочу уже веры, мне не нужен Бог, потому что и он фальшив. Он не Истина, потому что если бы он ей был, то мы не могли бы доказать её существование, и она даже если бы существовала, была бы фальшивой.
Не знаю, что он пытался доказать. Он путался в своих мыслях, как в цепях, но плохо было то, что эти цепи не давали жить его душе, своим холодным железом разрезая её на куски, которые потом уже было не собрать, – оставался только хаос, тянущий в бездну.
– Получается, что всё в этом мире – обман, видимость, иллюзия, выдумка! Всё тщетно! Всё тщетно! И незачем жить, потому, что нет ни вечной гармонии, и никакое царство Божие невозможно! – воскликнул он и заплакал, отчего его глаза делались ещё более голубыми.
Но эти слёзы не избавляли от страданий, а только усиливали их, ещё больше раздражая измученную душу. Сейчас он уже «импровизировал». Я чувствовала, что он в крайнем раздражении из-за своего слишком эмоционального монолога, в котором он высказал то, что мучило его всё это время.
– Где же Истина? – кричал он. – Всю жизнь я искал Истину: в себе, в любви, в каких-то загадочных идеальных мирах, в тайной связи с Богом – и не нашёл Её! И только теперь я Её понял! Оказывается, Она всегда была рядом со мной, манила меня, а я отворачивался – опасался Её приближения. А ведь Истина совершенна в своей простоте. Она вездесуща, из Неё рождается всё, и всё в Неё уходит: покопошившись в мерзости жизни при тусклом свете, снова погружается в упоительную тьму. Истина – это Смерть! Я всегда Её любил, я чувствовал Её присутствие и не боялся его бездумно, как все эти, мерзкие: женщины, дети, старики, собаки… И только теперь я ясно понял, для чего живу: чтобы умереть, познав величие Истины и возлюбив Её!
Он закашлялся, передохнул немного и сказал уже нормальным голосом, обращаясь ко мне:
– Знаешь, почему мне вот так легко рассказывать тебе всё это? Да потому что такие дуры, как ты, ничего не понимают, а только слушают, развесив уши!
Он опять засмеялся своим странным истерическим смехом. Я уже не обижалась, мне было просто страшно за него и жалко его. Я понимала, что ничем не могу ему помочь, опровергнуть его мыслей, что он меня ни во что не ставит и никогда не послушает меня.
Вдруг он вскочил, накинул пальто и стал открывать дверь, чтобы выйти. Но его руки дрожали, и он долго не мог повернуть ключ. Я бросилась за ним. Я очень боялась потерять его.
– Даня, не уходи, умоляю тебя! Если ты меня любишь, ради нашей любви не уходи! – взмолилась я. – Ради…ради нашего ребёнка не уходи!
Горькая усмешка на его бледном худом лице резала мне сердце. Он как будто насмехался над всем тем, что было раньше. Он уже не принадлежал этому миру. Как страшно горели его глаза в ту минуту!
– А я тебя больше не люблю, Маша, – сказал он.
Он как будто не слышал того, что я сказала про ребёнка, или притворился, что не услышал: ему теперь было всё равно. Он вышел, а я стояла на пороге, как в шоке, ничего не соображая. Потом я всё-таки выбежала за ним. Он шёл очень быстро по улице. И как только у него, слабого и измученного, хватало сил так быстро идти? Я видела только его прямую спину – его чёрное пальто, и оно сливалось для меня почему-то с мраком, с хаосом, со всем тем страшным, о чём он говорил мне сейчас. Я побежала за ним так быстро, как только могла. Я кричала ему, но он не оборачивался. Наконец, он резко повернулся ко мне лицом и прокричал:
– Убирайся к чёрту! Я же сказал, что больше не люблю тебя! Что тебе ещё от меня нужно?!..
Но это только подтолкнуло меня следовать за ним. Я не обижалась, потому что понимала, что он уже не владеет собой. И я инстинктивно бежала, но всё не могла его догнать. Наконец, я поравнялась с ним. Я шла с ним рядом, восхищалась резкими чертами его правильного профиля и не пыталась его остановить. Мне кажется, что он до самого конца сам не знал, куда идти.
«Вот они какие, эти романтики! – думала я, пытаясь успевать за ним. – Я-то его любила, унижалась перед ним, а он как со мной поступил?! Никому не нужны такие люди, как он. Пусть лучше человек будет добрым дураком, чем вот таким умным «романтиком»! Он даже в Бога-то не умел верить по-настоящему. Подлинная вера есть только у добрых, добродетельных людей, а другие верят, когда им выгодно. Добродетель должна быть первична, а у него первична была вера. Своей вынужденной деланной добротой он пытался оправдывать свою веру. Он даже не умел эту доброту хорошо разыгрывать! И вот зачем я за ним сейчас иду?»
Я не понимала, зачем шла. Его власть надо мной ещё усилилась. Он не отпускал меня, тянул за собой. А зачем я была ему нужна? Может быть, я была для него как связь с реальным миром, без которой он бы сошёл с ума?..
Я теряла его, я не могла его остановить: как только я робко касалась его руки, он резко отдёргивал её, отталкивая меня в сторону. Он ускользал от меня, хотя был ещё так близко… Я боялась его, озлобленного, жестокого, не знающего предела своему мрачному эгоизму – это был уже не тот Данечка, которого я любила, а тот демон в нём, поработивший и его душу, и меня. Я жадно вглядывалась в его лицо, насколько он мне это позволял, потому что знала, что любуюсь им в последний раз… Он спустился в метро. Оглушительно и дико гремел поезд; я не смогла его перекричать. Всё было кончено: то, для чего он жил, свершилось…