Февральская мозаика

Думать и знать, смотреть и помнить. Дарить и брать. Отдавать и…
Ennio Morricone делает настроение. Интересно брать его с собой в поле. Слушать наотмашь. Выкинув вверх руку. Глаза могут быть открыты. Все равно, они вряд ли что-то будут видеть. Будут – но внутреннее, навеянное, скинутое в пропасть обыденной казарменной мыслю о «скоро надо спать» или «а завтра в семь надо встать, чтобы…».
Интересно забывать то, что просится взлететь, даже поранив кожу груди, даже прочертив по спине пять рваных полосок на память. Тихо. Остановись и прислушайся. Мы так редко останавливаемся, чтобы вспомнить – но думаю, не чаще, чтобы забыть.
Что расслабляет? Что дает право на то, чтобы пытаться освободиться от нужного? От ненужного? От дикого или от ласкового… от прикосновения руки, слезы, губ, слова шепотом. Пустота рождается оттого, что удается выпихнуть… на край пропасти, с которой ОНО упадет, не цепляясь, не ища спасения, спокойно и просто, как само собой разумеющееся, как данность, как способ… жить дальше.
Неужели не хочется выдернуть кольцо и разжать чеку принародно, подняв ЕЕ над головой, и уже не придерживая, улыбнуться в последние шесть секунд на краю, задержать дыхание, и рвануть! …мысленно ввысь, оставив позади себя эту бренную пропасть с ее чернотой и безысходностью, вскрикнув от наслаждения, затаив дыхание от приближения этого дерзкого по своей красоте мига невозврата и конечности!
Жить с этим сложнее. А не жить легче. Сдать себя правосудию? Сдать себя калечащей бензопиле памяти и рвущей кувалде сослагательности? Истерика возникает при тишине. Когда лохматое сердце от химической реакции соединения с ярким реактивом страсти превращается в лохмотья солевого осадка и рубит с плеча, уже не чувствуя ни нагрузки, ни облегчения от уже прошедшего, а чувствуя, как есть, зная, как есть, помня, как было, цепляясь за все еще теплое и близкое, поселившееся у тебя внутри, устроившееся уютно и мирно, и желающее только быть, чтобы… быть, когда это сердце сжимается от невыносимой издевки именно этой текущей минуты… хочется выдернуть кольцо и разжать чеку.
И только тогда пустота раздвинет свои плотно пригнанные стены, а край пропасти примет твои вдруг вытянувшиеся по-балетному носки, напряженно, и в тоже время уверенно освобождаясь от спазмов и желания беречься и ждать… чего-то несуществующего сейчас, улетающего, пропадающего вне, и прячущегося, скребущегося, пугающегося внутри.
Разорваться на части. Отдать часть себя полету, а часть – теплоте, часть – свету, часть – дикой страстной чувственности, часть – мракобесию, часть – сохранить для памяти, чтобы не забыть, каким ты был, каким ОНО было, каким ОНА себя чувствует…
А еще часть прибить гвоздем к стенке, чтобы струйка крови стекла и запеклась. А еще часть забить в посылочный ящик и отправить до востребования. Пару частей заморозить. Вдруг через 300 лет придумают, как оживлять ЕЕ и ее память. И еще три части сжечь, чтобы развеять. А одну, самую маленькую, заспиртовать и отвезти в Питер, в Кунсткамеру. Пусть. Не жалко. А вдруг она настоящая и, кто-то увидев, вскрикнет: «Это же ОНА! Оказывается, она была, а может и есть, хоть и редкость. Хоть и живем мы чаще без нее…»
Сложившим мозаику – слава! Разбросавшим мозаику… вечное почтение.
Сложившийся в мозаику вряд ли когда-нибудь сможет что-то сказать против.
Потому что ОН знает, что значит быть сложенным в мозаику.