«ТЫ С УМА СОШЁЛ…»

Однажды они бродили по Пушкинскому музею. Берт с трудом воспринимал этот склеп искусства, стены которого были увешаны провалами в прошлое человечества. Золоченые рамы эпохи классицизма только подчеркивали бесплодность попыток остановить мгновение жизни искусством. Даже копия Давида, фаллически возвышающаяся в центре зала, выглядела надгробным монументом. Несколько лет назад с мраморного пениса Давида наконец сняли брезентовый чехол и это только разочаровало истинных ценительниц мужского тела. Молодого человека с таким миниатюрным членом не спас бы никакой «великий уравнитель» и при прекрасном атлетическом теле он был бы очень несчастен в личной жизни.
Ольга напротив была очень оживлена и беспрерывно ахала. Его всегда изумляла ее способность бесконечно восхищаться тем, в чем она абсолютно ничего не смыслила, но что так остро интуитивно чувствовала. Но он терпел ее болтовню, потому что хотел ее. Желание распластать Ольгу здесь же на полу Пушкинского прямо у ног Давида и умереть в недрах ее тела было настолько велико, что несколько раз Берт ловил свой взгляд на поисках наиболее укромного места. Наконец, в зале, где были выставлены находки из очередной египетской гробницы, он сделал стойку: деревянный саркофаг с мумией фараона был выставлен в глубоком алькове. За ним угадывалось плохо освещенное пространство, достаточное для… Берт так явно представил себе возможную сцену под прикрытием мумии, что Ольга споткнулась об очередной свой «ах» и уставилась на Берта.
— Что за странные энергии исходят от тебя? Ты мешаешь мне.
— Извини, — Берт перевел дыхание. — Иди сюда.
Берт оценил потенциальную безопасность стайки студентов, покидающих зал за своим гидом, и легко подтолкнул Ольгу к алькову. Она все еще что-то говорила и тихо посмеивалась, но, протискиваясь за саркофаг, уже смущенно оглядывалась. У стены он развернул ее к себе и прижался к ней.
— Ты с ума сошел… С ума… — прошептала она и стекла по стене на пол, увлекаемая его горячим шепотом и жадными руками.
Потом они уже вне смущения любили друг друга что называется «взахлеб и взасос», и это продолжалось почти до закрытия музея, с редкими перерывами и замираниями при вторжениях в зал робких посетителей из тайных некрофилов…
 
… Первой в реальность включилась Ольга: отворачивая губы и глаза она протянула руку к узкой полоске света. Стекло циферблата загорелось тусклой звездочкой. Зал в очередной раз наполнился голосами. На этот раз японскими. Гид что-то объяснял на ломанном птичьем языке. Ольга попыталась отстраниться от Берта, но он вновь вжался в нее с безудержным желанием. Она помедлила и прислушалась к себе:
— Хватит.
— Подожди, прошу… — Берт скользнул руками по внутренней поверхности ее бедер и приник щекой к проталине внизу ее живота.
— Знаешь, сколько мы здесь? – Ольга сжала колени и попыталась нащупать в темноте свои трусики.
— Сколько? — Берт встряхнул головой и вложил ей в ладонь шелковые клочки.
Ольга прыснула, увидев остатки бывшего тридцатидолларового великолепия.
— Я просила снять, а не сорвать.
— Извини, так получилось, — Берт помог ей сесть на свой пиджак, превратившийся в шерстяную кочку. — Зайдем в бутик на перекрестке, я куплю тебе новые.
— Еще чего. Я с тобой в один бутик теперь ни за что не рискну. Ты сексуальный маньяк. Правда, безумно привлекательный сексуальный маньяк, — Ольга встала, одернула юбку и, застегивая блузку на глазах у обалдевшей группы японских туристов, гордо проплыла из-за саркофага к выходу.
Когда вслед за ней вынырнул мужчина в измятом пиджаке глаза японцев превратились в еврейские. Берту осталось лишь смущенно развести руками и произнести: «I am sorry. The force of art is guilty in all.» (Я прошу прощения. Во всем виновата сила искусства). Гид только покачал головой, опустив взгляд, излучающий ненормативное изумление…