Есть хочется!

Есть хочется!
Есть хочется!

Старик Потапов снова посмотрел на стакан и отвернулся.
Третьи сутки хотелось, есть, а в доме не то, что бы продуктов, крошки для тараканов не осталось. Еще с утра он пил только кипяток, а потом, холодную воду из под крана, приправленную солью. Но уже к обеду понял, что этот день на одной воде ему не продержаться. Кряхтя, поднялся с дивана и включил телевизор. По экрану дефилировали полуобнаженные девицы, демонстрируя моды. Старик отвернулся, переключил программу. Теперь с экрана, какой то депутат рассказывал о последних успехах, достигнутых благодаря «активному вмешательству администрации в …». Потапов не дослушав, плюнул на экранного чиновника и выключил телевизор. Очень хотелось есть.
Он подошел к окну, открыл форточку, снова лег на диван. С улицы повеяло свежестью расцветающей весны, послышался шум проезжающих автомобилей, голоса горожан.
— Сегодня из этой могилы, пока что — то вижу и слышу:- оглядев квартиру, усмехнулся про себя старик,- боюсь скоро и этой дырочки не останется. Издохну, так и не дождавшись голодной пенсии. Три месяца ни слуху, ни духу, словно почту на другой материк перевели. Может, ждут, пока я окочурюсь, и себе на ананасы с Канарских островов выгадывают? Нет, чинуши – догогуши, не дождетесь. Сам получу, лично отъемся и лепесинами и ананасами, а тогда…
Дальше ни о чем хорошем не думалось. Юмор кончился. Очень хотелось есть.
Степан Игнатьевич неторопливо прошелся по квартире и замер у двери в спальню. С тех пор, как умерла жена, он в эту комнату не входил. В ней оставалось все так же, как при Наташе, и когда старику было совсем плохо, он вечерами открывал к ней дверь, выключал свет, ложился на диван, закрывал глаза, и разговаривал с женой. И хотя Наташи рядом не было, он ощущал ее дыхание, слышал шепот, чуствовал, как она смотрит на него и улыбается таинственно и нежно. Ему казалось, что еще мгновение, и она как прежде, прижмется к нему, и скажет тихо, тихо;
— Все старится Степушка, и ты и я. А вот любовь моя к тебе, что в дни наши первые. Помнишь. Не веришь? Хочешь, докажу?
И доказывала. И переносила его в молодость, и возвращала утраченные силы, и каждый раз обжигала таким ярким, таким сладостным чувством, что …
— Эх, Наташенька, Наташенька, где ты солнышко мое единственное? Если б знала ты, как плохо без тебя, тошно! Кормилица ты моя, любимушка, ты и не догадываешься, как… Но снова, непреодолимо щемящее чувство голода перебило мысли старика.
Степан Игнатьевич отошел от спальни, надел куртку, и вышел на улицу. То ли от свежего воздуха, то ли от голода слегка закружилась голова. Старика качнуло, и он прислонился к стене. Мимо проходили люди, повизгивая тормозами, проносились машины. На тротуаре несколько бабок, разместившись буквально плечом к плечу, предлагали прохожим кто семечки, кто орехи и сигареты. Одна из них посмотрела на побледневшего Степана Игнатьевича и, усмехаясь, что-то сказала соседке. Старик оттолкнулся от стенки, отвернулся, и побрел в другую сторону. Хотя, в какую бы сторону он не пошел, каждая улочка, любой перекресток были до боли знакомы. Часто, очень часто, он ходил этими улицами с Наташей. Мысли о жене, опять обожгли Степана Игнатьевича. Вот здесь, на углу, он иногда ждал ее с работы. Там, у цветочниц, торгующих возле высохшего тополя, постоянно покупал для Наташи цветы, но в последние годы только, когда ездил к жене на кладбище. Едва Потапов поравнялся с цветочницами, одна приветливо улыбнулась, и участливо спросила:
— Вы, что-то бледны сегодня, не приболели?
Степан Игнатьевич попытался улыбнуться:
— Весна, авитаминоз, сколько ни ешь, а все чего-то не хватает. Вот дачный сезон начнется, — тогда, полегче будет.
— Это верно, дачные розы против оранжерейных, в три раза дольше стоят, а как пахнут, как пахнут!
Но Потапов ее уже не слышал, он брел мимо продуктового супермаркета, и с тоскою глядел на выходящих из него покупателей и их сумки.
— А ведь, это здание и я строил: — подумал Степан Игнатьевич, — только возводили его как роддом. И сколько маленьких горожан именно здесь обрели свою жизнь. А, что теперь? Пожайлуста, на одном этаже обувью торгуют, на другом одеждой, а в нижнем продуктами. Интересно, а что разместили в мертвецкой комнатке? Потапов заглянул в торговый зал через витринное стекло и искренне рассмеялся. На двери комнаты, в которую когда то свозили умерших, висела большая табличка с надписью « Администрация».
— Символично!: — улыбнулся Степан Игнатьевич:- что, что, а, администрация бессмертна, ей все равно, что под пальмами восседать, что у порога на тот свет!
И улыбаясь своим мыслям, он свернул на одну из центральных улиц. Еще недавно она носила имя вождя мировой революции В.И. Ленина, а теперь называлась чуть – чуть скромнее – Столичная!
— Как буд — то не улицу в городе, а бутылку водки переименовали: — выругался про себя Потапов. И чем им Владимир Ильич не угодил? Даже память о нем вытравливают. Ведь пройдут годы, пройдут! И о тех временах тосковать в запой будут. Кто сейчас богато живет? Единицы! А за чей счет? Да тех, нищих миллионов, кто не живут, а, выживая, доживают! Эх, время, время, что ты с людьми делаешь. Хотя при чем тут время? Оно – фон, на котором правители вывешивают картины своих деяний. И пишутся сии полотна не красками, а судьбами миллионов, их кровью. Вот поэтому холсты последних лет сплошь алые. Хотя?! Хотя почему мы сами терпим, когда из нас, как из тюбиков, выдавливают нашу единственную жизнь, раздавливают и размазывают. А мы? Впрочем, что-то, куда-то, меня понесло, так не долго с голодухи и в политики удариться, идиотологом, к философским гарнирам… Болтай не болтай, а есть, то, есть то, как хочется!
Незаметно для себя Потапов добрел до казино — ресторана «Кавказ». Степан Игнатьевич с тоскою посмотрел на бывшее здание партшколы.
— О! Вот, еще один образец новых времен. А ведь когда-то, я отвечал, за каждый кирпичик, что здесь уложен. Из партии чуть не вылетел, когда линолеум, постелили чешский, вместо французского. Как будто я, бригадир строителей, был виноват, в том, что на даче у первого секретаря тоже ремонт делали, и французский линолеум там оказался нужнее, чем в партшколе. Хорошо, хоть разобрались. А если б нет? Года три в Сибири парился б, ни меньше. Хотя, хотя, хотя… Любопытно, а куда же тогда делась машина кирпича. Ребята с бригады стащить не могли. Конечно не святые, но к таким масштабам не приучены. Тогда кто? Неужто все-таки, студенты – практиканты? Нет! Уж больно молоды, слишком молоды, что бы воровать машинами.
— Степан Игнатьевич! Вот это встреча!
У входа в ресторан остановился черный «Мерседес» и из него вышел молодой мужчина, одетый по последнему слову моды. Видя, что Потапов смотрит на него удивленно, но не узнает, похлопал старика по плечу.
— Позабыл, бригадир, своих бывших подопечных? Студента Злобина не помнишь. Что заулыбался, дошло? Нет? А, ты помнишь, когда строили второй этаж этого партийного крейсера, машину кирпича не довезли. Так вот, за давностью лет покаюсь, это я, кирпичики одному нужному человечку подсубботил, а он мне теперь помог эту портянку прикупить и ресторанчик соорудить.
— Не, понял! Ты, что это здание, портя…эх, тьфу, партшколы выкупил? Ты, бывший студент Вадя – ни дня без б…?
— Все мы сегодня бывшие. Время такое. Вот ты когда его строил, а я купил. И не только эту халупу. Заходи, с телками моими свеженькими познакомлю, да и оценишь взглядом старого профессионала, какую мы из этой конуры конфетку сварганили. Заваливайся, не бледней, вспомним старое, пообедаем, рюмочку чайку под шашлычок пропустим, увидишь, на что, твои ученички способны.
— Да, уж! — Кашлянул в кулак Потапов. – Выходит, машина с кирпичом на твоей совести. А я-то на другого грешил, о честном человеке плохо думал.
— Да, ладно за совесть хапаться. Кто старое поминает, ни глаз, ни попы не жалеет. Пошли на экскурсию бригадир, увидишь, как жить надо, отобедаешь по-барски. Хоть раз в жизни пожуешь по человечески.
Потапову нестерпимо хотелось есть, но глядя на лоснящееся, самодовольное лицо Злобина, на его ухмылку, он неожиданно поймал себя на мысли, что еще мгновение, и он ударит Злобина.
— А знаешь, я ведь тороплюсь, ждут, меня, ждут. Да и обедал я уже, так, что…
— Ну, как хочешь, обед за мной. Кстати, как Наталья Константиновна поживает, как здоровье!
— Через месяц два года будет, как ее схоронили.
— Жаль, праведная женщина была. Таких сегодня днем с огнем не сыщешь, все отстой какой то трехгрошовый.
Злобин похлопал Степана Игнатьевича по плечу, и заспешил к ресторану. А старик побрел дальше. Очень хотелось есть. После последней фразы Злобина, злость на него поутихла, даже какая то теплинка промелькнула. Уж если такое, элитное дерьмо как Злобин разглядел Наташу! А ведь всего то и виделись, несколько раз настройке, когда Наташа приносила обед мужу и всегда подкармливала вечно голодных студентов.
— Разглядел он душу Наташеньки, разглядел, а вот я его гнилое нутро, только сегодня учуял. Эх! Век живи, век приглядывайся! Так, вспоминая прошлое, он доплелся до Театральной площади, которая когда то носила гордое имя Революции. Здесь шел митинг. Народу было немного. Одна половина забралась на огромную трибуну, и что-то, по очереди подходя к микрофону, пыталась объяснить другой половине, что на трибуну забраться не успела.
— На театральной, очередной спектакль. Жалко, зрителей маловато, да и буфет отсутствует:- попытался пошутить Степан Игнатьевич с рядом стоящим стариком в каракулевой шапке. Тот сумрачно посмотрел на Потапова.
— Стрелять всех надо, стрелять всех, что б остальным была наука.
— Кому остальным, если всех стрелять собрался?- старик задумался, затем плюнул в сторону митингующих, и зло прошипел.
— А тем, на кого патронов не хватит.
Неожиданно к Степану Игнатьевичу подошел блуждающий, среди митингующих, с микрофоном в руках, журналист. Лицо его показалось Потапову до боли знакомым.
— Постой, постой, неужели Борис Тихонов!
— Я Степан Игнатьевич, я. Не забыли еще своих горе — студентов.
— Забудешь вас, только, что одного встретил, оказывается, в казино бывшую партшколу перестроил. А ты чем занимаешься.
— Да, вот журналистом на местном телевидении.
— Что лучше, чем строить?
— Сейчас время такое, больше разрушают, чем строят.
— На то и перестройка, что бы одно рушить, другое возводить.
— Нет, Игнатьевич, когда перестраивают, например, в доме, худшее меняют на лучшее. А у нас, увы. До сих пор разбираемся, что такое хорошо, а что такое плохо. При этом пол страны уже потеряли, а другую — ни сегодня, так завтра …
— Да ну ее эту политику, Борис, ты здесь то, как, по службе?
— Да! А вы?
— Меня уже год назад как списали, состарился, вот и брожу по городу от пенсии, до пенсии. А от нее уже три месяца ни слуху, ни духу.
— Я слышал. У нас вся редакция жалобами завалена. Мы разбирались, даже в прокуратуру обращались, но, похоже, только через месяц начнут пенсию выдавать. Одна высокопоставленная скотина весь трехмесячный фонд под проценты в банк, распорядилась положить.
И без того бледное лицо Потапова стало серее выгоревшего асфальта.
— Как на депозит, какие проценты, а мы? Да, я уже три дня на одной воде, да я… да меня…
На глазах старика Потапова невольно вспыхнули слезы. Голова закружилась. Чувствуя, что он сейчас упадет, пошатываясь, что бы на что то опереться, старик побрел к памятнику Ленина, стоящему на площади, . Но не дошел…

Уже в больнице, заполняя акт о смерти, молоденький врач
переспросил заведующего:
— Какой диагноз ставить в графе причина смерти — алиментарная дистрофия?
— Какое истощение в наше время, ты рехнулся? Такой диагноз только в войну заключенным ставили. Что, у этого старика мало болезней за жизнь накопилось? Вот и поставь что нибудь, в духе времени, типа сердечной недостаточности…